…
В дороге они решают устроить привал, потому что кореец со своей раной тащится уж очень медленно, а солнце мрачно припечатывает снежную землю багровым закатом. Скоро стемнеет, и нужно ныкаться. Группа бойцов с учеными отправилась в бункер И, скорее всего, они уже дошли. Здесь осталось восемь человек. Семь человек. И Хэ Тянь. Они попали в какую-то гаражную местность, скорее походившую на американскую. Внутри была защелка. И, боже, это не могло не радовать, потому что никому из них не придется стоять на стреме. Син Че сможет спать спокойно, а Рыжий… Рыжий просто будет медленно гнить изнутри. Он вспоминает, как тащился отсюда до бункера с желтушником наперевес. Он не знает, как. Может, на адреналине, но успел добраться за каких-то полчаса, при этом прихватив «крепеж» для «груза». Чу Син Че — совершенно другое дело. Он не просто замедлял ходку, он нуждался в периодическом перебинтовывании своей больной конечности, потому что, помимо того, что кровь могла привлечь тварей, была сомнительная догадка. Даже в воздухе, если подумать, могло быть нечто похожее на заразу. Оно было уже везде, Рыжий думает, — даже на стенах бункера, на людях, оно могло оседать, как пыль. А они и не замечали. Глупость несусветная, но иногда ему и правда так кажется: что они все заражены. Кажется, в одном фильме про зомби такое было. Правда, в том фильме зомби — это гниющие трупы, кусающие людей. В этом мире зомби — это паразиты с желтой кровью, налетающие на человека как саранча, ломающие кости и рвущие ткани. Они не мертвые. Но и жизнью это назвать сложно. Рыжий откидывается на железяку у гаражной сетки. Перебирает слово «паразиты», переставляя буквы в разном порядке. Зацикливается на нем, как парень с ОКР, который не может выкинуть из башки навязчивую идею. В голове вспыхивает желтая слизь на поверхности перевернутой машины, иллюзия движения. Тогда Рыжий подумал: показалось. Сейчас он тоже думает: бред. Он поворачивается к Мию. Жует щеку изнутри. Говорит. — Ты знал о плане отца своего? — Нет. Он меня в подобное не посвящает. Враждебность немного утихает. Хорошо знать, что это было подстроено, потому что Мию не был уебком, и Рыжий чертовски не хотел в нем разочаровываться. Когда не остается надежд, всегда хватаешься за какой-нибудь пласт. Чтобы в случае чего одному не остаться. Когда твое «прошлое» окончательно пройдет. — Как ты узнал тогда? — спрашивает. — Син Че подслушал. Мне по рации сказал. — И часто ты в восточном ошиваешься? — Рыжий обращается к Син Че, а тот поворачивается сонно, словно вообще в разговоре не участвует. Не парень, а сплошная тряхомудия. — Случайно вышло, — лениво потягивается, — Меня на исправительные работы сверхурочно батрачить отправили, вот я там с пистолетами этими возился. Вы когда ушли, отец у Дже Хоя сразу этот план начал с военными обсуждать, чтобы они ведущему передали, — осекается, словно вспомнил что-то важное, — Тебя же ведущим назначали, Рыжий. — Ага, — бросает, — Че-то у них там не по плану пошло, поэтому назначили чернявого того. Как его… — Не суть, — Дже Хой встревает в разговор, — Бо Хай его звали. А назначили скорее всего потому, что отец знал, что ты не пойдешь на такое. — С хуя ли он знал-то? — мрачно отвечает Рыжий. Будто он вообще знает Рыжего. Будто его вообще ебет кто-то кроме него самого. — Типа пристально наблюдал за тобой с момента, как мистер Хэ объявился. «Мистер Хэ», который выходил проверить обстановку, закрывает задвижку и, судя по выражению лица, слышит свое имя. Щерится, сука, из-под маски видно. И Рыжий сжимает челюсть. — Объявился это мягко сказано. — Он выглядит молодо. Ну, знаешь, для мистера. — Да ему двадцать с копейками, — кидает злостный взгляд на Тяня и понимает, что зря это сказал, когда ловит на себе два изучающих взгляда, — Че? — К нему даже старшие так обращаются, — кореец кривит губы, поправляет челку, съехавшую на лицо. — Большая шишка, — Рыжий жмет плечами. Нервно озирается. Ему стоило следить за языком. Очень даже стоило. Потому что если он хочет сохранить блядскому гандону существование, нужно стараться. Все и так идет по пизде, неужели ему не хватает проблем? Он отворачивается, смотрит на то, как немногочисленные бойцы пытаются создать костер, что называется, из говна и палок. Син Че хмыкает и достает зажигалку, которой они с Рыжим подкуривали день назад. — Могли бы спросить, недоумки, — кидает зажигалку в одного из бойцов, но тот перехватывает. Хмурится, с недовольной рожей, поджигает ветки. — Ты нарвешься, — низко говорит Мию. — Че взять с этих солдафонов, — отмахивается, — Если бы не топтались на одном месте, давно бы уже у костра грелись. — Мы из-за тебя топтались. Рыжий вскидывает глаза на голос. Тянь проходит мимо парней, подкидывает ветку в костер и подмигивает одному из них. Садится напротив корейца. — Рыжий говорит, тебе 20 лет всего, — кореец щурится, и Рыжий осаждает его грозным взглядом. Но, тот никак не реагирует. — Ну раз Рыжий говорит, — включает издевательскую интонацию, улыбается натянуто, — Значит, около того. — Тогда я буду звать тебя на «ты», да? Это же нормально у сверстников — на ты общаться. Рыжий хмурится, когда замечает, как Тянь слегка поднимает брови. Недобрый жест, он со школы помнит. И Син Че стоит если по хорошему, заткнуться. С таким-то ебалом. — Как хочешь, — Тянь кидает