…
За неделю происходит много всего и сразу — Рыжий не успевает вникать в гущу ебаных событий. Вертолеты, которые каждый день запускаются в одно и то же время, возвращаются с докладом по нескольким городам. За неделю удается спасти еще трех человек, но этого чертовски мало. Конечно, их всех определяют в южный отсек. Трое молодых бойцов, изрядно побитых и уставших. Глупо было бы надеяться, что спустя два года в городах могут остаться дети или пожилые. Выживают сильнейшие. Те, кто слабее — дохнут, словно насекомые, у которых жизнь короткая и бесполезная. Хотя, не все насекомые быстро дохнут. Существуют и другие. И здесь их теперь официально называют паразитами. Вин Гао делает то, что должно — докладывает все докторам и ученым, некоторым военным. Больше никто не должен был знать, но из-за глухих телефонов и сплетен происходит утечка информации и во всем бункере узнают правду об инфекции. Тогда начинается настоящий балаган. Как и говорил Тянь, паника и хаос. Никто не готов к тому, что зараза, с которой люди боролись два года, приобретает новые очертания, оказывается не тем, чего все ожидали. Бункер начинает перестраиваться под новый режим. Рыжий называет его «режим клетки». Тянь тоже об этом узнает. Он не удивляется, как ожидает Рыжий, не расстраивается, или еще что-то. Просто, когда они готовятся к очередной вылазке, он жмет плечами. — Это ведь ничего не меняет. Рыжий кидает рюкзак с грохотом, вымещает на нем всю свою ярость. Потому что: как это может ничего не менять? Впивается в Тяня ядовитым взглядом и, когда натыкается на огромные черные зрачки, немного остывает. Хэ так специально говорит, чтобы Рыжий не нервничал. У него самого в глазах — легкий страх, прикрытый пленкой самоуверенной козлиности. Тоже боится, но ерепенится, просто показывает, что не унывает, потому что однажды Рыжий пообещал рассказать ему «что-то важное» в случае, если ученые найдут лекарства. Ему остается только не помирать. Иногда Рыжему кажется, что «не помирать» это самое трудное. Тянь рассказывает ученым, как достать образцы. Он делает это намеренно, потому что искать предателя среди своих становится пустой тратой времени. У них нет зацепок, нет ничего на этого человека, и поэтому он, видимо, решает пустить все на самотек. Надо делать хоть что-то, если они хотят чертов шанс. Ученые делают, как он сказал. И это действительно работает. Когда один из бойцов дрожащими руками втыкает лопату в землю рядом со Звездой, все вокруг замирают. Косятся на Тяня, как на человека, которому можно верить, потом обратно — на появившийся из-под земли корень. Се Лянчень осторожно вводит в него шприц и ничего не происходит. Ничего не лопается, не взрывается. Желтая мерзкая слизь затекает в шприц через иголку, как кровь во время сдачи анализов — быстро и равномерно. У них появляются образцы для исследований. И то, что должно было стать прогрессом, великим открытием, превращает жизнь Рыжего в худший кошмар. Просто, на следующий день образцов становится много. Все словно забывают, что эта дрянь опасна и заполняют ей весь северный отсек. Люди перестают бояться, искренне верят в то, что могут с этим бороться и что поймают рано или поздно гребаного зараженного, достанут его кровь и найдут лекарство. Только, они не знают, что в бункере уже есть зараженный. Тварь, которая от вида слизи дуреет, как коты от валерьянки. Они про это не знают, а Тянь примораживается взглядом к стеклянному шкафу, который сплошь наполнен этой дрянью, пока Рыжий морщится, дергает его за рукав в сторону блоков. Пытается отвлечь, говорит, что им надо идти. Тянь ведет головой, как собака. С чем-то соглашается. Идет. На следующий день Рыжий просыпается в холодном поту, потому что ему снится сон. В этом сне Хэ Тянь несется, сдирая пятки, как ненормальный, в северный отсек, ломает колбы и глотает отвратительную желтушную жижу, и паразиты ползают по нему, как муравьи в земле вокруг матки. Смотрит зомбированными глазами и надрывно скрипит голодным горлом. Поворачивается на него с жутким блеском в глазах. Делает бросок вперед и хватает за шею. Рыжий вскакивает посреди ночи, слыша голодное дыхание над ухом, и спустя пару секунд понимает, что это его собственное — напуганное до усрачки. Чужая рука на шее перемещается на грудь, когда он осознает, что уже это ему не снится. Он толкает Фао в бок. — Хули ты меня трогаешь? Вали на свою койку, блять. Твою суку еще не нашли. Рыжий говорит так не специально, просто от злости и усталости. Он еще не успел проснуться, поэтому мелет всякую чушь, хочет выплеснуть собственный гнев, наверное, потому что когда в бункере появляются образцы, а на следующий день тебе снится такое, это уже какая-то ебаная шиза. Потому что прошла почти неделя, а людей нет, маленькая девчонка за стеклом без сестры и гребаной собаки, совсем одна. И чертов совет со своей большой ходкой медлит, никак не решит выдвигаться, чего-то ждет. А еще — потому что у него последние два года не было нормальной жизни, а Хэ Тянь ему о ней напоминает. Его нынешняя жизнь выглядит теперь как старая, но уродливая и перевернутая с ног на голову, — жалкая пародия, как будто самое главное осталось, а массовка тухнет и меняется. Выворачивает и делает все неправильно. Рыжему просто надоело неправильно. Он открывает рот, чтобы извиниться, но низкий горячий голос непривычно режет уши и запускает сердце на 220. — Это как-то грубовато, Рыжик. Что она тебе сделала? Рыжий резко садится на кровати и чуть не влетает лбом в чужую грудь. Щупает на стене маленький выключатель и врубает. Хэ Тянь немного щурится, когда около кровати загорается тусклый, почти нихрена не освещающий свет. — Где Фао? — На ночной вылазке. Странно, что ты не заметил, как он ушел. — А ты че здесь забыл? — пытается ядовито, как только может, но получается тускло и устало. — Ти попросил приглядеть за тобой, пока его нет. — Ти бы никогда о таком не попросил. Тянь улыбается сквозь маску. — Ага. Это я его попросил. Он сначала беспокоился, но я сказал, что если что, ты можешь меня пристрелить. Рыжий лениво тянется на кровати. Смотрит вниз, туда, на живот, где Тянь руками давит. У него пальцы красивые, тонкие. Недаром они вчетвером решили, что в их группе именно Тянь будет гитаристом. Рыжий тоже хотел на гитаре лабать. В группе бывает двое гитаристов. В мире же может быть два ебанутых человека, которые, сука, повторяют одни и те же ошибки. Рыжий откидывает голову на подушку. Пошло оно все. Он просто заебался настолько, что даже нет сил язвить. Говорит: — Мы это уже проходили, псина. — Что мы проходили? — клонит башку, и у Рыжего в сознании орет: сука, сука, сука. — Вот это все, — делает вид, что это что-то объясняет, — В старшей школе. — Неправда. В старшей школе ты мои руки всегда скидывал. Рыжий смотрит на Хэ Тяня обреченно, почти завывает. Эта его привычка никуда не делась: постоянно, блять, делать так, как угодно. Что за неебическая стойкость — когда мир уже и так трещит по швам, умудряться рвать его еще быстрее. — Отъебись, мажорчик. Сил уже никаких нет. Дай поспать, ей богу. — А вот теперь я тебя узнаю. Ты как всегда в своем репертуаре, — у него на глазах появляются морщинки, лучистые такие, как маленькие дорожки, и Рыжий отмечает, что раньше