…
В 148 блок он влетает быстро, с грохотом захлопывая дверь. Хэ отвлекается на секунду, но равнодушно продолжает рыться в сумках. Рыжий с ноги на ногу переступает. У человека должно быть очень много внутренней силы, чтобы быть таким, как Хэ. На самом деле у Тяня был своеобразный прикол: всегда делать вид, что все нормально, даже если все хреново. Рыжий это знал прекрасно, потому что в школе наутро после его драки с Шэ Ли Тянь выглядел, как помятая дворняга, но говорил стеклянно, пытался отгородиться, и врезать хотелось так, что кулаки сводило. А сейчас — он не понимает, как это вообще возможно, — Хэ копается в вещах, какую-то хрень перебирает с таким видом, словно ничего не было. Словно он продолжает жить несмотря ни на что, и не собирался, даже не думал пускать себе пулю в башку. Ему хочется хотя бы пять минут побывать на месте Хэ. Просто ощутить: каково это, когда не знаешь, что с тобой творится, когда все время плохо и жарко, когда все время сдерживаешься. Рыжий брови хмурит. «Все нормально?» — хочет спросить, узнать, что творится внутри, и почему он сука, не разговаривает, уходит, ничего не сказав. Вместо этого спрашивает другое: — Ты куда намылился? — Подумать. — Нашел время. — Это полезно, думать. Вашему Мию Кхену не мешало бы чаще это делать. Сейчас заметно, что он злой, раздраженный. Он складывает вещи, кидает немного резко в рюкзак все немногочисленное барахло. Собирается куда-то, только Рыжий не понимает, куда. — Если ты все-таки решил того, — проводит у шеи большим пальцем, как отсекает, — То я тебя сам пристрелю. На тебя нервов никаких не хватит, псина, — хмурится, когда Хэ не отвечает, а потом замечает пиджак в его руках, — Это его? Произносить имя «Чэн» в его присутствии было стремно. — Ага. Дал мне его, когда летели в самолете, — усмехается — Сказал, что нужно выглядеть более официально, а то я в этой майке похож на беспризорника. Типа, напоминаю ему кое-кого, — косится на Рыжего, — Кого, как думаешь? — Не знаю, — морщит лоб, — Любого бомжа, наверное. Еще со школы не любил эти твои шмотки мудацкие. Тянь зависает как-то странно, что-то прикидывает в башке, даже собираться перестает на пару секунд. С какой-то неопределенной гордостью говорит: — Они не мои. И Рыжий не думая, выпаливает. — Я не носил такое. Хэ Тянь как ни в чем не бывало пихает в рюкзак патроны. Бросает: — Да. Это Чженси майка. Рыжий краснеет, трет нос небрежно, как будто зачесался. Строит покерфейсную мину, а себя изнутри грызет: какого хрена он только что ляпнул. Это было похоже на заявление, которое читается между строк. О том, что никто, кроме Рыжего не может давать ему свои вещи, даже друзья, которые уехали с ним в другой город в принципе, что логично, недалеко жили, собирались вместе, возможно иногда надевали вещи друг друга. Потому что это нормально. А Рыжего в этом «нормально» не было. Хэ Тянь опять заметил, а Рыжий как всегда проебал. В школе было время, когда он частенько таскал шмотки Хэ Тяня. Дорогие и воняющие. Им. — На тебе есть хоть что-то твое? — То, что под джинсами. Ну, и сами джинсы. Шань закатывает глаза. — Ты так и будешь, да? Хэ коротко кивает. А потом зачем-то добавляет: — Презерватив, кстати, тоже его, — в глазах на секунду загорается бесноватая искринка, — Ну, тот, который «чай». — Да я тебя… — Рыжий хмурит брови, — Думаешь, мне не плевать, чье это говно? — Не знаю, — жмет плечами и тянется к тумбочке, достает обсуждаемый предмет, — просто подумал, вдруг ты неправильно поймешь. — Нечего понимать, — отрезает, башку отворачивает, потому что внутри что-то с облегчением разжимается, и от этого становится еще паршивее, — Ты уже отнес образцы своему этому доктору, или до лета ждать собрался? Хэ прикусывает язык, проводит им по кромке зубов, и Рыжий подозрительно морщится. — Ты че? Че, а? Хэ трет глаза, застегивает рюкзак чертов этот и плюхается на кровать, поднимая скрипы старой ржавой развалюхи. Выдыхает, словно готовится снять с плеч огромный груз. — Я могу тебе доверять? Рыжий склоняет голову, и Хэ вопросительно кивает на табличку над дверью. Электронное табло красными буквами светится. — Тебя вызывают, — Рыжий поясняет, — Вали в восточный. Бесится, потому что: как он может ему не доверять? Как может спрашивать о таком после всего. — Подождут, — Хэ флегматично косится на дверь, когда Рыжий