секундный взгляд на Шаня и тому кажется, что он напоролся на ледник. Такой острый и скользкий, что ни встать невозможно, ни выбраться. Он будто протыкает назквозь. — Тогда отлично, — Син Че подается вперед, склоняя голову. Убирает руки Дже Хоя, когда тот предупреждающе хлопает его по колену, — Ты из Пекина, да? Почему один? Не расскажешь фантастическую историю вашего приземления? — Че ты до него доебался? — блондин сверлит темно-карими глазами, но корейцу, кажется, все до фени. Он занят своей болтовней, или просто хочет позлить Хэ, Рыжий не знает, для чего ему вся эта трепотня, но как показала практика суточного общения ним, просто так он ничего не делает. Рыжий видит, как под маской у мажорчика ходит челюсть, как каменеют и без того окаменелые глаза. Перекидывает взгляд на Син Че, сверлит глазами: не надо. Заткнись. Кореец только хмурится непонимающе, совсем не выкупает. — Нечего рассказывать, — Тянь отрезает. Так часто говорят, когда не хочется. Когда и так ясно, что это больно, потому что блять, кто из них не терял своих близких? Разве есть хоть кто то, не столкнувшийся со смертью, убийством на глазах, кровью и грязью? Син Че не успокаивается. — Мне кажется, ты — человек с тайнами. Поделись. — У меня нет тайн, — жмет плечами, — а у тебя? Кореец ведет головой влево, словно не расслышал. Чуть округляет глаза, светло-карие, до боли похожие на те, почти желтые и сумасшедшие. Поджимает губы, ядовито улыбается. — Ты меня подозреваешь в чем-то? — Как ты мог подумать, — клонит голову, как робот, хрустнув шеей, — Просто подмечаю детали. Мистер Чу, кажется, вы — не местный? Кореец опускает башку, жмется, как собака перед стычкой. Он сидит, вытянув ногу вперед, и скорее всего, не будь он ранен, он бы уже стоял на обеих ногах, готовясь в любой момент выкинуть кулак в чужую морду. Рыжий слишком хорошо знал такой взгляд, потому что сам нередко ловил его на себе. В один из таких моментов он решил, что сразу после такого взгляда будет хуярить в нос, не дожидаясь. Просто потому что может. — Не местный. Проблемы? — Никаких. Но, будут, когда военные узнают, что юный боец, который судя по всему не чтит здешние правила, — приподнимает брови, и взгляд становится такой надменный, что аж треснуть хочется, — взял пушку и пошел на амбразуру, даже не поставив никого в известность. Син Че скалится. От боли в ноги, или от агрессии, не понятно, — кажется, все вместе. Наклоняется вперед. — Вы все там в своем Пекине такие правильные? — Только когда речь заходит о раздражителях. — Так я тебя раздражаю? И чем же, мистер Хэ? Маска натягивается, потому что Тянь улыбается как-то странно, неестественно. Говорит: — Лицо твое не нравится. Рожа, морда, ебало, если языком Рыжего. Потому что у Хэ Тяня пунктик на такие ебала, которые хочется разбить об кафель, проехаться по асфальту. От людей с такими ебалами не ясно, чего ждать, потому что слишком хитрые, совершенно ничего не показывающие, лицемерные как будто, и совсем немного — проникновенные. Син Че спас Шаню жизнь. Однажды в школе ему тоже спасли жизнь, а потом, спустя пару лет, прижгли шею раскаленной цепью. — А ты свое покажи, — кореец дергает рукой к маске, и Хэ резко перехватывает запястье. — В штаны наложишь, — сжимает руку крепче, до хруста. — Давай проверим. Мию вмешивается вовремя. Видит, что напряжение уже и так на сотке, поворачивается к корейцу, и тот вырывает руку. — Перестань ты гнать, придурок. Кончай на всех ерепениться, Чу, иначе я тебе рот бетоном залью. Так делают хорошие лидеры. Кореец был прав, когда говорил, что «лидер из него потрясный». Он держит дистанцию, не занимает чью-то позицию, чтобы не стать крайним. Некая помесь Хэ Тяня и Чжаня Чженси: высокий и статный, не особо эмоциональный и правильный до невозможного, но порой такой еблан. Рыжий смотрит на Хэ. У того челюсть под маской сжимается и расслабляется, почти незаметно. И Рыжий встает с насиженного места, идет к нему, хотя не особо хочет, но понимает, что нужно. Потому что он мажорчика триста лет знает, а кореец — глупый, видимо, все-таки, раз не видит. Такой, как Хэ не будет церемониться, когда дело касается личного пространства. Он вообще никогда не любил всякие лишние прикосновения от малознакомых людей, хотя сам часто навязывал свой физический контакт Рыжему. Навязывал — мягко сказано. Просто хватал за плечи, прижимал к себе за шею, делал много похожих вещей с Чжанем и Цзянем. Но, корейцу не стоило совсем распускать руки. Потому что если раньше Тянь мог уебать коленом в живот, то сейчас он просто вырвет ему руку с мясом. Не сможет рассчитать силу, потому что они физически этого не умеют. Забывают, как это делать, - чтобы больно не было. — Пойдем, — повторяет, когда Хэ не двигается с места, — пойдем, блять. Он поднимается, гипнотизируя корейца взглядом. Идет к выходу и в последний момент оборачивается, припечатав кипятком: глаза в глаза. Они выходят за дверь. На улице — сырость и слякоть. Снег начинает понемногу таять и оголять участки земли. Звезды светятся, провожая красно-желтое солнце, и отравой воняет, как будто под нос впихнули. Шань не знает, как пахнет отрава, но какой-то странный ацетоново-кислый запах витал рядом с растениями. Легкий, почти незаметный, если проводить на улице не так много времени. Когда три дня шляешься по городу, начинаешь