…
Когда кажется, что хуже уже просто некуда, ноги устают идти, а сердце — биться и принимать бесконечную оглушающую боль, жизнь открывает перед ними золотую дверцу. На следующий день все военные и бойцы, за исключением раненых, выстраиваются внизу, в приемке. Хэ Тянь и Цзянь И помогают установить связь с Пекином и все решается в течение получаса. План простой: валить нахер. Всех детей, женщин и стариков, которые остались, они отправят завтра, заберут из нескольких точек, а не из одной, чтобы в случае чего Змей не знал, где напасть, а желтушников было легко сбить со следа. Они привыкают жить в открытом мире всего за пару дней, когда понимают, что больше нет построения, нет команд и званий. Вся дедовщина, которая держалась на Дзюн Чо схлынула почти за сутки. Даже Мию Кхен и Шон теперь просто терпеливо прикрывают глаза, когда кто-то из бойцов позволяет себе вольности. Они смертельно устали. Завтра все это кончится. Они вывезут людей и беспокоиться будет не о чем. Рыжий мрачно очерчивает глазами серую решетку камеры, прислонившись к ней плечом. Ему бы сигарет сейчас целую пачку — все равно бы не хватило. Военные — идиоты, тупоголовые кретины, которые не заметили подвоха в белых халатах: все дело было в них. Поняли, в чем дело, только когда две группы, с которыми отправились два единственных «чудом» выживших лаборанта, перестали выходить на связь. Это целых двести гребаных человек или около того. Только потом стало понятно, что ученых не было под завалами потому что их не было в бункере, когда начались взрывы. Скорее всего они сбежали ночью, через северный выход, забрав с собой все исследования и образцы. Перетащили туда, где Змей, потирая руки, гадко улыбается своей очередной победе. Поэтому за ними никто не гнался. Две группы выживших просто шли за лаборантами, думая, что идут в убежище. На самом деле они шли на верную смерть и сами того не подозревали. — Почему мы должны бежать от этой падали! — Син Че пинает пустую жестянку и она ударяется об стену в сантиметре от ноги Хэ Тяня. Тот устало вскидывает на него свои черные провалы. — Успокойся, поп-дива. Это не бегство, а эвакуация. Син Че проглатывает «поп-диву», смеряет мажорчика оценивающим взглядом. Возможно, таким как он, просто нужна правда, чтобы доверять людям. Правда в том, что Тянь — зараженный, а Син Че теперь об этом знает и с тех самых пор одни, вроде как, ладят. Син Че вроде как, его даже слушает. Ахуеть. Ну ахуеть же. — Часть бойцов отправится с гражданскими. Кореец поворачивается на низкий голос, прямо в лицо Мию Кхену уставляется и с первых секунд становится ясно, что лучше бы он, ей богу, стоял в своей солдафонской толпе и дальше, потому что лицо корейца в миг меняется. Неподалеку — метрах в шести, вся верхушка вместе с врачами, парой «гражданских» и некоторыми бойцами, которые не заняты детьми и другими пострадавшими, договариваются о деталях, распределении ресурсов и прочей херне. Рыжий обводит глазами весь этот пиздец и думает: нахера? Нахера, если бойцов и так мало, вы зачем-то хотите сбагрить их в Пекин? В башке мерзко тянет: с-т-р-а-т-е-г-и-я. И кореец мысли Рыжего читает. — Что ж вы так с бойцами, сэр? Оставляете их без развлечения? Разве не вы говорили, что военные призваны служить и выполнять свой трепетный долг перед родиной? Хотите, чтобы они свинтили в безопасное место, прикрываясь защитой слабых? Тот, при всей выслуженной сдержанности, все равно позволяет себе слегка сжать зубы, видимо, чтобы не сказать «не позволительного» для капитана лишнего. — Мы не можем рисковать и посылать выживших без вооруженных сил. Вертолеты соберут группы по городу, от каждой группы полетит несколько бойцов, это не исключение только для нас. Все будут действовать по этому плану. — Думаю, вы создадите местный коллапс своим решением. — желчно щерится, — Многие бы предпочли отстрелять десяток тупорылых тварей и свалить в Пекин, вместо того, чтобы остаться здесь и попасть под огонь, да ведь? И сколько будет этих «счастливчиков», которые встанут на «защиту» беспомощных? Может, и вы окажетесь среди них? Капита-ан, — уводит рот в маньячную улыбку, но она быстро гаснет на его лице, когда он случайно уплывает взглядом куда-то вверх. Дже Хой с Цзянь И спускаются к остальным и Син Че почему-то затихает. С гневным выдохом стискивает зубы, и Рыжий не может этого не заметить. — Хотите конфеты? — Цзянь И весело и бесцеремонно встревает, пока Мию старший замирает в ступоре, — Там, внизу нашли, под кроватью. Еще был сыр косичка, но как-то он странновато выглядел. Все читают между строк одно и то же: Хотите конфеты, пока где-то по вашей вине, медлительности и нерасторопности умирают люди? Просто, на закате жизни, может, поедим конфет? — Они наверняка просрочены, Цзянь, — Хэ как-то обреченно клонит голову и почему-то улыбается. — Господин Цзянь, — сдержанно начинает Кхен, — мы обсуждаем… — А-та-та-та-та, — белобрысик прерывает его, выставляя палец, и пара бойцов прыскают от смеха в паре метров от них, — я знаю, знаю, сэр. Просто, на секундочку. Мне нужен вот он, — тычет в корейца. Тот сначала не понимает, что к нему обращаются, водит звериными желчными глазами по коридору, прожигает ими Тяня и Рыжего, Дже Хоя и его отца — насквозь, и вдруг застывает на добродушном лице Цзяня, когда тот очень просто и непринужденно поднимает брови. У Рыжего в башке на автомате мелькает: Чженси идет на поправку. Кореец пилит его нечитаемым взглядом и надменно поднимает бровь. Видимо, всякие «пекинские выродки» его откровенно достали, и если Хэ он терпит по доброте душевной, то новая рожа — новые проблемы. Так Рыжий думает сначала. — Чего изволите, сэр? — паясничает, пока Цзянь не выбивает его из равновесия одной