…
Все возвращается на круги своя. Восстанавливается, как после глобального погрома, — затягиваются старые раны, заливается горе, зашиваются шрамы на сердце. Они зашивают их друг другу, потому что в одиночку хуй получится. — Братик Хэ сказал, что Син Че забрали Звезды. Как звезды могут кого-то забрать? Чтобы вспомнить имя, уходит пара мгновений. Чтобы в голове вспыхнули красные волосы — еще меньше. Это происходит даже быстрее, чем Рыжий отрывает взгляд от стеклянной двери в лабораторию, на которую с «того» дня смотрит все чаще, и поворачивается к Лю Хао. В такие моменты он жалеет, что мажорчика нет рядом, — эта псина всегда умела с детьми тактично, а не как Рыжий — рубить с плеча. Он пару минут думает, как объяснить. Вроде, получается. — Это другие. Есть звезды, которые на небе. Мы этого не видим, но они сияют по ночам. — прикидывает, собирая остатки мыслей, видела ли она вообще когда-нибудь звезды, — А растения назвали в честь них, потому что тоже сияют. Когда говорят, что человека забрали звезды, это означает, что он теперь в раю. На небе, то есть. — А сестренка тоже в раю? — Да. — А братик Фао? — с надеждой спрашивает Лю, — Он тоже с ней? Буквально на секунду — будто лезвием по зажившим шрамам. Но, уже не режет. Только легонько прикасается острием и колет — совсем чуть чуть. Рыжий в красках помнит выстрел, зеленые глаза и кровь на асфальте. Не помнит только боль. Иногда ему кажется, что это был просто плохой сон. — Конечно. Он всегда с ней. И Син Че где-то рядом. Думаю, прямо сейчас он поет им свою песню. Помнишь слова? Девочка с готовностью кивает: — Помню. Время здесь течет гораздо спокойнее. Все будто происходит очень медленно — или это Рыжий так воспринимает, потому что отходняк — это штука дикая. Рыжий пробует отойти от прошлой жизни, пробует хоть на секунду остановиться и посмотреть перед собой, оглядеться, представить, что здесь безопасно. Поверить в то, что он наконец-то может расслабиться. Не бежать. Не бояться случайностей. Лю Хао съезжает взглядом ему за спину и Рыжий оборачивается — вынужденно. Дебильная привычка ждать угрозы сзади периодически дает о себе знать. И где-то внутри от вдоха напополам разламывается трахея. Рыжий помнит его взгляд в деталях. Помнит, как он стоял на площадке, когда вертолеты садились, ждал последнего. Помнит, как башке складываются очевидные константы — шрам на груди и гравированный «ветер» под футболкой. Помнит как отводит взгляд, потому что не может на это смотреть. Как выедает внутренности вина. А кусок его одежды плотно врезается в ногу. Кто-то говорил, что он заливается. Сейчас, вдыхая стойкий алкогольный шлейф, Рыжий понимает, что это был не пиздеж. И сли его отец это увидит, еще неизвестно, кто огребет первым: Мию, его затылок, или Рыжий, просто за то, что сидел неподалеку. — А спеть можешь? — спрашивает Дже Хой. И Рыжий как-то на автомате отвечает: — Нет. Эту песню никому кроме него петь нельзя, потому что она запатентована. Мию ее сам слышать не хочет, но, видимо, хуево настолько, что даже бухло не спасает. — Не решай за нее. — обманчиво мягко говорит Дже Хой, и Рыжий встает. Тяжело, стараясь на мелкую не смотреть, потому что она пристально следит за всем, что они делают. Рыжий хватает его за плечо — старается не сильно, чтоб не давать поводов, — тащит в сторону боксов. Рычит: — Нахуя ты это делаешь? — и, когда Мию резко вырывается в паре метров отсвоего бокса, Рыжий уже готовится словить удар в морду. Напрягается до того, как замечает красные глаза. Успевает на рефлексах сжать кулаки, потому что у Мию удар пиздец тяжелый, и все на базе об этом знают. Его разломанный голос режет по ушам, как ржавое лезвие. — Отдай его мне. Мир затихает. Шаги, тренировочные выстрелы, шум вилок из столовой — превращается в один глухой гул, который Рыжий не слышит. Когда-то Рыжий считал, что эти глаза просто не способны вырабатывать слезы. Мию практически неслышно всхлипывает, но Рыжего дергает — сильно, от макушки до пяток. С таким звуком тают айсберги, громко распадаются ледяные глыбы, оглушающе падают в воду и тонут, поднимая на поверхность тысячи пузырей. С таким звуком всплывают остатки души, разорванной в клочья. — Я знаю, что он у тебя. Я видел. Размытый образ мелькает в голове лишь спустя время: рюкзак в чужой крови и пыли, — единственное, что от него осталось, — валяется под кроватью. Рыжий в душе не ебет, почему не отдал сразу. Наверное, не хотел, чтобы он видел кровь, или просто, блять, верил, что прошлое лучше хоронить на старых могилах, а не выкапывать новые. Но, Рыжий сам тащит старые могилы. Тащит до сих пор — в обрывке старого ошейника, в цепочке, обжигающей шею, и в образах застывших кроваво-белых волос на асфальте. В кошмарах, которые никогда не проходят. Рыжий смотрит на Мию, и видит свое поганое отражение. Бездушное, бессильное. Чужое. Он хочет забрать себе его часть, но не хочет вспоминать голос. А Рыжий этот голос в деталях помнит: он ему до сих пор в кошмарах снится, только про это кроме Хэ Тяня никто не знает. Помнит, как голос впервые скзаал: Чу Син Че. Мое имя. А тебя я знаю. И Рыжий впервые в жизни подумал, что «знать» человека, и «слышать» о нем — это разные вещи, но речь именно о первом. И почему-то ни на секунду не сомневался, что «знают» его вдоль и поперек. Даже с учетом того, что он этого перца впервые в жизни видит. Голос говорил: Мию тот еще кретин, верно? И в этой интонации не было ни доли правды. Помнит его бесконечное «солдафоны». И почему-то процентов на двести уверен, что даже с кровью во рту и грязью на холодеющем теле в голове у него вертелось именно это слово. Почему-то уверен, что Мию — тот, из-за кого он это слово так часто использовал. — Мию Дже Хой на тебя так влияет? — Я его и не знаю особо. — А вот я знаю. Вообще, редкостный говнюк… Мм, скажем, необычный типаж подонков. Рыжий всматривается в темно-карие глаза, которые высыхают за пару секунд, уничтожая ошметки пробившейся слабости. Смотрит на ровное, командирское его лицо, по которому, если бы не стойкое амбре, даже не понятно бы было, сколько в этом говнюке спиртного. Этот типаж подонков действительно необычный. Подонок говорит ровнее: — Пожалуйста. Отдай его мне. — и Рыжий кивает без слов, потому что ярко и отчетливо видит то, о чем никто здесь не знает. То, о чем самому Рыжему знать нельзя. Понимает, насколько вся эта ебала — не его дело. И насколько глубокий этот сраный айсберг. Голос пел о ветре. О том, как легко можно скрыть за ним свои слезы, боль и обиду — когда ветер мог стать чем-то, кроме ускользающего воздуха. Рыжий достает из-под кровати пыльный рюкзак. Где-то в Шанхае тот самый ветер до сих пор уносит запах разлагающейся плоти.…
