Желтушники

      Рыжий просыпается в камере один. Башка тяжелая, словно свинцом налитая. Наверное, так чувствуют себя люди во время нервного срыва. Когда устаешь настолько, что нет сил сопротивляться — и ты просто принимаешь то, что с тобой происходит. Предугадать пиздец невозможно. Он нагрянет сам, без предупреждения. Спрашивать не станет.       И когда это случится — Рыжий будет не готов. Возможно, лучший выход сейчас — это просто закрыть на все глаза. На то, что они потеряли подобие дома и привычную жизнь за пару часов, на то, что они все могут сдохнуть в любой момент, даже а то, что Рыжий поднимается не со своей постели, а с чужой, такой теплой, словно специально нагретой.       Он медленно разгибается и замечает свои берцы, аккуратно поставленные у койки. Куртка, сложенная стопкой, лежит на тумбочке. Задолбанно вдохнуть как-то само собой получается. Эта заботливая сволочь еще бы записку оставил, вообще потрясно было бы.       Рыжий ухмыляется и пихает ноги в обувь. Теперь, конечно, можно ставить на себе голубой крест. Хотя…крест так крест, пусть его хоть радугой обольют — до фонаря. Не время и не место о таком париться. Хватает куртку и натягивает на себя. Когда он успел напялить футболку — в целом, тоже не ясно, но он догадывается. Где-то в промежутке между душем и тем, как без сил отрубился на чужой койке, съежившись в крепких объятьях.       Рыжий лениво спускается вниз, засунув руки в карманы. Потягивается, замечает Цзяня, плетущего Чу Син Че косички. Он бы, наверное, даже офигел, если бы ему резко не стало на все так похуй. Кореец замечает Шаня, кивает ему, и тот плетется в их сторону.       — Я думал, ты не любишь, когда тебя трогают за волосы. Пристрастился? — с ходу бросает, улавливая в своем лексиконе что-то Тяневское.       Сначала он просыпается в его постели, потом мечется его фразочками. Если так происходит процесс заползания под кожу — то нахер. Тянь и так там уже достаточно въелся, аж под самую глотку, что дышать нечем.       — Ты не любишь, когда тебя трогают за волосы? — Цзянь спрашивает и Син Че раздраженно поворачивается:       — Я тебе, блять, это тридцать раз сказал, перед тем, как ты мне в патлы вцепился. Как тебя Чженси терпит вообще?       — С трудом.       Они поворачиваются на голос и Чжань протягивает Рыжему что-то мягкое, похожее на батон. Рыжий приглядывается: охренеть, внатуре батон. Даже не черствый и не плесневелый. Сто процентов — Цзянь нарыл. Че угодно блять, достанет, и кого угодно.       — Как рука? — Рыжий спрашивает, — Тебя давно видно не было.       — Нормально, — отмахивается, — Пользоваться можно.       — И часто ты ей «пользуешься»? — Син Че гадко ухмыляется, а Чжань, — вот тут Рыжий действительно удивляется, — вдруг делает тоже самое.       Син Че на них пагубно влияет. Рыжий соврет, если скажет, что ему это не нравится.       — Частенько, — Чжань прикрывает глаза под возглас Цзяня:       — Почему я этого не вижу?!       — Потому что я делаю это в одиночестве, идиот.       Рыжий залипает на этой картине неосознанно. Они просто болтают, позволяют себе такую роскошь, как пустой треп. Вроде, прямо сейчас у него в голове должны быть другие мысли — не о том, как Чженси дрочит или не о косичках патлатого, а о том, что будет через несколько часов.       Вряд ли Змей держит слово и реально готовится встретиться с ними в указанное время, тем более что добрую половину из них он уже перебил. Наверное, до сих пор не напал тупо потому что не нашел, где они засели, ну или потому что бережет силы. Вообще-то, Рыжему на это тоже похуй. Просто, он знает, что Змей сегодня умрет. Аномально спокойно — знает.              Вот только, он понятия не имеет, сколько жизней придется отдать взамен.       Рыжий растворяется в моменте, пока есть шанс: урвать десять минут спокойствия, пока еще тихо и все полу-соображают. У них сейчас происходит обычное утро, напоминающее беседу студентов в шумной столовке. Пару лет назад оно у Рыжего начиналось так же: Фао трепался без продыху, пока он медленно впитывал информацию и делал вид, что слышит. Наверное, сейчас стоит попробовать сделать, как Хэ Тянь предлагал: представить, что они в школе, или в институте. Наверное, так станет лучше хотя бы на секунду.       Абстрагироваться — не его конек, но у Цзяня получается, так что он тоже будет стараться. Ради них и ради себя, сука, будет беречь в себе прошлое, ведь сегодня они могут его потерять.              Цзянь случайно дергает корейца за волосы и когда тот шикает, раздраженно распускает косички.       — Все равно без резинки ни черта держаться не будет. Потом снова попробуем.       — Ага, — фыркает кореец, — если не подохну сегодня, обязательно. Только перед этим я тебя побрею, идет?       Рыжий уводит взгляд в сторону. «Если» — очень скользкое слово. У них было время, чтобы это осознать. Каждый день — дохуя времени на это. Время течет очень медленно, и его хватает на все кроме того, чтобы пожить нормальной жизнью. Рыжий просто хочет, чтобы мир перестал гореть хотя бы на секунду. Хочет заткнуть нос, чтобы не вдыхать ацетоновую вонь вперемешку с ванилью. Этот приторно — обманчивый запах, такой же лживый, как Звезды. Они красивые, как восьмое чудо света. Они превратили жизнь Рыжего в ад.       — Ты не подохнешь, — играючи отвечает Цзянь, — думаю, ты для такого крепковат.       — Ну, уж крепче, чем ты.              Рыжий сцепляет руки. Пилит стену. Абстрагируется, — как ебаный Цзянь, от мыслей о том, что кажется, начинает к этому всему привыкать: к спокойной жизни, шуткам и пустому трепу без команд и выговоров. К тому, что ему, оказывается, двадцать с копейками, и не обязательно чувствовать себя как выслужившийся дед на пенсии, но он чувствует.       Инфекция превратила их жизни в полигон. За пару лет они перестали принадлежать себе, а вместо этого — стали принадлежать войне, которая никогда не кончается. Присягнули на верность оружиям, пообещали не предавать и держать в руках чаще, чем собственный хуй. Некоторые из них всерьез спали с винтовками в обнимку. Самое забавное — именно такие фрики во время взрыва погибли одними из первых. В экстренных ситуациях оружие не поможет.       Если ты нормально бегаешь — выбраться удастся. Рыжий надеется, что скорость его не подведет. Их всех, когда наступит время, — а оно сегодня наступит, — не подведет скорость и сообразительность, потому что иногда просто вскинуть пистолет мало. Иногда, если от пуль не уворачиваться и бежать напропалую, целясь в голову ублюдку, можно схватить снайперскую пулю в глазницу.       Рыжий тяжело сглатывает и зачем-то вспоминает: кровь у него шла из правого глаза.       Военные сонными мухами растекаются по тюрьме. Кто-то долбит железякой по решетке, чтобы все наверняка проснулись, и Рыжий, наблюдая за этой бесовщиной, мрачно хмыкает. Подобие режима в судный день. Как будто от того, что они встанут на пять минут раньше, их ждет какой-то другой исход.       Тянь появляется резко. Как всегда — незаметной тучей нависает над головой, и Рыжий оборачивается только когда теплое дыхание сдувает ежик волос на затылке.       — Бегаешь от меня? — бархатным голосом, только ему слышным.       Парни увлекаются трепом о чем-то своем, салютуют Тяню и тот мерно кивает в знак приветствия.       — Ни от кого я не бегаю, — Рыжий огрызается. — Я проснулся, тебя не было. Хули мне теперь, ждать что-ли, как женушка? — говорит прежде, чем успевает закрыть рот.       — Я был бы не против.       Снова пилит глазами, снова под кожу лезет и все изнутри выскребает, заполняя собой. Рыжему уже дышать нечем: в воздухе один его запах, и различить трудно, какой именно. Просто приятный. Главное — не ванильно-ацетоновый. Не лживый.       