фразой: — Пошли пожрем. Цзянь хлопает глазами, пока тот молча офигевает. Остальные офигевают вместе с ним. Говорит: — А? — Пошли похаваем. Там конфеты, говорю. — Какие? — сбито спрашивает. По лицу видно: нихера не понимает. Ему наверное, впервые в жизни такой придурок, как Цзянь И, попадается. Рыжий обводит его лицо глазами и внутри что-то разжимается. Еще не сломан. Слава богу, ты все такой же кретин. — Сосательные, — Цзянь жмет плечом, — и нифига не просроченные, — кивает Тяню и тот закатывает глаза, — вечно ты со своим пессимизмом. То у тебя конфеты просроченные, то футболка идиотская. — Та футболка внатуре пиздец какой-то, — Рыжий встревает, вспоминая банан и два шара на белой ткани. — Просто у тебя со стилем проблемы. — А у тебя со зрением, — Тянь ухмыляется. — Да не суть. Короче, не просроченные они. У сосалок срока годности нет. — Вообще-то есть, — Син Че застывает со странным выражением лица. — Тогда пошли проверим. Всяко интереснее, чем сидеть здесь с этими тухлыми рожами. Атмосфера тут так себе, согласись. Вот этот дядька уж слишком хмурый, — кивает на Кхена и тот разве что не лопает от злости. Цзянь И. Сраный смертник. Нет, ну ни черта не меняется. У Син Че случается самый, что ни на есть, ступор. Берет, и случается: он пялится на И стеклянными глазами, как баран на новые ворота, наверное, пытаясь сообразить, какого черта они вообще говорят о конфетах, пока Цзянь дружелюбно сушит зубы. И до Рыжего только сейчас доходит, что Цзянь И делает: он, как это теперь называется, сглаживает углы. Уводит нужного человека в нужное время подальше от неприятностей. Решает приглядеть за ним, пока не уляжет шум, чтобы не создавать проблемы, которых и так до пизды. Раньше это он был тем, за кем приглядывали. Он изменился, а Рыжего в это время рядом не было. Кореец, видимо, настолько офигевает, что даже делает шаг. Потом — еще один, пялится пару раз на И как на психа, когда тот начинает что-то щебетать, неуверенно зачесывает красные волосы назад и руку не сбрасывает, когда Цзянь закидывает ее на плечо. Столбенеет, как пришибленный, и перебирает ногами туда, куда его тащат. И Рыжий почему-то думает, что Цзянь И — именно тот, кто корейцу сейчас нужен.…
С утра Рыжий застает военных за ежедневной рутиной. Цу Ши раскладывает план действий на старом столе приемки. Дже Хой сонно потягивается и кивает в знак приветствия. Отлипает от стены и плывет к Шаню, еле перебирая своими двумя. На нем куртка, накинутая на голое тело, а никто из присутствующих даже не обращает внимания. Система. Форма. Дисциплина. Двухлетние старания идут нахер в один день, по щелчку пальцев какой-то желтоглазой падали. — С тобой че? Выглядишь хуево, — Рыжий хмуро кидает, — Не спалось? Мию неопределенно жмет плечом: — Твои друзья всю ночь базарили. В смысле, — усмехается, — один из них всю ночь базарил, а второй умолял заткнуться. Рыжий мрачно улыбается. Внутри разливается что-то теплое, но он намеренно это гонит прочь, задерживает в легких преждевременную радость: они не в подходящий момент встретились. Они еще могут разделиться. Надо быть ебаным реалистом, чтобы так больно не было, как в прошлый раз. От боли можно ослепнуть, если будешь смотреть. «Не смотри» Рыжий жует щеку, уводя хмурый взгляд в сторону. — Задолбали? — Да нет, они милые. — Нифига подобного. — Почему? Рыжий застывает с тупой рожей и думает, как бы это можно было так сказать, чтобы все Цзяневские проебы уложить в одно целое предложение. Бросает эту идею почти сразу же, когда понимает, что никак. — Ну, скажем, есть причины. Он случайно замечает на чужой груди какой-то неаккуратный и глубокий рубец, похожий на то, когда человеку отрезают кусок кожи и оставляют заживать как придется, даже не накладывая швов. Осекается поздно: Мию прослеживает взгляд и как-то жутковато улыбается. — Такой же хочешь? — Оно давно тут? — Давно. — Похоже, как будто ты себя пырнуть хотел, но не знал, куда бить. Самоубийство штука сложная, — мрачно язвит. Дже Хой отмахивается: — Отец постарался. Рыжий кисло интересуется, складывая руки в карманы: — Просто так, ни за что? — Татуировка не понравилась, — кивает на грудь и Рыжий только спустя пару секунд понимает. Это она. Татуировка. Он набил ее на груди, а отец взял и вырезал кусок кожи, потому что н е п о н р а в и л а с ь. Рыжий вскидывает глаза. — Да он же псих… — Да я же знаю, — Мию усмехается как-то горько, и тогда Рыжий ничего больше не говорит. Не надо. Сам знает, как это: когда в прошлое суются. У них кроме него ничего не осталось, но возвращаться в дни, которые были до, бессмысленно. Просто больно. По ушам дает адский грохот где-то сбоку и они оба сворачивают головы. Помяни черта. Цзянь И спотыкается об какую-то огромную хрень и она с треском падает на двух или трех бойцов. Те пытаются поднять ее обратно, сдавленно матерятся, пока он, как ни в чем не бывало, ищет «ебаный кофе», которого «какого-то черта нет в этой дурацкой тюрьме». Рыжий усмехается: он не для себя ищет. Цзянь И не пьет кофе, а Чженси — да. Как Тянь практически, только без сигареты по утрам и в гораздо меньших количествах. — Чего от него можно ожидать? Рыжий сначала хмурится, а потом понимает: это про Змея. Переключается быстро, как по рычагам, вспоминая смуглую ублюдскую рожу. — Чего угодно. — Насколько «чего угодно»? Рыжий выдыхает, очищая разум от ошметков гнетущей памяти. Сейчас он скажет, только надо морально подготовиться. Назло спокойно и безо всяких, чтобы ползучая тварь подавилась его стойкостью. Назло — безэмоционально поднять брови и сказать. У него получается. Говорит почти безэмоционально, даже на ком в горле внимания не обращает. — Когда мы там были, он знал, в кого стрелять. И его снайперы на крыше