их не было, — Малыш Мо. Рыжий пытается отвлечься. От запаха, от близкого присутствия и ладони на животе, которую скинуть не получается. В этом жесте слишком много всего заложено, и сейчас скинуть если, то он это обесценит. Сомнет и выкинет, как ненужный мусор все уже пережитое и то, что они сейчас переживают. Рыжий выдыхает. И впервые получается спросить честно, потому что у него оно с первого дня на языке вертелось, и никак не формулировалось. А сейчас — просто как-то. — Как ты можешь сейчас думать о прошлом? И сам себе, вдогонку: а как ты можешь о нем не думать? Просто как можно не думать о единственном, что у них осталось? Это полнейший бред, самообман на грани самоубийства. Хэ Тянь смотрит, насквозь Рыжего прожигает. — Мы с тобой не договорили. Тогда, четыре года назад, не договорили, — водит горячей рукой по животу Рыжего. — Потому что ты, блять, съебался. Тянь даже поглаживания прекращает, а Шань глаза зажмуривает. Палится, сука, так бездарно, как сам учил Цзы Цянь никогда не делать. Говорил: если врешь, ври до конца, изворачивайся и юли, как можешь, потому что если тебя поймают на вранье, от этого потом никуда не деться. Младшая сестра Чжаня кивала, трясла густой челкой. Наверняка запомнила, а Рыжий — просто забыл, что иногда язык лучше смотрится за зубами. У Рыжего такое чувство, что его разделывают ножом на доске, как тушу. Тянь своим взглядом ему переносицу упирается, пилит долго, нечитаемо. Рыжему до пизды, что у него на лице написано, — он себя в этом убеждает. А самому хочется потянуться, руками маску сорвать и посмотреть. Тем более, теперь там — гладко, красиво, без кровавых шрамов и укусов. Как раньше, почти идеально. Тянь зависает. Роется в четырех годах — по глазам видно. Собирает осколки прошлого и в одну фразу выдает: — Давай просто обсудим, скажи мне, что ты думаешь. А я скажу тебе. Так всегда проще было. Рыжий привстает на койке. — Я думаю, что тебе стоит пойти в свой блок, укрыться с головой и сопеть в гребаную подушку. Потому что завтра, если ты проспишь, главные тебе дадут пиздюлей, и я тебя прикрывать не буду. Хэ Тянь его словно не слышит. Вертит в башке что-то свое и расслабленным взглядом плавает по лицу. — Ты хотел, чтобы я остался? — Че, блять? — Ты все прекрасно слышал. Рыжий открывает рот. Хочет сказать: иди-ка ты нахуй. Закрывает, потому что не может. Потому что это не то, блять, что говорят спустя четыре года на вопрос «хотел бы ты, чтобы я остался?». Ни одна мразь себе такого ответа позволить не может, а Рыжий уже говорил мразотные вещи столько раз, что сосчитать пальцев не хватит у целого, сука, отряда. Он не настолько скатился. — Да. Я хотел бы. Каждая буква по языку как лезвие режет. Рыжий проводит им по кромке зубов, как будто счесывает то, что только что сказал. Он выговорился. Это все, что требовалось. Это просто. Так же просто, как напялить на себя гребаную цепочку. — Все? — отворачивается к стене, — Уебывай в свой блок, Хэ Тянь. Если ночью будут проверки, огребешь. Он не успевает прикрыть глаза, даже нормально отвернуться. Одно сильное движение разворачивает его на спину, и Рыжий на автомате выставляет руки вперед, как на рефлексах, защищается от угрозы, наученный за два года спартанского режима первым делом страховаться. Ладони упираются в твердую грудь, прощупывают стук сердца, и Рыжий не успевает считать удары. У них температура под сорок и пульс под двести пятьдесят. Они дикие постоянно, даже когда не видно. По Хэ Тяню не видно, потому что оно внутри, и оно живое, а Хэ Тянь весь как будто мертвый, серый и безжизненный. С душой, которую можно одной фразой выжечь и заставить гореть приятным, теплым огнем. Одним на двоих обжигающим. — Отцепись нахуй. Тянь смотрит на Рыжего и не говорит ничего. Потому что тут без слов, блять, все понятно. Тянь на секунду зажмуривается и прижимается маской к щеке Рыжего, вдыхает его шею, уши и волосы, напирает всем телом и прижимается, осторожно приобнимает за талию, создавая контраст прохладного воздуха и горячих, никогда не остывающих, рук. Это движение отрезвляет Шаня и он резко отталкивает Хэ от себя, пялится в глаза, и видит ебаный космос. Такой желтый весь, мерзотный и выцветший, но космос. Родной по-своему и по-своему недостижимый. — Ты меня не понял? — Рыжий старается не замечать, что голос слабеет, — Я сука, повторять не буду. Проваливай в свой блок, Хэ Тянь. — Я понял. — кивает, но уходить никуда не собирается. — Че тогда не свалишь? — Потому что если я уйду, тебе будет плохо. — Когда это мне без тебя плохо было?! — Всегда, Шань. Рыжий смотрит на натянутую маску. Он просто знает: так надо, — и не видеть его лицо тоже надо, ради всеобщей безопасности и чтоб его, мажорчика, на цепь не посадили, как дикого зверя. Но, сейчас под ней — идеально, чисто и без кровавых подтеков, совсем не так, как было раньше, уже не страшно. И от этого внутри болит и ноет: смотреть можно, а трогать нельзя. А раньше, когда можно было, он не трогал. Плевался, отворачивался и морщился, как капризный пацан. Для него все это — пидорская лизня и постыдные причмокивания, — куда хуже, чем получить по носу или схлопотать под ребра. И когда Хэ Тянь сделал это на спортивной площадке, ему противно было не от ощущений. Просто мажорчик так демонстрировал силу, издевался по-своему, изощренно, и этой своей выходкой он поставил в их отношениях огромный жирный знак вопроса, так, что никто из них даже толком понять не мог, это идиотская тяневская шутка, или на самом деле. Они зависли между «наполовину друзьями» и «чертовой ебалой», потому что в школе никто из них про это больше не говорил, а перед отъездом стало стремно. Тянь смотрит на Рыжего, пока тот молчит, и добавляет: — Как мне без тебя. Плохо. Думаю, это одинаково действует. — Че ты, сука, мелешь тут? Он расплывается в улыбке, которую не видно из-под сраной маски. Временами Рыжему хочется ее сорвать, потому что кажется, что одна его улыбка — дороже всякой безопасности. Дороже жизни сотен людей, блять. — Я говорю, как есть. Делаю всю работу за тебя. Ты же этого не скажешь. — Я, — набирает воздуха, но от злости его не хватает, — Зачем? — он садится на кровати, — Нахуй щас-то, а? Что ты хочешь услышать? Что я скучал? Что мне было плохо без вас троих? Это не самое приятное в жизни, но люди иногда уходят, да. Я был уже достаточно взрослым, чтобы это понять. Тянь делает лицо, будто услышал несусветную ересь. Смотрит на Рыжего и пытается понять, что с ним не так, почему он весь — наизнанку вывернутый. Что с ним случилось. Шань остервенело сжимает одеяло и в глаза смотрит. Ты, сука, случился. — Малыш Мо. Не закрывайся от меня. Это же я. И у Рыжего получается только одну-единственную фразу выдать, которая первой в голову приходит: — Это уже не ты. Он застывает, когда Тянь примораживается взглядом к кровати. У Рыжего там, под подушкой, пистолет хранится, а сейчас он его в руках держит — неосознанно схватил. У него реакция хорошая слишком: угроза — действия, вгляд Хэ Тяня — ледяной и острый — всепоглощающая, со стеклом и трещинами, вина. Он никогда в жизни не думал, что скажет ему такое. Тянь склоняет голову набок, а у Рыжего внутри все холодеет, под кожу забирается противное ощущение, что он прямо сейчас, в эту