Они восстанавливаются постепенно, сгребая с земли остатки страха и пепла. Собирают из этого что-то цельное, пытаются жить так, будто им не завтра умирать. Будто база против возможно целой зараженной планеты дает хотя бы какой-то шанс и они не валятся с ног после отстрела. Тварей бессчетное количество. Если пекинские всерьез стремятся к тому, что задумали, то у них стальные яйца. Или жидкие мозги — Рыжий еще не решил. Через стекло изображение кажется не таким мрачным, и ощущение, будто можно смахнуть картинку рукой и поставить другую, как в электронной фоторамке. Рыжий у этого окна останавливается по несколько раз на дню — оно здесь самое огромное. Начинается от потолка шесть или семь метров над полом и уходит дальше вниз — на следующие этажи, врезаясь в пол. Окно высотой в целый бункер. В Шанхае окон вообще не было. Иногда Рыжему кажется, что отсутствие окон — вовсе не плохо. Когда они есть, представить нормальный мир трудно. Он залипает на этой картине каждый день. По утрам в основном, когда ему не нужно сломя голову куда-то бежать, а городской смог немного оседает и становится лучше видны очертания высоток, полуразрушенных крыш и где-то далеко — почти неузнаваемых развалин. В Пекине и правда по-другому, это даже бункером не назвать. Огромная спасательная база площадью в несколько километров и тремя огромными этажами. Если это строение когда-нибудь рухнет, не выживет никто. Здесь слишком до пизды всего наворочено, и, видит бог, чем бы оно ни было, оно очень тяжелое. Стены, установки, потолочные крепления. Всё по несколько тонн. В глазах рябит от застывшей картинки и Рыжий пару раз моргает, чтобы она перестала менять цвет, как бывает, когда долго на что-то смотришь. Ярко-рыжее рассветное солнце освещает облачные полоски, рассекающие небо неряшливыми брызгами. Вот, что еще делает ветер. Он гонит облака. Рыжий зачем-то прикладывает руку к стеклу и прикрывает глаза. Вслушивается в марш и оживленное движение позади себя. Здесь народу гораздо больше. Все постоянно чем-то заняты, куда-то идут, торопятся, создают некую шумиху, как из той жизни, где нужно было с утра закладывать в рюкзак побольше жратвы, чтобы не тратить деньги на еду в универе, покупать сигареты раз в месяц и постоянно стрелять у других в свою пачку. У Рыжего тогда чего только в пачке не водилось. Даже пару раз были вишневые, только он их терпеть не может. Стрельнул только ради того чтобы стрельнуть. Рыжий легко вздрагивает, когда на его руке оказывается чужая ладонь. — Что ты делаешь? — Не знаю. — слышится со спины, — Думал, что так тебе станет лучше. Стало. Ты даже, блять, не представляешь, насколько. Иногда Рыжий боится того, что он чувствует. — Мы уже не в школе, можешь завязывать со своей двузначностью. Просто, бля, — выдыхает сквозь сжатые зубы, — говори то, что думаешь. Тянь говорит, немного подождав: — Мне просто нравится тебя трогать. — и Рыжий, не сдержавшись, рыкает: — Спасибо, ебать, за честность. — Обращайся, Малыш Мо. Успокаивающее, практически убаюкивающее. Как будто они оба об «этом» не думают. Иногда их накрывает. Всех четверых — этой идиотской волной под названием «память», когда они зачем-то сидят в столовой и тупо втыкают перед собой. Жуют тушенку без аппетита и так же молча закидывают рюкзаки на плечи, потому что после обеда они уходят убивать. И убивают так, словно занимались этим всю жизнь. Будто, еще учась в школе и зависая после уроков в дурацкой музыкальной студии они знали, что инструменты им не пригодятся, потому что они будут стрелять в людей. Будут убивать больных, пытаясь спасти здоровых. Иногда кажется, будто режим, школьная форма и расписание были придуманы для того, чтобы приучить их к форме, которую они будут носить всю жизнь, чтобы приучить их делать то, что скажут. В школе Рыжий не думал, что однажды услышит прямой приказ стрелять, но однажды он впервые стреляет в желтушника, пока тот еще человек. Рыжий не помнит, когда он впервые в жизни взял ствол — где-то в промежутке между первой эвакуацией и их блоком. Их с Фао — первым и последним местом, где они говорили нормально. Когда их туда только доставили, первым делом он сказал Рыжему «не бойся». «Мне жаль, что мы не успели» — он сказал так о его матери. Иногда Рыжий зачем-то поднимает голову к небу и представляет, что Фао на него смотрит. Представляет, что где-то рядом на него смотрит Син Че, приглядывает просто чтобы убедиться, что не зря подставил за Рыжего свою задницу, — Рыжий до сих пор не знает, почему. Однажды он спрашивает это у Мию. Тот говорит: да кто этого мудака разберет. Наверное, хотел побыть героем. А потом добавляет: или умереть так, чтобы я этого не видел. Его смерть видел только Рыжий. Выстрел эхом разносится по площади: точный удар прямо в лоб рассекает череп и в воздух брызгает желтая кровь, практически заляпывая форменную крутку. Рыжий брезгливо оглядывает труп. Поворачивает голову только когда понимает, что Хэ Тянь на него смотрит. Иногда у Рыжего снова начинают дрожать руки, как в первый день с отрядом, когда их учили стрелять в тварей сразу на живых объектах, и выпускали без подготовки. Тогда на то, чтобы убить желтушника, у него уходило как минимум шесть пуль, в перерывах между тем, как он обсирался от страха. А сейчас — всегда хватает одной. Только, теперь требуется больше времени, чтобы нажать на курок. Он не может перестать представлять. Иногда хочется вырезать себе мозг, лишь бы унять воображение. Оно часто дарит ему кошмары. Когда Рыжий в очередной раз просыпается посреди ночи, он хватается первым делом за выключатель — лампы здесь белые — и свет врубается неспеша, одной перегорелой лампой позже. Рыжий давно говорит, что их пора заменить, только некогда. — Малыш Мо. Ты в порядке? — обеспокоенный взгляд, немного сдвинутые брови, и голос, от которого хочется кричать. Слишком хриплый. Слишком родной и далекий, врезающийся в уши, как раскаленная игла. Рыжий слишком боится его потерять. Он не помнит, когда начал осознавать это настолько остро. — Да. — сбито сипит, пытаясь отдышаться. А в голове до сих пор отрывки из сна. Красные волосы, наполовину в крови, тянущиеся сухожилия, и почему-то в этот раз — одинокое, катящееся по земле глазное яблоко, ярко-зеленого цвета. И единственное слово, от которого Рыжий проснулся. «Забавно» Тянь перебирается на его кровать. Он больше никогда не спрашивает — просто по голосу определяет, когда Рыжий пиздит, а когда нет, и сейчас именно тот случай, когда он его не отталкивает. Позволяет залезть под одеяло и выключить свет. Только когда Тянь прижимается к нему своим кипяточным телом он осознает, насколько он блять, замерз. Насколько он каждый день замерзает, если его нет рядом. Кажется, на базе снова проблемы с отоплением. Нужно будет дать пизды Цзяню, — это его прямая обязанность, следить за такими вещами. Рыжий вообще никогда не понимал, как такой придурок может решать подобные вопросы, но раз это место еще не развалилось, наверное, в нем есть толк. — Кошмары? — подает голос Тянь, и Рыжий, уже успевший привыкнуть к тишине, на секунду дергается. — Типа, блять, того. — Это связано со мной? — Не все на свете крутится вокруг тебя. — щетинится Рыжий, но Тянь лишь крепче жмет его к себе. — Это связано с ним? Рыжий хочет спросить: с кем из них? Потому что «их» дохуя. И они приходят к Рыжему через день или раз в два дня в образах поплывших и изломанных желтушных тел, в виде размытых лиц — знакомых и не очень. — Да. — и больше ничего не говорит. Только зарывается носом в шею и вдыхает-вдыхает-вдыхает сладковатый запах ацетона, на который уже становится похуй. Рыжий только сейчас привыкает к его болезни. Тянь знает, что с недавних пор Рыжему стал сниться Змей. Тяню тоже снятся кошмары, просто, он о них не рассказывает. А Рыжий не спрашивает, потому что это не поможет: тот от них не просыпается, как Рыжий. Они кусают и царапают его до самого утра, выедают внутренности, как паразиты, и отпускают лишь когда в блоке звучит самый отвратительный в мире будильник, который на звук еще хуже, чем был в Шанхае. Зато Рыжий встает безоговорочно: с больной головой, бывает, и адовым желанием поскорее кого-нибудь грохнуть, но — встает. Они топят свои кошмары друг в друге. И просто проживают день снова.…