знали. Он застрелил девчонку на глазах у парня, потому что знал что они не чужие. Думаю, Лянчень выбрал рандомного человека чтобы показать, что иммешать не нужно. Типа, бля, хотел процесс ускорить, но, раз военные не пошли на сделку, случилась вся эта ебала. А Змей… В башке отрывками желтые хищные глаза из-под капюшона, гнилая ухмылка. «Мы стоим на пороге новой жизни» Они это делали уже тогда: пока Тянь и Рыжий и вся большая группа отправилась за образцами — лаборанты крали людей, а Се Лянчень пошел с ними для отвода глаз, чтобы никто на него не подумал. Мерзкая лабораторная крыса. Рыжий с самого начала знал, что ему доверять нельзя, а эти ебаные военные были ослеплены жаждой открытий, ослеплены своей властью и псевдо дисциплиной настолько, что забыли, что в людях дерьма больше, чем в зараженных. Теперь-то они это знают. Все оставшиеся семьсот человек знают. А могло быть их, сука, больше, если бы они не были идиотами, умели видеть, а не только отдавать приказы. Сейчас-то хули толку. Солдафоны. — Что он? — Дже Хой возвращает в реальность. Да, действительно, блять, а что он? Рыжий неосознанно морщится. Нет нет нет. Нет… На людей ему всегда было плевать. Какие опыты, какие ученые, чхать он хотел. Очнись. — Наверное, этот урод какие-то свои цели преследует, не знаю. У него всю ебаную жизнь так. До всего этого тоже вечно искал выгоду, гадил всем без разбору. Это вертлявая мразь, ему это скрещивание и эксперименты вообще нахер не сдались. Скорее всего, он сделает свою работу качественно и чисто, если ему пообещают что-то взамен… — Что-то? Например, оружие или власть? Тут даже управлять некем. — Да это, блять, не важно. Так и так — идти на их условия бессмысленно. Они попросят больше. Их надо перебить, как сук, и дело с концом. — Военные планируют начать с ученых, - Мию рассуждает, - если ваш "приятель" - не основное звено, без Лянченя он не опасен. - Ты зря так думаешь. Рыжий косится на Тяня, который что-то активно объясняет военным, и тот сразу же кидает на него взгляд. Словно ждал, словно, сука, чувствовал. Рыжий отворачивается, давит в себе порыв эту рожу нахальную в стену впечатать, заорать в лицо: какого лешего ты смотришь? Смотри в свои бумажки, в глаза строевым выблядкам смотри, а не на меня. — Им займутся, - говорит. Хэ Тянь им займется. Основательно, блять. Рыжий даже боится это представить. Где-то наверху звучат гитарные струны и Мию замирает слишком резко, застывает лицом и почему-то смотрит на Рыжего. Потом до него доходит, почему он так странно пялится: просто не понимает, кажется ему, или нет. Здесь с катушек съехать — нефиг делать, и когда ты слышишь музыку в тюрьме, это, мягко говоря, неожиданно. Рыжий это тоже слышит. Такое в современном мире с галюнами спутать сложно. Они поднимаются когда звук повторяется еще раз. Доходят до решеток и застывают: разрушенный мир престает трещать по швам в эту самую секунду, пока Син Че держит в руках старую, немного обшарпанную гитару, а вокруг, с восхищенными лицами, перебинтованные с ног до головы, сидят мелкие дети. Те самые "макаки", на которых ему "плевать". У него волосы в хвост забраны и корни отросшие — темные — практически всю голову покрывают. Рыжему удается с легкостью представить: раньше он был именно таким. С темными волосами, часто носил оголял руки, потому что скрывать было нечего. И сейчас он сидит в ебаной майке, без куртки или еще чего-то, открывает свои шрамы под черными рисунками и все их разглядывают, а ему почему-то на это похуй. Теперь похуй. Пальцы перебирают тонкие струны под восхищенный шепот малявок, и становится понятно, что никто подобный «след» от прошлого не видел кроме Рыжего, который — и то случайно. Это просто, блять, другой человек. Что с тобой сделала жизнь? Ты же, оказывается, был нормальным… Ты же был, черт тебя дери. С ним что-то случилось. Как с Цзянь И случилось, только в другую сторону: он, в отличие от поумневшего белобрысика стал просто уебком, которому на остальных плевать и который трупы бойцов перебирает холодно, как мусор, но прямо сейчас он будто возвращается. У него спокойное лицо и ангельский голос, который в свете последних событий звучит неестественно. Неправильно. Рыжий думает, что Тяню бы такой Син Че понравился: без выкрутасов и выгнутой, неправильной морали, без напускного дерьма, которое ему самому наверняка не заходит, и которого в Син Че действительно много. Он просто, блять, сидит и поет детям, которые пару дней назад могли помереть, но выжили чудом, потому что некоторых из них он спас лично, на своих руках вынес из обломков, рассек руку, но добежал до земли. Потому что он не мразь, но зачем-то хочет, чтобы его мразью считали. У него спокойное лицо и ангельский голос. И Рыжего от этого до ребер прошивает: он английского не знает, но ощущение, что песня о важном, и что дети, которые тоже перевода не знают, все равно, как-то понимают, что это — именно то, что им всем сейчас нужно. Кусок мира посреди войны. Остров цветов под сорняками. Син Че с гитарой посреди обломков старой, потрепанной жизни. — …So I took the elevator to the second floor Walked down the hall and then I knocked upon her door She opened up, and I asked about the things I’ve been hearing. Наверное, так выглядит прошлое, о котором далеко не каждому рассказывают. Так выглядят цветущие на руках шрамы под татуировками и отголоски боли, у которой нет конца. Так выглядел Син Че когда-то давно, когда у него этих шрамов не было. — She said «I think your ears are playing tricks on you» Sweater zipped up to her chin «Thanks for caring, sir, that’s nice of you, but I have to go back in. Wish I could tell you about the noise, but I didn’t hear a thing» Рыжий случайно поворачивается