хватается за ручку, — Мы не закончили. — Я с тобой закончил, мажорчик. Когда отнесешь эту дрянь, скажешь мне. Он ждет еще каких-то слов, попытки остановить, но, когда ничего не происходит, Шань стискивает пальцы на дверях сильнее. Раздвигает железяки на пару сантиметров, и тут же передумывает, с грохотом захлопывает. Да пошло оно все. Разворачивается на пятках и уставляется больному в глаза. Больной приподнимает брови. — Нельзя просто взять и не прийти, когда тебя вызывают. У вас в Пекине верхушка за такое по зубам не дает?! — У нас в Пекине мы — верхушка. Шань меняется в лице. Ну, конечно. Золотой мальчик везде, сука, золотой такой. Даже во время апокалипсиса стоит где-то над всеми, не подвергаясь проблемам и хаосу. Хоть сейчас жизнь наградила его сполна. От последней мысли Рыжий становится противен сам себе. — Тут Шанхай, утырок. Подчиняйся здешним правилам. Хэ Тянь молча встает и идет в сторону Шаня. Рыжий на автомате говорит: — Не подходи ко мне. Держись подальше, насколько это возможно. Я не собираюсь прощаться с жизнью в рассвете сил. Он понимает, что сказал, только спустя пару мгновений. Просто «что-то живое» внутри — это значит «чужое», «инородное». Нужно было всего-то разок нарушить устав, чтобы продвинуться в бесполезных и бесконечных исследованиях. Чтобы узнать кое-что жуткое. И понятия не иметь, что теперь с этим делать. У Тяня глаза не светятся. Просто тускло блестят в полумраке одинокого бокса, желтым отливают. И под веками темные круги растекаются. Он говорит: — Я не буду, — проходит мимо и берет что-то за спиной Рыжего. Шань оборачивается и видит, как мажорчик снимает с крючка какой-то маленький пакет. И Рыжего дергает на миг, потому что никто к нему не собирался подходить, а он опять выпалил фигню. Он часто говорил в школе много разного дерьма мажорчику, которого тот не заслуживал даже близко. И это было нормально. Одно дело отгородиться от человека. Совсем другое — быть тем, от кого отгородились. Эта фраза звучала как жуткое полу-обещание, клятва. Потому что если Хэ Тянь «не будет», это значит — никогда. Значит — насовсем. Рыжий насовсем не хотел. — Я не это, — запинается, — Я о том, что ты опасен, а не потому, что… — расширяет глаза по мере того, как из его рта вылетает этот несвязный бред. Что он несет, господи. Как будто «если бы не опасен», он бы мог что-то там сделать. Как будто Рыжий бы ему позволил. — Да, — Тянь кивает, — Я все время забываю. Невозможно привыкнуть, знаешь, — вдыхает поглубже, каждое слово по крупицам разбирает, — что тебя нельзя трогать. — Тебе и раньше нельзя было, но ты же трогал, — Рыжий произносит это, и такую морду делает, словно сам не понимает, то ли это нелогично, то ли до боли откровенно, — Я к тому, что ты всегда делаешь то, что тебе запрещают. Щас то хули паришься, — Упрямый не затыкающийся рот просто мелет все, что приходит в голову. Он устал фильтровать, думать. Он хочет просто сказать, что не надо насовсем. Вместо этого сказать получается куда больше, потому что Тянь округляет глаза как-то странно. У него глаза почти мертвые, но такие живые до омерзения: желтовато-серые, с заметными капиллярами и белками цвета лимонной кислоты, ядовитые и жгучие. У него под глазами не только синяки. Еще синеватые сосуды выступают, совсем немного. Но, на бледном исхудалом лице видно. Рыжий пробегается глазами по подтянутому телу. Его куртка валяется на кровати, и на нем только майка Чжаня, постиранная от крови вручную, несколько раз и с порошком, которого мало — Рыжий знает, потому что сам брал из общего запаса, сам искал на вылазке новый, чтоб никто пропажи не заметил. У него под майкой каждый мускул проступает, на руках мышцы — как оголенные провода, и кожа тонкая-тонкая. — Образцы давно у доктора. Возможно, и результаты готовы уже. Я не знаю. Рыжий даже дар речи теряет. — Как давно? — С неделю. И все как-то на свои места становится. Этот виноватый взгляд в коридоре, странное поведение, вообще все. Рыжий складывает все пазлы. Он в один момент понимает, что вылазка была прикрытием. Хэ Тянь преследовал какую-то свою цель. «Я могу тебе доверять?» — значит «Если я расскажу кое что важное, ты сохранишь это в секрете?» И теперь становится ясно, что собранный рюкзак, желание внезапно «пойти подумать» — это вещи, сами за себя говорящие. Шань хмурится: — Ты пошел