Сказать Тяню «спасибо» за то, как он пахнет — это бред, но Рыжий почти это произносит.       — Кого ебет, был бы ты против, или нет? — получается устало.       — Это что, батон? — Тянь смотрит Рыжему в руку и Рыжий успевает второй раз удивиться.       — Да, похоже, что он.       — Чего не ешь?       — Не люблю батоны.              — Но, при этом ешь сэндвичи, — язвит.       — Ну а хули нет? Ем. Они из другого хлеба.       Тянь кивает, лыбится и забирает Рыжего. Берет и уводит, обняв одной рукой за плечи. Когда они оказываются в более-менее тихой обстановке, Рыжий резво выныривает из объятий.       — Какого хуя?       — Надо поговорить, — Тянь говорит слишком серьезно, и в горле почему-то пересыхает.       — Дак сука, говори. Не обязательно для этого меня при всех лапать.       Тянь клонит голову, ухмыляется углом губ.       — Тебе не нравится, когда я тебя трогаю?       — Нет, бля… — Рыжий голову отряхивает, — в смысле да. Мне не нравится, когда ты это при всех делаешь.       — А не при всех, то есть, можно, — дразнит, вздергивая брови.       — Хэ Тянь. — давит.       Рыжий мог бы сказать, что ему сейчас не до этого. Не говорит, потому что — пиздеж. Ему как раз до этого, вот только он в слух не озвучит.       — Есть возможность убраться отсюда, — Тянь меняет тему слишком резко, и Рыжий не сразу вникает. Вскидывает глаза.       — Чего?       — Есть возможность, — чеканит Хэ, — отсюда убраться. Раньше, чем начнется перестрелка. Господин Цзянь пришлет сюда вертолеты и…       Рыжий его не дослушивает, перебивает, ошалело раскрыв глаза.       — Стой, стой, погоди. Ты че, блять, хочешь сбежать, как крыса?       — Нет, — терпеливо смотрит на Рыжего, — мы остаемся.       — А, — вскидывает брови, — ты хочешь, чтобы я сбежал, как крыса.       У Тяня в его тускло-серых радужках все и так написано: он хочет, чтобы Рыжий был в безопасности. Но, Рыжий по обыкновению видит свой контекст: он предлагает ему разделиться, как четыре года назад, — откинуть Рыжего и усвистать втроем хуй пойми куда.       — Я хочу знать, что с тобой все будет в порядке. Там…ты не знаешь, на что идешь.       — А ты типа, знаешь? — Рыжий ядовито выплевывает и Хэ с готовностью кивает:       — Да, — пялится, не отрываясь, — знаю. Я с этим сталкивался лицом к лицу. Ты такого еще не видел.       Сука, сука, сука.       Тянь его уговаривает. Черными зрачками с распиленной надеждой в него всматривается, и Рыжий точно знает, что у него в башке: лишь бы он согласился, лишь бы послушал. Но, Рыжий не послушает. У него, блять, причины, и Тянь их прекрасно знает.       — Он убил моего друга. — звучит слишком бесполезно, потому что Тянь там был. Он это своими глазами, блять, видел.       — Я не хочу, чтобы он убил еще и тебя.       Рыжий открывает рот, но не находит, что ответить. Они проводят в гнетущей тишине с минуту, пялясь друг на друга, сталкиваясь яростным невидимым сопротивлением и шипами. Рыжий почти это ощущает: как они режут, в кожу въедаются, и Хэ Тянь этот блядский со своим «не хочу» выглядит как маньяк, давит аурой. Сам Рыжий, скорее всего, выглядит точно так же, потому что тоже не хочет. Знает, что Тянь это замечает, потому что это очевидно.       — Ты за кого меня принимаешь? — Рыжий брезгливо щерится и отталкивает Хэ, — Ты настолько низкого мнения обо мне, что думаешь, будто единственный выход, чтобы спасти мою жизнь — это съебаться? Типа, блять, я не справлюсь с уродами из старой заброшки? Словлю пулю в первые пять секунд?       Тянь ему взглядом прямо в глазницы упирается. Стреляет в упор, высверливает дыру зрачками, и темные болезненные капилляры вокруг глаз становятся виднее. Скорее всего, дело в освещении — Рыжий предпочитает так думать.       — Я не считаю, что ты не справишься. Просто я не хочу все время бояться случайностей. Одна косая пуля, одна взорвавшаяся Звезда — и все. Оттуда не возвращаются.       — Как видишь, возвращаются. — желчно цедит Рыжий и кивает Тяню на бинты. Тот усмехается, и от этого липким холодом проезжается по позвоночнику.       — Я здесь только потому, что ты меня спас. Во время перестрелки никто не будет думать о зараженных. Если пожелтеешь — тебя застрелят. Мне просто повезло, — давит интонацией, — это тоже случайность.       Рыжий только сейчас об этом задумывается. Это ведь и правда случайность. Рыжий убежал туда от зараженных. Он наткнулся на Хэ по воле судьбы. Вся их жизнь — это одно огромное «так получилось».       Он кивает в пустоту, плавает в мыслях, совершенно без понятия, что отвечать. Мажорчик прав — во всем, кроме того, что Рыжему стоит съебывать. Это — вообще бред сивой кобылы. Последний высер, который только можно было Рыжему сморозить. У него за последние два года нервные окончания, чувства и вся остальная хрень — атрофировались. Когда каждый день видишь смерть — к ней привыкаешь. Когда однажды видишь смерть кого-то близкого — начинаешь вспоминать, что это вообще-то не нормально.       Когда понимаешь, что смерть — это, оказывается, воля случая, начинаешь бояться. Потому что от этого ни Рыжий — не только он, — от этого никто, блять, не застрахован. Они в равных условиях, с одинаковыми шансами могут сдохнуть.       — Ты ебнулся, — спокойно говорит Рыжий, — я не собираюсь вас здесь бросать.       — Это и не требуется… — «разъясняет» Хэ Тянь и Рыжий его перебивает снова:       — Ты нихера не изменился. Повторяешь ту же хуйню, что четыре года назад. Тебе не хватило, чего, — времени или мозгов, — чтобы это понять? Нам нельзя разделяться. Это ни к чему хорошему вообще, блять, никогда не приводило. А у тебя на любой пиздец одно решение — если чувствуешь, что что-то угрожает, сразу действуешь радикально, типа, это как-то поможет. Только, мне не помогло. Ни-хе-ра нет. Ты это для себя сделал, и сейчас делаешь для себя, чтоб не переживать, да? А о том, что буду чувствовать я, если вас… — осекается, — если тебя… — голос почему-то срывается, и Рыжий выплевывает, — Не строй из себя героя и иди нахуй.       — Малыш Мо.       — Иди нахуй, Хэ Тянь, — давит, и тот больше ничего не говорит.       Рыжего достало ебаное все. В башке свербит, набатом орет: пошел ты, пошел ты, пошел ты!              Он не собирается это слушать. И он не собирается дальше терпеть жалкие попытки его отгородить, потому что в редких случаях — здоровый эгоизм это полезно, а у Тяня он весь какой-то перевернутый и перебитый, неправильный. Действует в обратную сторону, и всегда только по отношению к Рыжему, потому что идиот выбирает жизнь не свою, а чужую. И это из себя просто выводит. От злости хочется на стену лезть, вмазать мажорчику по роже, но вместо этого Рыжий, яростно хмурясь, разворачивается и уходит, ощущая на своем затылке тяжелый, высверливающий взгляд.       Тянь его этим взглядом сверлит до самого их выхода: когда разбирают оружие и проговаривают план: сначала разговор, потом — в случае чего, действие. Рыжий поворачивается к нему в этой толпе и сверлит его в ответ. Он не отступит. Он не собирается отмокать в стороне, пока его друзья будут рвать глотки. Пока Хэ Тянь будет рвать. Потому что он сам за него готов вырвать глотку любому.       Шнурки на берцах не поддаются — Рыжий который раз пытается завязать, но все выскальзывает из рук, и он, матерясь сквозь зубы, в третий раз начинает с начала. Тянь в коридоре переговаривается с военными, бросает на него многозначительный взгляд и отворачивается. Рыжий в рот ебал его гляделки.       Он пролетает мимо с пустым лицом, когда военные объявляют полную готовность.       — Дурак. — злым и сломанным голосом шепчет, и исчезает в толпе бездушной тенью.       