секунду, теряет самое ценное в этой гребаной жизни. Единственное, за что можно было бороться. Берет — и теряет. Он неосознанно дергается, когда Тянь встает и уходит. И тут же в башке торкает: нет. Так не надо. Это все какая-то сраная ошибка. Ошибка, ошибка, ошибка. Бред собачий. Он вдруг понимает, что по-настоящему страшно становится не когда к твоей башке приставляют ствол, или когда горит земля под ногами. Самое жуткое — когда вот так смотрят и уходят. Молча. Если боишься — живешь. Если живешь — дышишь. Если дышишь — хочется дышать еще. Рыжий боится, когда хватает Тяня за руку и дергает на себя, когда тот оборачивается от неожиданности и, не сумев совладать с координацией, падает на Рыжего, обратно на кровать. Рыжий боится, когда Тянь замирает в сантиметрах от него и начинает сдавленно дышать от близости горячей плоти, а пульс — начинает стучать на триста с лишним ударов. Рыжий запоздало понимает, что так близко к смерти он никогда не находился. И в голове рождается такое светлое и аномально спокойное: похуй. Уже на все давным-давно похуй. С момента, как он не смог убить сраного желтушника, на все стало наплевать. И он задолбался делать вид, что это не так. Они встречаются в Шанхае спустя четыре гребаных года разлуки и Тянь пытается что-то сделать, а Рыжий ведет себя как мразь просто потому, что боится: раз — и его не станет. А если его не станет, че тогда вообще останется? Выжженная земля и кровь. И больше — нихера у Рыжего не будет. Он просто боится все потерять. Но, сейчас он понимает — бояться нормально, надо быть сильнее и признавать, что твои чертовы страхи не должны отражаться на других, потому что другим тоже страшно, и другим тоже нужны, сука, люди. И даже если он уже не человек, он не заслуживает, чтобы с ним так обращались, потому что — терпеливый и добрый, несмотря на всю жестокость и ужасный упрямый характер, честный и просто самый лучший. Родной, родной, такой хороший, блять. И болезнь из него плохого не делает. Просто не надо, хватит, остановись. Перестань ломать то, что уже и так сломано. «Это же я» Это же чертов Хэ Тянь, с которым они всю среднюю и старшую школу вместе, перед отъездом в Пекин — вместе, и в самых дерьмовых ситуациях. Это же он. Тянь сдавленно дышит, пропускает через себя тысячи слов и эмоций, застрявших у Рыжего в горле, и хочет что-то сказать, но вместо этого только жмурится и сдавливает подушку рядом с его волосами. Борется с инфекцией, невыносимым желанием сидящих внутри тварей. И Шаню должно быть до одури страшно, когда жилистая рука напрягается в сантиметре от виска. Но, в башке у него проносится абсолютно дурное: схвати. Вцепись до боли. Присвой. И Тянь действительно хватает. Осторожно сжимает пальцы на его волосах, тянет слегка, чтоб кожа немного натянулась, чтобы было ощутимо и понятно — Рыжий не сам по себе, он — чей-то. Принадлежит уже давно, хотя сам об этом не знает. С первого толчка в плечо, с первого удара под дых и шипящего «сука» на выдохе. С чертового первого взгляда, как в ссаной сказке для детей. Просто — ничего, блять, в этой жизни не меняется. У Хэ Тяня внутри паразиты, которые жрут его тело, а у Рыжего паразит один. И тоже, до больного и выколачивающего — жрет. Сжирает его отравленное и разочарованное сердце. Сжирает так, как будто еще есть, что сжирать. Когда Рыжий слышит тихое, почти не слышное сипение, он не паникует. Просто не может — настолько уже похуй. Он устал держаться дальше, не-трогать-не-прикасаться, бояться. Они живут один чертов раз. И этот раз — уже и так не самый лучший. Зачем делать его еще хуже, создавая какие-то преграды? Просто зачем быть мудаком сейчас, если этого уже никто не оценит? У них рушится жизнь, которой и без того не было. Люди пропадают на вылазках куда чаще, чем раньше, отсек безопасности изолировали от общества, просто вырезали из бункерной жизни, как опухоль — в коридорах ни одного ребенка, ни одной девчонки со своим ебучим питомцем или стариков с морщинистыми улыбками. Они все заперты вместе, под охраной, подальше от всех. От опасности, которая все равно рано или поздно их достанет. Завтра их обоих снова отправят наверх. Завтра они могут не вернуться, а Рыжий продолжает говорить гадости и вести себя как паскуда, словно изнутри у мажорчика вместе с человечностью выдрали душу. Словно об нее невозможно одной простой фразой вытереть ноги. У них нет сил, а чертово время уходит, как песок сквозь пальцы, быстро и незаметно, увядает. Умирает, как Хэ Тянь. Когда он приближается к Рыжему, вселенная сужается в одну точку. Рассыпается вокруг них выгоревшими деревьями, залитыми до отказа Звездами и кроваво-желтым небом. Бетонный город давит снаружи, пока кто-то другой, испуганный и жалкий, давит на Рыжего изнутри. Что ты делаешь? Что ты сука, делаешь? Остановись. Противно шипящая от частого дыхания маска аккуратно впечатывается в губы и пальцы в волосах сжимаются сильнее, тянут куда-то вверх, к изголовью. Шань, как натянутая струна, движется за ними. У него лицо — прижато к ткани, и эта ткань воняет ебучей больницей, проспиртованными салфетками и шприцами, — так, как пахнет весь северный отсек. Так, как от самого Хэ Тяня никогда не пахло. Рыжий обхватывает руками мускулистую напряженную спину: кости и мышцы, сплошные оголенные нервы. Он вдыхает поглубже. В какой — то момент понимает, что делает. Это называется «спалиться», целиком и с потрохами. Доломать стену толщиной в четыре года, или больше, совсем ничего от нее не оставить — только мелкие ничтожные осколки. Когда Тянь касается своим лицом лица Рыжего, маска мешается и противно трется, проезжается по коже, как наждачка. Тянь дышит рвано, загнанно, как бешеный пес, а пульс ебашит так, что отдается гулкими и четкими толчками у Рыжего на ладонях. Ощущение, будто Рыжий прет против железной машины, и это — уже привычное, не-чужое. Оно всегда так было: до Звезд и до угаснувшего солнца, до смерти дорогих людей и до ощущения разбитого одиночества, которое ломает изнутри и бьется об стены бетонной клетки. До всего. Тянь всегда был жестким, железным и непробиваемым, прущим напролом, высасывающим все соки и возвращающим взамен гораздо, гораздо больше. Он всегда возвращал больше: разбитыми костяшками, шрамом на шее и руке, одеждой, которая была чуть велика Рыжему в плечах, сэндвичами и теплыми губами на макушке. Всем. Рыжий просто боится, сука, потерять. И тогда, в городе он тоже испугался, что придется убить, потому что никто с зараженными не церемонится. Он притащил Тяня в бункер, потому что знал: рано или поздно другой боец встрется с ним случайно, и тогда желтушная жизнь оборвется быстро, как жизнь таракана, когда его размазывают тапком по стене. Как жизнь паразита. Никчемного мусора. Рыжий перемещается руками с груди на солнечное сплетение, чувствует удары сильнее, через кость, и когда Тянь отрывается от него, он понимает, что болезнь ни при чем. Это — сумасшедшее сердце и сбитый пульс, ломка до голодного рычания и стиснутые зубы, — вовсе не от инфекции. Это от него. Это Рыжий делает с ним. На секунду становится страшно, а потом — все растворяется: чувства и опасения, что все пойдет по пизде, что будет больно, когда его зубы вопьются в горячую плоть и разорвут на части, разбрызгают