искать пропавших? — ощущение, как будто отчитывает маленького ребенка, — Ты рехнулся, блять?! Мы только вернулись. Тянь смотрит: все-то ты понял. Говорит, как раскаивается: — Я хотел просто найти чип, хотел взять с собой немного людей, чтобы не вызывать подозрений, сбежать во время вылазки, незаметно слиться и пойти искать его, но Дзюн Чо настоял на крупном походе, чтобы с учеными, с военными и с тобой, — последнее слово ядовито выплевывает так, что Рыжему на секунду кажется, будто это он во всем виноват, — Потом этот Мию Кхен со своим планом по сохранению жизней. Из-за этой их показухи все пошло к черту. Получается, я виноват в том, что они пропали. Рыжий информацию обрабатывает медленно. — Че это за хрень твой чип? — спрашивает. — Электронный документ с нашего бункера. Там есть информация о браконьерах, которые ставят эксперименты над зараженными. — Их же поймать невозможно, — Рыжий хмурит брови усиленно, до глубокой впадины. — Да, — Тянь говорит, — поэтому они создают новых. Они создают новых. В мире, где человечество — вымирающий вид, они создают новых желтушников. — Зачем? — Я не знаю. Никто даже не в курсе, как это началось, а ты говоришь о том, что сидит в башке у этих психов. — Надо доложить верхушке, — Рыжий вскакивает, и Тянь пресекает его одной емкой фразой. — Они знают. Рыжий делает такое лицо, что у него самого скулы сводит. Настолько оно недоуменное, непонимающее и, наверное, даже тупое. По крайней мере ему так кажется. — Тогда почему они ничего не говорят? — Потому что если сказать, начнется паника. Мы все делаем для общества, чтоб максимально гладко, чтоб без нервов и хаоса. А ты, — он задерживает взгляд на Рыжем, и тот проваливается в него, как в черную дыру, — совсем не из паникеров, кажется. — В смысле «кажется»? — мрачно спрашивает. — Просто раньше ты был, что называется, более буйным, — с интересом Рыжего рассматривает, — А сейчас, по моему, поспокойнее. Такой сдержанный братец Мо. Шань садится на койку. Упирается локтями в колени и голову в ладони кладет. Сцепляет замок на затылке. Он очень давно не был «братцем Мо». Этот, другой Рыжий из прошлого обычно так и делал — психовал, с полуслова заводился. Нынешний Рыжий просто говорит: — Блять, зачем ты так? — Как? — А ты не знаешь, как? — уставляется на Хэ Тяня, — Прошло четыре гребаных года. Что в твоей башке, псина? Хэ Тянь даже на секунду не задумывается, словно только этого вопроса все четыре года и ждал: — Не что, а кто. Рыжий руку вперед выставляет. — Давай не надо, блять. — А что в твоей голове, Малыш Мо? — говорит, как по нервам щекочет. Рыжий снова лбом в ладони упирается и Тянь жмет плечами, — Видишь, все просто. Ничего не изменилось. Шань красные глаза трет, от усталости или от накатившего больного, — не понятно. Чувствует, что Хэ смотрит, насквозь прожигает. Потому что: да. Ничего не изменилось, и так всегда было. С первой встречи, с самого первого взгляда на красивого уебка — весь мир только к нему скатывался. Пока он ненавидел до кончиков пальцев, пока терпел подзатыльники, лез в бутылку, хамил и огрызался, чтобы огрести, пока готовил у него дома и оставался вместе с ними всеми на ночевку. Пока в институте учился и пока спасался бегством из горящего Гонконга. Все четыре гребаных года. Ничего не изменилось. И, что самое страшное — даже сейчас не изменится.…
Через два дня все становится хуже. Охрана со всех четырех входов в бункер удваивается, и по коридорам начинаются проверки. Отсек безопасности практически лишается возможности видеться с остальными: таково распоряжение верхушки. Рыжий не забудет, как Лю Хао, маленькая сестра Хуан, положила ладонь на стеклянную перегородку между отсеками и Фао прикоснулся к ней через стекло с обещаниями что найдет Лю Хуан, с просьбами позаботиться о собаке с дебильным ошейником. Девочка плакала и прижимала песеля к себе, не отнимала руку от стекла, когда Ти говорил, что ему пора. Она спрашивала его «ты вернешься?» и Ти отвечал «ты и глазом моргнуть не успеешь». Это была их игра. В конце Хао всегда говорила «уже моргаю», корчила смешную рожицу и моргала часто-часто, и ее пухлые щечки становились еще пухлее, когда она сладко улыбалась, а потом — посылала ему поцелуйчик. Рыжий никогда в жизни не видел таких милых детей. Наверное, Чженси бы она понравилась. Он вроде как этих самых детей любит. Однажды Рыжий спрашивает: — Вы ведь уехали без Цзы Цянь? И Хэ Тянь отвечает: — Да. Она была в Гонконге в День Конца. Может, ее уже нашли и увезли в Пекин. Больше они не поднимают эту тему. Просто больно. Просто, сука, невыносимо больно.…