Темная фигура растворяется в общей массе и сердце Рыжего стучит быстрее.                    Солнце палит им в глаза, заставляя жмуриться и вскидывать винтовки, чтобы хоть как-то загородиться от света. Оно словно намеренно мешает отстреливать тварей, хотя их в городе совсем не много — видимо, нормальную такую часть они отстреляли во время первой эвакуации. Шаги вразнобой, и слава богу — если бы это был синхронный марш, Рыжему бы в конец снесло башню. Ладно хоть, они не пытаются строить из себя служителей государства, помешанных на дисциплине и порядке. Они — типа, нормальные. Обычные мужики в форме, ну, иногда командующие теми, кто помоложе. В народе называется дедовщина, а у них здесь — иерархия. Еще одно умное слово, которое Рыжему не пригодится.       Слова вообще в таких ситуациях не пригождаются. Только один единственный человек в подобные моменты пиздит, не затыкаясь.       Они не идут в «то» место. Змей не пойдет в центр города — не выползет. Поэтому вся группа устремляется сразу к их логову. Там сидит он со своей шайкой, гнилой Лянчень со своей сворой белых халатов. Там они держат пленных.       Рыжий на это по крайней мере надеется.       Он осматривает заброшку брезгливо, как насекомое, а в горле нестерпимо жжет и он это проглатывает. Они все на нее так пялятся — и жжет от предательства, обманутых ожиданий, от того, что в такое время — даже сейчас — находятся люди, которые могут извлечь выгоду, построив ее на чужих костях.       Браконьеры встречают их не выходя из здания: только целятся из окон в Звезды, чтобы если что — сразу радикально. Чтобы, сука, в живых почти никого не осталось. Змей с небольшой группой выплывает и сразу пиздит. Как Рыжий и ожидает, не затыкаясь.       — Я-то думал, вы не придете. Сколько вас…раз, два… Нет, это выше моих сил. Будем считать, что вас больше сотни, так? Зачем пожаловали?       Цу Ши, тот самый командующий, который был с ними на последней вылазке, низко рычит:       — Мы договаривались на неделю. Ты не выполнил условия, так что договору конец.       Змей округляет глаза, и вдруг ржет, закинув голову. Вытирает выступившие слезы. Рыжий давит в себе желание прямо сейчас ему дробь патронов в харю высадить.       — Я не договаривался на неделю, не правда. Это ты решил, что у вас есть целых семь дней, хотя я говорил о двух. Ты — давит, — передал вашим людям неверную информацию, а значит — именно ты виноват в… ээ, — наигранно закатывает глаза, загибая пальцы, — во всем.       Рыжий не знает, зачем весь этот цирк. Они оба — и Цу Ши, и Змей, и блять, браконьеры, которых в этом огромном здании тоже хрен пойми сколько, знают, чем этот разговор закончится. Мирного пути нет. Его не стало еще на моменте, когда Змей впервые заметил Рыжего в прицеле.              Нет, — думает Рыжий, — еще раньше. Когда из бункера пропал первый человек, а военные сразу не сообразили.       — А ты, — Цу Ши вскидывает винтовку, — треплешься потому, что уверен в своей непобедимости, или потому что у тебя язык без костей?       — Хор-р-р-р-оший вопрос, — весело тянет, округляя и без того дикие глаза, — я обязательно об этом подумаю на досуге. Может, мне удастся поговорить с кем-то из моих знакомых? Думаю, так мы гораздо лучше поймем друг друга, не считаешь?       Змей находит взглядом Рыжего. Насквозь его прожигает, а сам Рыжий перед собой Змея не видит. У него вместо этого в глазах мишень: лоб, или грудь. Живот тоже сойдет. Ему просто нужна команда, сигнал, чтобы весь этот пиздец закончился, чтобы они уже начали друг в друга стрелять, потому что Рыжему надоело тут стоять и делать вид, что разговоры — это обязательная часть. Их можно пропустить, если и без слов понятно, кто здесь абсолютная конченая мразь.       Рыжий успокаивает себя: здесь скоро будут вертолеты. Хэ Тянь про это столько раз упоминал, что если Рыжего разбудят глубокой ночью, он как на духу выпалит: в семь часов сорок минут, на площади — к этому времени они должны здесь все закончить. Эвакуация начнется через час, а через каких-то пять минут должна прилететь первая помощь. Вот чего они все ждут. Поэтому тянут.       От военных таким напряжением веет, что им можно было бы воздух резать. Они вцепляются в оружие до побеления пальцев, ждут сигнала, но его не происходит — другая сторона не предпринимает ничего, так что нужно выждать удобный момент. Браконьеры сейчас в здании, а они на открытой местности, среди поляны Звезд. Нельзя быковать раньше времени. Рыжий себе об этом напоминает даже когда Змей ласково оглядывает его, размыкает губы и шепчет:       — Ты чего такой хмурый? Вы ведь пришли спасать друзей. Разве не бравое дело?       Он плывет по толпе яростных, срывающихся с цепи и исходящих пеной, военных. Ни о какой выдержке уже речи не идет, даже сам Мию Кхен — Рыжий замечает, — чуть не краснеет от злости, буквально заставляя себя стоять на месте, пока не будет, сука, того самого подходящего момента, из-за которого они до сих пор друг в друга не вцепились.       Браконьеры не стреляют первыми, потому что не хотят это начинать — по ним видно. Они тоже не в самом лучшем положении, но у них нет выбора. То, что они сделали — не прощается. И Змей с каждым словом их ситуацию усугубляет.       — Где лаборантские крысы? — Цу Ши спрашивает, — в здании прячутся?       — Мм…похоже на то, — Змей широко улыбается и искрит глазами, — как никак, кладезь знаний и находок… Нельзя, чтобы великие умы современности пали смертью храбрых одними из первых. Пусть немного подождут. Для приличия.       Он понимает, что будет. Даже не скрывает, что они просто тянут время. Никто не решается выстрелить первым. Они просто ждут, когда напряжение в воздухе достигнет своего апогея и полыхнет.       У них больше нет взрывчатки — Рыжий наверняка знает, — вся ушла на бункер. Это немного успокаивает. Но, у них по прежнему есть винтовки, а военные все еще стоят, окруженные Звездами.       — Если ты сейчас же отдашь нам пленных, ничего не будет, — говорит один из верхушки, — мы просто уйдем, заберем тех, кто нам дорог, и на этом разойдемся.       Каждый из них наверняка знает: вранье. Черта уже пройдена. Они не спустят такое с рук. В том бункере были дети, чья-то жизнь, которая превратилась из настоящего в гнетущее прошлое за пару часов.       Змей улыбается, как сука, упивается своим мнимым превосходством и мажет глазами по толпе. Абсолютно равнодушно и играючи, но потом вдруг замирает и будто бы даже пугается, всего на секунду — застывает на ком-то и улыбка сходит с его лица. На то, чтобы проследить его взгляд уходит меньше секунды. Он почему-то пялится на Чженси в упор, и тот глаза не отводит. Может, потому что сам не до конца понимает, а может потому что знает, — с хищниками так нельзя. Наверное, со школы помнит, как на Змея смотреть правильно.       Змей его разглядывает, по кусочкам разбирает. У него в глазах тихая, ползучая злость, импульсом подбирается к конечностям. Змей вскидывает курок. Чженси пригибается на рефлексах, а парню позади него сносит голову.       И все происходит слишком быстро.             Рыжему однажды снился сон. Он видел примерно тоже самое, что сейчас, вот только, крови было меньше. Гораздо меньше. Она в воздухе и на земле, на людях и на тварях, абсолютно везде, куда бы бешеные рассредоточенные глаза Рыжего ни смотрели. Кого-то из бойцов внезапно в очередной раз рвут на части, а он по прежнему пытается, как говорит Дже Хой, «быть хладнокровным».       