вправо и замечает, что Мию почти не дышит. Примораживается темно-карим взглядом к корейцу и эту картину чуть ли не насквозь высверливает. Так смотрят, когда не верят глазам. Или, — когда в красках пытаются запомнить. Рядом возникает Цзянь И с пачкой какого-то сухого и старого порошка: видимо, найти кофе в этой дыре оказалось не так уж и сложно. Рыжий только понятия не имеет, где он возьмет воду, и тот, кажется и сам понятия не имеет. Цзянь закидывает руку Рыжему на плечо и легко толкает Мию. — Охренеть, да? Мы это нашли в коморке с изъятыми вещами. Ты тоже не знал, что он так может? Мию говорит в сторону: — Знал. Просто, очень давно не слышал. — She said «it must have been the wind, must have been the wind, must have been the wind, it must have been the wind». Он уходит раньше, чем кореец допоет последнюю строчку. Напоследок кидает: — Отец сказал, выдвигаемся через пару часов. Скажи своим. — She said «it must have been the wind, must have been the wind, must have been the wind, it must have been the wind».…
Они добираются до точки эвакуации быстро, тихо и бесшумно, не встретив ни одного зараженного. Рыжий уверен: ошиваются где-то в районе Змея, дожирают гниющие трупы, которых с каждой минутой становится все больше. Сейчас не время об этом думать. Сначала — спасти тех, кто остался. Потом — отправиться за остальными. Прикончить ублюдков. Придушить Лянченя голыми руками. Рев вертолетов, собравшихся над городом привлекает всех желтушников в округе. На то, чтобы отстреляться, уходит пару часов, не без помощи Пекина, и всех грузят в вертолеты в разных точках Шанхая. По рации передают: остается всего две группы, одна из которых — их. Остальные уже взмыли в небо и направляются в тот бункер, в безопасный. Они очень скоро прилетят домой. Зашторенное желтыми облаками солнце негодует: их забирают, оно больше никому нахрен не сдалось, и бесполезный свет теперь не нужен. Рыжий думает: пусть подавится. Пусть весь этот мир подавится. Их группу грузят в суматохе, самой последней, потому что твари успевают положить пару — тройку бойцов, а дети из-за страха боятся сдвинуться с места и на то, чтобы убедить их слушаться, сесть в гребаный вертолет, не обращать внимания на птичьи скрипы и кровь, которой становится много, — на все это уходит слишком дохера времени. Они все же садятся, когда кто-то из военных вскользь бросает что, кажется, детей было больше. Рыжий бегло осматривает, но, в суматохе не найдя особой разницы между «было» и «стало», захлопывает дверцу последнего вертолета. Быстрее, быстрее, быстрее. Пока все идет нормально, пока судьба дает им этот шанс, надо все сделать, сука, быстрее. Вертолет взмывает вверх, поднимает на холме ветер и они уносятся, шумя и утаскивая за собой толпящихся у подножия желтушников, пока те не почуяли след крови. Рыжий смахивает пот со лба, тяжело опирается на колени и пытается отдышаться. Сворачивает голову к Тяню, который слишком странно замирает около раненого бойца.___________________________________________________________________________
Боец кричит, с ужасом впялившись в то, как из его шеи тянется вязкое и красное, сплошь покрытое артериями, сухожилие, и исчезает в зубах чернявой твари.___________________________________________________________________________
Рыжий просыпается глубокой ночью. Уже по привычке соскакивает как черт с постели от ебаных кошмаров, ищет тело на соседней койке, боясь его не обнаружить. Только, в этот раз его действительно нет. Рыжего ведет в сторону, мутит после пережитого, чересчур реалистичного сна. Все хорошо. Этого не было. Они отстрелялись, отправились обратно с докладом, вернулись около пяти часов назад и сразу упали по койкам как убитые. Он куртку скинул, футболку, а ноги в обуви свешены с кровати, как какое-то дерьмо, потому что они все вымотались, как сволочи, и просто уснули. Хэ Тянь — тоже. Рыжий понимает, что случилось, когда замечает приоткрытую дверь в душевую. Ему даже не надо проверять, он просто несется вниз так привычно, будто уже миллион раз это проигрывал, переживал в своих мыслях и вот, наконец, сейчас он сделает все как надо и шанса не упустит. В темноте еле разбирая спящие силуэты и очертания предметов, светит фонарем под ноги и, добежав до медицинской сумки, рыщет в поисках шприцов. Глухой равнодушный голос над головой звучит опасно близко и из рук все нахрен валится. — Это для него? Рыжий яростно вскидывает глаза. Он на автомате хочет спросить: «для кого?», но потом вспоминает. Некоторые из главных в курсе. Мию Кхен в курсе. Он в свете фонаря выглядит странно по-домашнему, без всей этой военной херни, и Рыжий уже только от этого хочет ему в лицо плюнуть. За всех, кто мог жить, заметь они «странности» в лабораториях немного раньше. За отросшие кроваво-пепельные волосы Хуан, отраженные на мертвых зеленых радужках. За то, что не убили тварь, когда был шанс, и за то, что Рыжий теперь вынужден переживать весь этот ужас по нескольку раз, носиться за шприцами, и каждый раз бояться, что раскроют. Если бы его грохнули, не было бы так страшно: уже нет в живых, уже беспокоиться не о чем, а о дыре в груди Рыжий быстро забудет, сглотнет пустоту как едкий городской воздух и смирится. То, что с ними происходит сейчас — это в десятки, в сотни раз хуже. Рыжий предпочел бы, чтобы его самого грохнули. Лишь бы только это кончилось. Лишь бы, сука, больше этого не видеть. — Да, — отвечает сдержанно, — для него. — Ты же понимаешь, что если он на кого-то нападет, его пристрелят? Рыжий цедит, зачем-то напоминая себе о субординации: — Если вы этого так боялись, зачем оставили в живых? Мию не отвечает, пилит его карими глазами и Рыжий стискивает зубы, когда понимает. Ну конечно. Это