…
Он курит, выпуская струйки сизого дыма. В доме безопасно только до поры до времени. Рано или поздно придется выбираться. Укусы заживут и они двинутся дальше, искать гребаный мобильный, который будет хотя бы без пароля, не говоря уже о хорошем качестве связи. Время утекает, пока мобильники тоннами валяются по миру и тратят свою зарядку, которую уже неделю как восполнить негде. Ему надо просто позвонить. Один единственный номер, и все будет охеренно. Он выберется. Всегда выбирался. — Перестань. Девчонка закашливается и Змей скашивает глаза в ее сторону. — С чего бы? — Мне не нравится, когда курят, — жалобно просит. — Прости, сестрица, — елейно шепчет, — кажется, я не спрашивал, что тебе нравится. Змей курит с тринадцати лет, где-то с момента, когда его родители впервые узнали о том, что изменяют друг другу и их брак пошел по наклонной. Эти идиоты ненавидели друг друга, но расставаться, когда имеешь общий бизнес — так себе идея, поэтому они жили вместе, трахаясь со своими партнерами в соседних комнатах, пока их сын был никому не нужен. Их страстью стала чужая ревность. Его страстью стала чужая боль. Он каждый раз вспоминает это с удовольствием: рыжие волосы у старой кирпичной стены, толстая ржавая игла, входящая в мягкие уши. Кровь, грязь и холод. Его стихия. Когда в твоей жизни нет ничего хорошего, так даже лучше. Не будешь кусать локти, если что-то потеряешь. — Братец Ли… это вредно… Змей уставляется на нее чуть ли не с отвращением, когда она, не понимая, хлопает ресницами. Змей удерживается от того, чтобы зарычать ей в лицо: закрой свой поганый рот, дрянь. Вместо этого он улыбается, давит кипящую злость внутри. Напоминает себе: на нее нельзя срываться — она пригодится. — Никогда не зови меня так, ясно? — говорит и намеренно пускает девчонке дым в лицо. Та сразу закашливается. Для него «братец» — это что-то близкое, почти фамильярное. У них разница всего в четыре года, а если судить по умственному развитию — как будто лет десять с лишним. Змей до сих пор удивляется, что у нее хватило ума отсиживаться в доме. Возможно, она и сама понимает, какое она ничтожество, и что разгуливать по инфицированному району — так себе вариант. Змей равнодушно отворачивается и выдыхает дым в другую сторону. Надеется, что ее осталось терпеть недолго.…
Торговый центр практически пуст. Отсюда в первые пару дней вынесли практически все. Можно считать, что им повезло найти хотя бы это. Кусочки поджаренной еды крутятся над рваным пламенем. Они не нашли шампуры, поэтому овощи горят на спицах. Готовка — вообще не его, но девчонка обещала, что будет вкусно, а Змей не жрал три дня. Так что сейчас он сосредоточенно пилит овощи, максимально стараясь не послать все к черту. Вот как оно бывает. Он теперь не только людей этим ножом кромсает. Еще вот, картошку иногда. Конечно, конца света никто не ждал, но девчонка — это второе по степени странности и стремоты обстоятельство в его жизни. Первым был, конечно, апокалипсис. Змей режет на весу, очень дергано и неумело. В отличие от человеческих тел овощи — мягкие и легко поддаются воздействию. Он по привычке жмет сильнее, чем надо, и лезвие пролетает сквозь баклажан, полоснув по ладони. Нервно оборачивается, когда понимает, что зараженные не учуют, и невозмутимо продолжает насиловать собственное терпение под пристальный взгляд девчонки. Поднимает голову, когда та подает голос. — Тебе не больно? — Где? — Змей непонимающе хмурится, а потом замечает, что девчонка пялится на кровоточащую руку, и отмахивается, — Я не чувствую. Забавно. Иногда он про это просто забывает. — Как? — удивляется, — совсем ничего? В голове отрывками: ссора родителей, окровавленные пальцы, гроза и дождевые черви. Мелкий рыжий пацан на руках своей матери, плачущий в шумном приемном отделении местной больницы. — Совсем, — жмет плечом, — Заболевание с детства. Это, вроде как, всегда было. Змей не знает, зачем ей это рассказывает. Наверное, потому что скука убивает в нем принципы не болтать с идиотами. Во всяком случае, от этого он ничего не потеряет. — Я тебе не верю. Так не бывает. Змей гнет бровь, застывая на голубых радужках. Протягивает ей руку и кивает на нож, застрявший в картофеле. — Проверь. Девчонка с ужасом смотрит на смуглую кисть и Змей закатывает глаза. С самого начала было очевидно, что у нее кишка тонка. Она не только глупая — еще и трусливая. Об этом Змей тоже постоянно забывает. Он уже собирается убрать руку, когда она вдруг неуверенно берет ее в свои ладони, кладет к себе на колени и протирает лезвие от овощного сока. В маленьких пальцах даже складной нож выглядит как мачете. Цзы Цянь трогает кончиком выступающую вену, осторожно нажимает и посматривает на Змея, пока тот пытается представить, каково бы это было: точечный укол боли, маленькие пальцы на ребре ладони и холодный нож, пронзающий кожу. Наверное, он бы заставил ее резать до конца, пока ее руки не начнут дрожать, а голос не сорвется от вида крови. Она коротко сечет по коже и, когда на ней образуется маленькая красная царапина с мелкими каплями, — вздрагивает и извиняется. Змей вроде даже говорит что-то наподобие «ниче страшного». — Это ведь…небольшой порез… Одичалые не почувствуют, да? — она обеспокоенно вглядывается Змею в лицо, и короткое наваждение сразу проходит. Сначала ему кажется, что ему послышалось. Это