чувствовать. Когда они доходят до места, где их не будет слышно, Рыжий резко разворачивается. — Че с тобой за дерьмо? — А с тобой? — выглядит спокойнее, чем пять минут назад, но челюсть так и ходит ходуном, так и сука, ходит. — Звучит, как предъява. — Да это она и есть, — говорит тихо, а на дне голоса невысказанная ярость плещется обжигающим кипятком. Рыжий почти чувствует этот кипяток. Может, это потому, что желтушники все, как один, горячие твари. — Я-то при чем? — насупливается, непроизвольно вставая в оборонительную позу. — С каких пор ты дружишь с отбросами? — Я и сам отброс, — чеканит каждое слово. Тянь несдержанно выдыхает, упираясь взглядом в мутное небо. Возвращается глазами к Рыжему, и словно осторожно прикасается зрачками, почти гладит. — Никогда им не был. Рыжий приоткрывает рот, хочет что-то сказать, но передумывает. Так и застывает, залипает в глаза Тяня. Он давно не смотрел, так близко и пристально. Он почти забыл эти дебильные игры в гляделки. Вспоминать не хотелось. Не потому что противно, стремно или еще что-то. Просто со временем это начинало вызывать желание делать так чаще, входило в привычку, а Рыжий старался избавляться от старых привычек. — Послушай, бля, — Рыжий трет глаза, — сейчас мы просто вернемся обратно, и ты забьешь на него хер. Если он еще скажет что-то подобное, я доломаю ему ногу. Но, ты его не трогай. — Почему? — взгляд обгладывающий, с ног до головы изучающий, как будто смотрит сквозь череп, в самый мозг. — Потому что ты его убьешь. — Ты такого плохого мнения обо мне? — Я плохого мнения о той дряни, которая сидит в твоем гребаном теле, — скалит зубы, — Не подходи к нему. Не смотри на него, вообще забудь, что он есть. — Боишься за своего дружка? — ухмылка издевательская, как в школе, и Рыжий закипает от одного только ее вида. — Боюсь, что тебя прикончат. Они тебя не знают, не знают, какой ты. Не будут церемониться, просто выстрелят на рефлексах. И получается слишком честно, потому что Шань выпаливает это не думая, не допуская ни одной задней мысли, что Хэ может опять перекрутить что-то в своей желтушной голове, выстроить по-другому, как всегда делал. — А какой я? Смотрит на Рыжего, и хрипом до макушки пробирает. — Ты из всего только это услышал? Ты серьезно, блять? Сейчас не то время, мажорчик. — Не то время, — передразнивает и застывает, стараясь не вдыхать слишком много, — Когда, если не сейчас? Рваные темные облака гонятся ветром в сторону гаражей. Угрожающе нависают. Скоро будет дождь. У Рыжего в башке уже неделю как идут нескончаемые ливни. Все мысли сырые и запутанные. Тянь поднимает голову в небо и хмурится, недобро так, будто вспомнил что-то неприятное. Говорит: — Это потому, что я подохну? — Чего? — Рыжий переспрашивает, то ли правда не понимает, то ли злится, оттого что Хэ так запросто пиздит о смерти налево и направо, — С чего ты блять, взял, что подохнешь? — Ты сам знаешь, с чего. Рыжий стискивает зубы. Знает. Потому что: еще пара таких стычек, случайное открытое ранение, недоеденный труп на дороге, и все вскроется. Потому что невозможно скрываться вечность. Потому что никому и никогда не удавалось сделать из монстра человека. За два года никто к этим растениям даже прикоснуться не смог, не то, что изучить их. Никто не знает, как бороться с болезнью, потому что образцы без жертв не достать, и никто не хочет быть крайним. Если попал сок — ты труп. Если повысил голос в городе — ты труп. Если остался один, да еще и раненый, — ты труп. Исход одинаков для всех. Это просто вопрос времени. Но, даже несмотря на это, ни один живой человек не станет подвергать себя смертельной опасности и пытаться сделать невозможное. — Я достал образцы, — Тянь пусто говорит, и Рыжий округляет глаза. — Как? — заторможенно моргает, — К.когда? — Неважно, — Хэ жмет плечами, и Шаня наизнанку выкручивает. — Ты, блять, совсем рехнутый? Когда ты сказать об этом хотел вообще? Когда нас всех порвут на мясо? Тянь голову вниз клонит, и Рыжий выдвигает челюсть вперед, как животное перед стычкой. Не собирался он никому говорить. Он и Рыжему не собирался, просто так получилось, передумал, еще фиг знает, почему. Рыжий в ступор впадает. Ахуевает по тихому, коротко башкой трясет, словно убеждаясь: нет, он не идиот. Просто все, блять, по своему делает. — Малыш Мо, — клонит голову, — Ты можешь мне довериться? — Нет сука, не могу, — отрезает, — Почему ты не отдал их ученым? Сейчас они бы уже копались в этой дряни у себя в лабораториях, может, нашли бы что-то ценное. Подумай своей желтушной башкой. Тянь чуть морщится как-то, будто ногтями по бумаге царапают, и Шань поздно понимает, что это он от услышанного — вот так. Хмурится, руки разводит, мол: че? А Хэ Тянь коротко мотает башкой, старается убрать «это» из взгляда, но не выходит, потому что искреннее оно: и злость, и холод. Как будто это он виноват в том, что Рыжий вынужден шляться по зараженному городу вместе с бойцами-дебилами, которые бычат просто так, из-за морды красивой. Как будто он виноват в конце света. Как будто это он виноват в смерти его матери. Рыжий застывает с лицом, будто хочет что-то сказать. Поджимает губы. На языке вертится: прости. Рыжий решает повертеть извинения на хую. Не будет он этого говорить. Не в такой ситуации, когда сказал уже слишком много за последние две недели человеку, который