Им обещают месяц. Цзянь И обещает, что этот месяц будет лучшим за последние два года. — Устроим привал! — весело и — сука — громко сообщает белобрысый идиот, когда они приходят на место. Чженси отвешивает ему звонкий подзатыльник. — Не шуми, дубина. — Тебе последнее серое вещество отшибло? — язвит Тянь, — Может, еще споешь? Думаю, они будут рады послушать, даже подпоют. — Почирикают. — ехидничает Цзянь. — Вы придурки. — констатирует Рыжий. — Заглохните оба. Они кидают вещи на сырую землю. Четыре рюкзака, три из которых нормальные, а один обклеен стремными значками и фенечками. Цзянь И говорит, что это трофеи. Рыжий советует ему прицепить подобный у себя на лбу. — Повторите, — скептично вздергивает бровь Рыжий, когда Цзянь начинает жадно и опять слишком громко хлебать воду, — какого хуя мы здесь забыли. Они уже набрали припасов. Рыжий даже успел захватить пару шмоток для Лю Хао, потому что она просила платья. Он не ебет, нафига они ей вообще всрались, но достал — нескольких размеров. Затолкал в рюкзак, как кучу дерьма, и с каждой секундой это дерьмо мнется все сильнее. Причины торопиться домой, как он считает, вполне очевидны. — Смотри. — вдруг разворачивает Рыжего Тянь, и сует в руки что-то крупное и двойное. Рыжий недоверчиво смотрит на бинокль. Смотрит туда, куда показывает Тянь. — Че это такое вообще? — Стена. — мягко усмехается Чженси, когда Рыжий показывает фак. — Непробиваемая. А может, и пробиваемая, черт ее знает. Желтушники пробраться не должны. — И долго вы этот пиздец строили? — Почти год. — довольно отзывается Цзянь, уминая какую-то булку. Он сыпет крошками себе на штаны, а Рыжий только диву дается: этот придурок и правда не боится просрочки, или просто не представляет, что такое плесень? — И нахуя? — Рыжий брезгливо отворачивается и впечатывается в лицо Тяню. В тускло-серые его глаза. Снова зачем-то вспоминает. Он не может об этом не помнить, что бы они не делали. Потому что у них всего месяц. И Цзянь обещал, что он будет самым лучшим. — Такой план. Перестрелять здесь всех, — говорит Чженси, осторожно глянув на Тяня, — зараженных, оградить местность от наплыва новых и создать что-то вроде функционирующего городка. Рыжий абстрагируется. Пробует представить, как это будет выглядеть: огромная база в центре Пекина, пустой город без голодных и клацающих ртов. Одиноко, стремно и тихо. Идеально, блять. — Ага, — скептично говорит Рыжий, опуская бинокль, — тогда останется только следить за каждым идиотом, чтобы тот не трогал Звезды и не запускал процесс по двадцать пятому кругу. Схема нерабочая. — Рабочая. — оспаривает Чженси. — Мы поставим ограждения. — На каждую Звезду? — хмыкает Рыжий, — Вы ебанулись. Проще людей в целлофан запихнуть, чтобы в случае чего дерьмо на кожу не попало. Целее будут. — Что-нибудь придумаем. — говорит Цзянь, и почему-то смотрит на Тяня. Они все на него зачем-то смотрят. Тянь говорит, сложив руки: — Он хотел попробовать сделать два или три района с такими ограждениями, чтобы они были более-менее безопасны. На весь город, конечно, не напасешься. Не «брат», не «Чэн». Он. Рыжий думает: наверное, так проще себя простить. Знает, о чем его ночные кошмары, и почему он никогда о них не рассказывает.Если не говорить вслух — не так больно. Практически нормально, не считая зудящих в башке мыслей и целого роя психоза, общего, как ебаный воздух. Однажды Рыжий думает: поэтому он не боится того, что с ним будет. Просто знает, что должен за свою жизнь: исправить ошибку, которая сохранила пулю в пистолете, вместо того, чтобы впечататься в чернявую макушку и пройти насквозь. Когда ошибаются обычные люди, горят мосты. Когда ошибается Чэн — сгорает все остальное. — Поиски, — выжимает Рыжий, — еще ведутся? — Да. — говорит Чженси. — Каждый день кого-то привозят. Если повезет, с такими силами к лету мы зачистим вторую треть зараженных. Рыжий кивает. Проглатывает горечь во рту и закусывает губу. Сейчас бы закурить, или бухнуть, вот только где это все нарыть он понятия не имеет. Можно было бы спросить у Мию, где он достал столько спиртного. Хотя, там, где он его достал искать уже бесполезно. Цзянь заговорщически смотрит на Чженси. Тот закатывает глаза, лезет куда-то в свой рюкзак, и Рыжий начинает понимать, что так сильно звенело на протяжении всего их пути сюда. Ебаные мечты сбываются. Остается только дождя пожелать — и заебись. Пойдет, как пить дать. — Ты собираешься пить на службе? — скептично уточняет Тянь. — Не боишься, что отхватишь? — От кого? — хитро ухмыляется Цзянь, открывая свою бутылку. — От меня, например. — Да ладно тебе, мы же друзьяшки. К тому же я недавно вышел из комы. Пожалей меня, старче. — комично кладет руку на лоб. — Это была не кома, придурок. — морозно говорит Чжань. — Прости. — почему-то резко осекается И. Позже Рыжий узнает, что однажды кома и правда была. Незадолго до того, как они уехали — около пары недель провалялся без сознания и с трубкой в горле. И тогда наконец становится понятно, откуда у Цзяня едва заметный шрам около виска — белый, почти не видный на бледной коже. Становится понятно, что его так изменило. Однажды Рыжий слышал, что душа формируется через страдания. Если так, то у него она гиперсформирована, просто пиздец, а не душа — широкая и наполненная до краев. Так, что скоро расплещется. Рыжий смотрит на бутылку около пяти минут под довольные и — сука — громкие глотки белобрысого. Все таки решает: похуй. Делает первый глоток и алкоголь тут же обжигает горло. Сука, надо пить почаще. Так и помереть недолго с непривычки. Рыжий зажмуривается. Выдыхает с промежутком в полминуты: — Че за хуета? — Виски. — довольно и уже немного поддато заявляет Чженси. — Где вы надыбали виски? — вскидывается Рыжий, только сейчас замечая марку на стекле. Не самый дешевый, если не сказать, что охуеть какой дорогой. А потом до него доходит. Однажды Тянь доставал из мини-бара в квартире Чэна нечто похожее. Рыжий хочет извиниться, но — впечатывается глазами в лицо Тяня, и понимает, что это лишнее. Они пустые. Его глаза. Рыжий его не трогает, потому что знает — это пройдет. С ним такое бывает: он будто западает ненадолго, делит реальность напополам, с разворота влетая в прошлое и задерживается там на несколько секунд. Рыжий никогда не успевает его оттуда вытащить — он всегда «включается» сам, как робот на батарейках. Запускается после небольшого сбоя. А потом Цзянь И весело говорит: — Местные солдаты те еще алкаши. — и Тянь перезагружается. Возвращается в реальность. Кажется, ему требуется пара секунд, чтобы это сделать. Говорит: — Больше тебя здесь никто не пьет. И Рыжего отпускает. Он закатывает глаза, когда Цзянь своим недовольным бубнежом все-таки привлекает внимание парочки тварей. Чженси неспеша вскидывает винтовку и выбивает им мозги еще до того, как они пересекут половину пути..