че еще за пиздец. — Одичалые? — Одичалые люди. — она хлопает глазами, и Змей оголяет десна, делая улыбку более плотоядной: — Это твари. Они жрут людей и сожрали твоего братца с потрохами. Ты не задумывалась, почему он за тобой не вернулся? Его разорвали на части, а ошметки раскидали по земле. Когда ее глаза с ужасом расширяются, его снова окатывает той самой дрожью. Твою мать. Как это сука, весело. — Я тебя расстроил? — искусственно-обеспокоенно вздергивает брови. — Он жив. — девчонка поджимает губы. Видно, что старается не заплакать. Мерзкое ничтожество. Змей отворачивается и отрезает баклажан прямо со спицы, позволяя языкам пламени лизать ничего не чувствующие пальцы, откусывает пищу с лезвия. Смотрит на соплячку, пока та хмурит аккуратные брови. Ему нахрен весь этот цирк не сдался. Ты зря не забрал ее с собой, бровастик. Придет время — и она будет горько плакать.…
Когда Змей в очередной раз находит сигареты, случается праздник души. Девчонка по обыкновению закашливается, пока Змей щелкает зажигалкой и выпускает сизый пар в небо. В такие дни у него настроение получше. Если желание не вскрывать глотки хотя бы какое-то время вообще можно назвать настроением. На улице курить лучше — запах сигарет сбивает желтушников со следа. Он это тоже не сразу просек, но знание оказалось полезным. Он сам не замечает, как наступает «то самое время». Приходит спустя месяц, когда в одной из вылазок они натыкаются на группу убитых в старом баре. Все происходит быстро: зараженный прыгает на девчонку, но она успевает отбежать на добрых пару метров. Тварь скрипит и елозит, пока Змей бьет ее по голове длинной отломившейся доской с оттопыренными гвоздями. Он не замечает, с каким ужасом девчонка следит за его действиями, просто понимает, что снова улыбается: это неконтролируемо происходит, всякий раз, когда он видит кровь — свою или чужую. Привычка, от которой он не может избавиться, и от которой девчонке становится жутко. Может, Цзы уже давным-давно заметила, что он псих, а она — единственное, что позволяет ему окончательно не чокнуться, потому что они разговаривают, то есть, пытаются, пока Змей не начинает вставлять свои язвительные шутки о смерти и давить на больное. Пока он не начинает снова быть собой, а она не замыкается на два дня или больше. Она зачем-то зовет его братцем Ли, и он каждый раз морщится от этой соплятины, но делает вид, что это нормально. Пару раз он даже забывает, почему сохранил ей жизнь. А потом она находит телефон. Зачем-то. Чжань Цзы показывает его Змею, смеется и прыгает от радости, пока в окна ломятся «одичалые люди», кричат птичьими связками, мерзкие и обмазанные желтой жижей. Змей застывает лишь на секунду, на ее голубых небесных глазах, огромных и детских. Таких доверчивых. Ему почему-то, буквально на миг, становится тошно, но это быстро проходит. Он расплывается в гиенистой улыбке. Идиотка. Какая же идиотка. Змей медленно подходит к девчонке, забирает из рук мобильный. На нем нет блокировки, он целый и связь еще существует: за месяц вряд ли что поменяется. Она нашла его очень даже вовремя, пока он еще помнит нужный номер и знает, что надо говорить. Ему отвечают. Змей мерзко ухмыляется, оглядывая бестолочь желтыми глазами. Пора прощаться, сестричка. Ты свое дело сделала. Братцу привет.…
На складе сыро и грязно, но зато — безопасно, как в швейцарском банке. Он хранит здесь наркотики со времен старшей школы. Сейчас покупатели найдутся быстро, но торговаться с теми, у кого есть пушки — дело не из легких. Они всегда просят больше. Змей даст больше. Для этого у него есть страховка. Двое амбалов заходят в железную дверь, закрывая ее за собой. На землю грохаются две сумки. Одна — с оружием и патронами, а другая — с едой, аптечкой и еще каким-то барахлом. Можно сказать, второе — просто бонус, который он получит, чтобы не ходить на вылазки в магазины еще долгое время. Один из мужиков низко басит: — Ты говорил, кроме наркоты есть что-то еще, в обмен на это, — пинает сумку с продуктами. — Ты прав, — елейно шепчет, переминая ледяные костяшки на руках. Обходит мужиков, осматривает пронзительными змеиными глазами, — За эту прекрасную сумку с продуктами, которую вы добыли честным трудом, я предлагаю тебе этот склад. И ее. «Она» не слышит, о чем они говорят. Скребет ногтем посеревшие стены, пару раз оборачивается, когда замечает на себе взгляды амбалов и вдруг смотрит на Змея. Он улыбается, приветливо машет ладошкой и Цзы утыкается обратно в стену. — Ты ей так распоряжаешься. Она твоя разве? — мужик спрашивает, подозрительно разглядывая девчонку. «Твоя» оскорбительно дает по ушам и Ли закатывает глаза, показательно щерясь. — Моя зверушка, — небрежно бросает и кивает на открытые сумки, — Рано или поздно все надоедает, особенно, когда есть кое-что поважнее. Вы, парни, наверняка устали с дороги. Прекрасный шанс повеселиться, так? Я предоставляю этот шанс. Девка нетронутая, специально для вас, чистая и без единой царапины. Берег для друзей. Наслаждайтесь. Змей играючи обнажает зубы, проводит кончиком языка по кромке, когда мужики переглядываются и, судя по всему, решают, что это действительно выгодно. — Слишком худая, — один из них влажно оглядывает ее тяжелым взглядом, — не порвется? Улыбка примораживается к лицу. Змей цедит сквозь зубы: — А тебе есть разница? Согни