Бойцы, зараженные, браконьеры вперемешку кишат, как паразиты. Они стреляют друг в друга, разбрызгивая фонтан из желто-красной крови, и Рыжий уже не может ни на чем сосредоточиться. Это уже не бой «за что-то». Это резня без смысла, трупы на трупах, и пульс Рыжего обрывается, когда он видит где-то в толпе белобрысую макушку и хищные желтые глаза. Падаль пытается скрыться в перекрестном огне и Рыжий, не думая, чисто на инстинктах дергает туда, живя только мыслью о том, как всадит пулю в лоб. Бежит на одних рефлексах, не слушая интуицию. Цель — Рыжий прикрепляется к нему взглядом. Бегущая цель — разряд по позвоночнику и рывок в его сторону.       Эта тварь закончит здесь.       Рыжий дергается, когда ему в ногу прилетает что-то острое, и этого хватает, чтбы потерять Змея из виду. Падает на землю с криком, ползет на локтях, оставляя кровавый след из ноги, а потом — ему по голове прилетает чем-то тяжелым и желтушник с разбега прыгает, откусывает мясо из свежей раны, а Рыжий орет, еле соображая. Уже через секунду — чувствует, как его сдирают с асфальта и куда-то тащат, краем глаза видит, как желтушнику простреливают башку и замечает далеко-далеко Хэ Тяня, сжимающего зубы от отдачи винтовки. Где-то еще дальше — рожу Мию Кхена, Мию Дже Хоя, у которого теперь крашеные светлые волосы уже наполовину в грязи и желтушной крови, а лицо — в человеческой.       Они тонут в крови, как в болоте. Не выбираются — даже не пытаются. Только вязнут сильнее.       Самое уродливое порождение природы — это надежда. Ей можно захлебнуться насмерть, ослепнуть от образов лучшей жизни в проклятой башке, ведь еще вчера — мокрые капли по телу, душ, который какого-то хрена еще работает, а сегодня — мясо и кости, разрушенное убежище и кровь.       Кровь у него на теле. Кровь на земле.       Кровь в небе — желтая. Заразная. Ядовитая и жгучая, как кислота.       Рыжий не понимает, куда все девается, когда вокруг становится тише. Кореец орет ему что-то, но, видимо, от сильного болевого шока в ноге и от удара по башке Рыжий не может сконцентрироваться, только мельком бросает взгляд вниз и вместо ноги видит открытую развороченную плоть. Откидывает голову назад и обмякает, впадает в прострацию под писк в ушах, краем сознания понимая, что Син Че оттащил его не так уж и далеко: вокруг все так же вертится, бойцы с тварями и браконьерами, выстрелы и кровь, укусы и сломанные кости, рев наконец прилетевших вертолетов и громкое: «ты слышишь?!».              «Ты слышишь, Рыжий?»       — Слышишь?!       Рыжий пытается сконцентрироваться, но в глазах двоится. Он теряет слишком много крови. Син Че где-то рядом, пару раз оглядывается и отстреливается. В поплывшей картинке перед сбитыми зрачками он видит его как рок-айдола с крыльями, спустившегося с небес, чтобы помогать раненым идиотам. Забавно: у них одна и та же нога повреждена, вот только корейца тогда в госпиталь упрятали, а Рыжего упрятать уже некуда. Либо сожрут остатки, либо само заживет. Син Че только белого халата не хватает и креста, и тогда все будет выглядеть органично: недо-доктор, который нашел недо-бинт, — кажется, оторвал от своей одежды.       Рыжий пытается пошевелить конечностями и пару раз даже получается вернуться в реальность. У Рыжего разум осознает быстро, а тело реагирует медленно. Писк более-менее проходит и тогда он уже в состоянии вскинуть пистолет, даже сжать его похолодевшими пальцами, вот только ему кажется, что он это делает за считанные секунды, а на самом деле — нихрена.       Ему кажется, что он успеет, когда сам еле-шевелится.       Кореец диковато улыбается, когда Рыжий приходит в себя. Ему не мешает даже тянущееся из шеи кровавое мясо, которое уродливо ошметками растекается по телу, пока он смеется, выпуская изо рта струю крови. Выстрел в голову желтушнику происходит почти сразу, с промежутком в секунду, и тварь замертво падает рядом. Син Че еще сидит.       Рыжий запоздало думает: сейчас упадет.       И окончательно очнуться получается только когда тот реально падает.       Рыжий подскакивает и запоздало стреляет в уже мертвого желтушника. Не жалеет патронов и сил, потому что: так не бывает. Это сраное реалити шоу, одна жизнь за другую.       Неестественно-естественный отбор. Тупая шутка, которая с Рыжим случилась. Развод по крупному, с натуральной кровью и болью в гаснущих глазах.       Он на периферии слышит, как браконьер бежит к нему сзади, но его кто-то подстреливает и тот, так и не успев нажать на курок, падает на асфальт. Дождь из пуль не прекращается, но даже если бы на Рыжего сейчас посыпался град из взрывчатки, он бы не убежал. Не смог бы. Не потому что нога ранени, а потому что кореец лежит и остывает, а у Рыжего самого вдруг холодеют пальцы.       Син Че умирает быстро. Лыбится в лицо смерти, кровавому асфальту и желтому зараженному небу, в котором тонут его светло-карие глаза. И волосы у него теперь не только на кончиках, а от самых корней — красные из-за крови.       У них было процентов десять, что они все не передохнут, а они и это проебали.       В мире Звезд сражаться друг с другом — бессмысленно. Победит инфекция. Победят твари, но никак не они.       Это было еще с самого начала понятно, но ведь «надежда помирает последней». Когда Син Че содрогается от толчками льющейся из шеи крови, Рыжий думает: нет. Она помирает первой.              Он не может расслышать сразу: из-за шума и концентрации на боли в ноге, из-за нехватки воздуха в легких и собственного больного сбитого дыхания, из-за того, что где-то в толпе он замечает Хэ, и все обрывается на серых, пропитанных ненавистью, глазах и окровавленном бледном лице. Рыжий изо всех сил напрягает слух и пытается понять, что кореец говорит, когда тот хрипит на выдохе, цепляясь за куртку Рыжего остывающими руками.       Рыжий наконец-то разбирает:       — Забавно…правда…?       Кореец сипло ржет, а когда Рыжий отстраняется, из его шеи уже не льется кровь.              Он умирает по щелчку. Как в игре от нажатия клавиши, словно его жизнь просто взяли и выключили.       Рыжий давит в себе иррациональное желание ебнуть его по морде. Вдруг очнется? Вдруг это просто обморок? У Рыжего от потери крови однажды что-то подобное было, только в отличие от корейца, кожа не холодела. Рыжий не ебет, зачем: видимо, чувствует необходимость урвать кусок его жизни с собой, потому что зачем-то хватает его чертов рюкзак, когда замечает бегущих на кровь желтушников, и со всей дури пережимает сочащуюся ногу. Дергает за остальными, когда военные наконец выламывают прочную железную дверь.       Не смотрит на то, как его разрывают. Не отпечатывает в калейдоскопе памяти еще один кровавый узор, чтобы потом не сшить из него свое безумие. Еще один выедающий внутренности кошмар.       Все голоса и выстрелы перемешиваются в одну кашу, мир вертится вместе с бойцами и желтушниками под ускользающее сознание. Выстрелы и птичье скрипение — отовсюду, и Рыжий уже не разбирает, где зараженные, а где здоровые. Желтый везде — на одежде, у кого-то на коже, даже, кажется у Рыжего в глазах. Потом понимает — кажется.       Это всего лишь тухлое небо, которое они не достанут.       Он не знает, зачем было ебаное все.       «Забавно…правда…?»       И дикий, дикий смех.       Это не то, что люди должны говорить перед смертью, но Син Че не сказал бы ничего другого. Забавно, что Рыжий думал, что безбашенные люди бессмертны.       Забавно.              Вместе со скрипом отсыревшей двери и отчаянными криками зараженных с улицы, вместе с обезумевшими военными, Рыжий срывается с цепи, топя в себе ярость и страх, разжигая красный перед взором и представляя.       Представляя, как мразь подохнет и захлебнется в крови.       Они превращают город в полигон, чтобы потом просто оставить его и улететь.             