ученые настояли. Конечно, блять, ученые. Им надо было проверить свою дрянь на ком-то. Надо было узнать, возможно ли то, что они пытаются провернуть столько времени. Мерзкие лабораторные крысы. — Он не нападет, — Рыжий цедит, — я прослежу. Мию скептично обводит его взглядом, как на пустое место смотрит, и Рыжий сдерживается, чтобы в эту равнодушную морду кулак не вписать. Бросает короткое «сэр» и убегает наверх, туда, где спасительные колбы, которые он, сука, взял. Триста раз на повторе: слава богу, взял. Слава богу это — первое, о чем он во время взрыва подумал. На ощупь, не включая свет, ищет куртку в темноте и достает колбу, зажимает шприц и бросается в душевую. Он находит Тяня по частому сбитому дыханию, в самом углу, когда случайно задевает ногой что-то твердое. Тянь вскидывает дикие глаза, когда Рыжий врубает фонарь. Он узнает его не сразу. Зрачки сужаются до маленьких точек. Свет, инфекция, пульс за триста. Тихая паника в глазах, испуг за чужую жизнь и ебаный голод. Рыжий нарочно не смотрит на него, оперативно зажимает фонарь в зубах и распаковывает шприц, быстро набирает из колбы немного жидкости. Ведет себя как хренов профессионал с буйными пациентами. Он же врач, он же два года успел проучиться, - ебать, какое достижение. У него движения сдержанные, спокойные и точные, — их учили, как справляться с паникой, когда у человека сломаны кости, а вправлять их нужно срочно, пока не стало хуже. У Тяня кости не сломаны. У Тяня — пиздец похлеще Все вдруг происходит быстро, и Рыжий даже среагировать не успевает. Застывшие больные глаза оживают и взгляд как-то резко проясняется, а в следующую секунду Тянь выхватывает шприц и с размаху всаживает иглу себе в плечо, жмет дрожащими пальцами до упора и одним толчком выпрыскивает внутрь содержимое. В тишине, спустя бесконечность, раздается облегченный выдох. Спустя две бесконечности Шань так и не начинает дышать. Его отпускает неспеша, под свист в легких и застывшие глаза Рыжего, под громкий храп одного из бойцов в звенящей тишине. И тогда ему в какой то момент кажется, что он больше не выдержит, что в следующий раз ему будет проще выстрелить Тяню в голову. Потому что пережить подобное повторно — как повторно умереть и восстать заново: от щемящей безнадеги до слабой надежды на то, что однажды будет лучше. Но, это все херня. Даже если ему так кажется, он знает, что все равно будет делать это снова и снова, до последнего возиться с этим дерьмом, пока содержимое колб не кончится, а когда кончится, — будет жить с тем, что есть. И этого говнюка с этим жить заставит. Будь добр остаться здесь, раз уж ты соизволил вернуться. Тварь. Хэ вымученно откидывает голову на стену, выпрямляет ноги, растекается по стене, как трупак. Не шевелится. Дышит — и на том спасибо. Он смотрит перед собой, плывет глазами по душевой, даже не пытаясь сконцентрироваться, а потом поднимает на Рыжего свои блядские желтушные глаза с мешками, которые почему-то в этом полумраке выглядят пугающе притягательно, и Рыжему отвернуться хочется пиздец как, но залипнуть получается быстрее. Хэ вдруг говорит и Шань даже не сразу понимает: — Вкусно? Рыжий хмурится, но осознает запоздало: у него во рту до сих пор фонарь, который он на панике забыл вытащить. Со злостью разжимает зубы, разминая немного заклинившую челюсть. — Не знаю, не распробовал, — светит Хэ назло, прямо в глаза, чтобы тот начал жмуриться, — Пойду еще погрызу. Тянь слабо улыбается и Рыжего от этой улыбки кроет. Мудак и сволочь. Смейся чаще, кретин. Все хорошо. Все в порядке. Он в норме. Он будет в норме еще сутки с лишним. Им нужен перерыв. Надо абстрагироваться хоть на чуть чуть и позволить себе тихую радость: сегодня они спасли кучу людей, которым не придется видеть кровь и смерть, потому что они будут там, в Пекине. Нужно поверить, что разломанное будущее можно склеить, если оно не до конца в щепки. У них — еще не до конца. — Думал, что сдохну… — Хэ со свистом выдыхает. Он все еще в прострации находится, пока у Рыжего под ребрами скрепит и щемится. Болью наизнанку выворачивает: он даже не представляет через что этот придурок каждый раз проходит. — Да кто те, блять, позволит. — …или хуже. Рыжий хочет спросить «куда хуже», но когда в башке проносится недавний кошмар, его передергивает. Теперь всегда есть, куда хуже. — Ты…когда успел? — Тянь выжато кивает на колбу. — Я ебу что ли? — Рыжий рычит, — Вся эта херня началась, стены затрясло, вот я и схватил, че попало. Не хватало, чтобы ты тут еще как на курорте жевал все что не приколочено. Он затыкается, когда понимает, что на нервах снова переходит черту, но Тянь вообще на это не реагирует. Только залипает на Рыжем с каким-то восхищением, обводит глазами лицо и шею, спускается ниже, к его торсу и как-то странно сглатывает. И тогда до Шаня доходит: он даже футболку не надел — кинулся сломя голову в одних штанах ему за шприцами. — Здесь, кстати, душ работает, — Тянь говорит, видимо, просто чтобы что-то сказать, создать иллюзию «нормального» общения, и Рыжий подхватывает это. Тоже старается, тоже хочет, чтобы как раньше. — Ты когда проверить умудрился? — Чженси сказал. Я не проверял. — А хочешь? Тянь застывает на нем очень резко, точкой-зрачком встревает Рыжему в глазницу, и последний осознает, что, оказывается, чтобы сказать «что-то», тоже надо думать. Он просто хотел поддержать разговор, отойти от всего этого пиздеца, а получилось только с той же скоростью перетечь в другой пиздец — куда более объемных масштабов. Тянь отвечает: — Давно хочу. И они оба зачем-то поднимаются. Уши горят, вся рожа горит, пока он наблюдает, как Тянь снимает футболку, светит на его спину, когда тот подходит к душевой и что-то вертит. Не такие