и еби. — И тебя даже совесть не замучает, Ли? Ей вообще точно семнадцать? Он стискивает зубы, натягивая оскал шире, сверкает острыми, чуть сточенными клыками. Совесть — хуйня для детей. Тот, кто хочет жить, поступает не по совести. — Даже если тринадцать, — клонит голову, — разве не все равно? Ты опасаешься закона? Полиции? — подходит и шипит, изгибая брови, — Или, может, боишься не справиться… Ты часом, не импотент? Мужики оценивающе разглядывают девчонку. Эта молодость и наивность, белоснежная кожа, чистота и непорочность, с которой она распрощается минут через десять, когда амбалы все же решатся на сделку, все равно бы не продержалась дольше. Когда ее здесь убьют — вопрос времени. Змей просто оказывает ей услугу. Он больше не будет с ней возиться. Он в няньки не нанимался. Цель — сделка, девчонка — товар. Это просто, как математика. Пушки + Змей = хаос. И наконец-то нормальная жизнь без опасений. Мужики делают шаг, обводя мелкую фигуру взглядом, давая понять, что сделка прошла успешно. Змей хватает сумки, отступает на пару шагов, чтобы пропустить их и выходит из склада. Вот и избавился. Бесполезные существа обычно так и погибают, с криками и визгами, молят о помощи, пока жила на шее не перестает биться, а болевой шок не заставляет потерять сознание. Он останавливается посередине дороги. Пусто уставляется перед собой желтыми ядовитыми глазами. Испепеляет взглядом изуродованный труп на асфальте. Он зачем-то идет назад. Просто проверить, чтобы они ее уж наверняка выебали по нормальному, согнули раком, как он и сказал, утопили в грязи, в которой Змей увяз с головой еще задолго до апокалипсиса. Люди — это ресурсы. Они нужны для того, чтобы пользоваться, извлекать выгоду и жить дальше нормально, без последствий. Ему одному лучше. Он всю ебаную жизнь один, и сейчас это менять не намерен. Сквозь щель плохо видно, едва различимо — они подходят к ней медленно, начинают разговаривать, и девчонка ошалелыми глазами их осматривает. На желтой змеиной радужке отражением отпечатывается огромная мужская фигура. А потом — потом Змей просто видит, как он бьет ее по лицу, и все резко куда-то девается. Склад, тусклое небо, дома на фоне и любые звуки: все исчезает на добрых десять минут. Змей возвращается в реальность, когда окровавленный нож в руке, как заведенный мотор, без остановки входит в жидкое мясо. Амбал уже мертв, но остановиться не получается. Змей почти не соображает, даже на девчонке не сразу фокусируется. Только, когда чувствует на своем лице что-то мокрое, ведет ладонью по щеке и замечает на пальцах красные капли. Улыбается. Снова — непроизвольно. В углу стонет второй мужик, пережимает сочащуюся шею. Какая радость. Ты оказался живучим. — Не надо! — девчонка вдруг пищит, когда Змей подлетает и хватает его за шиворот, и тогда он вскидывает на нее глаза. Змей терпеть не может таких, как этот полудохлый кусок дерьма. Ненавидит себе подобных до трясучки, но еще больше ненавидит таких, как Чжань Цзы, потому что она зачем-то хочет сохранить им жизнь, прекрасно зная, что они собирались с ней сделать. Просто она — великодушная мразь, как ее братец, а Ли нужна грязь, нужны кровь и слезы. Он псих, и сейчас она это видит, но почему-то все равно пытается его образумить. У нее на лице ярко-красный след от пощечины. Змей сквозь сжатые зубы рычит агрессивно, с отдышкой. Уставляется в глаза трусливой суке: — Не надо что? — Не надо убивать! — высоко пищит, — Ты же не такой, ты совсем-совсем другой! Братик Ли хороший! Хороший, хороший, хороший. Братик, братик, братик. Лучше бы они тебя все-таки выебали, ничтожество. Он скрипит зубами, фокусируясь на чужих голубых глазах и сплевывает кровь в сантиметре от лица амбала. Хищно скалится, облизывая языком кровавые губы, пока девчонка бледнеет. За окном раздаются «разговоры» одичалых и он тащит мужика по полу, прямо к двери, когда тот пытается сопротивляться, а Цзы Цянь ошарашенно смотрит на происходящее безумие. Змей вышвыривает тело на улицу без оружия и малейших шансов, запирает дверь изнутри. Поворачивается к девчонке и та почему-то проглатывает весь свой энтузиазм, видимо читает по сумасшедшей улыбке и желчным желтым глазам, какой он на самом деле. Сумасшедший. Плохой. Чистый псих. Жалеет, что поверила. Жалеет, что перебинтовала рану, что ела с ним поджаренные овощи и что нашла тот телефон — тоже жалеет. Кажется, она жалеет самого Змея. А вот этого делать не стоит. Цзы испуганно дергается в сторону, но Змей догоняет в два счета, хватает за патлы под пронзительный жалобный стон, лыбится и шипит в аккуратное ушко: — Я другой? Хороший, верно? Ты права, я хороший. Он тащит ее прямо к лестнице, запечатлевая в памяти неистовый трепыхающийся ужас. Заставляет подняться на второй этаж, и когда они оказываются наверху, а с улицы слышится человеческий крик, Змей растягивает губы в нескрываемом восхищении. Наконец-то. Дверь на балкон раскрывается со скрипом, они вываливаются на маленький незастекленный участок и Змей впечатывает девчонку в перила, сгибая в угол 90 градусов, так, что у нее даже задирается кофта и оголяются тонкие выпирающие позвонки. Заставляет смотреть, вниз, где раненого амбала окружают «одичалые люди». Заставляет смотреть, как человека разрывают на части и запоминать в деталях. Он — насмотрелся. Она — еще нет. И это, — какая