меньше всего этого заслуживал. Недостаточно просто сказать «прости» после того, как пытался убить, подозревал во всех смертных грехах, включая смерть Сяо. Это не Хэ его прикончил, Шань знает на 100 процентов. Хэ Тянь говорит: — Я не хочу подвергать людей панике. В этих образцах ученые найти могут все, что угодно. Я вернусь в бункер и сам передам. У меня есть один знакомый доктор, который в прошлом занимался наукой. Рыжий смутно вспоминает очертания мужика, с которым Хэ говорил перед вылазкой. Что-то прикидывает в голове, а потом разворачивается. — Пошли обратно, — Рыжий уходит, кивнув в сторону гаражей. — Рыжий. Шань раздраженно дергает плечом. Слышать «Рыжий» от Тяня — не нормально. От кого угодно, только не от него. Не Рыжик, не Малыш Мо, не Гуань Шань. Просто Рыжий. Шань поворачивается интуитивно и натыкается на темные зрачки. Не показалось. — Я никому не скажу, — говорит и в упор смотрит, пока Хэ не кивнет удовлетворенно, добавляет уже тише, — Заебал пялиться. Врубает скорость на полную, ногами перебирает, лишь бы назад не смотреть. Расслабляется только когда слышит неспешные шаги сзади. — Мне нельзя на тебя смотреть? — Нет, — Рыжий бросает, не оборачиваясь. Дождь начинается, когда они подходят ко входу. Капли падают на головки Звезд, и те, шевельнувшись, выбрасывают в воздух маленькое количество желтоватого воздуха. Ученые не знают, что это. Не слизь определенно, но некий вред оно все же наносит. В местности, усыпанной Звездами, дождь — это отвратительное стечение обстоятельств. Остается только надеяться, что он не превратится в грозу, и они не проснутся окруженные густым желтоватым туманом. Рыжий думает, что скорее всего, в одном из таких дождей он и заразился. Хотя, чересчур крохотные для желтушника подтеки на руках объяснить никак не удавалось. Рыжий за эти две недели перебрал более сотни вариантов стечения обстоятельств, но ни один не подходил. Когда они входят в небольшое здание, атмосфера меняется. Син Че перестает о чем-то переругиваться с Дже Хоем, смотрит на Тяня, и его взгляд уже не такой враждебный. Наверняка Мию проводил с ним воспитательные беседы. Он вообще успокоить умел, когда надо. Хоть он не любил эту черту в себе, но она прекрасно его дополняла. Он мог бы стать прекрасным капитаном целой армии, если бы День Конца не порушил тысячи жизней и судеб, не лишил Китай большей части оборонительных сил. Рыжий помнит, как им с Фао рассказывали еще два года назад, сразу после эвакуации. Тогда он впервые узнал, что военные были направлены в горячие точки, потратили кучу патронов, но сделали только хуже. Тогда он впервые полностью осознал на таком глобальном примере, что иногда и правда лучше остановиться вовремя. Не пытаться, просто забыть. Рыжий косится на Хэ Тяня. Костер уже готов, поэтому он усаживается у огня, выставляет и без того горячие руки, копирует поведение бойцов, делает вид, что мерзнет. Делает вид, что человек. Некоторые вещи невозможно забыть. Но, Рыжий попытается.…
Треск угасающего костра — единственный звук, который пробивается через дремлющее сознание. Не греет ничего, даже если лечь на огонь и попробовать сгореть, все равно будет холодно. Коричневое токсичное небо обещает, что однажды станет черным и может быть, когда-нибудь, если его хорошо попросят, оно покажет звезды. Настоящие, большие и недостижимые. Через крышу железного гаража не видно даже этого отвратительного грязного неба. Какие там звезды. Рыжий просыпается глубокой ночью: настолько глубокой, что скоро наступит утро. Это не бессонница, просто, дрыхнуть в таком холоде правда невозможно, и Рыжий удивляется, как Дже Хой может вот так запросто спать в таком месте, в такой позе, привалившись спиной к стене. А потом понимает: у них в семье, наверное, такие порядки. Когда ты сын военного, спать приходится и не в такой обстановке. Наверное, в этом и есть их с Хэ Тнем основное отличие, — у того со сном всю жизнь проблемы. Он даже сны свои никогда не рассказывал. Почти никогда. Пальцы, покрытые мелкими царапинами и шрамами, леденеют и белеют, отчего следы становятся виднее. Рыжий съеживается комочком, подгибает колени и дует на руки. Нихрена не работает. Он закрывает глаза и пытается умоститься на холодном полу, придвинувшись ближе к костру. Искра вылетает из огня и попадает Шаню на щеку. Сквозь сон он отодвигается, морщит лицо и трет обожженное место. Хмурится, отодвигается дальше: плохая идея. Лучше мерзнуть, чем проснуться с горящей харей. Рыжий в очередной раз елозит на полу. Своим телом за последние минут десять он собрал, наверное, всю пыль, скопившуюся здесь за эти два года. Вдруг он понимает, что больше не мерзнет, холод просто испарился. Становится так тепло и уютно, спина прижимается к горячему, как печка, телу. Рыжий начинает проваливаться в сон, как вдруг распахивает глаза. Сокрушенно дергается только тогда, когда чувствует горячее дыхание на шее. Такое быстрое-быстрое, и мерзкое. И голодное. В голове мелькает желтушник, тот самый, в День Конца, когда Фао Ти был ранен, а мозги зараженного разлетелись по стене подъезда. Он так же мерзко противно дышал, и никак надышаться не мог, словно ему все мало. Тело позади него начинает шевелиться. Рыжий застывает, боясь сдвинуться с места. Думает: они действительно греют. Наверное, любой боец думал об этом перед тем, как