Они врываются, принимая на себя град патронов, но в ответ выпуская не меньше. Браконьеры дергаются в безумном танце, когда их тела со свистом пронзают пули, а потом кто-то из военных падает и по полу снова ползет тот самый газ. Догадливая тварь включает его почти сразу, как только они оказываются внутри. Бойцы кашляют, прикрывают рот руками и это мешает отстреливаться.       Их становится меньше. И меньше. И меньше.       Они оставили половину на улице мертвыми тушами, разлагаться и гнить на солнце. Рыжий все еще не знает, есть ли среди них кто-то их его людей. Его — то есть, тех, на кого ему не плевать.       Минуту назад он понял, что ему было не плевать на корейца. А корейцу — на Рыжего.       Понял за секунду до того, как в его глазах навсегда погас свет.       Рыжий уже ничего не различает: бежит на отстегивающейся ноге, волоча ее за собой. В коридорах практически нет света — лампы горят через одну и мигают как в самых жутких хоррорах. Винтовка в руках тяжелая, в башке гудит, и когда из-за угла выбегают двое, Рыжий на них почти не смотрит, отчаянно выпускает несколько пуль практически наугад. Они падают замертво, а над ним вдруг пробивает слабо наполненные водой трубы и сверху капает, попадает в глаза. Легкие свистят от нехватки воздуха, но Рыжий стискивает зубы и применяет эффект ингалятора, ему так Цзянь советовал: дышать меньшим количеством кислорода, чтобы у мозга не было перенасыщения. Рядом с ним пара военных дергаются от пули, когда из-за поворота выныривают сразу пятеро браконьеров. Их расстреливают так же безжалостно, один из них умудряется уклониться, но падает и — не встает. По полу все еще ползет газ. Даже если боец ранен не смертельно, согнулся — и уже труп.       Рыжий держит осанку, но его ломит пополам. Он из последних сил тянет башку вверх, чтобы не впечататься носом в газ, потому что если вдохнешь — считай, труп. Не успеешь встать из-за действия отравы, пропустишь выстрел в голову.       Случайно.        Вокруг шумит и орет, коридор давит, все стены сука, давят. Они наконец добираются вниз и ломают железную дверь, пока остальные отстреливаются сверху. Когда железная дверь поддается, они вбегают внутрь, едва не расталкивая друг друга, вскидывают оружия и часть бросается в левую сторону — к каким-то запискам, столу с колбами и прочей херне. Рыжий догадывается — улики. Ищут доказательства или что-то вроде, может, даже найдут нечто ценное. Они практически всех лаборантов здесь перебили. Кроме записей, о том, что здесь творилось, и рассказать некому.       Рыжий бежит в самом конце, но даже отсюда замечает, как где-то в глубине подвала мелькает серебристая макушка, и его всем телом торкает — от позвоночника и к мозгу, потому что там, в темноте что-то звенит и Рыжий останавливается. Чисто на рефлексах. С таким звуком у них в тюрьме открывались камеры. С таким же звуком сейчас открываются железные двери.       Рыжий пригвождается к земле, давясь пульсом. Только сейчас осознает, что здесь почему-то нет газа. Во всем здании есть, а здесь — нет.       Он понимает, когда слышит первый птичий скрип из тьмы. Оттуда, где стоит Змей и снимает засов с огромной железной двери.       Впереди начинают стрелять, а Рыжий не понимает, что происходит. Он по инерции сдает назад и, когда видит в центре огромного подвала фонтан из кровавых брызгов, содрогается. Впадает в абсолютный ступор. Мир застывает.       Не двести человек. Двести зараженных — это то, что они надеялись спасти все это время.       До него медленно, но доходит. С того момента, как они подорвали бункер, их главной задачей стало вовсе не продолжение опытов. Они прекрасно знали, что за ними придут и скорее всего, они собирались съебывать отсюда, но нужно убить всех военных, чтобы они не послали еще кого-нибудь. Чтобы никто из оставшихся выживших не узнал, чем они занимаются, и они могли начать с начала. Эти двести человек — план, чтобы сыграть на добродетели. Они попали в очередной капкан.       Син Че говорил. Говорил, что им нужно больше людей…       Рыжий, как в замедленной съемке, оглядывается к двери. В поле зрения мелькают красные капли, пролетают в опасной близости и широким брызгом застывают на светлой стене.       «Ты не знаешь, на что идешь»       Тошнота подступает к горлу и Рыжий сглатывает, лишь бы не блевануть. Сердце замирает, пригвождается к легким и срастается в один большой, избивающий ребра пульсом, камень. Он вспоминает глаза Тяня. Глаза, которые предупреждали, пытались образумить.       «Ты такого еще не видел»       Рыжего трясет. Подташнивает и изнутри выворачивает под крики боли и звуки ломающихся костей. Ему это раз сто доводилось слышать — ни с чем не спутать. Он ватными ногами ступает назад, будто забывая о ране.       Ты не будешь сильнее инфекции. Никто не будет.       Все проносится в башке за десять секунд немого ступора. Секунда — первые крики бойцов. Вторая — кровь неровными брызгами по лицам, стенам и потолку. Третья — перестрелка, попытки вернуть контроль. Четвертая — военные из правого отсека с какими-то записями и прочей херней, останавливаются в ступоре, как Рыжий. Пятая — силуэт во тьме, с накинутым капюшоном, дергает наверх, и из толпы зараженных — штук пять сразу дергает за ним, скрипя связками. Шестая — попытка выйти из ступора — безуспешно. Седьмая — образ Змея в голове, красно-белые волосы на земле и потекший зеленый глаз на ровном лице.       Восьмая — «мы с тобой одной породы».       Девятая — вторая попытка выйти из ступора, и на этот раз у него получается.       Десятая — «лови».       Выстрел в голову Лю Хуан осколками взрывается в его подсознании одновременно с тем, как он понимает, что в реальности выстрел только что пронесся в сантиметре от его виска.       Картинка перед глазами ускоряется, перезагружается, и Рыжий наконец отмирает — дергает назад к лестнице, чуть не срывая дверь с петель. Им не хватит патронов отстреляться. Они убегают быстро, но желтушники прыгают быстрее и выше. Их двести с лишним, а военных — всего немногим больше, и с каждой секундой, с каждым кровавым всплеском он слышит все меньше выстрелов и все больше — скрипов. Рыжий оказывается наверху когда остальные пытаются закрыть за собой дверь, пока желтушники выбивают ее с той стороны. Она громко подскакивает на месте, — это последнее, что он здесь видит.       Змей побежал в другую сторону. Есть другой выход.       Рыжий рвет наверх и почти сразу влетает в Чженси, с пробуксовкой встряхивая башкой, — это реально он, но узнать его получается не сразу — лицо бледное, как мел. У него на плече чье-то тело, а взгляд пустой-пустой. Безжизненный. И Рыжего насквозь пробирает, комом в груди и дробью выстрелов в барабанных перепонках: Чжань не из тех, кто будет взваливать на себя кого попало.       Реальность не клеится в единую субстанцию. Цзянь И висит на плече и не шевелится. Чженси с пустым взглядом.       Рыжий замечает, что браконьеров меньше — намного, а еще он замечает Дже Хоя, который рыщет глазами в толпе, простреливает череп твари и бегущему от нее браконьеру и, мимолетно, снова смотрит. Рыжему в голову почему-то приходит, что и тогда, во время взрыва, он искал вовсе не отца. Дже Хой всего раз глазами за Рыжего цепляется, липнет взглядом на чужом рюкзаке у него за плечами и хмурится, пытаясь разглядеть, а потом — откидывает голову от резкого удара в челюсть.       Чженси ничего не говорит — не может, а Рыжий коротко башкой мотает, без слов. К ним подбегает кто-то из военных с пробитым плечом и крупными укусами на животе, что-то орет, и Рыжий срывается вверх по лестнице. Краем уха разбирает только «запасной выход» и «вертолеты». Коротко оборачивается, когда кто-то зовет его по имени, и в башке вспыхивает: семь сорок. Через разбитые окна в обшарпанное здание пробирается закат. Рыжий вязнет в серых глазах, понимая, что это — все. У них время вышло. Они, блять, сделали то, зачем приходили. Этого достаточно. Больше нет сил бороться, больше нет сил убивать. Спасаться сил тоже не останется.       