жалость, — пора исправить. Девчонка пытается разогнуться, но он не пускает ни на сантиметр. В желтых змеиных глазах разливается кровь и предвкушение чужих страданий. Он наклоняется к ней, шипит, прижимаясь окровавленным избитым лицом к ее шее и пачкая чистую белоснежную кожу: — Я не стал его убивать, я ведь хороший да? А вот они стали. Красиво, правда? — заглядывает в перепуганные глаза и сам себе отвечает, — Красиво. Глянь, кишки, почки, селезенка, все как на ладони. Потрясающая анатомия, — кивает вниз, и тело больше не кричит, — Они это делают не потому, что хотят, а потому что они твари. Слышишь? Твари, не люди и не одичалые. Это — гниль. И ты станешь одной из них, если будешь раскрывать рот, когда не просят. Он садистски-ласково опаляет тонкую шею горячим воздухом. Она уже не пытается вырваться. В огромных голубых глазах напополам с чужой болью ломается чье-то детство, раскалывается, потому что здесь в этом районе она жила все семнадцать лет, у нее был брат и может, даже, полная семья, а сейчас прямо посреди дороги «одичалые люди» жрут человека. И никто с этим ничего не сделает. Мир превратился в мусор за пару дней. Люди были животными задолго до этого. Теория Дарвина во плоти. А нужно было всего лишь пустить заразу по округе, чтобы показать, какие на самом деле они все — бездушные твари. Отними разум — и будешь точно так же жрать с земли, искать голодными глазами хоть что-то, что позволит выжить. Когда девчонку колотит, Змей с силой кидает ее на пол, ударяя об перила, но она тут же подскакивает, перегибается через балкон и выплевывает все содержимое маленького желудка. Ее выворачивает от страха и ужаса, который он силой впихнул, нет, вбил ей в башку. Змей улыбается. Получилось. Он своей работой доволен. Внутри тихой змеиной радостью растекается двойное «наконец-то». Наконец-то у нее глаза красные. Наконец-то Змей сейчас это увидит. Он с ней возился столько времени, заслужил, в конце концов, эту маленькую награду. Он нежно хлопает крошку по спине, когда она содрогается в последнем спазме. Садится рядом с ней на корточки. Цзы Цянь обессиленно оседает вниз, и он хватает ее за подбородок, силой заставляет посмотреть на себя. Пропитывается чужой ускользающей болью. Их взгляды скрещиваются ярко желтым пламенем и голубыми испуганными облаками. Теперь она действительно плачет: ревет навзрыд, пытаясь выкинуть страшные картинки из головы, но Змей знает, что они засядут глубоко, словно занозы, и оттуда их никакими щипцами не достать. Ему все нравится ровно до того момента, пока девчонка вдруг не начинает прикрывать лицо, пытаться отвернуться от него, как будто ей стыдно за свои слезы. И тогда он со злостью хватает ее за волосы и приближает к себе, ядовито выплевывая сквозь желчную улыбку: — Смотри на меня. Доставь мне такую радость. Цзы Цянь только мотает головой и жмет тонкие руки к глазам, кривит губы в истерике и Змея начинает это бесить. Он не так хотел. Он хотел наслаждаться, подпитываться от чужой боли и вдыхать полной грудью, а сейчас, когда она прижимает ладони к мокрому лицу, вообще нет никакого смысла. Ты даже это умудрилась запороть, бестолочь. — Какого черта ты ревешь? Они тебе даже ничего не сделали. Девчонка бормочет что-то невнятное, и тогда Змей дергает ее сильнее, сжимая волосы в пальцах до побеленя. Она не отнимает руки даже тогда, и ему в голову приходит странная мысль: возможно, так она плачет впервые в жизни. Он почему-то стискивает зубы и шипит: — Прекрати свои жалкие сопли, ты соберешь всех тварей в округе. — Я представила…я просто представила… Девчонка наконец уставляется в него поплывшим голубым небом в зрачках, концентрируется опухшими глазами, видимо, стараясь не пялиться на ужас внизу, на кровавые следы и внутренние органы, на блевотину под балконом и все, что не должно ее окружать, но окружает. — Я представила, что это ты. Что тебя разрывают на части. Я не хочу, чтобы братец Ли… — всхлипывает сквозь слезы, — не хочу, не хочу… Ее голос гаснет в тихой истерике, ей не хватает воздуха, а Змей широко раскрывает блядские желчные глаза. Он пробует улыбнуться, высмеять чужую наивность и слабость, растоптав что-то откровенное, что прямо сейчас рождается и повисает в прогнившем воздухе. Мышцы на лице сковывает после двух поганых попыток. Улыбнуться так и не получается.…
У Змея нет семьи. Не было даже тогда, когда были живы родители и был целый отель незнакомого народа. Не было друзей — сплошные «подчиненные», которые делали все, что он скажет, невзирая на последствия. Рыжий был одним из них, пока не решил показать зубки. В подсознании выплывает: Чженси. Теперь он вспоминает, что его звали Чженси. Имя год вертелось на языке, пока он разглядывал девчонку с разных ракурсов, изучал под пристальным сиянием желтого неба. Ему нравится крутить заточенный нож в полумраке, когда на город опускается коричнево-кровавая тьма, нравится разглядывать ее профиль и каждую ночь заносить клинок над мягкими, почти незаметными скулами. Думать, насколько она бесполезна, представлять, как всаживает нож и разбрызгивает кровь, как она умирает, а в глазах гаснет небо, которое он все еще хочет увидеть. Он засыпает всякий раз с мыслями о том, что убъет ее завтра. Или когда надоест. Или никогда. Никто не знает, что у нее вместо лифчика странный голубой топик со слонами, не по возрасту детский и маленький, потому что у нее практически нет груди, — Змей однажды случайно видит, когда они натыкаются на какой-то секонд хэнд и наконец-то меняют одежду. Никто не знает, что Змей — тот еще модник. Он любил цацки, сколько себя помнит — цепочки, кольца. Толстовки с дырками — его персональная страсть, о которой тоже никто не знает. В этом секонд-хэнде он находит что-то длинное и с глубоким капюшоном. Девчонка говорит, что ему идет. Он соглашается — не потому что она сказала, а потому что правда — идет. Никто не знает, что он может быть нормальным. Даже сам Змей об этом не знает, но, со временем начинает догадываться.…