его тело превращали в фарш. Шань непроизвольно дергает щекой. Велит себе собраться, но ноги коченеют, становятся ватными от подкатившего ужаса, и он пытается двинуть корпус вперед. Железная хватка поперек груди возникает резко, и Рыжий давится кислородом, сдерживаясь из последних сил, чтобы не пискнуть как малолетняя девочка. Он крепко стискивает челюсть, когда слышит тихий щелчок зубов позади. Спиной он чувствует его пульс: быстрый, сумасшедший. Это сердцебиение — как мотор, скоростной двигатель. Рыжий пытается отвлечься, сконцентрироваться на подсчете, но все время сбивается, — слишком быстро. Он не может определить скорость биения этого гребаного сердца. Двести? Двести пятьдесят? Почти триста. У нормального человека давно бы разорвало сердце. У Рыжего рвет сердце прямо сейчас. Стискивает кулаки, прижатые к локтям: он лежит, сложив руки, и когда пальцы сжимаются в кулак, слышит, как они проезжаются по бесполезной, нифига не греющей куртке. С такой «батареей» никакая куртка не нужна. Рыжий сглатывает нервный комок, поражаясь способности своего мозга сочинять саркастические аллегории. Он чувствует щекочущую челку на щеке и медленно уходит от этого прикосновения, двинув голову чуть вперед. Это не помогает: хватка поперек груди становится крепче, и Рыжий просто каменеет, уже не различая, чье сердце бьется быстрее. Сейчас это кончится. Кончится. Его словно током дергает, когда дыхание перемещается ближе к уху, а аккуратные зубы смыкаются на шее. И Рыжий ощущает себя последним придурком, у которого в принципе отсутствует самосохранение, потому что он думал, надеялся, по какой-то причине полагал, что Хэ этого не сделает. Как будто проблема, если о ней забыть, решится сама собой. Как будто он особенный. Челюсти давят, сжимают там, где артерия. Желтушник дышит быстрее, с легким свистом, зубы стискиваются сильнее, и становится больно. Рыжий отчаянно дергается, хочет крикнуть, но от ужаса словно сковало связки. Тянь сдавливает грудную клетку, и становится нечем дышать. Они очень сильные, вечно голодные, и беспощадные. Рыжий на какое-то время забыл, что они опасны. Просто выпало из башки, как ненужная строчка из дурацкой песни. Как будто об этом можно просто взять и забыть, упустить из виду такую мелочь как то, что желтушники жрут людей. Зараженные питаются плотью. Зубы Хэ Тяня на его шее. — Х… — он пытается назвать его по имени, но хватка на груди становится настолько крепкой, что невозможно проронить ни звука. Он словно застрял в узкой вентиляции, где ни шагу вперед, ни назад. Рыжий с присвистом выдыхает, слушая, как сердце колотится об ребра. Качает кровь, которая может в любой момент брызнуть из артерии и толчками расплескаться на пол от одного точного укуса сильной челюсти. Зубы продолжают сжиматься, боль усиливается, и Рыжий чувствует, что боится. До дрожи, до тремора в руках и ногах, до легкой тошноты. И это оказывается не стыдно: бояться, когда оно так близко. Потому что если крикнуть, попробовать прекратить это, можно сделать только хуже. Лишиться шеи. Или Хэ Тяня. Шань отмирает, когда чувствует теплый воздух: сдержанный, аккуратный выдох. И зубы на шее разжимаются медленно, неохотно, а Шань только сейчас понимает: его трясет. Его, мажорчика, трясет. Острая, колющая боль проходит, и Рыжего торкает по новой, потому что она сменяется нежным коротким прикосновением горячих губ. Он мягко проводит носом до челюсти и обратно, выдыхает в ухо. И Рыжий вспоминает через долгие годы, сквозь трещину времени, каково это. Бояться по-другому. Грудная клетка расслабляется, когда чужие руки плавно отпускают. Рыжий чувствует, как сзади напрягается пресс, перехватывает ребра. Он собирается с мыслями и заставляет свое тело сделать рывок вперед, к костру, за секунду до того, как слышит сдавленное «клац». Рыжий коченеет в сидячем положении, шею как будто свело: просто не может повернуться, посмотреть в глаза. Просто попробовать хоть что-то. Вместо этого пялится в догорающий костер, немного дует на него, чтобы продлить жизнь желтого тепла. Но, этого «желтого» так много, что появляется желание ебнуть по веткам со всей дури, потушить несчастное изваяние, остаться в холоде, но в том месте, где будет хотя бы чуть чуть меньше желтого. Потому что этот цвет везде: на подтеках в районе его локтей, на дне тускло-серой радужки, на улице, на небе, даже в костре. Этот цвет как кислота. Выедает внутренности. И лишает желания жить. Вдруг мимо него проносится что-то быстрое, почти молниеносное, и Рыжий не успевает заметить: он поворачивает голову назад, туда, где минутой ранее грелся о горячий живот, но находит только пустую подстилку. Громкий хлопок двери будит нескольких бойцов, и Рыжий, не думая, дергает туда: на улицу, в ночь и холод. Туда, где твари, которые никогда не спят. Шань не просто выбегает: срывается с места, хлопая гаражной дверцей. Ему в спину кричат что-то, но Рыжий не слушает, бежит со всей дури, наплевав на все, и даже если по возвращению ему влетит от главных, даже если Се Лянчень обвинит его в срыве операции — все ерунда. Пробует сделать то, что невозможно: догнать желтушника. Только бы, схватить, заорать в больную, истощенную морду «какого хрена ты творишь», «что в твоей башке». Просто врезать хорошенько за эти нервно-эмоциональные качели, с которых Шань не слезает