Они с Хэ Тянем теперь видятся чаще. Они теперь делают вид, что они друзья. По вечерам Рыжий редко застает его в блоке. Он проходит мимо всякий раз, когда работает в восточном, когда идет разбирать двигатели или помогает готовить военных к большой ходке — так они называют организованную зачистку зараженных. Выезжают на грузовиках в город и стреляют во всех, кого видят. Из таких ходок как правило возвращаются не все, а те, кто возвращаются, становятся местными героями. Здорово, они опять избавили мир от десяти-двадцати зараженных. По сравнению с Китаем, и, возможно, целым миром, это геройство ничего не стоит. Один раз Рыжий приходит в северный по поручению. Идет мимо госпиталя, сворачивает туда, заметив на одной из коек знакомую красно-черную макушку. — Ты как, боец? — Нога не отвалилась. — Очень жаль. Надеялся, что ты останешься калекой. Не хотелось бы лицезреть твою мину на вылазке. Син Че усмехается, обнажая зубы. — Калек не берут разве? — Не берут. — А Хэ Тяня взяли. Он же на голову ебнутый. И внутри что-то резко сжимается, неприятно так тянет и рассыпается мелкими колючими осколками. — Че тебе надо от него, я не пойму. — Да так, — плечами жмет, морщится, когда нога затекает в неудобном положении, — Дже Хой говорит, что у меня просто скверный характер. Может быть. — Это не оправдание, кореец, — хмуро отвечает, — Ты че, ко всем так цепляешься? — Просто этот чернявый мне не нравится. — И чем он, блять, тебе не нравится? Син Че брови приподнимает, начинает загибать пальцы. — Подозрительный весь, со своими секретами. Еще эта маска ебаная. Конечно, может у него герпес, — наигранно трет подбородок, изображая задумчивость, — Но, знаешь, думаю, он просто неженка с выкрутасами. Может, он боится подхватить чего. Еще бы в перчатках ходил. Рыжий смотрит на Син Че как смотрел на новую компьютерную игрушку с неисправными багами. Вроде то оно играется, вроде сюжет прослеживается, а баги никуда не деваются. Мешают все равно. — Какого ты такой гондон? — Я не гондон, — мягко говорит, почти ласково, — просто твой господин Хэ что-то скрывает, а Дзюн Чо со своими псами — дебилы, раз не видят. Одно слово, солдафоны, — закатывает глаза и старается улечься на бок. — И че он скрывает, по-твоему? — А я не знаю. Ты мне скажи. Вы с ним последнее время часто вместе бываете. Шань усмехается диковато, говорит: — А ты, я смотрю, совсем один лежишь, вот и бесишься. Мию не заглядывал? Рыжий не знает, где он этого понабрался, — вот так под кожу лезть. Но, получается у него хорошо, потому что Син Че хмурится сильнее, улыбается провокационно, точь в точь как Шэ Ли улыбался. И по позвоночнику неприятно тянет. — С чего бы ему заглядывать? — спрашивает, и видно, что бесится. Его такие вопросы задевают. Поэтому Шань продолжает. — Ну не знаю, кореец, — голову в бок клонит и передразнивает, — Ты мне скажи. Может, если бы он скучал, то заглянул бы. Но, я же понимаю, дела военные, наверное, ему просто не до тебя. У меня, к счастью, была минутка, вот я и пришел тебя навестить, чтобы ты тут совсем от скуки не подох. Улыбаться — не в стиле Рыжего. Поэтому он дружелюбно поднимает брови, когда Син Че показывает фак. Отвечает тем же и двигается в сторону кабинета Се Лянченя. Идет не спеша и с удовольствием, чувствуя на своей спине тяжелый обиженный взгляд.…
Проходит еще пара дней. Тяню удается поддерживать безупречный образ местного красавчика, и никто не видит, как жадно по ночам он терзает в блоке сырое мясо, всасывая все сухожилия, не оставляя ничего, даже костей. Он просто жрет, как животное, разрывая его руками. Рыжий никогда не видел лично, только слышал звуки, голодное чаканье за дверью блока, потому что Хэ Тянь запретил ему на это смотреть. Это стало их крохотным-огромным секретом, и Рыжий не знает, что он будет делать, когда пропажу начнут замечать. Нигде кроме леса не осталось животных. Скоро они все нахрен станут вегетарианцами, а Тянь… Рыжий не знает, что будет с Тянем. Он просто старается об этом не думать. Просто он догадывается. Некоторые вещи не могут остаться без внимания, их можно