красную кровь по блоку, как ведро никому не нужной краски, мысли о том, что в этой камере он прямо сейчас может подохнуть к черту, мысли о смерти и желание держаться за жизнь. Пусть будет что угодно. Пусть вырвет сухожилие, разломает кости, — да что угодно, только бы эту маску сраную больше не видеть. Он не должен быть здесь, ходить в этой тряпке и жрать по ночам сырое мясо. Не должен быть отшельником, чужим среди своих, не должен постоянно терпеть адскую боль внутри и невыносимую ломку. Он просто гребаный человек, господи. Такой же, как Рыжий. Они все — просто люди. Рыжий дергает рукой к лицу Тяня и наконец срывает мешающуюся ткань. Тянь провожает ее взглядом и бешено уставляется Рыжему в глаза, лишившись малейшей защиты, которая отделяла паразитов от запаха плоти. Таким взглядом желтушники смотрят на людей перед тем, как вцепиться зубами, кинуться вперед и оставить на месте бушующей жизни мокрый след. И Рыжего это абсолютно не пугает. Кажется, на фоне постоянных нервотрепок он приобрел какой-никакой иммунитет. Или, это может быть отголосок ничтожной надежды. Он в нее не верит, но внутри скребется бесполезное «вдруг». Вдруг оно лечится. Просто, блять, вдруг это реально, и ему никогда больше не придется видеть Тяня таким. — Ты с ума сошел? — Хэ говорит не своим голосом. И у Шаня от этого голоса внизу все тяжелеет. Хриплый и уставший, голодный, измотанный. Ручной. Свой. Даже если это «уже не он», все равно похуй. Для Рыжего — он прежний, и неважно, что он другое говорит своим поганым, не фильтрующим ртом на нервяке или от обиды. Он так не считал и считать не будет. Может, потому что он дебил, который верит в чудо. Просто, если не верить — совсем загнешься. А так — нормально, хотя бы чуть чуть правильно. Все происходит быстро: Тянь вскидывает глаза, взгляд — один шаг до безумия. Короткий вдох, пресеченный острым запахом плоти, короткий укол паники на лице Рыжего. У него по-прежнему в одной руке пистолет, который он вы-бра-сы-ва-ет. Выкидывает вниз, к ебучей маске, растаптывая все надежды на чертово спасение, если что-то пойдет не так. Потому что всегда интересно попробовать было, каково это, когда другим нельзя, а ему — можно. У него с башкой проблем не меньше, чем у пресловутого Син Че. Потому что «конченый» это мягко сказано. Поцелуй выходит глубоким и влажным, сразу — языком внутрь и далеко, жадно. Вылизывает все внутри, аккуратными движениями стискивает желтушную шею, и чувствует, как сильно Тянь сдавливает его волосы. Хочется еще. Просто, блять, хочется еще — сильнее, чтобы вообще не вырваться было. «Контролируй силу», «дыши ровнее», «не забывай, что ты по прежнему тварь с улицы» — все это летит в помойку вместе с чувством самосохранения. Рыжему хочется, чтобы навалился всем телом — тяжелым и сильным, был рядом, просто ближе, насколько это возможно. Он ненавидит себя за это. И себя и его — всем сердцем. Тянь на секунду отрывается, и в глазах у него все тот же космос. Обдолбаный и грязный. Совершенный. Мать его, просто идеальный. Рыжий вместе с поцелуем словно впитывает в себя эту инфекцию, распадаясь на атомы, впускает в каждую клетку своего тела звездный ацетоновый аромат болезни и слез, тысячи увядающих жизней. Глаза почему-то нестерпимо жжет, когда Тянь топит его своим теплом, горячими касаниями — шея, ключица, грудь и живот. Залезает пальцами под футболку, и Рыжий, кажется, слышит сдавленный полу-стон, когда Тянь касается рукой его напрягшегося пресса. Все прекращается резко — кипяток над телом и удары за 250. Хэ оказывается на другой кровати очень быстро, уже снова в маске, закрывает рукой нос и рот, придерживая потертую светло-голубую ткань. Секунду спустя Рыжий понимает, что, кажется, стон принадлежал ему. Еще через секунду он поймет, что Хэ только что прокусил ему язык. — Все хоро…шо, — Шань пытается говорить, но нестерпимая боль мешает, как вязкая кровь, заполняющая рот, — Слышишь? Это ничего. Тянь отнимает руку от лица, смотрит на губы Рыжего, на то, как из-под них вытекает что-то жидкое и красное. Отворачивается к стене, кажется, прижав руку к носу настолько, что она начинает синеть. У Рыжего внутри все сковывает и дышать трудно становится, когда он вспоминает фразу, сказанную Тяню десять минут назад. Рыжий прикрывает глаза. Это не зараженные — твари, не военные, и не те, кто весь этот пиздец устроил. Это он — самая последняя тварь на планете. Хэ уставляется в дверь пустыми глазами. Рыжий понимает этот взгляд, и внутри торкает жутким осознанием. Он больше к нему не притронется. Это — меньшее из того, что могло случиться, но Тянь, видимо, знает, что могло произойти позже — всего на секунду или две, если бы он не оторвался, не метнулся в другой конец блока. Не сдержал свою чертову инфекцию в очередной, сука, раз. Рыжий говорит самое бесполезное, что можно было бы сказать в такой ситуации: — Мы тебя вылечим. Надежда — это все, что есть. Когда пропадают люди, и в бункере становится больше правил-военных-запретов, надежда — это вообще единственное, что помогает не чокнуться. Тянь поворачивает голову. Он усмехается, и у Рыжего от такого смеха волосы на руках встают дыбом. — Конечно, — Тянь говорит, — я знаю, Шань. Говорит так, будто завтра собрался подыхать. Дышит так, словно подох уже сегодня. Смотрит так, как будто уже триста раз сдался. И Рыжего такой взгляд откровенно бесит. — Нихуя ты не знаешь, — язык по-прежнему болит, но Рыжий не обращает внимания, — Ты прошел через столько дерьма, что щас падать духом — вообще не вариант, мажорчик. Я не для того спасал твой зад, чтобы ты тут сидел, как пятилетняя школьница, и ныл. — Похоже, что я ною? — вздергивает бровь. — Да. Похоже, блять. — Тебе кажется, — выдыхает как-то легко, и Рыжего начинает отпускать понемногу, — Конечно, они найдут лекарство. Рано или поздно должны. Рыжий обессиленно садится на кушетку. Пялится на Тяня, когда тот слишком серьезно говорит: — Пожалуйста, не делай вид, что этого не было. Рыжий хмурится, широко смотрит на Хэ. — Это не больно, я не собираюсь ныть из-за подобной хуйни. — Я не об этом. Тянь вскидывает глаза на Рыжего и в глазах у него тоски столько, что горло поджимается. Он не про рану говорит, вообще, даже не близко. Конечно, с хера ли ему говорить про рану, когда Тянь любит обсуждать все, что касается их. Во все лезет: в отношения, в прошлое и настоящее, возможно, будущее, хотя это — маловероятно. У них у всех тут нет гребаного будущего. Рыжий закатывает глаза. Выдыхает: — С чего ты взял, что я собирался? Хэ откидывает голову к стене. — А разве нет? — Еблет, — передразнивает, — как тут, сука, можно сделать вид? У меня вся постель разворочена, глянь. Только нормально заправил, ща из-за тебя, мудозвона, все переделывать. Рыжий сглатывает кровь с языка, отворачивается к стене, все еще ощущая прикосновения на теле. Он больше никогда не сможет делать вид, что не было «их». Не потому что не сможет забыть, или потому что стыдно смотреть в пронзительные серые глаза. Просто поступать как мудак он больше не может и не хочет. Он просто устал себе врать. Тянь улыбается своей пидорской супер-пупер улыбкой, и снова тянет в прошлое, назад. Туда, где школьные коридоры и свет. И голубое-голубое небо.…