почти месяц. И впервые за кучу дней Рыжий хочет поговорить. Услышать, что там случилось, что значил этот взгляд в заброшенном здании, когда он увидел знакомого желтушника мертвым, с чужими кишками в зубах. Что творит этот мир с их разумом? Что он творит с ними? Хочется надрывно заорать «стой!». Но, Рыжий помнит правила: одно из них гласит не издавать громких звуков. Другое — передвигаться медленно и бесшумно, если ты хочешь спасти свою гребаную задницу. Третье — не выходить из здания позже заката. За последние 5 минут Шань умудряется нарушить два из них. Рыжий теряет его из вида. Вокруг — темнота и свет в одном флаконе. Контраст ярких растений с грязно-черной ночью. Дождь уже прошел, но в абсолютной кромешной темноте города, где нет ни одного фонаря, ни одной вывески или лампы, Звезды казались живыми. Словно в них было что-то, простейшая форма жизни, какой-то живой сегмент, потому что иногда, например как сейчас, Рыжему казалось, что они дышали. Не просто колыхались на ветру, а двигались в такт воздуху, поглощали кислород и словно выдыхали его обратно, возвращая новый желтушный зараженный воздух, от которого передохли все насекомые. В какой то момент Рыжего осеняет. Он срывается с места и бежит туда: в тот заброшенный двухэтажный дом, где раньше был магазин, где еще днем они с Син Че нашли тело. Бежит туда, где Цю Гэ. Рыжий добегает до нужного здания под птичьи крики желтушников. Они далеко, но он знает: они его чувствуют. Он тихо подкрадывается к двери, садится на корточки. Темный силуэт, возвышающийся над трупами, не ярко выражен, но Рыжий точно знает, что это он. Узнал, как собака, почти по запаху, по повадкам и движениям: осторожным, плавным, даже не смотря на то, кто Хэ Тянь сейчас. Шань забывает выдохнуть, когда тот сгибается пополам. В кромешной темноте трудно понять, что он делает, но видно: его ломает. В следующую секунду, как по отмашке, он грохается на колени перед трупом. Рыжий слышит, как щелкают его зубы, но потом желтушник вскакивает как ненормальный, и отпрыгивает на несколько метров, падая на пол и зарываясь носом в холодный паркет. Трет лицо. Это интересно, — с этим Рыжий поспорить не может, — вот так разглядывать неизученное явление. Есть в этом что-то сладко-мазохисткое, но удовлетворяющее глупое эго: когда никто не видит то, что тебе доступно. Пусть даже с зашкаливающим пульсом и гулом в ушах. Когда любой, кто подбирается к желтушнику так близко, имеет шансы 20 на 80, потому что выживают немногие, а Рыжий выживал уже трижды. Шань пялится во все глаза, чтобы не пропустить ни одно движение, ни один птичий скрип на высокой или низкой тональности, смотрит сквозь пустоту, вглядывается, и все понять не может. Какого черта он заслужил такую жизнь. Колотящееся сердце мешает сосредоточиться. Хэ Тянь поднимается медленно, как подбитая шавка, подползает к трупу. Смотрит на него долго-долго, как на самое нужное на свете, опускает голову вниз, и она «проваливается», образуя яму между подкаченными плечами. Щелкает зубами еще пару раз. Отворачивается и резким движением кидается к телу Цю Гэ, шарит по карманам джинсов, торопится поскорее свалить отсюда, и, Рыжему так кажется, слегка облегченно выдыхает, когда что-то блестящее и маленькое тихо падает на пол. Рыжий не успевает заметить, что это, наклоняется, приседает ниже, к полу, стараясь не высовываться из и без того фигового укрытия. Тянь поднимает мелкую вещицу, кладет себе в карман, и в момент его тело будто превращается в отварную макаронину, полностью расслабляется, словно его разом всего отключили от блока питания. Он сидит, подмяв ноги под себя, согнув колени. И Рыжий интуитивно думает: сейчас, прямо сейчас нужно валить. Ничего не случается, когда Хэ запрокидывает голову к потолку. Ничего не случается, только скрипят старые половицы, когда Хэ резко отвешивает себе пощечину. Он выдыхает сильнее, еще сильнее. Делает короткие поверхностные вдохи, как делают дети, когда их укачивает в машине, чтобы не стошнило. Из-за разваленных коробок и хлама Шаню видно не все. Но, ему точно видно, и слышно, как Хэ сгибается пополам и бьет кулаком по паркету. Сильнее. И еще сильнее. А затем — останавливается и напрягается всем корпусом. Его мелко трясет. Он говорит кому-то: — Я этого не сделаю. От хриплого надломленного голоса Шань немного дергается. Он не успевает вовремя сменить положение тела: его клонит вбок, и он выставляет ногу под другим углом, чтобы не свалиться в дверной проем. От таких манипуляций половица скрипит под подошвой, желтушник дергает головой в сторону звука. Рыжий быстро прячется за дверь. Этот день в своем недалеком, и, может, несуществующем будущем, он отметит как худший из когда-либо прожитых. — Я не за этим здесь. Я не сделаю. Только сейчас Рыжий понимает, что обращаются к нему, что этот жест: короткое движение головой означало, что он почуял. Среди тысячи запахов издалека различил Рыжего. Шань жмурится, качая головой. Не решается выйти из укрытия, но, почему-то верит. Поднимается, замечая, как трясутся колени. Он не знает: от быстрого бега, или от нервов. Последнее время вообще не стоит полагаться на свои гребаные нервы. Хэ Тянь продолжает говорить в пустоту: — То, что я достал у Цю Гэ — важная штука. Ты должен взять это. Еще не утро, но небо из темно-коричневого становится немного