в логическую цепочку сложить, продумать наперед. Поэтому когда он узнает, удивления не происходит. Только жуткая боль в висках и надрывный нескончаемый ор. Когда доктор вызывает их к себе, Рыжий не находит Хэ Тяня. Он просто приходит один, не дожидаясь, потому что ждать уже невозможно. Внутри зудит, изводит уже почти неделю. Рыжий распахивает дверь, входит широким шагом. Он спрашивает: — Это похоже на то, что нашли у младенца? Вин Гао резко отрывается от микроскопа. Говорит: — У младенца нашли следы мертвых насекомых неизвестного типа. А в самой жидкости микроскопические личинки. Скорее всего, они живут в Звездах, и при выбросе попадают внутрь, а там уже раскрываются и начинают паразитировать. Никакой загадки нет, — разочарованно жмет плечами, — все дело в этом. Он давно догадывался. Просто сложить пазлы можно легко, если ты находишься с желтушником 24 на 7, знаешь его повадки и особенности. Нетрудно провести параллель: когда цветочный сок попадает на землю, вырастают Зезды. Когда он попадает на кожу, появляются желтушники. Просто: разве это блять, не одно и то же? Рыжий подавленно молчит. Выедающая пустота внутри вакуумом растекается по черепной коробке. Как ему сказать? Просто, блять, как сказать ему такое? Рыжий трет переносицу. Спрашивает: — Почему так долго? Сейчас вы мне за пару минут все разъяснили. Вин Гао складывает очки, пихает их в карман на груди халата. — Я хотел выяснить, что это за твари, а потом уже идти с докладом. Господин Хэ просил полную информацию. Мне надо было разобраться лучше, но, сейчас я понимаю, что без крови живого зараженного это сделать вообще невозможно. — А младенец? — Малыш быстро погиб, кровь брали у мертвого. Видимо, паразиты как-то покидают тело носителя после его смерти. Там нашли только следы, а не самих насекомых. Цветы ни при чем. Никогда не были. Эта зараза водила их за нос два года. И военные стреляли, тратили патроны в пустоту. На чертовы растения, которые, наверное, даже не в курсе, что в них такого водится. Они же просто растения. Живут, цветут и умирают, как люди. И до Рыжего доходит, что вся эта желтушная хуйня — один единый слаженный механизм. В мире существует много экзотических растений. Те же мухоловки — они хищники, умеют кусаться или типа того, Рыжий в рот ебал эту ботанику. Смысл в том, что они защищаются. Когда кто — либо трогает Звезды, они сокращаются рефлекторно, прыскают слизь как защиту. И то, что было внутри, в этой слизи, делает всю работу за них. Гребаные сорняки ни при чем. Они просто хотели жить. — Вы не знаете, почему он умер? — Рыжий сипит, — Мелкий, которого мы притащили. Доктор жмет плечами. — Говорят, смерть естественная. Скорее всего, из-за того, что он ничего не ел, паразиты не получали полезных веществ извне и просто питались его телом. Рыжий медленно кивает головой, заглушает сирену в башке, которая дурниной орет, не затыкаясь. — А зачем жидкость? Почему зараженные пьют эту дрянь? — Возможно, для того, чтобы было легче. Так паразитам будет казаться, что они находятся в естественной среде. Они берут силы из этой слизи, так что без нее желтушники слабеют. Рыжий тянет рот в сдержанную улыбку. Говорит: — Ясно. Я понял, — учится дышать по-новому, — Спасибо, мистер Вин. — Я должен сообщить об этом совету ученых. Ты же понимаешь, что это очень важная информация, — когда Шань кивает, он поспешно добавляет, — Разумеется, господин Хэ и ты не попадете под наказание. Я никому не скажу о том, что образцы достали вы, но молчать о таком больше нельзя. — Хорошо, — Рыжий жмет плечами, — делайте то, что нужно. Он собирается уходить. Оборачивается напоследок: — Господин Вин. Вам ведь нужна кровь живой твари? И тогда вы сможете сделать лекарство? Или типа того. Старик смеется. Весело отвечает: — А у тебя что, есть знакомый желтушник? Рыжий натягивает косую полу-улыбку. — Нет, сэр. Рыжего чуйка никогда не обманывает. Если в груди болит и ноет, это значит, что скоро наступит пиздец. И пиздец наступает, потому что его тревога никогда не бывает неоправданной.…