Рыжий понятия не имел, что обучать мальцов стрельбе — такая сраная возня. У них есть для этого идеальное «все» — место, мишени, будто бесконечный запас патронов, даже мягкие наушники. Нет только терпения. У Рыжего оно — вообще на нуле. Парень дрожащими руками жмет на курок и пуля прилетает аккурат рядом с мишенью. На его счету уже вторая трещина в стене. Конечно, ломай. Мистер-сука-починистер придет и все восстановит. Только, тот несчастный боец еще не знает, что чинить придется то же, что и в прошлый раз. Когда пуля пролетает снова мимо, Рыжий не выдерживает. Дергано снимает наушники и жестом говорит парням закругляться. Выстрелы смолкают. Он широким шагом подходит к тому, у которого руки из жопы, и тот сразу отводит глаза в пол. Рыжий понятия не имеет, как выглядит, но судя по лицу подростка — ужасающе. Хоть на труп не похож, и на том спасибо. Последнее время он пиздец как мало спит. — Это не твой вялый член, не бойся сжать пальцы. Возьми вот так, — вставляет ствол пневматики в дрожащую руку паренька, наставляет на мишень и нажимает. Отдача прилетает в обе руки сразу, — Понял, как надо? Теперь сам. — Я не могу. — говорит парень и отводит взгляд. — Чт… че? Хули ты не можешь? — Я не вижу. Рыжий вскидывает бровь. Косится на парней, которые откладывают пистолеты и и обступают их. Волком смотрит на того, кто повыше, и тот этот взгляд понимает — жестом просит остальных разойтись. Рыжий не особо ладит с подростками. Просто, это чувство ему самому знакомо — когда «их» много, а ты один. Когда все смотрят, как на обезьяну в клетке, и ждут, что будет дальше, а от тебя нихрена не зависит. Рыжий хмурится: — Насколько не видишь? — Минус пять. — несмело отвечает парень, и Рыжий охуевает от того, как он вообще все это время умудрялся выжить. Этот малец прибыл недавно, и никаких очков на нем тогда уже не было. — Имя? — Ти. Передергивает не сразу, а с промежутком в целых двадцать секунд. Будто сознание специально замедляет восприятие. — Полное имя. — выжимает Рыжий. — Возраст, группа, номер бокса. — БайЦзе Ти. Пятнадцать. Восьмая группа новобранцев. Сто тридцать восьмой бокс. — Ты свободен. Я передам старшим, чтобы тебя вычеркнули из списка. — Но… — начинает парень, и Рыжий его обрывает: — Без «но», боец. От тебя на стрельбище сейчас толку мало. Только патроны тратишь. Ты идешь в свой блок и не отсвечиваешь, пока я тебе не скажу. Не переживай, без дела сидеть не будешь — работы здесь до пизды. Не обязательно махать ружьем, чтобы быть полезным. — Но, я хочу. — с вызовом отвечает Байцзе, и Рыжий едва не выплевывает: мне плевать, чего ты хочешь. — Иногда надо делать не то, что хочется, а то, что нужно. Парень коротко округляет глаза — и в этот момент Рыжему кажется, что тот не так слеп, как кажется. Улавливает в этом расфокусированном взгляде что-то слишком дерзкое. Намек на стальные яйца. Если у него от чего и дрожат руки, то от слепоты, а никак не от страха. — С таким зрением от тебя в бою толку как от козы молока. — стально говорит Рыжий, — Не глупи, если не хочешь последствий. Я все равно не допущу, чтобы тебя выпустили на зачистку. — Я хочу сражаться, сэр. — Ты хочешь — что? — Сражаться. — гордо отвечает парень, не сразу находя мутными глазами глаза Рыжего. — Я хочу убивать тварей, которые убили мою семью. Рыжий оглядывает его с ног до головы. Думает: этот сунется в огонь и воду. — Ты делаешь это из-за мести? — Да. — Пизда. — рявкает Рыжий. — Если от кого-то из вас, недомерков, я еще хоть раз услышу про месть, то бог мне судья. Закопаю прямо за базой, рядом с ограждением. Все блять, поняли? Новобранцы напряженно опускают головы в пол, но парень вдруг вскидывается: — Почему? — и Рыжий приближается к его лицу так близко, чтобы оно перестало размываться нелепыми очертаниями в чужих глазах. — Потому что она бесполезна, Ти. Имя растворяется в воздухе, как аэрозоль — холодный и вонючий. Такие были в туалетах до Дня Конца. Рыжий даже помнит запах последнего. Цитрусы и мята. Когда-то во времена цивилизации практически в каждом доме они стояли рядом с толчком и были частью их повседневности как гель для душа или глупые тв-программы, играющие фоном для спокойствия. Когда-то, когда убийство считалось преступлением, а не тем, к чему нужно быть готовым. — Так что если ты хочешь остаться в живых, засунь себе в задницу свою месть и отправляйся к главным за другой работой. Есть люди, которые не приспособлены быть солдатами. Добро пожаловать. Ты — один из них. — отходит от парня обратно к своему месту, на ходу надевая наушники. — Если через секунду я не увижу ваши рожи у столов, кому-нибудь в зад прилетит пуля, — говорит уже громче, и застывшие подростки мигом кидаются к пистолетам. Еще один самоотверженный придурок здесь ему нахрен не сдался. Пусть идет к верхушке и клянчит с них разрешение. Без согласования с Рыжим ему все равно нихера не дадут, потому что эта группа — его персональная ответственность. За новобранцев ему просто снесут голову, если увидят, что он позволил одному из них выйти неподготовленным. А он заебался терять людей.…
Они часто сидят у огромного окна в главном коридоре. Обычно это происходит потому что слишком устают — возвращаются в бункер подбитые, уставшие, в желтой крови и грязи, и сил на то, чтобы дойти до душевой уже не остается. Плюхаются, как мешки с дерьмом на пол и прислоняются к стеклу. Пачкают его своими пальцами, — Хэ Тянь зачем-то всякий раз его трогает. Говорит, оно холодное. Рыжий иногда забывает о том, какой горячий сам Тянь. Это просто выпадает из головы ровно до тех пор, пока он не достает шприц и не оголяет руку, а Рыжий не всматривается в глаза и не замечает желтые блики. Пока он случайно не вспоминает. Разорванное тело Гуя и окровавленный снег. Пустое ружье с одной пулей. И пульс за триста — у обоих. Птичий крик и молчание.Парализованная, бестолковая тварь. Иногда Рыжего тоже перемыкает. А потом он снова смотрит на Тяня, и все рассеивается. Становится ненадолго лучше, потому что Тянь убирает шприц, начинает дышать ровнее, и опускает рукав. Он все еще похож на человека — не потому что питается в общей столовой или убивает тварей. Просто, его улыбка все так же ломает ребра. Иногда Рыжему кажется, что в нем от людей больше, чем в самих людях. — Хули лыбишься? — Да просто, — мажет глазами Тянь, — думаю о том, что ты красивый. Рыжий краснеет. Сам не замечает, как, — только чувствует, что горят уши. — Че за пидорская хуйня? — Просто факты. Небо сегодня желтое. Стекло прозрачное. Мо Гуаньшань красивый. Видишь, говорю только правду. «Правда» — это понятие субъективное, и она у каждого своя. Когда-то давно Рыжий сказал Тяню, что он «особенный» и ему везет. Буквально говорил, что такие как он, с золотой ложкой во рту, по жизни выигрывают счастливый билет. Но, иногда особенные платят дважды. Однажды им говорят, что случай «один на миллион» — это ответственность. И только тогда до Рыжего доходит, что быть особенным — хуево. Кажется, Тянь знал об этом половину своей