желтее. Еще через час оно станет бежевым, а спустя 2 часа — привычным желто-серым. Оно будет тусклым и невзрачным, ядовитым и умирающим, но светлым. А свет всегда прогоняет тьму. Каждый шаг дается с неимоверным трудом. Половицы скрипят, ноют хором, сразу несколько. Завывают болезненно. Рыжий останавливается в метре от Хэ. Он также сидит спиной, и когда поворачивается, Шань окончательно утрачивает надежды на какой-либо разговор. Потому что Хэ давно без маски, и то, что он видит, заставляет его грохнуться на колени перед истощенным телом. Ноги больше не способны заставить его стоять, позвоночник словно отключается. Он впадает в прострацию, залипая только на одну четкую и яркую деталь: губы. Те самые, которые около десяти минут назад прижимались к его шее. На них не было живого места. Нижняя губа была прокусана в нескольких местах и была тонкой, изжеванной, и вообще мало походила на губу. Уголки губ с запекшейся кровью были рассечены в двух местах. Верхняя была почти не тронута, но даже на ней был едва заметный маленький след. Хэ Тянь был прав. Тут любой в штаны наложит. Рыжий морщится, словно ему становится больно, и тут же застывает с ужасом, когда замечает в руках Хэ Тяня пистолет. — Ты че удумал, псина? — отползает немного, но Тянь ловит его за локоть. Сжимает крепко, как в последний раз, наверняка оставляя синяки. И Рыжий вспоминает, как тяжело ему было дышать в желтушных объятиях. — Послушай, Рыжик, — наклоняет голову, смахивая челку, перехватывает руку осторожно касаясь ладонями. Рыжий брезгливо выдирает кисть. — Не веди себя так, словно мы близки. Не позволяй себе лишнего, боец. — Боец, — Тянь улыбается краем рта, тянет это слово, как жвачку — длинную и липкую, — и Рыжий замечает кровь на зубах, — Не делай вид, будто то, что я себе позволяю — лишнее. Просто веди себя, как будто мы все еще друзья. — Мы не были друзьями, — машинально отрезает. В лице Тяня что-то ломается, как будто стекло трещит, и тот кивает. — И не будем. Рыжему словно под дых врезают. И осознанием торкает. Не будут. Потому что пистолет мажорчика мелькает перед глазами и оказывается в руках Рыжего. Потому что Тянь поворачивает его дулом в свою сторону. Он достает из кармана маленький чип, кладет рядом с Рыжим. Говорит: — Передай это Мию Дже, — хмурится, вспоминая имя, — тому, с патлатым другом, — прикрывает глаза, — Нажимай. «Нажимай» Рыжий сначала не понимает, о чем речь. Чип на полу, Тянь с закрытыми глазами, белобрысый — это Мию. В его руках пистолет. Его торкает второй раз, когда Тянь приподнимается на коленях и хватает руки Рыжего. Стискивает и ведет большой палец к курку. Говорит: — Я помогу. Кивает непонятно чему, как будто смириться пытается, будто сам еще не до конца верит себе, тому, что сделать собирается. Вскидывает глаза на Рыжего. Смотрит, доверительно, как в школе, как смотрел у себя в студии, рано утром, когда он проснулся с перебинтованной шеей. Рыжему кажется, что это происходит не здесь, не с ним, что Тянь играет какую-то дурацкую роль, понятия не имеет, что творит. Шань слегка тянет голову в себя, поднимая плечи. Одним этим жестом спрашивает: ты ебанутый? Тянь пилит черными зрачками, ухмыляется краем кровавого рта, и Рыжий думает: все, как во сне. Только улыбка менее жуткая, родная. Еще человеческая. — Я помогу, — повторяет, кладет руки на пистолет, двигает большой палец на курок. И тогда Шань отмирает. — Что это за хуйня? — Это выход, — Тянь отвечает, — Ты ведь уже пытался, много раз. Не можешь, и сейчас не сможешь, — коротко выдыхает, не открывая глаз, — Я помогу, — кивает быстро-быстро, собираясь с духом, но в последний момент выпускает короткий смешок, — Никогда не думал, что так помру. Тянь напрягает мышцы шеи, хмурит брови, пытается перестать нервничать. Но, что поделать, когда у тебя над башкой заряженный пистолет с пулями, даже самый стойкий солдат дал бы себе слабину. И только когда Тянь снова смотрит на него, Рыжий наконец понимает, что он это серьезно, и тот разговор у гаражей, — что он «подохнет», не просто треп, а гарантия. Хэ Тянь знал, что все так и будет. Он хотел сделать это сегодня, а Рыжий ему помешал. Шань мотает головой. Вырывает ствол и кидает на пол. На паркете остаются короткие мелкие царапины. — Ты дебил, бля? Тянь открывает глаза и касается кисти Рыжего, взглядом убеждая взять оружие снова. Но, когда тот не соглашается, говорит: — Я зараженный. Это не временно, потому что это не лечится. У Рыжего замедляется время. За окном неторопливо всходит солнце, и он смотрит на тусклое небо, на Хэ Тяня, на небо. И как будто сложить вместе не может: как можно взять, и выстрелить. Пистолет у горячего лба, и дыхание у Хэ нервное, пресекающееся, но не от страха предстоящей смерти, а от трупной вони. Даже Рыжий ее чувствует. Такое ощущение, будто он вообще смерти не боится. — Ты же образцы нашел, — Рыжий потерянно щурится, — Ученые разберутся, они поймут, че делать, бля. Может, изобретут… — Вакцину? Да. Изобретут, наверное. Только, поздно будет, — улыбается истерзанными губами, выпуская след крови, — Когда я напал на того парня у высоток, ты ему в башку выстрелил, чтобы он от боли не мучился. Сейчас просто сделай тоже самое. Рыжий продолжает мотать головой. Отталкивает руку Тяня, как мерзкое насекомое. Смотрит, как на душевно-больного. — Тебе не