Он не слышит звуков вокруг. Ни марша военных, ни грохота двигателей и военных машин. Ни звуков раздвигающихся и задвигающихся железных дверей. Когда он проходит мимо большого общего зала и его окликает один из командующих, он лениво плетется в его сторону. Отдает честь, коротко отвечает на вопросы о прошедшей вылазке. Криво усмехается, когда один из солдат рассказывает какую-то древнюю солдатскую шутку. Уходит под общий раскатистый хохот военных, отдающийся эхом в задних стенках трещащей башки. Южный отсек встречает его обреченной давящей тишиной, и по коридору раскатываются короткие отзвуки его шагов. Он доходит до поворота, минует пару блоков знакомых бойцов, кому-то машет рукой в ответ на приветствие. Какой-то звук прорывается сквозь шар затяжных тягучих мыслей. Он лениво поворачивает голову в его сторону. И только тогда он слышит отчетливый грохот где-то слева, в районе южного коридора. И, почему-то сразу понимает: его выписали. Он знает это не просто на рефлексах. Проходил с утра мимо госпиталя, когда шел к Вин Гао, сразу обратил внимание на пустую заправленную койку. Он замечает красную челку. Рыжий еще бежит, но уже ищет глазами Мию. Где ты, блять? Усмири свою крашеную зверюгу. Где ты когда нужен? Где все гребаные военные? Рыжий останавливается, как на невидимое препятствие налетает ровно в тот момент, когда кореец вцепляется Тяню в руки, пытается убрать их со своей шеи, задевает бинты и случайно сдвигает, меньше, чем на миллиметр. И все резко прекращается. Тянь его отпускает, отдергивает руки как ошпаренный, а Син Че так и стоит у стены. Просто стоит, ничего не делает. И кажется, даже не дышит. И Рыжий понимает: он увидел. У Син Че дыхание перехватывает. Он застывает с каменным лицом, огромными глазами, пялится на эти бинты, как контуженный, и не решается поднять глаза на Хэ. Уже поздно. Кореец поджимает губы, сглатывает нервно. Его насквозь прошибает. Озирается, как потерянная дворняга на немногочисленных свидетелей. Наверное, проносится в башке, как он его трогал, провоцировал и бесил, намеренно распаляя и выводя из себя. Наверное, он представляет, что с ним тысячу раз за это время могло случиться. И его от этого заметно передергивает. Когда Рыжий слышит бег и видит светлые волосы, он выдыхает. Мию подлетает резво, как ураган, почти отдирает Син Че от стены. — Ты че устроил?! — за футболку хватается, — Я тебе говорил отстать от него! Син Че дергается, когда слышит знакомый голос. Он как в анабиозе, воспринимает все с опозданием, не сразу вообще понимает, что к нему обращаются. Он делает вдох, чтобы сказать что-то, и вдруг замечает Рыжего. А Шань просто молчит. Связки внутри словно сели, вспомнить бы еще, как дышать. Он мотает головой еле заметно: не надо. Пожалуйста. Пожалуйста, пожалуйста, я, блять, тебя умоляю, пожалуйста. Что угодно в этой жизни. Только не это. Кажется, он начинает молиться, вспоминать все возможные мантры, потому что Син Че отмирает и снова смотрит на Хэ. Туда, где ледники и холод. Вся нахуй вселенная скатывается к одному узкому и темному коридору, где Тянь в позе бойцовской собаки готовится, ждет только одного слова, чтобы решить все с концами, а Син Че тянет время. Либо просто не может заставить себя открыть чертов рот. — Ты слышишь, нет? — Мию трясет его за плечо, заглядывает в глаза, — Выговор захотел? Ты только из больницы вышел, и уже себе проблем ищешь! Чу Син Че, пофигист от природы и надменный придурок, стоит как вкопаный. Глаза стеклянные и непонимающие. Он Мию не слушает, даже не воспринимает. Никак не реагирует, когда тот встряхивает его со всей силы. Просто не может. Сдержанный и отчаянный кобель, у которого сейчас просто белеют губы. Из глубин коридора слышится топот ботинок, и Рыжий не помнит, как возникает перед Хэ. Это происходит быстро, почти молниеносно. Их обступают со всех сторон, и он неопределенно дергает рукой назад, к пистолету, вообще не всекая, в чью голову в случае чего полетит первая пуля. Просто на рефлексах, как собака, готовая выгрызать за хозяина глотки. Он сжимает зубы. Мажорчик прав оказался. Ничего не изменилось. В прошлое кидает опять, как на электричке — назад отматывает. За несколько дней — столько прожитых фрагментов, врезающихся в повседневность, острыми осколками разлетающихся по сознанию. Подворотня. Коллекторы. Железный лом. «Я не позволю, чтобы с тобой что-то случилось» Только в тот раз все наоборот было. Рыжий был один, а потом — появился он. Их окружили, взяли в кольцо, и Тянь вышел вперед, загородил собой и сказал убегать. Рыжий бы никогда в своей жизни не позволил себе даже мысли об этом. Они