Рыжий, скрепив зубы, дергает наверх и исчезает в пролете, уже когда слышит свое имя громче: отчаянным, яростным рычанием. Он его сквозь шум, крики и выстрелы разбирает, но все равно убегает, молясь, чтобы Хэ не гнался за ним. Не чтобы его остановить. Не сейчас.       Даже если для них — это все, для Рыжего — нет.       Он почти глохнет от криков, интуитивно кидается в какой-то коридор и его заносит на поворотах. Здесь трупов больше, чем людей: зараженные, последовавшие за Змеем, выбежали с другого конца лаборатории. Этот коридор ничем почти не отличается. Только разве что, стены другие, а так — все те же зараженные, крики и выстрелы, кровь на стенах. Рыжий подстегивается жгучей ненавистью, кипящей болью и выламывающими кости осколками воспоминаний. Он несется мимо людей и зараженных, не обращая внимание, когда какая-то тварь цапает его за плечо со скрипом и отрывает кусок, а на месте укуса вспыхивает ослепляющей болью. Не думает, просто бежит так, что воздух рвет легкие. Рассекает раненой ногой клубы газа, с отдышкой и диким головокружением хватается глазами за изляпанные в крови кеды.       Второй раз не упустит.       Рыжий стискивает зубы, выжимая из ноющих ног все, что можно, еле успевает увидеть, как Змей скрывается за другим поворотом и влетает в какой-то коридор, влетает следом и — все стихает. Крики и выстрелы, птичьи скрипы вырвавшихся из подвала тварей, — все остается позади, как только за ними закрывается тяжелая железная дверь. Их в глухой тишине остается двое.       Рыжий не сбавляет скорость. Вот он — последний рывок. Пустой коридор и мишень перед глазами, которую всего-то и нужно — догнать. Он ловит на стене свою собственную тень от уходящего закатного солнца. Это место напоминает их школьный коридор. По всей стене протяжное окно, как в вагоне. Ностальгией накрывает с головой: Рыжий когда-то так же бежал, хотел успеть быстрее, к нему, лишь бы рассказать, что он стал лучше. Что у него теперь нормальные оценки, потому что Хэ-ебаный-Тянь сделал его лучше. Смог, когда никто в него не верил.       Он не учится на ошибках. Видимо, «стать лучше» можно, если только ты и так неплохой человек.       Я виноват, но ты виноват не меньше.       Иди к черту, псина.       И доламывающее, до боли жгучее:              Прости меня.       Прости, прости, прости, прости…       В ушах его собственное сбитое дыхание и громкий речитатив обуви по бетону. В винтовке вряд-ли что-то осталось, но она придает мнимую уверенность. Если патроны есть — продырявит башку. Если нет — прикончит иным способом.       Не остановится даже если сдохнет.       Рыжий мельком бросает взгляд в окно. Вертолеты парят в воздухе, забирают военных. Это она — эвакуация. Вторая. Последняя.       Семь сорок. Семь часов, сорок минут, площадь.       Он должен быть там, сука, потому что это — последний шанс.       Все кончено. Они здесь никого не спасли. Все зря.       Здесь идеально тихо. Нет звука. Нет криков.       Нет мыслей.       Браконьеры мертвы. Лянчень мертв — Рыжий видел его с перекошенным ебалом в груде трупов, с разбитыми очками и все той же, как в первую встречу, пидорской укладкой. Они своего часа дождались. Как Змей и сказал — ради приличия.       Голос в голове захлебывается жадным шепотом.       Это — твой итог.       Ты умрешь в тишине, и никто этого не увидит.       Закат ласкает профиль, отбрасывая тень, бегущую вместе с Рыжим, на освещенную редкими лучами солнца стену. Такой красивый закат у них впервые, — а может, он просто не замечал, — не смотря на желтое больное небо, на зараженный спертый воздух и трупы на асфальте, это — как кусок нового мира. Он смотрится настолько же органично, насколько безвыходно. Насколько бесполезно им каждый день светит солнце.       В закате нет толку. Больше ни в чем — толку нет.       Поворотов все больше и больше, но в какой-то момент коридор наконец кончается и Змей юркает в какую-то дверь, не захлопывая. Рыжий дергает за ним следом, влетает в комнату, сразу вскидывает винтовку, ловя в прицеле чужой затылок. Ли на это, кажется, даже внимания не обращает. Что-то сосредоточенно ищет в шкафах, переворачивает ящики и дергано зачесывает волосы назад, но они — липкие от пота и крови — все равно падают на лицо.       Он паникует. Оказывается, он это тоже умеет.       — Сука, — бормочет Ли и выдирает ящик, другой, третий, — Блять… ДА БЛЯТЬ! — вскрикивает и опрокидывает комод.       Все уже кончилось.       Ты проиграл. Мы все проиграли, тварь.       Рыжий жадно гладит курок, поплывшими зрачками целится и промазывает: пуля пробивает окно, а Змей инстинктивно приседает и дико оборачивается. По его глазам становится видно — он не от Рыжего бежал. Вряд-ли он вообще слышал, что за ним гнались. У него в этой комнате какие-то свои дела, которые надо решить. Рыжий стискивает зубы, пока Ли пялится ошарашенно, кровь с губы слизывает и короткой гнилой усмешкой режет воздух.       Рыжий вскидывает винтовку в упор.       Это конец после конца. Ты не отвертишься. Никто из нас не отвертится.       Рыжий косится на часы на руке. Семь пятьдесят. А вертолеты по прежнему слышно.       Даже если они улетят без него. Один выстрел — и помирать будет не страшно. Почти нормально, если представить, что его никто не ждет.       Взмыленные пальцы жмут на курок во второй раз и, когда ничего не происходит, он дергано жмет еще раз, психованно и зло, пробивая лоб ублюдку яростным взглядом, но пуль нет, а в карманах у него пусто. Змей пользуется моментом, приближается молниеносно, перепрыгивая через стол, и Рыжий реагирует сразу: наотмашь бьет его винтовкой по роже, высекая красный всплеск. Змей ведет головой оглушенно, и в этот момент Рыжий с отчаяньем бьет его в нос, но тварь толкает его на пол и валится вместе с ним. Делает всего один удар — в сплетение, чтобы Рыжий от его одежды отцепился, и под охуевший взгляд — вскакивает с него, не продолжая.       Змей. Не продолжает. У-бе-га-ет к двери так, как будто у него есть дела поважнее, — что-то важнее мести и личной выгоды. То, что он, сука, в руках сжимает — звенящее и металлическое.       Рыжий вскакивает следом, когда Змей вылетает через порог, но тот вдруг быстро возвращается, хватает Рыжего за шкирку и разворачивает лицом к двери. Приставляет нож к горлу, другой рукой — той, которая зажимает железку, — сжимает шею так, что она больно упирается в кадык. Рыжий сначала нихера не понимает, а потом замирает.       Понимает, почему Змей влетел обратно. В дверях стоит ебаный Тянь.       Рыжий надеялся, что он не побежит за ним. Тянь надеялся, что Рыжий не будет делать глупостей.       В тысячный раз, перебитыми осколками памяти в черепную коробку врезается: забавно. Как же это все, сука, забавно. Настолько, что хочется выть. Орать.       За спиной — хриплые сдавленные выдохи. Змей все еще отдышаться не может — бежал он быстро, Рыжий даже со здоровой ногой не факт, что догнал бы.       — Скажи, чтобы он отошел, — сипит Рыжему в ухо.       — Сам ему скажи, — рычит Рыжий и дергается, но Змей только сжимает хватку.       — Не-а, — желчно тянет, — Я-то знаю, что с ним не так. — выпускает истеричный смех, — Бинты? Мило. Ваши военные и правда кретины, раз не догадались, — сплевывает кровь с разбитой губы и говорит жестче, — Будь добр, Рыжик, прикажи своей сучке отойти от прохода. Не хотелось бы кончить, как Чэн.       