жизни. «Остается только надеяться, что я особенный, раз смог вернуться в более или менее адекватное состояние» Рыжий не знает, что они должны сейчас чувствовать. Знает только, что не хочет терять то, что у него сейчас есть. Не хочет расставаться с закатом, который теперь кажется не таким отвратительным: это единственное время суток, когда небо и так всегда было желтым. Закат возвращает Шаня в прошлое. Вечер, желто-красное небо и узкие, как точки, зрачки. Тело, перекинутое через перекладину. Тогда Рыжий впервые видит, как смотрит Хэ Тянь, когда хочет кого-то убить: вцепившись в глотку, холодом и льдом в глазах, как в прицел дробовика, только еще равнодушнее. Рыжий помнит: Змей заметил его первым. Он смотрел на него с момента, как Рыжий добежал до лестницы. Смотрел Рыжему прямо в глаза, потому что знал, что Тянь обернется. Хотел убедиться, что выбрал правильный рычаг давления. Тогда Рыжий не знал, что однажды Хэ Тянь и правда его убьет. На тот момент они даже вообразить не могли, как именно. Скинув к зверям, раздирающим тело на мясо, наблюдая за всем этим так, будто это нормально — видеть, как умирает человек. А затем — слышать громкий и пронзительный визг. Во всем этом девчонка — единственная брешь, которая никогда в башке не уложится. Рыжий давно перестал понимать этот мир. Кажется, теперь у него иные правила. Иногда Тянь говорит: — Некоторые вещи бесполезно пытаться объяснить. С ними просто нужно смириться. И у Рыжего сразу отпадают все возможные «почему», которые, если вспомнить, еще в школе частенько не давали ему спать по ночам. «Почему я» — самое частое. «Нахуй ты ко мне привязался» — второе по частоте. «Чем я тебя заслужил?» — это третье. Оно до сих пор Рыжего иногда посещает. Только, теперь он отвечает себе его словами, и это немного успокаивает. «Думаю, я смогу стать лучше» Думаю, ты — тот, кто делает меня лучше Иногда ему кажется, что он не хочет расставаться с миром из-за Хэ Тяня.…
Все идет нормально. Последнее время «нормально» — любимое слово Рыжего, потому что оно — залог хоть какой-то ебаной стабильности. Если сегодня было нормально, а завтра станет хуже, никто этого особо не заметит. Но, если все было хорошо, то падать будет больнее. Рыжий по себе знает. Рыжий падал. На вылазке группа долго не задерживается. Прочесывает окрестности, убивает шатающихся по округе тварей пулевым в головы. Практически все справляются с первой пули, но двое бойцов попадают лишь со второй, и Рыжий записывает им сверхурочные тренировки. Не потому что он такой говнарь, а потому что лишние два часа в зале против пятидесятипроцентного шанса на выживание — это ничто. Они живут дальше. Перешагивают через прошлое, потому что нужно сохранять настоящее. Никто не будет делать это за них. Он оставляет старые могилы. Зарывает в Шанхае, рядом с бесконечно лающими доберманами и белоснежными волосами на асфальте. Хоронит в подвале сознания, рядом с воспоминанием о размытом лице своей матери. Одни вещи забываются быстрее, если концентрироваться на других. Если Рыжего когда-нибудь попросят ее описать, Рыжий не уверен, что сможет. Оно теперь слишком размытое. Ее лицо. Кто-то из бойцов находит кошелек. Оставляет себе чисто для того, чтобы помнить, как выглядят деньги — кажется, когда в мире не было ничего пизже понтов, эти самые бабки имели охренительный спрос. Если разобрать по крупицам все ценности прошлого человечества, то почти ни одна из них не спасла бы их в текущих обстоятельствах, если, конечно, срочно не понадобится чем-то подтереть жопу. Бумажки они и в Африке бумажки. Спустя пару дней дети находят этот кошелек. Один из мелких — лет шесть, наверное, — подходит к Рыжему с купюрой. — Господин Мо! — выкрикивает так, что уши глохнут. Рыжий закатывает глаза. Подбирает с пола выскользнувший из рук дробовик и прикидывает, сколько раз за оставшийся день его еще дернут. Серьезно, дети — сами по себе как один мелкий апокалипсис. Не выведут из равновесия разве что только Чженси. И то лишь потому, что долгие годы, проведенные с Цзянь И, дали свои плоды. — Чего тебе, карапуз? — Что это такое? — тычет в денежную единицу. В тот день Рыжий говорит, что это мусор, из которого можно сделать самолетик. Даже показывает, как. Нет, ну а хрен ли. Если это нашли, значит не так уж и надежно этот кошелек спрятали. А Рыжему он вообще не впился, — не хватало еще объяснять мелким, что такое деньги. Они им все равно никогда не пригодятся. Кто-то из верхушки верит, что где-то существует то место, о котором рассказывал байки Змей. Может, и небо с деревьями там же. И сраные птицы горланят по утрам вместо будильников. И где-то, может быть, все еще существует трава. Рыжий никогда не думал, что ему будет так трудно объяснить, что это. — Такая, зеленая… — подбирает слова, размахивая дробовиком взад-вперед, — тонкая, торчит из земли… Дети слушают, раскрыв рты. А одна маленькая девчонка тут же возражает: — Из земли торчат Звезды! — и Рыжий к ней оборачивается. Она коротко оглядывается, когда к ней подбегает молодая девушка. Видимо, сестра, или мать, — так не понятно, сейчас все молодые выглядят лет на десять старше. Девушка извиняется, хочет забрать мелкую, чтобы «не отвлекать бойцов». Но, та упрямо смотрит на Рыжего, и в глазах у нее столько возмущения, что, кажись еще чуть чуть — и лопнет. Она не глупая. Она просто не знает, что когда-то люди жили в наполовину разрушенных развалинах, а те выглядели иначе — с потолком и побелкой, со стеклянными лифтами и сраными окнами в пол, от которых Рыжего тошнило, но в которые всегда хотелось подольше залипнуть. Вряд-ли кому-то из этих детей на самом деле реально объяснить, что такое телефон, хотя у некоторых здесь они сохранились. Бесполезные обломки прошлого. Иногда Рыжий сам забывает, как эта «трава» выглядит. — Ты права. Из земли и правда растут Звезды.…
Дорога мелькает мимо окон, как на карусели — Рыжий не успевает отпечатать в голове картинку. Только запоминает отдельно — каменно-кирпичные развалы, Звезда, обсохшее дерево без листьев, Звезда, желтушник, впившийся куда-то в стебель, не горящие вывески ночных клубов, Звезда — Звезда — Звезда. Когда глаза устают от желтого, Рыжий наконец отворачивается. Втыкает в переднее стекло, на болтающуюся игрушку в виде улыбающегося смайлика-какашки. Представляет, кто ее сюда повесил. Даже почти уверен, что случилось это не до апокалипсиса, а уже во время. Кто-то вроде Цзянь И мог запросто залезть под завалы ради подобного дерьма. Рыжий не думал, что у них есть машины. В Шанхае они были настолько бесполезны, что их даже в бункере не держали. Там была какая-то отдельная стоянка в километре, чисто на всякий случай, вот только все дороги были завалены, на худом коне не объедешь. А здесь на удивление чисто. Либо сами разгребали, либо Тянь просто знает пути, на которых человечество в приступах паники наследило меньше всего. Тянь делает финт рулем и они быстро-плавно заворачивают за угол. Рыжий пятый раз за все время думает, что он водит, как