с корейцем снова пересекаются взглядами, и в глазах последнего уже четко читается: ты псих. Ты просто конченный. И Рыжий только крепче зубы сжимает. Потому что да. Кажется, он конченный. И ему на это похуй. — Вы что, совсем страх потеряли?! — один из командиров подлетает к корейцу и Мию, — простите за предоставленные неудобства, господин Хэ, — поворачивается к Тяню. Все взгляды обращаются к нему. Толпа ждет, что он ответит, потому что его мнение здесь — важно. Он же сука, посланец из Пекина, он же здесь не просто так. Вот только Син Че — человек не такой. Ему класть вообще, зачем здесь Хэ Тянь. Он прямо сейчас может сказать одно-единственное слово, чтобы его осмотрели, допросили, как это возможно. Пристрелили заслуженно, на глазах у всех. Заодно с Рыжим. — Ничего, — Тянь не сводит могильного взгляда с Син Че, — Все в порядке, мистер Шон. — Простите, сэр. Этого больше не повторится. Мию Дже Хой отдает честь, толкает корейца в плечо, чтобы он сделал тоже самое. Тот разлепляет пересохшие губы: — Простите, сэр. Тянь почти не шевелится. Замер как статуя, будто в ожидании приговора, готовый в любую минуту кинуться на бойцов, защититься, совершить с десяток беспощадных убийств, которых не хотел, чтобы все-таки получить заветную пулю в висок. Он наверное, временами ждет ее, как манну небесную. Иногда Рыжий думает, что хочет сам его пристрелить. А сейчас, когда эта перспектива вполне реальна, у него легкие от ужаса сжимаются. И воздуха не хватает. Вдруг командующий вторым отрядом, тот который мистер Шон, удовлетворенно кивает головой. Говорит: — Всем разойтись по блокам. Это вам не базар. Они и правда расходятся. Мию уводит корейца к их отряду. Рыжий слышит что-то про то, что у них собрание с командующим, про большую ходку. Шаги удаляются и в коридоре становится пусто. Отпускает пистолет как-то дергано, легонько толкает в карман поглубже. Опускает голову. Только сейчас понимает, что последние минуты три вообще почти не дышал. Может, воздуха поэтому и не хватало. Поворачивается к Тяню. Связки рвет резко, до боли истерично. — Ты помереть хочешь?! — голос эхом разносится по пустым стенам. Получается очень громко, так, что Рыжий сам на секунду глохнет. Очень откровенно. И ебаная вселенная рушится. Крошится на тысячу осколков. Потому что — еще чуть чуть, и все. Не исправить, не отмотать назад и не вернуть. Только собирать с бетонного пола куски размозженного желтушного черепа. Хэ Тянь смотрит корейцу вслед. Говорит: — Он не расскажет. — С чего ты взял?! — орет так, что каждый мускул напрягается, — Ты такой до пизды уверенный, что тебе ничего не будет?! Если не думаешь о себе, подумай хотя бы… Он заставляет себя заткнуться. Только пялится бешено, так, что глаза, болеть начинают. Потому что: какого хера он хотел сказать? Просто какого хера. Тянь взгляд перекидывает быстро, бегает зрачками по лицу Рыжего. Насквозь прожигает. Просто: он же его, шаневский язык, в совершенстве знает. Переводить не надо, все и так до невозможного понятно. — Малыш Мо… — Отъебись со своим малышом! — Рыжий Тяня толкает, и тот легко об стену ударяется. — Эй, — говорит осторожно, — все хорошо. Все в порядке будет, я тебе обещаю. — Обещания свои себе в задницу засунь, ага?! У Рыжего дрожат руки. Он только сейчас, отходя от всего этого пиздеца, понимает, что его всего трясет. По спине спадает капля холодного пота и он наконец-то осознает. Как сильно он, сука, испугался. Воздуха по прежнему не хватает. Он задыхается от злости, зубы скалит, но с Хэ ничего этого не работает. Ни сейчас, сука, ни тогда не работало. Тянь делает шаг в его сторону, тянется к нему, хочет успокоить, наверное. Рыжий со всей дури бьет его по руке, рявкает: — Пошел ты нахуй, Хэ Тянь. Просто пошел нахуй. Он срывается с места, горящими пятками касается пола. Преследование слышит не сразу, просто знает, что желтушники быстрые, от них убежать почти нереально. Тянь быстро догоняет его, хватает за плечи и в стену бросает. Рыжий ударяется больно, прикладывается башкой и в глазах мутнеет на секунду. Хэ хватает его за затылок, гладит почти невесомо, потому что больно прилетело, и Рыжий пытается его оттолкнуть, но хрен бы там плавал, отталкивать Тяня — как с ветряными мельницами бороться. Пустой коридор как за волосы оттягивает туда, в воспоминания о школе. Там были такие же