Он ждет, что Тянь отреагирует, но у того мускул не дрогает. Вместо этого он концентрируется на Рыжем, на месте, где лезвие вжимается в кожу. Ровно проводит взглядом от ножа к глазам Змея. Сталкивает их огонь и небо в одну субстанцию и говорит, как воздух раскраивает:       — Всегда есть возможность закончить хуже.       Рыжего от этого взгляда в дрожь бросает. Тянь аномально спокоен, а вот Змей — нет. Он куда-то торопится, сильно, блять, потому что он ведет Рыжего влево, не отпуская шею, старается как-то приблизиться к двери, ищет пути. Ему в кой-то веки ни от кого ничего не нужно. Он хочет отсюда тупо выйти. Тупо живым.       Где-то на подсознанке проносится: живым не выйдет.       — Дернешься, глотку вскрою. — шипит не своим голосом, когда Рыжий впивается ему в руки, обращается уже к Тяню, — Ты же не хочешь, чтобы на твоей принцессе появились шрамы, верно? Один однажды зажил, — ехидно очерчивает лезвием Рыжему вокруг шеи, — не факт, что заживет второй. Как думаешь?       Тянь делает тяжелый шаг вперед, и, когда Змей вдавливает лезвие сильнее, он останавливается. Не испуганно останавливается. Сосредоточенно.       И это пугает уже Рыжего.       Змей давит рукой сильнее, мельком косится вниз. Они стоят на втором этаже у раскрытого настежь окна, под рев вертолетов, взмывающих в небо и завывания желтушников — голодных, безумных тварей, которые дожирают тела и почему-то толпятся под ними. До Рыжего только потом доходит: у него нога кровоточит, прибежали на запах.       Закатное солнце падает на асфальт, на глаза Тяня, и словно подсвечивает их изнутри. Он молчит, а у Рыжего просто от нервов все слова из башки испаряются. Змей не унимается, отходит все ближе к окну, когда Тянь делает еще один шаг, перехватывает горло Рыжего.       — Мне казалось, ты умный, но раз таков твой выбор… Думаю, его кровь понравится тварям. — делает шаг к окну, — Но, я могу его и не скидывать, если ты отойдешь подальше. Всего шажочек.       — Ты убил несколько сотен людей, — стально говорит и продолжает фокусироваться на руке Змея, жмущей горло.       — Люди умирают каждый день. — шипит, — Если хочешь, он отправится вслед за ними. Хотя, вообще, — давит смех и выдыхает на каждом слове, — я удивлен, что ты не убил его раньше. Видимо, наше «лекарство» и правда действует? Жаль, что оно появилось до того, как ты вскрыл братцу глотку. Вот на это я бы посмотрел с удовольствием.       Змей запинается об раскиданный хлам и этой заминки хватает. Тянь дергается вперед, Рыжий не понимает, как, но дышать резко становится легче, а Хэ уже сбивает Змея с ног и тащит к окну. Впечатывает руку ему в глотку и перевешивает его через подоконник вниз, разве что не ломая позвоночник. Он сжимает пальцы на его шее, заставляя давиться воздухом, пока твари внизу кучкуются, скрипят и ломают птичьи связки, жадно раскрывают рты, почувствовав запах свежей плоти. Змей косится вниз, судорожно цепляясь Хэ за одежду. И Рыжего торкает мощнейшим флешбеком, в прошлое отбрасывает на несколько лет назад.       Тянь холодно рычит:       — Сейчас тоже не против?       Рыжий тот разговор слышал. Он все в мельчайших деталях разглядел: бешеную жилку на шее Тяня, вздутые вены на руке и тихую ярость в глазах. Смуглое тело, перевалившееся через перила, кисть, зажатую на кофте Хэ и непривычно бледные пальцы.       «Мы же оба свалимся. Хотя…я не против»       У Тяня хладнокровное лицо, равнодушные глаза, которые Змея, как дерьмо, оглядывают. Тот не умоляет. Лыбится, как сволочь, даже когда его опускают ниже, но колкий липкий страх все равно пробивается через желтые радужки. Змею следует именно здесь подохнуть. Именно так — и никак иначе.       «Всегда есть способ закончить хуже».       Иногда инфекция — лучший способ не марать руки.       Змей вдруг уплывает взглядом вверх и, едва заметно вздрагивает. У него как будто резко появляются силы — вскидывается, брыкается, отчаянно пытается вырваться, пинает воздух, и кряхтит. Хватается за гребаную жизнь, как бесполезный таракан под тапком.       Короткая, горящая агония перед тем, как Тянь разжимает кисть.       Змей, как в раскадровке, летит вниз, приземляется в кучу кишащих зараженных и исчезает в кровавой каше собственного тела, растаскиваемого на части. Он не издает ни звука. Так и должна умирать грязь — бесследно и бесшумно. Утопая в такой же грязи, как он сам.       Тишина — буквально пару секунд, а потом воздух разрывает отчаянный визг откуда-то сверху и они сразу дергают к лестницам. Застывают у сломанной двери, когда к ним поворачивается какая-то девчонка. Первое, что Рыжий замечает — кровать, цепь, лежащую на этой кровати в вбитую основанием в стену, наручники на тонком запястье. А потом он поднимает глаза к лицу и ведет головой, когда пересекается с огромными небесными радужками. Собирает по кускам остатки разлетевшегося восприятия, сконцентрированного на давно забытом лице. Личике. Рыжий не видел ее четыре года и за это время она не поменялась ни капли.       Тянь говорит это первым:       — Твою мать…       Рыжий стискивает зубы до боли в челюстях. Он не знает, способен ли Змей на изнасилование, но цепи не внушают других предположений. Военные искали ее в Гонконге. Хэ Тянь искал — посылал людей на вертолетах, осматривал дома, а она все это время была здесь.              Рыжего всем телом передергивает.       У Цзыси глаза пустые, как воздух. Это у них семейное, — умеют жуть наводить. Взгляды совершенно одинаковые. Чжань смотрел так же, когда держал Цзянь И на плече. Когда тот болтался безвольной куклой и, сука, не шевелился.       Девчонка на фоне этой серой комнаты выглядит до невозможного жутко: как белоснежный цветок в лужах грязи. Хочется ее поскорее из этой грязи достать, успокоить, потому что она реветь начинает — сначала неслышно, а потом сильнее, — и они приступают к цепям практически сразу. Хэ хватает с пола какой-то обломок и заносит над цепью, с ходу выбивая адский звон. Рыжий подлетает и грохается перед ней на колени.       Она сидит на полу, обессиленно смотря на Рыжего. Не ясно, сколько ее здесь держали, не ясно, что здесь с ней, сука, делали, но, по глазам видно: сломали. Растоптали и смешали с грязью. Змей растоптал.       По глазам видно, что она их узнает. Но, кроме этого в них нет больше вообще ничего.       — Мы тебя вытащим, — Рыжий рычит, и она немного оживает, — все хорошо будет, слышишь? Все будет, блять…       Ему впервые в это верить реально хочется: во время дико красивого заката и с вертолетами над зданием, почему-то до одури хочется верить. Он почти заставляет себя, чтобы заставить поверить ее.       Чженси, наверное, ее уже похоронил. Они все, в глубине души, похоронили, просто вслух не озвучивали. Рыжему сейчас насрать, как она здесь оказалась. Она здесь — в Шанхае, посреди старой заброшки. Солнце подсвечивает ареол ее волос, а звук ломающейся цепи бьет по сознанию, когда Тянь в очередной раз ударяет по ней чем-то тяжелым.       Она молчит и прыгает глазами с Тяня на Рыжего, такими родными и пушистыми ресницами моргает, смаргивает слезы. Приходит в себя только когда Рыжий говорит:       — Все хорошо. Он тебя больше не тронет. Его больше нет, — пытается успокоить, — Можешь не бояться, его больше нет, нет…       А в следующую секунду, когда он вскидывает стеклянные глаза на девчонку, картина предстает в другом свете.       Цзыси так ничего и не говорит, а ее лицо скукоживается, как изюм — сморщиваются глаза и губы, как от невыносимой боли. Зрачки застывают и впиваются в пустоту, так, будто до нее только сейчас доходит. Смотрит на это окно, как на самую важную вещь в мире, и уже не плачет. Только издает какие-то кряхтящие звуки, и Рыжий вспоминает — так бывает, когда горло сковывает от ужаса.       