удобства, как в бункере, и дверь здесь не закрывается. Вода бежит слабо, но она, черт возьми, есть, и этого достаточно. Просто достаточно, чтобы помыться. Они же сейчас на полном серьезе мыться собираются, в три часа ночи. В темноте. Тянь оборачивается через плечо и душ в его руке начинает выглядеть угрожающе, когда на лице мелькает та самая дьявольская улыбочка из прошлого. Не вымученная и не обреченная. Издевательская, с подъебом, та, которая обычно предшествует какой-то лютой фигне. Улыбка, по которой, он, блять, скучал. Тянь вскидывает шланг и Рыжий отступает назад, понимая, что шуметь нельзя, но он определенно будет. — Ты че творишь, бля! — шепотом орет, когда струи ударяют ему в живот, — Это единственные штаны, сука! Где я те сухие возьму?! Тянь медленно облизывает губы. — Ну так сними. Капли воды растекаются по бедрам, штаны начинают впитывать воду. Надо снять, пока не намокли. Надо, сука. Ему и помыться надо: он в душе не был с момента, как их подорвали. Это уже почти три дня или больше. Хэ стоит с опущенным душем, пока из него тихо плещется вода. Ждет, когда Рыжий раздраженно цепляется за молнию на джинсах. Рыжий рычит, когда Хэ опускает глаза к его пальцам. — Ты какого хера пялишься, псина?! — Ты мыться в штанах собрался? — Тянь лыбится как сука, — Если да, вставай ко мне под дождик. — Отъебись ты со своим дождиком. Не пялься, я сниму, когда отвернешься. В голове некстати мелькает воспоминание пятилетней давности: сообщение в чате, громкое «уебок» на всю комнату, фотография члена и телефон, полетевший в стену. Второе воспоминание следом — туалет, входящий видеозвонок и тот же несчастный телефон, камерой падающий прямо Рыжему между ног. Тихое «вау» на том конце и красные от стыда и чего-то еще уши. Они друг друга «там» видели. Они прекрасно понимают, как оно под одеждой выглядит, но бояться снять штаны перед Тянем — что-то вроде инстинкта самосохранения. Рыжий благодарен ему за то, что в такие моменты, когда он может ответить «что я там не видел», он просто молчит. Он ведь за столько лет научился, как с Рыжим нужно, и какие-то четыре года по сравнению с ежедневной практикой приручения — ничто. Четыре года — ничто. Теперь это просто цифра. Тянь жмет плечами, перекрывает воду и устанавливает душ обратно в крепление. Отворачивается, пока Рыжий собирается с духом и все-таки снимает гребаные штаны, кидает их к футболке Тяня, подальше, чтоб вода не достала. Снимает свои джинсы, пока Рыжий проходит мимо него и пару раз гневно кидает взгляд на весь этот пиздец. Он встает около кранов в соседнюю кабину. Трусы он не снимет, хоть убейте. Пока душ из другой кабины блять, не услышит, вообще нихрена делать не будет. — Все нормально? — Тянь появляется за спиной, когда Рыжий освещает фонарем стену перед собой, и его подкидывает. Он на автомате светит вниз и сердце немного успокаивается, когда он обнаруживает на Хэ черные боксеры. Что ж тебя так кроет. Успокойся, сука, это просто душ. В душе ведь без одежды моются, ты че блять, Рыжий. — Нормально, — Рыжий огрызается, — иди мойся, хули ты тут встал — то? Тянь косит губы в наглой ухмылке, кивает на фонарь: — Будешь плескаться при свете? Не знал, что ты настолько боишься темноты. И Рыжий как-то на автомате выплевывает: — Ее боишься ты. Рыжий выдвигает нижнюю челюсть, бычит, пока Хэ смотрит так, что себе глаза вырвать хочется: проникновенно и горячо. По родному слишком. Как будто он еще имеет право так смотреть. — Ты помнишь. Конечно, он помнит. Он его даже если постарается, не забудет. Он пытался. Четыре гребаных года пытался и все — безрезультатно. «Я так сильно тебя ненавижу, что запомню на всю жизнь» Не соврал. Запомнил. На всю гребаную жизнь, как и обещал. Он его слишком хорошо знает, так, что почти по сантиметру — каждый кусок сознания. Все страхи и опасения, мысли, которые в голове роятся. У них прошлое одно на двоих, а Рыжий даже не заметил, как погряз в нем целиком. Он помнит это, будто это было вчера. — Я все про тебя помню, — получается слишком зло. Потому что это — сущее проклятие: помнить. Их сейчас убивает не инфекция, не ебнутая желтоглазая тварь с бомбами и винтовками, а именно память. Это самая больная штука на свете: помнить то, что было, и не иметь возможности это вернуть. Тянь делает к Рыжему всего один шаг, а того в дрожь бросает, как льдом окатывает. Чужие руки тянутся к шее Рыжего, Хэ цепляет пальцами цепочку и рассматривает, ухмыляется, прикрывая глаза. — Должно было пройти столько времени, чтобы ты это принял. И Рыжий выдает самое правдивое, что на языке вертится: — Да я, блять, не хотел, чтоб ты меня пометил. — Значит, сейчас вдруг захотел? — Иди нахер, Тянь. — Я пойду, куда скажешь. Рыжий знает, что этого делать не стоит, но все равно читает между строк: Пойду куда скажешь. На край света, к обрыву, под выстрелы. За тобой, если поведешь. Рыжий вскидывает яростные глаза на Тяня, но этот жест получается слишком измученным. У него больше нет сил. Больше не осталось злости и кроме желания смотреть, сука, чувствовать, больше вообще ничего нет. У него остался только Тянь. А у Тяня остался только Рыжий. Фонарь освещает их лица снизу и Рыжий на секунду акцентирует внимание на тонких шрамах вокруг губ, но все быстро забывается, когда рука Хэ ложится на его руку на кнопке выключателя, и заставляет одним нажатием погасить свет, вытаскивает фонарь и Рыжий слышит, как тот ударяется об плитку. Катится по полу в звенящей тишине, пока не врезается в стену. Все затихает. Хриплый голос над ухом ощущается слишком громко. — Ты опять мне в роговицу светил. — Я не специально. — Ладно. В темноте не видно, но Рыжий уверен, что Тянь сейчас кивает. Сам себе кивает, ситуации, которая тут определенно