Кровь, грязь, смерть. Простые слова, знакомые. В них варится весь настоящий мир. В них, Змею так кажется, он и родился. Их окружают старые стены, обшарпанные гнилые половицы и отрывки сорванных объявлений. Раньше он тут частенько бывал со своей школьной «бандой». Это были не друзья. Просто прихвостни, которые делали все, что он им скажет, потому что чувствовали себя в безопасности рядом с ним. Они все какого-то черта думали, что он им должен, — безопасность, защиту, «лидерство», что в их понимании означало умение вести за собой людей. И он вел. Кто ж виноват, что они все от этого так безбожно подыхали. — Закуришь? — мужик поджигает сигарету и тянет пачку. Змей буравит его ядовитыми глазами. Раздраженно провожает пар, летящий в сторону. — Не курю. — Как давно? Помню, ты всю жизнь при сигаретах. Змей желчно улыбается. — С каких пор ты суешь нос в мою жизнь? Соскучился? Брось. Отсасывать не умею, да и лучше твоего папаши этого никто не сделает. — Змей. Я здесь не за этим, — мужик поспешно выставляет руки, когда нож в пальцах Ли начинает выглядеть опасно. — Тогда говори и не задерживай нас. — Вас? — смотрит свозь плечо, влажно разглядывая девчонку. — Мне показалось, или ты опять суешь нос? — лезвие замирает острием вверх, и парень сразу тушуется: — Мой босс хочет предложить тебе работу. — А мне что с того? — Ты хочешь отсюда выбраться? Змей вскидывает брови, сверху вниз глядя на подонка. Манипулировать он умеет хорошо, поэтому чужие манипуляции раскусывает сразу. Но, вот это — лютый треш. Самое бредовое, что он мог придумать, чтобы понадеяться, что Змей поведется. — Отсюда невозможно выбраться. — Неправда. Парень достает какую-то бумажку, протягивает Змею и тот вертит ее в руках, рассматривает вблизи, сужает желтые хищные глаза, пока она не начинает дрожать вместе с ледяными, покрытыми шрамами, пальцами. Неправда.…
Эта работа ему идеально подходит. Он даже практически не напрягается — делает по наитию, как подсказывает опыт прошлых лет и чертова интуиция. Чернявый стреляет хорошо. Змей бегает тоже неплохо. Он приседает под свист пуль над башкой, когда один из его раненых парней хватает его за ногу и умоляет помочь. Он брезгливо стряхивает полудохлую тушу и пинает в рожу, чтобы тот отрубился. Ебаный апокалипсис. Все повторяется как в первый день: точно так же смешно до одури и кровавый рот сплевывает красное на землю. Это прекрасное чувство — всаживать нож в трепыхающееся тело, пока оно еще дышит и надеется жить. У него уже давно целый склад огнестрела, но его любимым оружием по-прежнему остается складной нож. Тот самый, которым они с девчонкой резали картошку. Тот самый, который он в случае чего в нее всадит.…
Город выцветает и окрашивается в тусклое «ничего», когда желтушники и люди смешиваются воедино. Вокруг — только Звезды, в одной стороне, в другой — повсюду, и земля светится тусклым желтым сиянием. Это единственный свет, который теперь существует. Трупы валяются на дороге: с горы видно плохо, чьи именно: людей или желтушников. Сейчас это вообще не важно. У Змея совсем недавно затянулись шрамы и он думает только о том, как не нажить новых. Не потому что боится боли. Просто, ему не нравится шум, а девчонка визжит всякий раз, когда это происходит. Его люди осматривают периметр. Им пришлось бросить старое место, нахрен бросить все эксперименты, потому что сраные Хэ опять ввязались не в свое дело. До Шанхая осталось недолго. Он тонет в воображении, в кровавых картинках, и по телу медленно растекается грязно-сладкое предвкушение. — Он тебе не мешается? Змей поворачивает голову к девчонке, когда она вопросительно тычет на его браслет. Как-то на автомате получается представить ее брата: с вывернутыми наружу органами, торчащими костями и в луже крови. Змея впервые за много дней окатывает искренней радостью. Он запоздало жмет плечом. Снимает браслет и надевает ей на руку. Поясняет: — Мешается. Давно хотел избавиться. — Цзы вопросительно разглядывает свое запястье, и он зачем-то продолжает, — Мне его мать подарила. Давно когда-то. Вроде как, на удачу. — А тебе разве не нужна удача? Змей расслабляется настолько, что едва не выплевывает: тебе нужнее. — Только идиоты в нее верят, — отмахивается, — а мои предки, видимо, умом не блистали. Девчонка поджимает губы, комично хмурит брови и Ли зачем-то хмурится вместе с ней, будто пытается проверить, как можно так извернуться, чтобы такое с лицом сделать. — А тебе не больно… говорить о родителях? — Разве может быть больно говорить о том, чего нет? Девчонка стыдливо замолкает, а Змей уплывает взглядом в пустые развалины. Ему на самом деле не больно. Все воспоминания сгорели в День Конца, и Змей с тех пор к ним не возвращался. Их отель разрушили буквально за полдня. Каждый стремился спасти свою задницу, толкался у выхода, и когда люди падали в толпу, их просто затаптывали заживо. Этот мир всегда был уродлив. — Это мусор, — кивает на браслет, — Мне это не нужно. Если хочешь, можешь выкинуть. — демонстративно вскидывает брови кверху. — Нет, — улыбается, — это подарок. Если братец Ли отдает это мне, значит, это важно. Она чуть не светится от счастья, а «братец Ли» по ушам почему-то больше не режет. Змей жестом говорит браконьерам, чтобы забрали то, что удалось найти, и заканчивали. Им пора сматываться отсюда. Скоро стемнеет. Они покидают гору, справляясь с ледяным северным ветром. Змею начинает казаться, что иногда в уродливости мира существуют исключения.…