бог. Бог с рогами на башке. Когда они приезжают, Рыжий быстро выскакивает из машины и, не раздумывая, идет к маленькому зданию с разбитыми стеклянными окнами. Перезаряжает винтовку на ходу, перехватывает поудобнее. Слышит такой же звук в метре от себя и оборачивается. — Сиди в машине, я быстро. Тянь лишь усмехается. — Нет. Ему, видимо, даже в голову не приходит, что можно взять и оставить Рыжего в городе на пару минут. Что с ним здесь ничего не случится и что он просто сходит «по делам» и вернется. Либо Тяню до пизды интересно, что у Рыжего за дела. Либо он просто привык быть рядом. Последнее время они друг от друга почти не отходят. Это не специально, так просто получается. Внутри спокойно. Если бы не разбитые окна и стекло, палевно хрустящее под ногами, можно было бы сказать, что до этого места День Конца вообще не добрался. Слишком аккуратные, разве что только пыльные, стеллажи, слишком чистые и не поломанные двери. Наверное, про это место в суматохе вообще забыли, а стекла выбили, лишь бы было, где заночевать. Тянь оценивающе кивает, с не особым впечатлением оглядывет местность. Говорит: — Какие ищешь? — На минус пять, — коротко бросает Рыжий через плечо. Времени мало. Этот район слишком далеко от базы, так что они не знают, насколько здесь безопасно. Наконец, находит нужную полку с очками. Сгребает сразу несколько штук — на всякий случай — заворачивает в полотенце, чтобы не разбились. Если кто-нибудь когда-нибудь спросит, нахуя он это делает, Рыжий скажет, что понятия не имеет. Он просто знает, что месть — это глупая затея, но она нужна им чтобы не сломаться окончательно. Иногда Рыжий смотрит на браслет Цзыси и вспоминает, что чужое стремление не сломаться может сломать другого. Она лучше других знает, что он был тварью, но, по какой-то причине продолжает носить на руке его прошлое. Когда Рыжий однажды спрашивает ее, что с ними было, она отвечает: ничего особенного. Говорит: братик Ли пытался выжить, и у него не получилось. Говорит, что однажды видела, как он молился, но его не услышали. Рыжий не думает, что Змей молился богу. Скорее всего, он просил у дьявола место подле себя. Ощущение, будто он оставил ее, чтобы жить в их головах чужим воспоминанием. Иногда под определенным углом она не выглядит прежней, и Рыжему кажется, что он ее разобрал — как конструктор, покопался в мозгах и переставил все там, как нужно, убрав то, что мешается, — сделал своей марионеткой. Вот только, это нихуя не так. И это самое страшное. Чжань не такие. Это не в их характере — прогибаться, — какой бы хрупкой девчонка не казалась. Потому что иногда она замирает взглядом на этом браслете так, будто время, которое она провела вместе с ним, связало их сильнее, чем страх перед желтым. Сильнее, чем ненависть связывает Змея с Рыжим. Когда они садятся в машину, Рыжий сразу кидает рюкзак на заднее сидение и громко хлопает дверью — не специально, а с непривычки. Он в салоне автомобиля пару лет не был, хули поделаешь. Тянь заводит мотор и они какое-то время едут в гробовой тишине, а спустя минут пять, когда они выезжают на дорогу посвободнее, он говорит: — Хочешь прокатиться? — Так а мы хули делаем? — косится Рыжий на Тяня, и тот демонически улыбается. — Мы едем. А я предлагаю прокатиться. С ветерком, быстро и на скоростях. Как, ну, знаешь, раньше. Как «раньше» Рыжий не то что не помнит — вообще не знает. Он приспускает окно, вдыхая затхлый ацетоновый воздух. — Говоришь так, будто я каждый день разъезжал на Рэнджровере. Я название даже выговариваю с трудом. — Но ты же ездил на машинах. — Ага, блять. На такси. По нескольку раз в день. У меня же денег жопой жри было. — Я тебе предлагал много раз. — отвечает Тянь немного раздраженно, или это Рыжему так кажется. — Я помню. — в тон ему отвечает Рыжий, — Просто, блять, тогда было стремно. — А сейчас нормально? — А сейчас похуй. — огрызается Рыжий, отворачиваясь к окну. Ебись оно все. Тянь ухмыляется в угол рта, своей ебейшей мачо-улыбкой, и Рыжего кроет. Так сильно, как уже давно не было: желанием дышать, чувствовать, жить. Бежать на полной скорости, раскинув руки на ветру, и закрыть глаза, не опасаясь врезаться в желтое и склизкое дерьмо, которое разбросано по всему миру, как ошметки человечества, оставленные гнить на асфальте. Кроет давно забытым ощущением свободы, когда Тянь жмет на газ сильнее. И чувство, будто они наконец убегают туда, где их никто не догонит. Ни Звезды, ни желтушники, ни то, что с ними происходит буквально в этот миг, и каждую секунду. Они отделяются от реальности, оставляя позади разрушенные дома и трещины на асфальте, догнивающие куски мяса, цветочный искусственный кислород. Оставляют позади апокалипсис. Рыжий уставляется в окно и возвращается — понимает, о чем говорил Хэ Тянь. «Как раньше» — не значит делать то, что привычно. Это значит — делать то, что нормально. Просто вспомнить, как это было: как на месте, где вереницей сменяются голые деревья, раньше были листья, а на улицах было тихо только по ночам, и Звезды были недостижимой мечтой, а не ночным кошмаром. Как не было крови, грязи и огня. Как тихо было в коридоре, когда Рыжий впервые опустил взгляд на перегородившие ему дорогу ноги, и еще не знал, в какое дерьмо его после этого занесет. Не знал, что сам не захочет из этого дерьма выбираться. Тянь тормозит так резко, что Рыжий врезается руками в панель, и тут же вскидывается, готовясь отвесить пиздюлей водителю. Прослеживает напряженный взгляд Тяня. Остывает медленно, неохотно. Звезда. Они чуть не снесли растение. В ушах еще стоит гул от свистящего ветра, а в сердце на удивление спокойно. Несколько секунд они просто дышат: с улицы тянет смертью, больницей и холодом. Так что Рыжий закрывает окно. Запирает их «до» в машине. Оно остается в замкнутом пространстве — их гудящее прошлое. Рыжий не сразу поворачивает голову. Просто, в какой-то момент чувствует, что ему это нужно. Ловит ускользающие секунды, заглядывает ему в глаза и почти отчетливо слышит свой собственный голос: «Псина. Ты думал о будущем?» Сглатывает, чтобы не спросить вслух, потому что теперь о нем невозможно не думать. У них не месяц, а уже даже меньше. И тогда оно до него доберется. Хэ Тянь из настоящего уступает Хэ Тяню из прошлого: «Конечно. Каждый день о нем думаю» Они и так оба про этот пиздец знают. Нихрена у них не изменилось. Здесь ни души, даже растений практически нет — Тянь медленно сдает назад, объезжая единственную Звезду, в которую они чуть не въебались на скоростях, и глушит мотор. Здесь слишком много асфальта и слишком мало земли, — зато есть возвышенность, с которой половину города как на ладони видно. Они от базы в нескольких километрах. Они в нескольких километрах от людей. И от этой мысли сердце начинает стучать в горле. — Что мы здесь делаем? — спрашивает Рыжий. — Пытаемся жить. Наверное. — и его пробирает до мурашек. Рыжий сглатывает почему-то накатившее жжение у глаз. Он хочет развернуться, проорать этому ублюдку в лицо, что говорит не о