происходит, но до сих пор не ясно до конца, что из этого пиздеца выйдет. Рыжий не сопротивляется, когда Хэ тянет его в свою кабину. Перебирает ногами молча, прижимается спиной к холодной плитке, когда Тянь фиксирует его у стены. Тянь включает воду и Рыжий даже не сразу осознает, что она не особо теплая. Или это у Рыжего от горячего воздуха и тесных стен по бокам уже плывет температурное восприятие. Он весь изнутри как батарея, нагрелся еще на моменте, когда Тянь простым непринужденным тоном сказал ему снять штаны. — Что ты делаешь? — отрешенно шипит, пытаясь определить положение чужого тела в пространстве — Представь, что мы в школе, — голос раздается слишком близко над ухом, и в жар бросает почти сразу. — В какой еще, сука, школе? — просто, лишь бы что-то сказать. Тянь ласково усмехается и ведет носом по щеке Рыжего. Нежностью прошибает насквозь, от прикосновения — прожигает непрошенной грубо-приятной лаской. — В нашей. Застряли ночью где-нибудь в душевой. Пробрались, сбежали от охраны и развлекаемся. «Развлекаемся» многозначительной паузой повисает между ними перед тем, как Тянь обхватывает его за шею и прижимается губами, касается языком, заставляя разжать челюсть, и поцелуй в оглушительной тишине звучит слишком громко и пошло. У него руки горячие, а у Шаня от стресса и постоянных нервов на спине холодная, чуть влажная кожа, которая сокращается от неожиданного тепла крепких пальцев. Рыжий шлет все нахер. Он давится воздухом, когда Тянь прижимается к нему обнаженным торсом, зажимает между собой и кафелем. Сзади — холодная стена, а на груди и на животе — горячее, как кипяток, тело. Рыжий зажмуривается, стараясь внушить себе, что болезнь ни при чем, но они соприкасаются грудными клетками и Рыжий чувствует его пульс ненормальный, чувствует, как в нем течет эта зараза — по венам, артериям, почти ощущает, как эти паразиты наполняют его изнутри. И жрут, жрут, жрут. Рыжий зажмуривается, глушит сжигающие изнутри мысли. Это он. Это все еще он, и он от них отличается. Отличается. Еще можно что-то сделать. Он заставляет себя верить, что можно. Рыжий просит сердце трепыхаться чуть медленнее, когда Тянь прилипает к нему полностью, опускает руки на поясницу, а носом зарывается в сгиб шеи. Он не знает, зачем, не знает, что они делают, просто неуверенно касается чужой спины кончиками пальцев, потому что ему это, блять, нужно, как воздух. Тянь ведет языком по его шее, сцепляет пальцы на чужой пояснице и Рыжего дергает, кроет ебаным дежавю: он такое однажды уже чувствовал, когда сидел в одежде, мокрый и злой, с задранной черной майкой и чужими шершавыми ладонями вдоль позвоночника. Этот придурок хотел «потереть ему спину». Шань хотел сдохнуть, лишь бы этого не чувствовать. Вода еще льется, бьет по взмокшим волосам, по лицу и в плечи, и Рыжий даже на нее отвлекается, даже вспоминает, что они хотели мыться. А в следующий момент его подкидывает потому что руки Тяня оказываются на резинке его боксеров и Рыжий на рефлексах впивается тому в запястье. Он сбито шепчет в пустоту, до хруста стискивая пальцы. — Я блять, не собираюсь с тобой этим заниматься. Тянь проезжается носом по его уху. Ласково гладит другой рукой от пресса к ребрам, шепчет: — Ты уже занимаешься «этим». Рыжего прошивает горячей дрожью по телу и до паха от одного этого шепота, от осознания того, что, и правда, блять, «это» так и называется: когда вдвоем, почти без одежды и под сраным душем, от которого сейчас толку как от Цзяня на рыбалке. Вода просто льется сверху, пока они касаются друг друга влажной кожей. Отпустить себя становится проще некуда. В голове, как тогда, в его блоке, загорается замечательное «похуй», и он обязательно запишет это слово в список любимых, во все времена действующих, отговорок. Рыжий краснеет целиком: лицом и всем телом, когда прижимает ладонь к чужому стояку и слышит короткий сдавленный выдох. Он двигает рукой с горящими щеками, сходя с ума от стыда и кайфа, потому что это уже точно отрывок из какой-то ебаной порнухи. Рыжий ее насмотрелся в старшей школе. Это было что-то вроде периода принятия, когда «мам, я не гей, и на мужиков не дрочу, но иногда смотрю, чтобы убедиться в том, насколько это отвратительно». Разница в том, что в той порнухе все было мерзко: противные стоны и гадкие шлепки по ягодицам, наигранные пресные эмоции на потных рожах. Рыжего всякий раз от этого выворачивало, а сейчас хочется еще, до дрожи в коленях и умоляющего свиста на шестеренках разума, просто позволить этому случиться и больше никогда в жизни от него не отворачиваться. Такие люди не заслуживают, чтобы от них отворачивались, потому что они носят цепочку на шее, как сопливые романтики, четыре года подряд. И в мирные дни в Пекине, и в День Конца, и даже в апокалипсис ее носят, чтобы потом преподнести в качестве подарка на своем зараженном теле. Снова врываются в его жизнь с желтушными подтеками и пулей в плече, с застывшим и окровавленным «я вернулся» на мягких губах. Они ласкают друг друга, зажмурив глаза и соприкасаясь лбами. Вода уже просто холодная и совершенно не греет, а желтушники горячие, как ебаная батарея, и поэтому рука Хэ на члене ощущается, словно Рыжий сунулся в кипяток. Он тянется губами к нему, растворяясь в эмоциях, которые жрут, как паразиты зараженных. Он целует жарко и с горячими выдохами, сжимает ладонь на шее и чувствует, как все резко прекращается. Тянь отстраняется выключить воду, — чтобы Рыжий не мерз, и тот раздраженно сжимает зубы. Ему хочется даже на секунду не отрываться. Прижаться всем телом, чтобы в темноте никто не увидел, как сильно он в нем нуждается, обхватить его до хруста и шептать: ты нужен, нужен, правда, и я тебя не боюсь. Постараюсь не