ебучие коридоры с облупившейся краской и выцветшими потолками. Только, здесь все однотонное — тускло-серое. Как его чертовы глаза. Безжизненное и мертвое. У Тяня тело очень горячее, как батарея, и выдохи рваные, короткие. Ему говорить трудно, но, видимо, очень хочется. Видимо, это очень важно, потому что он собирается с силами, ему голову кружит от близкого присутствия горячей крови, бегущей по венам. Он как ходячая инфекция — весь целиком. Она у него в глазах тускло-серых, в бледном лице и впалых щеках, в пульсирующей шее, в жадном и вечно голодном дыхании. Простое бешенство такое сделать с человеком не может. Это — куда хуже. Хэ Тянь прижимает Рыжего к стене, смотрит в пол, стискивает руки на его одежде, моргает часто. Возможно, пытается бороться. Он издает какой-то сдавленный звук, и Шань кажется, учится трактовать это птичье чириканье. Им говорить сложно, поэтому так происходит. Эта дрянь, которая сидит внутри, не дает расслабиться ни на секунду. Выколачивает из них остатки разума, силы воли. Просто гнет, как ей вздумается, и Рыжий без понятия, как это оттуда достать. Хоть вырвать вместе с мясом. Кинуть на землю и расстрелять из винтовки, растоптать сапогами с одержимыми криками и неконтролируемой, всепоглощающей злостью. Сжечь нахуй вместе со Звездами и полудохлой, мерзкой землей. Рыжий не может на это смотреть. Его самого как будто выворачивает, ломает с хрустом, и внутри вспыхивает острой болью, когда он слышит сдавленный звук, похожий на скрип. Он делает первое, что придет в голову, лишь бы остановить, предотвратить, исправить. Делает самое полоумное и неожиданное, на что только способен. Хватает лицо Хэ ладонями и вверх тянет, стискивает сильно, заставляет посмотреть на себя. — Успокойся! Смотри на меня, псина! Тусклые глаза фокусируются на Рыжем. Он замечает, какие у него зрачки огромные — во всю радужку, как зомбированные. И Шань черпает все возможные силы и бесстрашие из адреналина, которым с головой накрыло. — Смотри на меня, блять! — сжимает крепче и легонько встряхивает, почти прижавшись своим лицом к его лицу. И все. Точка. Взрыв. Они встречаются глазами на секунду-две, и горло невыносимо щемит. Чернильный круг в центре радужки сужается постепенно, уменьшается, становится обычным, не-диким-голодным-невменяемым. Просто обычным, почти даже человеческим. Он не отрывается от Рыжего, зависает, как в черной дыре, и Шань разжимает руки, с оттяжкой отталкивая его от себя. Откидывает голову и медленно, обессиленно сползает по стене. Почти не чувствует, как сильно грохается на задницу, потому что ноги — ватные, и мягко приземлиться не получается. Он прикрывает глаза, и звезды в темноте от напряжения загораются. У него перед глазами ебучие звезды. Они на улице, — Звезды. Внутри Хэ Тяня, желтые и ацетоновые. В их жизни, въелись в каждого из них. И только настоящих звезд, которые на небе, он кажется, уже никогда не увидит. Тяня отпускает. Неторопливо, неохотно, но все же отпускает. Он отходит на два с лишним метра, плюхается к противоположной стене. Зеркалит позу Рыжего. Не говорит, потому что сам тоже хорошо знает Рыжего, что им сейчас вообще разговаривать не надо. Выждать весь этот пиздец, пропустить через себя и учиться дышать быстрее, лучше и качественнее, чтобы только кислород в легкие пропускать. Без ацетоновой вони и кровавого месива, без запаха гари из восточного крыла и медикаментов из северного. Только чистый воздух, которого в бетонной коробке почти нет. Научиться его искать и забирать себе, как наркоманам, дышать в полную силу. Пробовать отойти от этого кошмара. Поверить, что это было последний раз и что в следующий такого не повторится. Что когда-нибудь ему станет лучше. Тянь смотрит из-под опущенных ресниц. Из-под его маски опять идет тонкая струйка крови. Он чертовски устал. Иногда Рыжему кажется, что пуля в лоб была и правда лучшим из возможных решений. Он не знает, насколько еще хватит его смелости, самоотверженности, чертовой глупости. Потому что нихера не становится лучше. Потому что секундой ранее, кажется, он видел своими глазами то самое «что-то», застрявшее между острым восприятием действительности и крохотного угольного зрачка. Он видел, как оно изматывает, терзает изнутри и заставляет подчиняться, ломает их и выкручивает наизнанку. Потому что оно действительно живое.