блядской философии, а о том, что они вдвоем забыли на отшибе. Но, — бесполезно. Тянь все и так прекрасно понимает. Видно по бледным заостренным скулам и синякам под глазами, которые, наверное, с каждым днем становятся все больше. Рыжий сваливает это на освещение. Рыжий хочет жить, а не пытаться. Он говорит: — Иди нахуй. Только в депру вгоняешь. На Шаневском это означает «я не хочу тебя потерять». — Меня это не пугает. А тебя? Рыжий скалит зубы, сжимает челюсть так, что становится больно, и старается на него не смотреть. Они оба созерцают город — пустой и темный, как черная дыра. Раньше с такой высоты ночью здесь можно было увидеть миллионы огней — фонари, вывески, фары, окна со светом разных цветов и яркостей, очень мелко — дисплеи телефонов в чужих руках, и оживленный неразборчивый городской шум. У них больше нет города. Только его макет. Здесь так тихо, что Рыжий слышит, как где-то вдалеке скрипят зараженные. Отвечает, разжимая зубы: — Ты можешь об этом, блять, не говорить? — Нет. — поворачивается вдруг Тянь, и в горле мгновенно пересыхает, — Я хочу, чтобы ты знал, насколько это важно. И чтобы ты не падал духом всякий раз, когда будешь об этом думать. — Хули ты распизделся, я не падаю духом. — врет Рыжий, и Тянь блокирует двери. Блокирует гребаные двери, прекрасно зная, что валить здесь и так некуда. — Это может быть началом чего-то нового, да? — Пизда. — огрызается Рыжий, — Я ебу, думаешь? — Думаю, что да. — усмехается Тянь. — Если тебя хорошо попросить. И Рыжий все-таки краснеет. Прикрывает глаза, сворачивая уши в трубочку, потому что иногда этот рот выдает такую пошлятину, что хочется его зашить нахуй. Что угодно. Это все-равно лучше, чем скрип. — Как же ты меня достал. — качает головой Рыжий, и Тянь вдруг его обнимает. Так неожиданно и крепко, что ему приходится упереться руками в сидение. Приходится почувствовать своей грудной клеткой чужое трепыхающееся сердце, долбящее по ребрам. Согревает-согревает-согревает. Забирает все кошмары на себя. Хэ Тянь становится слишком серьезным, и сердце уже не в горле — кажется, Рыжий успевает за последние минут десять его выплюнуть, потому что он больше даже не чувствует пульса. Все тело — как один оголенный нерв, взрывающийся от касания. Тянь касается его по особенному. Поцелуй в шею, рядом с кадыком — «я не позволю кому-то причинить тебе боль». Касание носом вдоль ключиц — «мне нравится, что ты меня…
Полмесяца пролетает как несколько дней. За это время база успевает отстрелять больше половины желтушников с юга. Рыжий пару раз во время таких отстрелов пробегает мимо стены — отмечает, что она стала немного больше. В городе становится теплее. А еще — пару раз все-таки идет дождь. Однажды день выдается особенно жарким, и они идут купаться. Конечно, никто их никуда не отпускает, но Цзянь И, прикрываясь родством и привилегиями, тащит четверку к Юндинхэ. Вода пиздец холодная, так что они оставляют винтовки на земле и купаются прямо в форме. Цзянь обещает, что за это им не попадет от его отца. И им всем попадает по первое число. Когда Рыжий остается один, он всегда делает это намеренно — не потому что есть необходимость пиздострадать в одиночестве каждые несколько часов, а потому что большое скопление людей его бесит, а на базе с личным пространством вообще абзац. Всякий раз, когда кто-то нарушает его, как говорит местный психолог, «круг тишины», этот «кто-то» огребает. Если Рыжий ушел от людей, значит, они ему нахуй сейчас не впились. Существуют долбанаты, которые еще об этом не знают. — Господин Мо. — голос звучит слишком близко, и Рыжий не успевает проконтролировать раздраженную гримасу перед тем, как повернуться. Очки ему идут. Вроде как, это — еще первая пара. Этот Байцзе аккуратнее, чем казался. — Чего тебе? — Вас ищет господин Чжань. — А тебя-то он на кой ляд послал? — Это я сам пришел. — хмурится мальчишка, и Рыжий отмечает, что в очках его глаза немного отливают зеленым. — Ладно. — устало вдыхает Рыжий. — Зачем ты пришел, Ти? Пацин неловко разводит руками. Говорит: — Сказать спасибо. Вы мне очень помогли… — мнется, — Никто не был на моей стороне, я даже сначала подумал, что вы тоже против. — Так я и против. — обрывает Рыжий. — Но, вы принесли мне это. — тычет себе на лицо. — Ага. — вскидывает брови Рыжий, — Чтобы ты нормально видел, долбоеб, а не чтобы поскакал галопом блюсти справедливость. — Но, — сбито отвечает пацан, — я ведь поскакал… — Я знаю. Это твое решение, и оно мне не нравится. Но, ты не ребенок. Так что, если что пойдет не так, будь готов к последствиям. Пацан кивает. Рыжий осматривает его с головы до ног, и почему-то думает: не пропадет. Выгрызет себе зубами место, даже если наполовину в крови утонет. Здесь спокойно. Здесь Рыжий впервые за долгое время ощущает, что тишина его не душит. — У тебя там, — тычет пальцем наверх, — все хорошо? — Там? — удивляется парень. Рыжий поясняет: — Слышал, на втором этаже какие-то проблемы с задвижками. Уже застревал в боксе? — Нет. Все хорошо, господин Мо. — Зови меня Шань. — По имени? — пацан так высоко поднимает брови, что аж челка вздергивается. — Да. По имени. Парень неуверенно поправляет очки, пока Рыжий выжидающе на него смотрит. Запинается, но все-таки произносит: — Все хорошо, Шань. Рыжий хлопает его по плечу. Кивает в сторону выхода. Ему уже пора на отстрел — при полном обмундировании и с винтовкой наперевес. Скорее всего, его одного там уже целая группа ждет, пока он бегает ко всяким хмурым мудакам сказать «спасибо». — Классно. Теперь давай, вали. Не хочу выслушивать от старших, какие новобранцы пиздец не пунктуальные. Ти оперативно кивает, без лишних слов перехватывает оружие, как положено, и идет к двери. Рыжий напоследок кидает: — Осторожнее с глазами. — Что? — оборачивается парень. — Да я, — Рыжий неопределенно показывает пальцем на лицо, — про очки. Не разбей, у тебя их всего три пары. Байцзе пару раз моргает, а потом трясет башкой, как болванчик, и пулей выбегает из зала. Рыжий все-таки не сдерживается — улыбается в угол рта. И через пару минут выходит следом.…
Небо просыпается вместе со всей базой — заглядывает в каждый блок ненавязчивым светом сквозь узкие окна под потолком. Желтая полоска света на двери в контрасте с непроглядной темнотой вызывает странное ощущение тепла. Рыжий не знает, с каких пор желтый начал казаться ему теплым. Может, он всегда таким был. Утром он не обращает внимания на мир. Кажется, он вообще его не замечает, потому что привыкает замечать себя. Свои мысли, свои эмоции — привыкает с ними бороться, чтобы беречь нервы. Его утро начинается в шесть утра. Когда Чжань Чженси однажды спрашивает, нахуя он так рано встает, Рыжий говорит, что отоспится на том свете. До кофе Рыжий добирается бегом — в одной майке и форменных штанах, нарезает несколько кругов по пустому отсеку. Звук ударов берц об бетонный пол — это звук его стабильности. Горький растворимый кофе, гробовая тишина и ленивое солнце. Его новая рутина.Им вовсе не обязательно умирать.