Осознание — штука медленная. Приходит только тогда, когда уже поздно. Когда он просыпается утром, Фао уже оказывается на месте. Рыжий видит его и первым делом запрыгивает в ботинки, натягивает куртку и выбегает в прохладный бетонный коридор. С утра здесь еще пусто. «Ты куда?» тонет в закрывающихся дверях блока. До построения целых полчаса, и Рыжий успеет, успеет до всего. Рыжий не успевает. У 148 камеры уже стоят военные, внутри — вся комната умотана прозрачной пленкой. Осознание — штука медленная, но рано или поздно, оно все равно приходит. И сейчас Рыжий понимает, что значил этот честный взгляд прямо в глаза, просьба «не делать вид» и внезапное желание потрепаться о том, что у них творится. Он чувствовал, что что-нибудь пойдет не так. Может, боялся, что раскроют, а может… Осознанием торкает второй раз, когда в башке всплывают воспоминания недельной давности. Он срывается на бег, когда видит красную макушку в толпе бойцов. Кореец ржет, обнажив белые зубы, кажется, дает кому-то подзатыльник. Сейчас тебе будет не до смеха, мразь. Рыжий налетает на Син Че с разбега, впечатывая в стену. Орет, сжимая ворот куртки: — Это ты его сдал?! Син Че сначала смотрит непонимающе, будто вообще не всекает, о чем речь, а потом — язвительно приподнимает бровь и шипит Рыжему в самое ухо. — Надеюсь, его прикончат быстро. Их разнимают всем отрядом, под крики бойцов и топот ботинок. Их закрывают в специальном камерном отсеке, который был пристройкой к восточному крылу. Туда сажают буйных, чтобы те не мешали мирному существованию в бункере. Они оказываются в соседних камерах, разделенные железными прутьями. Син Че сплевывает кровь на пол, откидывает назад красную челку, проводит рукой по бритому виску. Язвит, поднимая бровь с выбритой сечкой: — Он сейчас за такими же решетками сидит. Его, наверное, пытают. — Когда он выйдет, раскроит тебе череп, — мрачно отвечает Рыжий и трет ушибленную скулу. Ему прилетело достаточно. Сегодня он впервые узнал, как Син Че дерется на самом деле. — Если военные не убьют его, то конечно. Рыжий вскидывает глаза на корейца. — Че ты до него доебался? Тебе нужно попиздиться? Пизди меня. — Я не хочу тебя пиздить, Рыжий. Ты сам вынуждаешь. — Да ну нахуй? Син Че смеется как-то странно. Опирается на колени, говорит: — Я уже слышал фамилию «Хэ» два года назад. Когда все это случилось, меня эвакуировали сюда и со сломанной рукой отправили в госпиталь. Мне пришлось несладко, потому что врачей было мало, и я, так скажем, ждал, когда наступит моя очередь, и был следующим за парнем, которого доставили с переломом ребра. Волосы у него были рыжеватые и друг припизднутый. Рыжий хмурит брови. Кореец его бесит, уже одной только своей рожей бесит, но прерывать столь интересный рассказ перед развязкой как-то не очень хочется, поэтому он только подходит ближе, за решетку пальцами берется. Шипит: — Я тебя два года назад знать не знал. — А я тебя знал, — поднимается с железной лавки и идет к Рыжему, встает около решетки, — То есть, на тот момент я просто знал, как тебя зовут. — И че, блять? Син Че лыбится и проводит языком по верхним зубам. — А то, что пока я ждал, и наматывал круги в коридоре и случайно услышал разговор. Я вообще часто слышу что-то случайно, — дергает губу в ядовитой улыбке, — Там был человек в чужой форме, отчитывался кому-то, назвал твое имя. Знаешь, с кем говорил? Рыжий зубы стискивает и как-то неосознанно эту решетку на себя дергает. Син Че смеется кровавым ртом. Он похож на маньяка, который только что искупался в крови и мясе, довольный и жизнерадостный, с изгвазданными по локоть руками. Просто, в его образе все — сумасшедшее, кривое какое-то и дерзкое. Он оголяет рукава своего свитера и Рыжий видит татуировки — черные рисунки, издалека напоминающие рукава, а под ними — рубцы. Некоторые — глубокие, некоторые — нет. Только тот шрам, который серьезный — татуировку рассекает, это он и есть, полученный в День Конца. И Рыжий понимает — не врет. Даже со своими глазами светло — карими и дерзкой подбитой рожей — не врет. Оттуда, изнутри, на Рыжего смотрит Змей. Из самого прошлого заглядывает и внутренности выедает. Рыжий надеется, что в День Конца он подох первым. Не обратился, не расстреляли. Разорвали. — Ага, — кореец кивает в ответ на свой вопрос, — с ним говорил. Он к нему на «вы» обращался, мистер Хэ, понял-принял, все дела. Только голос у того был ниже, — у Рыжего в голове отпечатывается: Хэ Чэн, и зубы сжимаются крепче, — Спрашивал еще про Чжань. Фамилию такую не слышал, но теперь знаю, что у тебя, кажется, тут еще дружков завались. Есть у тебя друг с фамилией Чжань? Или может, — скалится, как хищная зверюга, и это слово произносит шипяще, как чертова змея, — подружжжка? — осторожно берется за решетку, рядом с пальцами Рыжего, — Он про нее тоже спрашивал, надеялся, что нашли. Какое бы имя ей подошло… — широко смотрит, и его лицо становится похоже на застывшую мумию, — Да не важно… Мертвым ведь имена ни к чему. В башке всего на секунду — перекошенное от боли лицо Цзы Цянь, кровь на асфальте и тонкие девчачьи визги на фоне. У Рыжего срывает башню второй раз. Он резко выкидывает руку за решетку, хочет в горло вцепиться, задушить к чертям и стереть эту надменную улыбку. Он почти достает, врезается плечом в решетку от резкого порыва, но Син Че успевает отпрянуть и Рыжий хватает мимо, за свитер. Оттягивает его сильно, рвет на себя и случайно замечает еще одну татуировку на груди. «Wind» аккуратными прописными буквами над сердцем. Син Че меняется в лице, и напускное — гадкое и лезущее под кожу, тут же куда-то девается. Он отскакивает, как ужаленный, свитер поправляет дергано, и в глаза смотрит так, что становится ясно — это было личное, которое никто — совсем никто — видеть не должен. О котором, скорее всего, никто здесь не знает. Потому что руки в татуировках он тоже прикрывает, — Рыжий их никогда раньше не видел, — гоняет в свитерах под горло, даже футболки не носит, или только с курткой форменной, чтобы как можно реже показывать. То, что на груди, скорее всего, вообще под запретом, а Рыжий только что залез на его территорию, на этом запретном потоптался. Рыжему от этого хорошо, пиздец как. Шань делает самую мерзотную и издевательскую морду, на которую только способен. — Wind? Это типа «ветер»? — Не твое дело, — Чу смотрит бешено, так, что ноздри раздуваются, — Что у вас за дебильная привычка все время распускать руки? Что у тебя, что у дружка твоего. Солдафоны, блять. Он больше не выглядит, как надменная мразь, и Змея больше не напоминает. У него особенность такая — как по выключателю, то быть отменным мудаком, то в раз становиться просто человеком. Со своими слабостями и больными точками. Рыжий отряхивается. Рожа у Син Че и правда подбитая. Он ей как будто совсем не дорожит, каждый раз в потасовки лезет и каждый раз ему по ней проезжаются. — А че у тебя привычка вечно язык распускать? — парирует, — Может, получал бы меньше. — Нихуя. На меня всю жизнь косо смотрят. Рыжий отворачивается в сторону, руки на груди складывает и пару кругов по своей камере проходит. Чувствует, что кореец прав. Иногда это не зависит от человека. Просто он рождается с таким ебалом, что все время вызывает подозрения и желание пиздиться. Рыжий