больно. — Неправда, — он делает длинную паузу, словно ему что-то говорить мешает. Поджимает губы, и рожа отвращением наполняется: к себе, к этому миру, наверное, даже Рыжему, — Я жрал людей. Своих людей. И в этом его «своих» столько красок, боли, растерзанных криков и надрывных всхлипов. В этом слове очень много смысла, Рыжий видит. Потому что Тянь закусывает щеку изнутри, водит стеклянными глазами по полу, будто в воспоминания проваливается, и до Рыжего доходит, яркой точкой в башке вспыхивает. «Почему они зовут тебя Мистер Хэ?» Рыжий сжимает руку на пистолете, стискивает так, что пальцы белеют. «Если они думают, что ты Хэ Чэн… Тогда, где Чэн?» «Где Чэн?» — Давай, ну. Рыжик, — «Рыжик» щекочет ухо изнутри, пробивается до сердцевины черепа и разрастается ядовитой желтой дрянью на легких, — Я думаю, ты представлял это в красках. «Где Чэн?» «ГДЕ ЧЭН?!» — Ты сука, не веди себя как герой сраный, — Рыжий держит голос, а в башке такой гул, что хочется снять ее и выкинуть нахер. Где были его блядские мозги, когда он спрашивал об этом. Он представляет, каково это — жить с таким грузом. Какого проснуться в бункере привязанным к кровати, и вспоминать, погрязнуть в мыслях, как в болоте, где образы и крики сливаются воедино. И красного столько, что рябит в желтушных глазах, а зубы сводит от голода и сожаления. — Я похож на героя? — трясет чернявой челкой, зарывается в волосы, — Дальше будет только хуже. Ты же знаешь. Рыжий знает. Он не хочет, чтобы было хуже, чтобы Хэ Тянь или еще кто нибудь погибал, потому что все живые и здоровые люди в Китае находятся в четырех бункерах, и эти бункеры — все, что у них есть. Рыжий не знает, есть ли выжившие в других странах, вообще нихрена не знает, потому что уже два года нет практически никакой связи. И прямо сейчас ему предлагают убийство, когда на Земле не осталось ничего ценнее человеческой жизни. — Давай, — легкие ходуном ходят, ноздри раздуваются от злости, и получается громче, чем хотелось, — Он не смог. Держал меня на прицеле, а курок не спустил, — резко хватает пистолет за дуло, дергает на себя вместе с рукой Рыжего, — Ты не повторяй. За ним. Рыжий хочет что-то сказать, но получается только открыть рот, закрыть обратно, и снова вдохнуть спертый трупный воздух. А у Хэ Тяня блестят глаза. В полумраке они подсвечиваются только с одной стороны, — из окна, где тускло растекается ленивый рассвет. Желто-серая радужка, как грязное стекло в машине, пропускает луч больного солнца, зрачок узкий, как у обдолбаных в ноль. Вообще на свет не реагирует. Он застывает, как будто в том моменте, где снова кровь, крики, грязь и скрип железа. У Рыжего внутри бесконечная марианская впадина. Такая дыра, что хоть волком вой. А у Хэ Тяня блестят чертовы глаза. Рыжий думает: заплачь ты уже, господи. Не обязательно все время быть таким непробиваемым мудаком. А потом вспоминает, — он сам ни разу не плакал с тех пор, как умерла его мать. Это что-то вроде защитной реакции, когда винишь себя в том, что не успел, пришел позже, мог спасти, но не спас. Поэтому плакать нельзя, иначе начнет казаться, что ты угробил ее жизнь. Угробил жизнь всех, кому не успел помочь. — Мне жаль, — Рыжий собирает по кусочкам остатки расхлестанных эмоций, — Я… — у него ком в горле и одна фраза на повторе в башке, — Мне жаль. Хэ кивает. Уплывает взглядом куда-то вбок. Выдыхается весь, как будто из него жизнь уходит прямо сейчас. Расслабляет плечи, сидит так пару минут, прикрыв глаза, а потом говорит: — Когда я спросил, почему ты остался, что ты хотел ответить на самом деле? — совсем бессильно получается. — То, что хотел, то и ответил. — Рыжик, — Хэ говорит укоризненно, слабо улыбается, и кровь из ран на губах больше не идет, — предсмертное желание. От такого тона Рыжего мутит. Его воспоминаниями перебрасывает в спальню Хэ, в дом его семьи. В картину четырехлетней давности, где самому тогда было ничего не понятно, а сейчас — все ясно, как день. Когда он не сказал, потому что не хотел перед отъездом оставлять между ними такую недосказанность, разбираться в том, что это за поебень творится. Потому что в этом нет смысла, если ты попрощаешься с человеком на несколько лет. И сейчас Хэ делает тоже самое: просит сказать то, о чем вслух такие как Рыжий вообще не говорят. Просит незадолго до того, как получить пулю в лоб. И Рыжий думает: это такой ебаный сюр. Рыжий говорит: — Иди ты нахуй, Хэ Тянь. Он встает с пола, кидает пистолет рядом с Хэ. Говорит: — И надень маску, бля, смотреть внатуре невозможно. Голос в спину прилетает обрывками: — Малыш Мо. Шань останавливается, не дойдя пару метров до двери. Оборачивается. Солнце уже взошло, кидает ядовитые лучи через разбитые стекла на лицо Рыжего. Он морщится, поднимает руку к глазам, чтобы не слепило. Эта жизнь ломает Рыжего. Рыжий решает ломать ее в ответ. Он скалится и убирает руку, позволяя упертому солнцу светить ему прямо в глаза. У него самого зрачки дикие, узкие, пронзительные, как у сраного зараженного. Он впивается ими Хэ в лицо. Выжимает: — Я скажу, когда ученые найдут ебучее лекарство. Хочешь знать, — не подыхай. Солнце продолжает неистово светить, когда Рыжий выходит из прогнившего отсырелого здания. Он уходит от него все дальше, скрипит подтаявшим снегом. Легкие облегченно разжимаются, когда спустя две минуты, Хэ Тянь выходит за ним.