бояться, обещаю, блять, только не уходи больше. Просто, второй раз он не вынесет. Рыжему всегда было сдохнуть проще, чем признаться, что за эти четыре года он лез на стену раз сто, скучал до хрипа под ребрами и иногда, «без повода» предлагал Фао нажраться вусмерть, лишь бы о нем не думать. Но, даже тогда не думать не получалось, потому что Хэ засел внутри него, в кожу и в подсознанку, как самый обычный паразит и жрет душу, сам того не подозревая. Рыжий не ощущает Тяня уже секунд десять и это начинает беспокоить. Вода не льется, но он по прежнему его не чувствует, слепо проводит рукой в воздухе и крупно вздрагивает, когда случайно нащупывает мягкие волосы где-то на уровне своего живота. Рыжий сипит не своим голосом: — Х…Хэ Тянь… Он в ужасе смотрит вниз, пытаясь привыкнуть к темноте, но глаза по прежнему видят херово: только очертание силуэта, который все еще внизу, и почему-то не поднимается. Сердце застревает где-то в горле, долбится изнутри паскудной бешеной собакой, потому что он вдруг ощущает горячий выдох «там». И его шарахает. Всем телом, сука, шарахает. Рыжий двинуться боится, в каком-то затуманенном необъяснимом ужасе зависает с поднятыми над его головой руками и дотронуться не может. В глазах плывет, а пальцы трясутся, как ебаное все. Слишком, сука. Это — точно нет. Это уже чересчур. Рыжий сипит: — Эй… — и его голос тонет в кафельных стенах. Он не готов, не так и не с ним. Он сейчас просто сдохнет. — Ты че, а? — позволяет себе нервный смешок, когда тот не реагирует, — Псина… Хэ Т… Рыжий резко опускает руки и громко ударяет ими по стене позади себя, пытаясь найти равновесие, проглатывает остатки слов и замирает с приоткрытым ртом, когда тело превращается в натянутый оголенный нерв. — Ты псих ебаный… — свистит сжатыми легкими, — Не…х…хахх…ты…ты, блять… У Рыжего глаза распахнуты так, что скоро нахрен выпадут — не помогает, все равно ничерта не видно. Пресс сжимается в такт поступательным движениям каждый раз, когда Тянь касается языком. Его всем телом дергает, и сделать ничего не получается. Даже если бы Рыжий мог его сейчас видеть, даже если бы со включенным светом, почему-то образ Тяня, который делает «это», вообще не вяжется с чем-то грязным. Даже из головы совершенно вылетает, что всего пару месяцев назад эти зубы разрывали сухожилия, пачкались в крови и отвратительных ошметках. Эта челюсть, — Рыжий сам видел, — может сжиматься, как капкан, вырывать мясо одним укусом, а сейчас — очень аккуратно и плавно двигается вперед-назад, потому что Тянь подбирает правильный угол и делает все очень осторожно. Чтоб не поранить. Чтоб, сука, еще хотелось. Рыжий всегда думал, что сосать другому парню — это стыдно. Оказывается, стыдно — когда сосут тебе. Он доходит до предела почти за минуту, не столько от ощущений, сколько от осознания, что Тянь стоит на коленях, держит Рыжего за бедра и делает то, что блять, даже в мыслях произносить стыдно. Рыжий отрывает его от себя за плечи и тянет наверх. Он не хочет этой дешевой грязи, потому что очень просто все испортить: достаточно испачкать, замарать и превратить все это в простую толкотню в душе, которая нихера не стоит. С Рыжего хватит «нихера». Это — не секс, это признание через касания, и Рыжий сам когда-нибудь обязательно это сделает, чтобы показать, что он не ссыкло и ему надоело бегать. Чтобы показать, что ему не противно. Может, даже сказать, что и тогда, на площадке противно не было. Может, даже Тянь поднимается резко, впечатывая Рыжего в стену. Целует жадно и вместе с тем трепетно, как будто Рыжего сломать — ничего не стоит. Они целуются и кусаются как в последний раз. Вымещают друг на друге всю скопившуюся боль и топят в воспоминаниях: его, Хэ Тяня, их общих. Движения рукой становятся быстрее и Тянь вдруг останавливается, сжимает пальцы на стояке Рыжего. Ждет, когда они дойдут до одинакового состояния, чтобы как в сопливой гейской дораме кончить вместе. И они кончают, сука, вместе. Как в сопливой гейской дораме. После диких попыток отдышаться, с густой пустотой в башке, Рыжий все же говорит это: — Ты…зачем… — на большее сил не хватает. — Это моя самая дикая школьная фантазия. Школьная блять. Фантазия. Ш-к-о-л-ь-н-а-я. Как мы дошли до такого Глаза почему-то жжет, как от перца, и Рыжий головой ведет, как сквозь толщу воды слушает чужое дыхание. — Что мы делаем «это» в душе? Тянь исправляет: — Что я сосу тебе в душе. — Придурок. Рыжий сглатывает и отправляет нахер жжение в глазах, зуд под кожей и шершавые желтушные подтеки на чужих руках, которые под намокшими бинтами по прежнему есть. И ему на это по прежнему похрен. — Придурок, блять, — Рыжий сжимает руки на чужих плечах, зарывается носом в ключицы, пока чужая рука ложится ему на затылок. Тянь молчит. Он Шаня слишком хорошо знает. Не говорит ничего, потому что не надо. Ерошит короткие рыжие волосы, вдыхает его запах, которого от инъекций не чувствует, но хочет, — Рыжий знает, — до белых кругов перед глазами. Возможно, он сейчас запах Рыжего себе представляет. «Должно было пройти столько времени» В башке отрывками проносится вся жизнь, ярче и больнее: от ударов под дых и презрительных взглядов — до тесных и искренных касаний, до иррационального желания чувствовать, даже если больше незачем. В первую их встречу Рыжий мечтал, чтобы Тянь сдох под капотом. Сейчас он сам ради него сдохнет. Вместе с ним или вместо него, — тоже. Рыжий перетекает руками с чужих плеч на поясницу и сцепляет их вместе, все свои мышцы напрягает, чтобы к чертям порвались, и делает так, как давно хотел: сжимает его. До хруста. Внутри все-таки что-то ломается, когда Тянь обнимает в ответ, гладит горячей ладонью по шее и согревает холодное мокрое тело своим теплом. — Я вернулся.