это не понаслышке знает. А еще теперь он знает, что «wind» — это что-то из прошлого. И Син Че тоже не любит, когда его прошлое трогают. — Может, потому что ты дерьмовый человек? — У меня раньше были мои люди, — Син Че на выдохе говорит, — Потом — я изменился. Может, я к твоему другу и цепляюсь, потому что мне некуда вернуться, а ему — есть. — И куда, бля? — тухло рявкает. — К тебе. Рыжий застывает, как прибитый, а кореец просто жмет плечами. Плюхается на свою скамейку снова и втыкает в пол. У него сейчас в голове проносится этот самый «ветер», о котором никто здесь не догадывается, потому что на сердце татуировки просто так не бьют, они что-то значат. Как ебучая цепочка на шее и шрам на ладони — что-то важное значат. Кореец Рыжему сейчас напоминает самый обычный белый лук, — первые несколько слоев когда снимаешь, режет глаза, а потом, когда от лука совсем ничего не остается, он маленький становится совсем. Беззащитный и беспомощный, который раздавить руками — нехер делать. — Нельзя срываться на всех, если у тебя проблемы, блять. — Да ладно? Скажи это моей подбитой морде. Старшие меня постоянно хуярят, может, потому и привык. — Че это постоянно? — буркает. — Просто им рожа моя не нравится. Я этих гандонов терпеть не могу, вот и лезу, как ты говоришь, на рожон. — Мне тоже твоя рожа сначала не зашла. Син Че поднимает бровь на слове «сначала». Видимо, хочет спросить «а сейчас что, заходит?». Но, спрашивает другое: — Че так? Рыжий коротко кивает подбородком. — Напоминаешь одного ублюдка. — Неужели еблищем? — смешливо щурится, — Я один в своем роде. Не говори мне, что кто-то еще обладает такими утонченными чертами. Кореец не выглядит как Шэ Ли, может только, за исключением смугловатой кожи. И Рыжий хочет сказать: поведением, манерами, жестами. На ум приходит совершенно собачье: — Повадками. Они сцепляются ядовитыми взглядами и Син Че вдруг отворачивается в сторону решеток. Наблюдает, как психует Мию старший, ругается с каким-то мужиком в белом халате, и у Рыжего в башке вспыхивает: про Хэ говорят. Сто процентов про него, сука. Син Че вдруг говорит: — Я его не сдавал. Рыжий даже шею сворачивает. — Че? — Дебил этот твой Хэ Тянь, вот че, — хмуро кивает, — Сидел бы смирно, и никто бы ничего не просек. А он решил типа погеройствовать, будто эти солдафоны заслуживают такой щедрости. Пошел и сдался в лабораторию. Забежал ко мне с утра, дал это. Сказал тебе передать, и что эта херня как-то поможет найти пропавших. Рыжий опускает голову, смотрит на протянутую руку, в которой зажат маленький зеленый чип. Он сокрушенно закрывает глаза. Блять. Блять, блять, блять, блять, блять. Рыжий забирает чип, сует его себе в карман и смотрит на корейца. — Ты че это, — мнется, смотрит в сторону, — сразу не сказал? Хотел по роже получить? — Кто из нас еще получил, — Син Че смешливо кивает разбитым подбородком на кровавую губу Шаня. — Я серьезно, — Рыжий хмурится непонимающе, — Ты нахуя вечно лезешь, кореец? Тебе проблем не хватает? — Я не знаю, — Син Че уставляется на Рыжего, и становится ясно: правда не знает. Делает много фигни, лишь бы как-то куда-то деть всю свою злость, которая у него за столько времени накопилась. Такие люди часто себе вредят, если в жизни пиздец происходит. Син Че вредит по-особенному. Они минут на десять затихают, когда мимо них проходит ряд военных, поглядывают сквозь решетку. Син Че даже средний палец не выставляет. Просто, видимо, сил уже нет. И он становится слишком серьезным, словно тумблер поворачивается третий раз, открывает другую сторону — человека, с которым можно поговорить нормально, без всякой фигни, типа как гляделки с Хэ Тянем, или выяснение, чей хуй больше, с половиной бойцов. Шепчет Рыжему, настороженно провожая глазами военных: — Когда начнет гореть земля под ногами, они не остановятся. Их невозможно будет отговорить. Они начнут палить, потому что за пушками и военными куртками самые обычные трусы, — вытирает кровоточащий нос тыльной стороной ладони, — Не включат голову, не прибегнут к разуму. Будут стрелять в опасность, чисто с привычки. Я правда надеюсь, что его убьют быстро, — добавляет, когда ловит дикий взгляд Рыжего, — потому что не хочу, чтобы убивали медленно. — С чего такая гуманность? — Просто, он нормальный. А я этого сразу не понял. Рыжий кривится, когда у Син Че под носом образуется дорожка из крови. Рыжий бить по-нормальному не умеет. Рассчитывать силу — вообще не его. — А когда понял? Когда получил по морде? — Типа того, — серьезно говорит, — Когда дерешься с человеком, многое о нем узнаешь. Например, ты бешеный, а он расчетливый. Если бы хотел мне реально навредить, давно бы уже это сделал. У него рука тяжелая. — Да, — Рыжий глазами сверлит и в воспоминания проваливается, — ему однажды говорили. Чу Син Че смотрит пронзительно, губы поджимает. Говорит, как в воду глядит: — Тот, на кого я типа похож? Рыжий, не меняясь в лице, отвечает. — Да, — зачем-то добавляет, — его звали Шэ Ли. Спустя пару часов, когда их выпускают из камер и они спускаются на нулевой этаж, бункер будто меняется второй раз. Из режима клетки он переходит в режим кунсткамеры. Рядом с каждым блоком стоят по двое военных. Когда их замечают, сразу окружают и скручивают руки за спинами. Рыжий не успевает отреагировать, а Син Че бьет в колено одному из военных, и когда ловит удар под дых, Шань невольно чувствует его на себе. Ебучее замкнутое пространство, оказывается, сближает. Становится невыносимо смотреть, как тот, кому он сам готов был раскрошить ебало, сгибается от резкой боли. Мужик скручивает его по новой, пока второй хватает за волосы. Рычит: — Какой блок? Он, как бешеная рыба на крючке, бьется, голову из захвата выдернуть пытается. — Ты, сука, отпусти лучше, — скалится и выпускает ядовитый, остервенелый смешок сквозь сдавленные зубы, — дрянь строевая, — сипит, — Я тебе хуй отрежу, если грабли не разожмешь. — Или я тебе — патлы. Какой. Блок, — железно повторяет и усиливает хватку. Рыжий встревает раньше, чем кореец вытворит фигню. Говорит: — Триста пятый, — и Син Че впивается в него яростным взглядом. Просто Рыжий видит, что тот не скажет, распалится только больше и найдет на свою дебильную задницу еще пиздеца. Его уводят двое, под бесконечные брыкания и маты. Кажется, он успевает приложить в подбородок еще одному из них перед тем, как они скрываются за поворотом. — С тобой-то проблем не возникнет? Рыжий жует щеку, исподлобья смотрит. Выжимает: — Что происходит? Военный щурит глаза, Рыжего вдоль и поперек сканирует. — Общий досмотр. Всех проверяют, чтобы ни одна тварь не просочилась. Рыжий оглядывается и в момент понимает, что весь бункер, в каждом отсеке, у каждого сука, блока, стоят военные. Они проверяют всех, абсолютно каждого, потому что весь бункер уже в курсе. Он оглядывается и не может найти темную макушку. Рыжего вталкивают в блок, где Фао стоит с поднятыми руками, сконфуженный и злой, без одежды. Пара мужиков тщательно осматривают его, кидают ему шмотки и говорят: — Следующий. Рыжий раздевается неохотно, сверлит военных ненавидящим взглядом, и позиция Син Че в отношении «солдафонов» становится ясна, как день. Они профессиональные убийцы. Так хладнокровно разглядывают, как детали перебирают, сканируют