Через полчаса желтым светом заливает все окна, темнота коридорных стен заполняется крупными бликами. Лампы здесь включают где-то около восьми, так что у Рыжего еще полтора часа чтобы насладиться собой — конечно, если на базе не найдется еще одного такого долбоеба, как он. Долбоеб находится. Тоже — в майке и штанах. Тоже — слегка влажный и запыхавшийся после пробежки. — Ты сумасшедший. — дружелюбно заключает Мию, подавляя легкую отдышку. Если курить по десять сигарет в день, можно с сердцем распрощаться, не то что с дыхалкой. Видимо, он уповает на удачу. — Сам такой. — беззлобно пихает его в плечо Рыжий. — Какого черта ты забыл здесь в шесть утра? — Вопрос тот же. — Бегаю. — ухмыляется Рыжий. — Проветриваю мысли. — Проветривают обычно на улице. — Да? — поворачивается Рыжий к окну и кивает на пару желтушников за сеткой-рабицей. С третьего этажа они выглядят как маленькие насекомые. — Ну так вперед. Заодно проверишь свою скорость. Мию кивает. Лыбится слишком понимающе. — Физическое изнурение не приведет в просветлению, ты же знаешь? Встающее солнце переламывается сквозь стекло. Лижет левую сторону лица Рыжего, заставляя прикрыть один глаз. — А ты знаешь, что по утрам я не люблю пиздеть о философии? — Догадывался, — смеется Дже Хой. Он возвращается. Они все возвращаются. Однажды. Рыжему пора, — снова разминает колени и припускает в пол скорости. Если он хочет быть в тонусе, нужно тренироваться больше, даже если с утра совершенно нет сил и от голода сводит желудок. Они стали реже умирать, потому что перестали бояться. Рыжий пробует быстрее — в берцах тоже можно, как в кроссовках, при должном уровне подготовки и мышечной массы. За последние пару с лишним лет он научился. Оглушает собственные уши звуком непрерывного бега и частого-частого дыхания. Добежать от одного крыла базы до другого — это минут десять. Абсолютный рекорд Рыжего — семь.Им нельзя умирать.
Окна мелькают все чаще, и за ними — солнце уже практически над городом. Рыжий никогда его не обгонит. Это как пытаться убежать от зараженного, не имея при себе ружья: сбить ноги в кровь и все равно наглотаться пыли. Однажды кто-то говорит Рыжему, что новый мир не хуже старого. Рыжий шлет его нахуй. И соглашается. Их мир — это люди. Все, кто остались в стенах базы и в пределах этой сетки, ради кого он до сих пор дышит, стреляет в упор и отмывается от желтого по двадцатому кругу. Все, кого не забрали Звезды. Те, кому он пообещал жить, а не пытаться. Солнце уже совсем высоко. Где-то в конце коридора слышится отборный мат из боксов солнечной стороны: это Рыжий просыпается сам, а те бедолаги всегда встают раньше, потому что оно ебашит им в глаза. Хочет, чтобы его наконец заметили, только теперь здесь на него всем плевать. Оно им больше не мешает. Здесь, около огромных окон в несколько метров, ему дышится легче. Оказывается, любой мир, даже самый отвратительный, можно начать любить по новому, если знать, за что. Если понять, что это — не поломка. Это апгрейд. Перезагрузка системы. Выключить компьютер, посмотреть на черный экран и послушать, как глохнет процессор. Принять. Смириться с тем, что у них есть, и перестать сопротивляться. Вместо этого — начать перестраиваться. Послушать тишину. И тогда они поймут, что делать. «Это может занять полгода. А может — год. Никто не знает» Рыжий останавливается у стеклянных дверей — он каждый день мимо них пробегает. Каждый день — примерно в это же время. Помнит, как его сюда привели. Помнит, как неожиданно закончился тот месяц. Когда это случилось, Рыжему казалось, что у них есть еще немного времени. Это был самый обычный день, такой же как все, просто — тридцатый. Рыжий вспоминает, как сказал ему, просто для того, чтобы что-то сказать: «Ощущение, будто отправляю ребенка в детский лагерь» Вспоминает улыбку на потрескавшихся губах. Вспоминает черные джинсы и водолазку, огромные зрачки и слишком горячие пальцы. «Тебе, сука, весело?» «Да. Меня никогда не отправляли в детский лагерь» Вспоминает, как отвешивает подзатыльник и рычит: «Да будь ты, бля, серьезнее. С тобой даже попрощаться нормально нельзя» И Тянь ему отвечает. Слишком серьезно. Так, как даже сам Рыжий от него не ожидает. Он говорит: «Мы не прощаемся» Говорит: «Я буду за этой стенкой» «Стенка» железобетонная, из нескольких слоев. И двери на кодовом замке, а стекло на них — непробиваемое. Рыжий просто это знает, не проверял — но, первое время хотелось. Помнит Чженси, смутно — его разговор с лаборантами. Помнит суетящегося Цзянь И с блокнотом и суровым ебалом, то, как дотошно он сыпал вопросами. Обычный Цзянь со своими заебами, и еще немного — боязнью за чужую жизнь. Рыжий тогда говорит: «Нахуй ему блокнот?» «Он все не запомнит. Ты же знаешь. Память — это не его» «Здесь ебать больницей воняет» И Тянь в ответ улыбается: «Это она и есть. Ну, почти» Помнит, как колет где-то слева. Ему и сейчас немного колет — это от бега, потому что шесть минут спросонья — даже для него чересчур. Рыжий помнит, как Тянь поворачивается к нему всем телом, и как мир сразу сужается. До его тускло-серых и больных глаз, четкой точки внутри и дрожащих ресниц. Сворачивается до короткого движения кадыка, когда Тянь сглатывает. До темных кругов под глазами и впалых скул — глубокого отпечатка болезни на его идеальном лице. Вспоминает их разговор в машине. «Это может стать началом чего-то нового», и сердце в горле, потому что это — правда. «Может» — не значит «станет», но они должны попытаться. Помнит этот его взгляд, прямо здесь, на том месте, где сейчас рассветное солнце вылизывает стеклянные двери. В тот момент ему неистово хотелось жить. Рыжий понятия не имеет, как такое можно передать глазами: желание дышать, как в последний раз — жадно хватать воздух, словно он такой же, как раньше, и будто с ним все в порядке. Любить отравленный кислород и бежать, — со свистом в легких и потрескавшейся коркой на локтях. Рыжий ощущает это далеко. Ощущает близко. Ветер, холод и птичьи крики. Кровь на асфальте, стертая подошвами. Скорость размножения паразитов в слизи. Толчок. Секунда. Выброс. Цепная реакция — как в первый раз. И в его лице по прежнему ни тени страха. В пустом одиноком мире, тот самый особенный. Случай «один на миллион».У этого мира может быть шанс
А потом Тянь сгребает Рыжего в охапку, и все резко прекращается: растекается горячими мурашками по телу, и их обоих кроет от тепла, воздуха и стука сердца. И совершенно похуй, чье бьется быстрее, они все равно никогда этого не узнают. Рыжий не просит его вернуться. Достаточно того, что однажды он это уже сделал. Но, Тянь все равно говорит: «Я вернусь» Одним единственным движением выталкивает кошмары. Заставляет Рыжего дышать быстрее. Заставляет хотеть жить. Рыжий помнит, как сорванный шепот опаляет его ухо. Помнит, как он топит его обещаниями, в которые хочется верить. «У нас будет много времени. Больше, чем четыре года. Вся жизнь» Помнит, как почему-то верит, — необоснованно и глупо, просто потому что «он так сказал». И этого оказывается достаточно. Растворяется в нем: в его длинных пальцах, растрепанных волосах и примеси ацетона, бледной аристократичной коже и темными синяками под глазами. В бушующей агонии в глазах, напополам с выедающей изнутри желчью. В бьющемся толчками пульсе за двести пятьдесят и температурой под сорок, кипящем желании жить, которое током передается по телу. Жить, будто никогда не видел смерти. «Только, пообещай, что с тобой ничего не случится. Дай слово, что будешь здесь, когда все закончится» Где-то позади со скрипом раздвигаются двери с утра солдаты похожи на настоящих зомби. Парочка из них неспеша плетется в общую душевую, тихо матерясь на надоедливое солнце, и Рыжий пару секунд провожает их глазами. "Не оставляй меня. Малыш Мо" Здесь кончается их месяц. Как и говорил Цзянь И, — лучший, за последние два года. Здесь они жмут на паузу, чтобы, когда придет время, начать с того, на чем остановились. Черный экран, процессор, перезапуск. «Я никуда не денусь, псина»У этого мира еще есть шанс.