— Братец Ли… — севший скованный голос заползает в уши, распыляется внутри как спрей, и Змей лишь крепче сжимает рукоять. Оправдываться нет смысла. Она уже все видит: нож в руке Змея, голую белобрысую девчонку, привязанную к кушетке. Длинный, еще свежий шрам поперек живота. Внутри растекается тягучей свинцовой яростью: по клетке, по каждой молекуле, поджигая зрачки изнутри, которыми Ли в стену перед собой уставляется. Какая мразь пустила ее вниз. Змей шипит охране: — Уберите ее, — и амбалы сразу кидаются к Цзыси, хватают под руки и тащат наверх, под разрушающий черепную коробку вопль: — Ты обещал! Ты обещал, что это кончится! — она надрывно всхлипывает, но Змей это уже не слышит. Блять. Блять, что за херовый день. Блондинка на кушетке дергается, что-то мямлит, и Змей зашивает ее кое-как, на похуй. Жестом показывает лаборантам, чтобы вкололи ей анестетик, или что-то вроде. Никто в этой гребаной заброшке даже понятия не имеет, как у Змея от этих криков ломится башка. Единственное поручение. Бестолковые твари и с этим не справились. Он поднимается по лестнице бархатно, практически неслышно. Бесшумно подплывает к толпе браконьеров, в одной из которых — Змей уже даже его замечает, — стоит парень, который должен был за Чжань Цзы присматривать. — Ты не представляешь, — Ли подает голос и все тут же затыкаются, — какая это головная боль. По-твоему, мне нечем заняться? Браконьер не понимает, о чем речь. Удивленно разглядывает Змея. Тот снисходительно качает головой и в следующую секунду рассекает лезвием чужую шею. Парень не сразу осознает — грохается на колени, пережимает рану, а Змей присаживается рядом и равнодушно вытирает нож об его одежду. — Я оставил ее тебе, — лыбится, как сука, и выпрямляется, — Ты понимаешь, что означает «оставить»? Это значит — делайте все, что хотите, но не пускайте в подвал. Неужели я многого прошу? Парень сгибается в конвульсиях и плашмя падает посередине коридора. Змей играючи цокает языком. — Это не смертельно. Страшновато, конечно, но жить будешь. Что я, по твоему, маньяк? — гладит парня по голове, словно пса, и говорит тише, — Но, в следующий раз могу и поглубже полоснуть.…
Однажды, когда они остаются вдвоем, Цзы Цянь все-таки спрашивает: — Почему ты так много убиваешь? Серьезно так. Без подтекста или обвинения, без осуждения. Будто ей правда интересно: зачем. Девчонке нужен мотив, и Змей этот мотив прекрасно знает. — Потому что это необходимость. Я знаю, как убраться отсюда. Когда все кончится, мы будем далеко. — Где? — она пусто спрашивает, — Где мы будем? Змей застывает на слишком утверждающем «мы», которое она повторяет вслед за ним. Наверное, думает Змей, так начинается безумие. И он позволяет себе эту слабость: представить. Подняться глазами к потолку и вообразить яркую картинку, которая ему не одну ночь снилась. — Ну, там есть небо. И, вроде, трава — нормальная, зеленая. И там нет тварей. Кроме меня, конечно, — ухмыляется, — я там все-таки, пожалуй, редкостная тварь. — Не говори так. Змей вскидывает на нее стеклянные глаза, пилит, вглядывается в каждый сантиметр лица и вдруг для себя отмечает: красивая. И не такая глупая, как ему казалось. — Почему? — морозно интересуется, и девчонка тут же отвечает: — Просто не говори так. Мне это не нравится. Змей жмет плечом. Щурится, наблюдая, как она тыкает вилкой в банку тушенки. Ему впервые начинает казаться, что в этом есть хоть какой-то смысл.…
Влетает в заброшку, рикошетит от стены, держась за раненую руку. Как в День Конца, гиенисто ржет, скрепив челюсть. Кто-то из парней подлетает, вроде спрашивает что-то про рану, пытается его, Змея, потрогать, но тот наотмашь бьет его по лицу. Парень падает и Змей хватает за шкирку. Шипит в перепуганную морду: — Если девчонка это увидит, я выпущу тебе кишки. Парень кивает, подрывается наверх, а Змей идет вниз в лаборатории, проходит мимо кучки выживших за решетками, которые за много дней уже устали кричать и проситься наружу. Он обрабатывает рану, пялясь на то, как пара лаборантов вкалывает какому-то подростку желтушную жидкость, когда тот орет от обжигающего и распирающего чувства в венах. Змей равнодушно достает рацию, кивает лаборантам, чтоб достали пулю, и пара из них бежит к нему. Жмет кнопку. — Ты думаешь, так они пойдут на твою сделку? В трубке тут же раздается напряженный голос. «Они паникуют» Змей с удовольствием облизывает нижнюю губу. — Правда? Бедняжки. Думаю, пара дней — достаточно для размышлений, м? «Верхушка собирается ждать неделю» Змей вскидывает брови. Поглядывает на то, как