на предмет желтушных подтеков, и когда ничего не находят, коротко кивают друг другу и выходят наружу. — Чисто, — один из них говорит в рацию, — симпатичная подвеска, — обращается к Рыжему. Шань стоит неприкрытый, в позе ебучего воина, просто напряженный до предела. Ждет, когда закроется дверь и он перестанет высверливать в военных черепушках дырку. Только когда железка со скрипом захлопывается, надевает одежду дергаными, рваными движениями. — Ты где был? — Фао спрашивает. — Подрался, закрыли на пару часов, — коротко бросает Рыжий, — Че тут было? — Че было? — Фао встает, застегивает штаны, — Твой Хэ Тянь ебучий пошел и сдался ученым. Ща вон весь бункер из-за этого на ушах стоит. Рыжий поворачивается резко, психованно, и уставляется на Фао. Сбавляет обороты, старается нормально сказать, а не наорать прямо в лицо, — друг здесь точно ни при чем. — Я уже знаю. — Тогда странно, что ты такой спокойный. Рыжий задирает голову к потолку, залезает в футболку, цепочку поправляет, чтобы внутрь была. Чтобы ни одна тварь не сказала «симпатично». Рыжий сам знает, что считается симпатичным, и это — точно нет, блять. Он нихрена не спокойный. У него в башке — бомба замедленного действия, которая еще чуть чуть — лопнет и размажет напряженные мозги по стенке жестяной коробки. — Че там с ним делают? — бросает. — Ничего. Допрашивают, осматривают. Решают, оставить в живых или нет. — В смысле? — В смысле, — Фао поворачивается, — восточный отсек мечтает его пришить, а северный топит за то, что он наша — последняя надежда. Се Лянчень сказал, что придумает какую-то хрень, чтобы он типа не опасен был. Только, никто не знает, сколько это займет времени. — А ты блять, откуда в курсе? — Дже Хой заходил. — И че? — рявкает. — Сказал, что поговорит с отцом, но шансов мало. У Рыжего внутри все холодеет. Собака сутулая. Пошел он нахер со своим альтруизмом. — Сколько его там продержат? — Я тебе ебучий осведомитель что-ли? — вскипает друг. — А Мию не сказал? — Должны день. Сегодня все решится, — говорит и косится на красные буквы над дверью. Рыжий запоздало понимает: ему не до этого. У него сейчас спасательная, — в триста девяностый раз, — операция, он может найти свою девчонку, которая, еще возможно, сука, живая. В башке вспыхивает только сейчас, когда Рыжий засовывает руку в карман и острые края чипа касаются пальцев. — Когда вы выдвигаетесь? — Через час. — Я пойду с вами. — Нахера? У тебя здесь проблем до фени. — Фао, — уставляется на зеленоглазого и склоняет голову, — Я пойду с тобой, — хватает свой рюкзак и хлопает Ти по плечу, — Хули пялишься? Погнали. — А Хэ Тянь? Ты его оставишь? Рыжий стискивает зубы. Отпускает железную дверь, которую уже успел приоткрыть. — А что Хэ Тянь? Он свой сраный выбор сделал. — И тебе плевать? Внутри дурниной орет: нет, нет, нет, сука, не плевать! Когда человек открывается, отбрасывает все долбаные стереотипы и жертвует своими принципами, признается в слабости, он не ожидает ножа в спину. Этот тяневский поступок — не нож, а целое, сука, мачете. Они не раз обсуждали, Хэ Тянь давно хотел пойти и сдаться, почти сразу, потому что несмотря на весь его уебанский характер, он эгоистом не был. Просто хотел облегчить военным жизнь и дать то, в чем так нуждается мир. Решение чертовой проблемы. Вот она — на ладони. У них желтушник под боком ходит, а они тратят патроны на то, чтобы поймать его на улице. Это и правда чертов эгоизм. Просто, Рыжий эгоист. Он не хочет делиться. У него есть собственный, никому не принадлежащий зараженный, который его с самого первого дня — не трогал, и тогда в гаражах, — смазанный поцелуй в шею, легкое покусывание до дрожи, и ничего. Просто ничего. Потому что он, блять, особенный, и это с первого дня понятно. Рыжий думает: особенным везет. Рыжий надеется, что он не сдохнет. Вдыхает заряженный нервами и хаосом воздух, впитывает запах непонимания и недоверия, этой тихой агрессии со стороны коридора, оттуда, где шашками стоят военные. Впитывает ауру бесконечной войны и выстрелов. — Он не помрет, — говорит, не оборачиваясь, и шагает в коридор, на ходу замечая, что пальцы бессознательно вцепились в подвеску. И дышать становится немного легче. Это же он. Он и правда не помрет. Выкрутится, как обычно. А потом, когда его отпустят, Рыжий даст ему пиздюлей, отхуярит деревянной битой, которая валяется на складе. Поцелует еще раз, даже если язык отвалится к чертям. Просто — это же он. Обычный, самый обычный Хэ Тянь, по которому Рыжий скучал четыре года, а тот об этом теперь знает.…
Снег тает. На улице — слякоть и грязь, и ботинки вязнут в этой липкой жиже, как в зыбучих песках. Рыжий смотрит на кроваво-желтое небо. Сука, вечереет. Чип, вставленный в радар, говорит, что след тянется откуда-то с севера. Рыжий вообще в шоке, как эти вояки с отбитой башкой справлялись без чипа. Определяли на нюх? Стадо кобелей в бункерной форме. Син Че был прав. Фао пялится на радар, пару раз обступает камни и спотыкается. Шепчет: — Давно он дал тебе эту штуку? — Сегодня, передал через корейца, — Рыжий смотрит в прицел, дает бойцам позади себя команду, чтоб шли медленнее и шепчет так же тихо, — Искал человека, которому можно доверять. А потом я стал ведущим, и это теперь мое дерьмо, короче. Они доходят до поворота, когда радар начинает пикать. Если верить Хэ Тяню, которому тут все, сука, верят, то этот чип был связан с датчиком слежения, который они подкинули одному из ускользнувших браконьеров. Этот чип должен был привести их к остальной группе. Фао беспокойно спрашивает: — Ты думаешь, она там? Рыжий отвечает скорее на автомате. — Я думаю, они все там. Командир, который идет немного впереди Рыжего, останавливается, когда слышит треск вдалеке. Радар завел их в тупиковую часть города — здесь нигде не было припасов, поэтому они сюда никогда не ходили. Блять. Холодные капли липким страхом крадутся по спине, потому что первым делом Рыжий замечает трупы желтушников. Их здесь очень много, поэтому бойцам приходится перешагивать, чтоб не наступить, морщиться от видов развороченных тел. Ощущение, что их сюда просто скинули, как мусор на свалку. Их слишком много. Их не должно быть столько, потому что они никогда не ходят группами. Желтушники всегда ходят по одному и всегда по одному помирают. Кто-то специально складирует здесь тварей. Командир поворачивается к группе и всем вмиг становится ясно, что надо бежать. Сейчас же, прямо сейчас, ни секундой позже. Они могут умереть здесь сегодня. Рыжий ловит посыл, разворачивается и дает команду. Отступать осторожно, чтоб без шороха и звуков, но быстро. Одного из парней накрывает страх, — по его взгляду читается. Он бегает глазами по телам, оглядывает каждый сантиметр и его глаза расширяются по мере того, как он продолжает смотреть. Он начинает задыхаться от паники, но другой боец находит какие-то слова, чтобы это исправить. Малец не взрывается, все хорошо. Никто не паникует и сейчас они осторожно отступят, вернутся в бункер и придумают, че со всем этим делать. Шань присматривается к его лицу и видит, что оно, кажется, знакомое. Он видел его в отсеке безопасности. Этому мальцу всего пятнадцать. Вы че там, совсем охуели? Когда на Рыжего брызгает кровь, он вытирает лицо небрежно, как