Так было с Рыжим, когда он нашел тело матери на пороге квартиры.       Звено в цепи наконец разлетается в щепки и Рыжий сразу дергает девчонку за руку, чтобы та поднялась, но ее ноги становятся ватными. Рыжий оборачивается к ней, краем уха улавливая скрипы зараженных, и Хэ Тянь собирается первым. Находит в себе, — хуй пойми откуда, — силы, строго говорит:       — Чжань Цзы. Надо уходить.       Рыжий щерится. У него прямо сейчас — пронзительной болью свербит в позвоночнике, будто его на части рвут. Девчонка не идет, какого-то хера продолжает сидеть, когда птичьи визги с нижних этажей становятся громче. Его натурально распиливают пополам, а склеиться обратно уже не выходит. Рыжий отдаленно понимает, что она девчонка, что ей страшно пиздец, но почему это должно происходить сейчас? Неужели нельзя без этой ебанины, неужели…       Ты потом поплачешь. Братцу своему кинешься на шею и будешь рыдать, сколько влезет, а сейчас пошли. Я тебя умоляю.       Пошли, пока еще есть шанс спасти хоть что-то.       Почему-то именно сейчас Рыжему кажется, что девчонка всех этих потраченных жизней стоит. Всех этих двухсот зараженных, бессмысленных и так отчаянно ждавших спасения, — она одна взамен на все — это справедливо. Потому что девчонка меньше всех этого пиздеца заслуживала, и по воле судьбы, оказалась в самом его эпицентре.       Случайно, сука. С-л-у-ч-а-й-н-о. Как и ебаное все, происходящее.       Он слушает, как Тянь ее уговаривает, говорит что-то умное, психо-философское, чтобы она на него посмотрела и все-таки поднялась с ебаного пола. Он так раньше с ней разговаривал, когда она капризничала, отпрашивал Чжаня на пьянку, если ей хотелось побыть с ним подольше, и уговоры эти всегда прокатывали, а сейчас…       А сейчас Рыжий замечает на ее руке браслет, и внутри все опускается.       Это его. Змея. Деревянные крупные бусины, мозолившие ему глаза несколько лет, нацепленные на нее, как вторые наручники — тяжелые и громоздкие на тонком запястье.       Тянь тоже застывает взглядом на ее руке, неосознанно морщится, как будто видит что-то мерзотное. Поворачивается к Рыжему и…молчит.       Сказать, сука, нечего, потому что этого быть не может.       Этого не может быть, но это — правда. Колючая и жестокая. Тянущая жилы и несправедливая.       В сознании кадрами отпечатывается металлическая железка у Змея в руках, со звоном летящая на пол, быстрый бег по коридору и едва заметная паника в желтых глазах. То, как Змей матерится. То, как он, будто ненормальный, выдирает ящики.       Ключи. Эта металлическая хрень — ключи от наручников.       Становится ясно, куда он так торопился.       На осознание нет времени. Рыжий не вникает. Они просто слышат завывания зараженных под собой и тогда становится похер на все. Тянь хватает Цзыси на руки, звеня остатком цепи по бетону, цепляет Рыжего, и они оказываются на лестнице в считанные секунды. Плач не прекращается, вроде даже сильнее становится, притягивая за собой желтушников, и Рыжему хочется рявкнуть: заткнись, прекрати. У него самого — сбитое сердце, туман в башке и адреналиновый пульс в ушах. Он практически не понимает, куда они бегут, доверяется Тяню, как себе. И в какой-то момент еле успевает вскинуть ногу перед тем, как в нее вцепится чья-то пасть.       «Клац»       От желтушников убежать невозможно. Наверное, если ты сам желтушник — это проще.       Дальше в памяти почти не отпечатывается. Стены, ступени, которые кажутся бесконечными — смазано. У Рыжего уже в глазах плывет от однотонных цветов, а потом — меркнет, потому что наступает абсолютная темнота, и в этот момент он думает, что это — правда все. Что они не выберутся даже после всего, что сделали, и что судьба, — в рот ее еби, — на самом деле решила поступить по своему.       Он давит в себе желание безвыходно схватиться за голову и завыть. Борется с этим только потому, что где-то здесь, в темноте — девчонка. И ее плача зараженным достаточно.       А потом в глаза вдруг врезается свет. Слепит желтизной инфицированного неба и Рыжий различает подлетающий к крыше вертолет, рев моторов, рассекающих небо, и визг девчонки, когда она оступается и мажет ногой в воздухе, чуть не падая вниз. Соображает, — кажется, они уже на крыше. Желтушники бегут, безумно перебирая конечностями, прямо за ними, и вертолет отлетает от крыши в тот момент, когда Тянь заносит внутрь ногу. Тварь промахиваются и прыгают в никуда, приземляясь на асфальт и разбиваясь насмерть, пока последний вертолет набирает высоту.       Они улетают быстро и далеко, а Рыжий все еще пытается прочувствовать себя в моменте, понять, что он уже здесь, а не там. Тело мерно качается в вертолете, а сознанием он все еще в этом коридоре — бежит, волоча кровоточащую ногу и практически глохнет от девчачьего визга. Рвется изнутри, когда они ненадолго попадают во тьму и зачем-то напоминает себе, что Хэ Тянь ее — этой тьмы — боится. Так часто бывает — когда человек, пережив самые страшные моменты в жизни, прогоняет их в голове не один раз. Так что он возвращается снова и снова, с дрожью в коленях — в момент, когда у Цзы Цянь ватные ноги и наручники на одном запястье. Когда Хэ Тянь наконец ломает цепь и они выбегают в заполненный желтушниками коридор.              Когда он всерьез решил, что не выкарабкается. Возвращается в бесконечный лестничный проем с однотонными стенами.       Картинка за окнами меняется, как фильм на перемотке: желтое небо и облака разное формы, серая местность, где-то серее, чем обычно. Они наверняка пролетают чьи-то дома. Некоторые из бойцов в этом городе жили, похоронили семью и друзей. Какой-то боец приподнимает голову, но другой мягко хлопает по плечу и он расслабляется обратно.       Они сюда никогда не вернутся. Оставляют позади похороненные тайны, окутанные мерзкой ацетоновой вонью, которые в одночасье сливаются в один отвратительный душный коллапс. Не вернутся. И Рыжему от этого никак.       У него не было дома два года. Они летят не «домой». Однажды с их новым бункером может случиться тоже самое: никто не застрахован от «случайностей».       Наверное, Рыжий просто забыл, что это такое — жить без страха.       Они улетают молча. У них нет сил говорить, а у Цзыси кончаются силы плакать. Даже дышать получается через «не могу», просто потому, что надо, иначе Рыжий, блять, подохнет. Подохнуть от удушья после подобного — это высшая в своем представлении ересь.       У них больше нет цели. Они даже не летят, а просто позволяют огромной железной машине с пропеллером нести их тела по воздуху. Бездушные. Пустые. Ненужные.       Вертолет взмывает в желтое небо, унося их все дальше от кошмара. Рыжий отворачивается от окна, лишь бы не смотреть, и, когда натыкается на взгляд Хэ, остальное просто исчезает из виду. Тонет в бесконечных провалах, в удушающем облегчении и радости, напополам перебитой в фарш с выедающей кости болью. Они вернутся в систему, поменяют одно «безопасное» место на другое и встанут на одни и те же грабли. Будут имитировать цивилизацию, только, на этот раз бункер будет трехэтажным. А еще, возможно, режим — более щадящим, еда повкуснее. Что угодно, лишь бы Рыжий перестал чувствовать себя куском полусгнившего дерьма, ему устроят.       Только, ничего не изменится.       Рыжий устал от обещаний бесконечного «завтра». Устал бороться и верить, вставать в 7 утра на построение и делать вид, что еще можно что-то исправить, отмотать назад. И однажды, под вечер, когда небо пожелтеет и зальется кровавым солнцем, он вновь осознает, что надежда — это брехня для детей.       Не осталось никого. Только он, человек напротив, надрывные птичьи скрипы, приглушенные холодным ветром. И этот бесполезный, умирающий мир.