лаборант дрожащими руками зашивает его плечо и играючи подмигивает. Парень в ужасе опускает глаза. — Я думал, ты умнее, — напевает, — Правда собираешься ждать семь дней? «Конечно нет. Есть другой, куда более выгодный план. И ты мне поможешь» Змей клонит голову, расслабленно указывая глазами лаборантам, чтобы те метнулись прочь. Дошивает рану самостоятельно, одной рукой. — Тц. Лянчень, золотко. Ты ни-чер-та не понимаешь в бизнесе. Ты нарушил уговор. Твоя задача, — шикает, когда шов получается кривым, — была в том, чтобы не дать Пекину долететь до Шанхая, но ты в этом провалился и тем самым создал уйму проблем. Я за твои пребы отчитываться не собираюсь. В трубке раздается хриплый смех и Змей сжимает зубы. «Собираешься. Не забывай, на кого ты работаешь» — Не забывай, что я знаю, где ты сидишь, и по-прежнему могу тебя грохнуть. Голос на том конце затихает и Ли терпеливо ждет. Наблюдает, как парень, привязанный к кушетке обращается в зараженного, как с ним медленно происходит вся эта херня и вены вздуваются от ядовитой слизи. Сонно моргает. Голос вкрадчиво говорит: «Как ты думаешь, Ли, у нас достаточно подопытных?» Змей на секунду перестает латать свою руку. У него дергает верхнюю губу. Какой абсурд, господи. — Ты не убьешь меня, халатик. Я тебе нужен. «Какая проницательность. Ты нужен, верно. А она — нет» Игла выскальзывает из рук и с размаху всаживается прямо в рану. Змей сжимает зубы, чтоб позорно не заскулить: боль настолько сильная, что даже дышать с трудом получается. Он уставляется дикими желтыми глазами перед собой, рисуя рожу Се Лянченя. С удовольствием представляет, как всаживает в его глаз свой любимый складной нож. Ему на самом деле смешно. Он даже сам в это почти верит. — Так ты этим решил меня шантажировать? — тянет, — А ты и правда глупенький. Я рассчитывал, что ты найдешь рычаги давления посерьезнее. «Слава богу, Ли. Просто гора с плеч» — голос смеется и Змея почему-то передергивает. Вряд ли бог есть, если породил на свет такую мразь. Еще одна чернявая тварь. «Как хорошо, что тебе до нее нет дела. Иначе было бы печально… Нам нужно восполнять количество подопытных, ты ведь убил ту белобрысую красотку. Угадай, кого я поставил на ее место» Улыбка застывает камнем, приклеивается намертво, и пальцы стискивают рацию слишком сильно. Он же знает, что это проверка. Прямо сейчас эта ученая крыса пытается нащупать в нем что-то человечное, вот только здесь у него сбой по фазе. В Змее человечного не осталось. — Странно, — говорит скучающим голосом, — Раз так, почему тогда ее нет за решеткой? Хочешь сказать, что теперь зараженные гуляют по зданию? Сомнительная практика. Хотя…я бы посмотрел. «Не переживай. Скоро посмотришь. Минут через пять должно подействовать» Змей сдавленно ржет, зажмурив глаза до звезд перед глазами, до Звезд на подкорке и смешанных желтых образов. Какой идиот. Наивный торгаш в лаборантском халате. Где ты учился блефовать, ничтожество? Думаешь, меня этим можно… Думаешь… Он игнорирует писк в ушах, игнорирует боль в губе, которую — на нервах — прокусывает. Срывается вверх, в тот момент, когда его почему-то начинает тошнить. Он даже не перебинтовывает швы, которые от быстрого бега тянет, хватается за кривые перила, потому что на повороте заносит, и оказывается наверху в несколько секунд, зачем-то рисуя в башке желтушные кляксы на голубых распахнутых глазах. Врезается в дверной проем руками. Видит большую фигуру, загораживающую Цзы. Прибивается к полу, когда парень удивленно сдвигается в сторону. Смутно вспоминает, что это — тот, которому он поручил ее запереть. Смутно вспоминает, что после бега лучше дышать, чтобы кислорода хватило. Мир сужается до распахнутых голубых глаз, которые фокусируются на его ране и краснеют, когда девчонка замечает кровь. Чжань Цзы подбегает к нему, и Змей тут же отшатывается, застывая на ней опустошенным взглядом. Заставляет себя сжать зубы, когда слышит из рации хриплый, издевательский смех. «Испугался?»…
Цзыси вырывается изо всех сил пинает Змея в живот, и тогда он не сдерживается: отвешивает ей пощечину. Со всей злости и нажитого за столько времени психоза. Девчонка от удара теряется в пространстве, но перестает сопротивляться и наконец-то получается нацепить наручники. Дверь у них давно сломана, а это хотя бы не позволит ей спуститься вниз. — Что ты делаешь! — она потирает больную щеку и плачет, — Отпусти! Пусти меня! Змей кидает ключи одному из браконьеров и жестом велит отнести вниз. Не хватало их еще потерять в процессе. — Не надо! — в ужасе кидается к нему, когда Змей практически выходит из комнаты, — Братец Ли! Пожалуйста! Не ходи… Девчонка бьется в истерике, липнет к нему тощими руками и Змей их брезгливо скидывает. Оборачивается и желчно, сквозь зубы, цедит: — Я за тобой вернусь. Сиди здесь и не шуми, ясно? — Зачем? Зачем ты туда идешь? Это же… — Это последнее, что должно тебя волновать. Как я это сделаю и каким образом. — припечатывает и ядовито шипит, — Мы закончим. Раз и навсегда. А потом — трава. И небо. Помнишь? — она коротко, сквозь слезы, кивает, и он давит, — Повтори. — Трава… — всхлипывает, держась за цепи, — и небо… Цзы Цянь дрожит, и Змей зачем-то садится рядом с ее койкой. Мысленно бьет себя по рукам, когда тянется ладонью к ушибленной щеке. Он это сделал. Опять. — И еще деревья. — зло отводит глаза, так и не дотронувшись, — С листьями, Цзыси. Он впервые произносит ее имя, и по позвоночнику пробегает неприятная дрожь. Ему вдруг кажется, что это — только что — был первый и последний раз, когда он это имя слышит. — И деревья. — Цзы сквозь слезы повторяет за ним. Там, куда они улетят, все — как прежде. Там нет Звезд. И зараженных там нет. Там можно будет дышать спокойно, а сейчас ей нужно всего лишь перестать плакать. Всего лишь посидеть здесь и не высовываться, пока Змей будет купаться в крови и топить в ней всех, кто попадется под руку. Пока он будет убивать, потому что нужно. А еще — потому что нравится. В нем не осталось человечности. В нем ничего хорошего, кроме нее, не осталось.…