от капель дождя — просто не понимает, в чем дело. Когда рука окрашивается в красный, первое что он делает — дергает голову к Фао, и когда натыкается на огромные и потерянные глаза, думает: слава богу, это не ты. Рядом падает мертвое тело одного из бойцов, прямо на желтушника. Осторожно расстилается, становится частью ковра из трупов на асфальте, и кровь из его виска вытекает медленно, неохотно, но, в конце концов, ложится темно-красной лужицей на землю, затекает под другие головы, становится частью целого. Рыжий только успевает подумать, когда командир громко орет: — Назад! А дальше — свист пуль над ухом, птичьи скрипы и крики Фао. Рыжий не может разобрать, что он кричит. Кажется, что-то про то, что «вдруг она в здании», что «они должны за ней вернуться». Радар показывает четкую точку в двухстах метрах от них, и они убегают от нее все дальше. В какой-то момент Рыжий даже хочет ринуться обратно, под дождь из патронов, лечь рядом с тварями, похоронить себя в ебаной братской могиле. Они же с Рыжим братья. Не с универа, а лишь с недавних пор, только два года как братья, потому что пережили вместе кучу общего кошмара, видели смерть во всей красе и уродливости, принимали ее и жили дальше, собирая психику по осколкам, помогая друг другу не сойти здесь с ума. Рыжий такого брата терять не хочет. Тянет его на себя, когда тот бежит обратно, в сторону красной точки на радаре. Орет, схватив того за голову, врезается лбом в его лоб: — Потом! — пытается как-то отрезвить, заставить послушать, — Потом! Мы за ней вернемся! Если хочешь ее спасти, спасись сам! И Фао, — надо же, — слушает. Сначала врезается в Рыжего упрямым взглядом, пытается оттолкнуть, но на все это — нет времени. Каждая секунда промедления может отобрать у них жизнь. И Ти вовремя это понимает. Срывается в сторону, дергая Рыжего за собой, когда рядом с ними начинают взрываться Звезды. Эти ублюдки палят по растениям. Специально палят по цветам, чтобы было быстрее — точнее. Чтоб наверняка. В бункер нельзя. Эти люди — те, что стреляют в них, вооружены до зубов. Рыжий посчитал по выстрелам, — те, кто бережет пули или сидит в засаде, не станут обстреливать градом, будут экономить. У этих там целые запасы. И осознание этого подстегивает бежать быстрее. Командир ведет их дальше в город, как можно дальше от дома, и кажется, топот ботинок дополняется топотом другой, самой разнообразной обуви. Где-то — каблуков, уютных стильных кроссовок, иногда — босых ног. Желтушники бегут за ними, тянутся отовсюду, и это сущий кошмар, потому что вокруг что-то орет, что-то летит и с грохотом падает, а эти твари на звук реагируют. А еще — кровь. У Рыжего по-прежнему на лице чужая кровь, которая не сбивает зараженных со следа. Он несется, не успевая, кажется, за собственными ногами, на бегу трет лицо, и когда чуть не врезается мордой в наклоненную Звезду, Фао тянет его на себя в последнюю секунду, за сантиметр до встречи с отвратным цветком. Рыжего в дрожь бросает и он бежит быстрее, под птичьи крики и измотанные голодные скрипы. Их окружают со всех сторон твари, прибежавшие на звуки выстрелов. Пару бойцов, — Рыжий замечает краем глаза, — сносят желтушники. На периферии мелькают разбрызганные капли крови, и ватные ноги тяжелеют. В башке звенит: беги. Не останавливайся, сука, только не здесь. Он замечает глазами Фао, который перепрыгивает через хлам, с пробуксовкой несется, не отставая от Рыжего. Только не медли, брат. Я прошу, ты же в институте на физре, сука, быстро бегал. Не отставай. Рыжий думает: не важно, как. Говорит себе: главное — выжить. Он обязательно в нему вернется, и Хэ Тяня не убьют — чувствует хер пойми чем, просто знает: оставят в живых и, может, даже дадут какие-то привилегии. Это же ебучий Хэ Тянь, он ничего просто так не делает. Он знал, на что шел, и он выберется из этого дерьма. А сейчас надо выбраться Рыжему. Шань кидает косой взгляд на окна в домах, из которых попеременно торчат ружья. Они стреляют по Звездам, пули свистят в воздухе, и путей отступления почти не остается. Бежать, бежать, бежать. Выжить — выжить — выжить. Если не ради себя, то ради него. Потому что — никого не осталось, ни брата, ни Цю Гэ, ни, может, даже, двух белобрысых идиотов. Он ему нужен, и это до боли взаимно. Подохнуть сейчас — значит обесценить все: касания и едва уловимые жесты, дыхание общее, одно на двоих, обещание «вернуться» еще задолго до того, как на свет появилась первая Звезда. Так просто не может быть, все кое-как на свои места встает, и даже это его разоблачение перед белыми халатами, — Рыжий теперь думает, — это тоже к лучшему. У них все-все хорошо будет, надо только до дома живым добраться. Бункер — не дом. Это помойка, где суррогат из человеческих ресурсов образует общую систему, не дает «человечеству» из нескольких тысяч рухнуть. Дом — это человек, к которому можно вернуться. Он, сука, человек до сих пор, Рыжий в это верит до сжатых зубов и выцветших уставших зрачков перед тусклым небом. Он бежит быстрее, подхватывая Ти и сворачивая за спасительный угол. Они откидываются на кирпичную стену, пытаются отдышаться и считают гребаных людей. Их осталось всего пятеро. Рыжий зависает в прострации, отматывая образы людей в окнах. Что-то не так, он что-то видел. — Вы целы? — командир бешено уставляется на бойцов и когда видит, сколько их осталось, сжимает голову, — блять. Нет, черт, нет. Фао сипит в колени, срывая легкие. — Вы их видели? Сколько там? — Тридцать, не меньше, — командир бросает, достает рацию для связи с бункером, — Подкрепление, срочно! Вторая группа на перекресток у Chase. Мы нашли точку браконьеров, повторяю, мы нашли точку. Рация барахлит помехами, выпускает громкий четкий голос. «Принято. У нас — двое эвакуированных, отправлю вместе с отрядом» Командир треплет Фао по плечу, проверяет двух других оставшихся бойцов — мальца среди них нет, разорвали почти сразу. Фао косится на Шаня, что-то говорит, а у того в башке таймер тикает. Что-то не так. Что-то было в тех окнах, что ему не понравилось, подстегнуло тихим ужасом изнутри и запустило сердце на желтушный пульс — двести двадцать или пятьдесят, Рыжий не знает. Таймер внутри начинает обратный отсчет. Он отматывает воспоминания, высматривает детали по частям, углубляется в каждое и по кускам разбирает. Пять — они выбегают из подворотни под пули и возникшие желтушные крики. Четыре — несутся вдевятером и справа возникают двое желтушников, Фао их подстреливает на бегу, а командир добивает, когда они уже успевают схватить двоих бойцов за ногу. Три — бойцы падают на землю и на них набрасываются, как голодная саранча, сразу шесть зараженных. Двоим из них Рыжий вышибает мозги, стирает кровь со своего лица, чуть не врезается в Звезду и Фао его ловит. Два — они бегут, уворачиваясь от звездной слизи, и один из бойцов заражается, — не успевает пригнуться и попадает под сияющую желтизну. Один из выживших выпускает в него дробь из пуль, и тут же сам падает от выстрела в голову. Один — Рыжий сворачивает башку в сторону, откуда прилетает последний выстрел. Рыжий забывает сделать выдох, когда в сознании вспыхивает последняя картинка: из окна дома, за ружьем, мельком и почти незаметно — белая макушка и ядовитый желтый взгляд.