У чернявой мрази руки такие же, как тогда: сильные и крепкие. Цепкие, как клешни. Змей висит над толпой зараженных, из последних сил цепляясь за чужую одежду. Смотрит ублюдку прямо в глаза и улыбается. Эта тварь от желтушников ничем не отличается. Он — такой же. И однажды его пристрелят. Змею не страшно умирать. Наверное, если жизнь течет, как гнилая канализационная вода — смерть это не самое жуткое. Он в какой-то момент просто осознает, что будет — птичьи скрипы, голодное клацанье зубами и сжатая на горле пятерня. Становится в два раза смешнее: он ведь представлял, что так и закончит. Солнце палит в глаза, заставляя жмуриться, но Змей насильно раскрывает глаза и смотрит, прожигает Тяня насквозь, чтобы тот знал: что бы он ни сделал, страшно не будет. Ты не вернешь свою боль. Я забрал все. Он лыбится, желчно выедая Рыжего и Тяня глазами, а потом — когда плывет взглядом выше, его передергивает. Окно в ее комнату раскрыто настежь. Ветер такой сильный, что штора вьется на улице, заворачивается в жгут и прыгает в такт. Все вокруг воет, скрипит и кусает, а потом из форточки высовывается маленькая голова с пышными русыми волосами. И мир глохнет. Сам Змей глохнет, потому что это — именно то, чего произойти не может. Не так. Она не должна это видеть. Только не это. Что угодно, только не это… Цзыси пока его не замечает: разглядывает закатное солнце и позволяет себе улыбку. И Змей по лицу понимает, что прямо сейчас она мечтает. Потому что он сказал ей сидеть и ждать, сказал думать о траве и небе, и она его слушает. Она ждет. И Змея торкает. Впервые в жизни, наверное — сильно, электрическим разрядом по всему телу. Он начинает вырываться так, как никогда в своей жизни. Бьется изо всех сил, напарываясь на железную хватку и нелепо, жалко, дергает ногами в воздухе. Не смотри вниз. «Я просто представила…» Сил уже не хватает — он за пару секунд все их тратит на то, чтобы хоть немного — но обратно в комнату сунуться. Чтобы не болтаться, как полудохлая рыба, а хотя-бы чуть чуть… «Что тебя разрывают на части» Змей любил убивать медленно, всем телом ощущая чужой скребущийся, ненормальный пульс, перенимая чужой страх, как противоядие от собственного безумия. Сейчас этот же страх сковывает его тело по частицам, заставляет отчаянно и унизительно барахтаться в воздухе ровно до того момента, как она случайно посмотрит вниз. Она смотрит. И его горло больше никто не держит. Ее взгляд растекается неспеша — палитрой эмоций — от самого светлого и непринужденного, белоснежного света, — до непроглядной черной тьмы и отражения Змея в огромных зрачках. Он не слышит ее голоса, потому что она не визжит. Он знает, что это случится позже, когда до нее дойдет. Когда Змей перестанет падать вниз, перестанет соображать и думать, а с ее сознанием случится кошмар, которого она боится больше всего на свете, и который Змей ей сам однажды устроил. «Красиво, правда?» «Потрясающая анатомия» Так отчаянно цепляться за жизнь — за секунду до смерти. Так отчаянно стремиться улететь. Так отчаянно пытаться… Грязь тоже имеет право на попытки. Солнце одно, для всех. Он тоже мог. Он тоже имел ебаное право на это. Русые волосы, голубые глаза удаляются от него, отражаясь в желтых глазах вместе с разбитым вдребезги ужасом. Отвернись. Быстрее. С этим уже ничего не сделать. Когда кажется, что человек умирает, на самом деле — он еще какое-то время остается жив. И эти несколько секунд — это расплата. За руки по локоть в крови, за сотни убийств — за все. Эти секунды — последние в его жизни, и они хуже смерти. Его разъедает, растаскивает на мясо — и даже когда от его лица ничего не остается, сознанием он по прежнему здесь, потому что чувствует боль и, что еще хуже — чувствует взгляд. Крошащий. Ломающий. Ломающийся. Он уже ничего не видит, но пытается раскрыть рот. Едва соображает, как это сделать, из последних сил, морщась и топясь в собственных внутренностях, пытается. Что-то изнутри подсказывает, диким волком завывает: не выдержит. Она сломается. И в ее глазах больше никогда не будет света. Отвернись… Он пытается донести. Уже не может двигаться и различать свое тело — он практически его не видит. Не чувствует ничего кроме боли и мысли сливаются в кашу, образуя вакуум из пустоты. Он пытается думать, но вместо этого — лишь принимает в сознание обрывки скрипов зараженных, бесконечное щелканье зубами и чавканье. Аппетитное. Грязное. Блевотное. ОТВЕРНИСЬ! Пока он еще соображает. Пока от его тела хоть что-то осталось. Пока есть силы думать, п… . «Клац» . . . . «Клац» . . _ . . ________ _______________________________________________________