***
Лейтенант Джеромо был прекрасно знаком с такой вещью, как праща. Ещё с самого детства. Что может быть проще, чем сплести из кожаных ремешков две ручки с петельками, прикрепить их к кусочку кожи же, и, найдя несколько подходящих камней, получить весьма грозное оружие. И никакой волк, да и не слишком бронированный враг из двуногих не страшны. Полезная вещь. Ещё до того, как первый пушок на лице проклюнулся, тогда ещё не лейтенант, а простой деревенский пастушок Омо — как звала его матушка, отправляясь на рисковые дальние выпасы, обязательно брал с собой собственноручно изготовленную пращу. А метателем он был знатным. Джеромо влажно причмокнул губами: вдруг вспомнились материнские пироги, что непременно ждали его по возвращению домой. Сейчас бы поснедать эти божественные кусочки мяса и хрустящего теста. Эх, благостные времена. Тёмный Лес, тянущийся кривоствольной темнотой по правую руку, выглядел не больно-то зловеще. Уж пару столетий, как граница людских земель подходила к самому краю древней чащобы. Вон, даже на дальних рубежах умудрились поставить монастырь. Женский, причём, вот умора. Хорошо хоть, что монстров темнолесных повыбивали. А то было бы монашкам весело. Кхекнув, мужчина смутился. Негоже так о святых людях говорить. Даже про себя. Фляжка давно опустела. Отряд гвардейцев под его руководством, что сопровождал бедную одержимую принцессу, почти прибыл на место. Едва ли один дневной переход. Вот и перебрали вояки на последней стоянке, а мучимого жаждой лейтенанта вдруг пробило на воспоминания о доме. Подозвав одного из вояк, чья фляга ещё не показала дно, Джеромо забрал желанную воду, снял надоевший шлем и присосался к горловине. Благодать. На пронзительный свистящий звук отреагировать вояка не успел. Гладкий камешек с огромной силой врезался в голову лейтенанта, превращая его правый висок в белесо-кровяную кашицу. Как был, с флягой во рту — челюсти сжало предсмертным спазмом — славный лейтенант королевских гвардейцев Джеромо Орти сполз на землю. Изящная тонконогая лошадь его сделала ещё несколько гарцующих шажков — гвардия! Не какие-то там иррегуляры — но ощутила затрепетавшими ноздрями металлический запах и обратилась вскачь. Это был точно не тот привет из прошлого, что он хотел бы получить.***
Плотный косой дождь свистящих камней со стороны Тёмного Леса обрушился на кавалькаду, одного за другим выбивая из седла бронных и оружных гвардейцев. Жалобный звон сминаемого металла, свист, испуганные крики и жалобное ржание лошадей. Лишь некоторые из них смогли оттянуть неизбежное, подняв каплевидные щиты, но десяток странных существ, возникших в холмах по другую сторону дороги поверг каменным градом оземь и их. Ошеломлённые рыцари ползали в дорожной пыли. Кто-то кашлял кровью — видимо неудачно поймал снаряд щелью забрала, либо стыком кирасы и шлема, раздробивший гортань. Кто-то глухо стонал, бессильно откинувшись на поверхности, тряся тяжёлым шлемом. Едва ли с полдесятка коней валялись там же, словивших фатальные попадания, копытные были куда крепче своих наездников и от выбитого глаза, да многочисленных ушибов сознание не теряли, устремляясь прочь. Разве что пара крепких битюгов, пристёгнутых к карете, были убиты нападавшими нарочно — из их тел даже метательные копья торчали. Несколько латников сумели было подняться, но очередной поток камней показал всю ошибочность их стараний. Когда движение на отрезке дороги стихло, из леса повалила толпа существ, один лишь вид которых мог повергнуть в обморок даже не самых впечатлительных барышень. Они походили на людей, но ими точно не являлись. Верхняя, до пояса, часть ещё была человекоподобной. Если этот человек, конечно, родился где-нибудь среди холодов и от родителей ему досталась повышенная волосатость. Почти весь торс этих существ покрывали тёмные вьющиеся кудряшки волос. На груди и руках — чуть менее, а сзади — едва ли не сплошная волосяная броня. В руках этих существ находились длинные и тонкие копья, а у широких грубых поясов свисали ремешки, которые покойный лейтенант точно бы узнал. С другого бока висели несколько широких холщовых наплечных сумок из разноцветной, явно трофейной ткани. У одного даже виднелся мешочек из шёлка с цветастыми узорами. Пах каждого закрывал небольшой фартук. Приблизившись, нападавшие тут же разбрелись с самыми сердобольными намереньями. Собственно, влажные чавки проникающих в забрала рыцарей копий так и назывались. Не только же людям наносить друг другу удар милосердия, верно? Со временем, добив всех, а кого-то и не один раз — кто там уже получил обсидиановым остриём в лицо, нападавшие не разбирали — странные существа постепенно окружили чуть приподнявшуюся карету: битюги, распластавшись здоровенными тушами, перевесили заднюю часть своего груза. Мародёрство их не интересовало, даже добивать неповоротливых ошеломленных (sic!) черепах они старались так, чтобы не коснуться противного их сути металла. Хотя куда уж проще прижать крепкими копытами вдруг очнувшегося рыцаря, чем пытаться его удержать древками копий. Волосяной покров нападавших к ближе к поясу разглаживался, превращаясь в не слишком густую прямую шерсть. Их бедра, подтянутые и мускулистые, переходили в округлые бугры коленных чаш, выгнутых назад. А по прибитой земле дороги они стучали массивными широкими копытами. Которые сами по себе — грозное оружие, как и крепкие бугристые рога на их широких черепах, но биться ими с рыцарями, козлоногие посчитали для себя неприемлемым. Всё, что не красивое, не тканное, и не блестящие камушки, но при этом изготовлено руками людишек — вызывало в этих существах омерзение. Достойное запущенного издали камушка. Естественно некрасивого. Подобное к подобному, так сказать. Собственно, эта деревянная коробка, хоть и украшенная кое-где разноцветными кусочками тканей, для толпы козлолюдов была едва ли не самым отвратительным, что большинство из них видело в своей недолгой жизни. Они заголосили все разом, обсуждая это уродство. Звуки были блеющие, пронзительные, но, едва кто-то из них, задыхаясь от омерзения, вдруг плюнул на землю — смачно, с солидным подхрюкиванием — как болтовня замолкла. И уже все козлоногие зачавкали, обильно орошая всё вокруг таким потоком негативных своих реакций, что он по густоте далеко превосходил прежний, каменный. И на сей раз, этот поток, обрети он вдруг самосознание, мог с полным правом именовать себя дождём.***
— Нам конец, — утробно всхлипнула одна Безмолвная сестра, тучная, седобровая и сморщенно-круглолицая, выглядывая в окошко. Шум оттуда был весьма красноречив. — Нас сожрут, — пискнула вторая сестра, выпучив и так не рядовые глазищи, словно желая их выдавить из глазниц. И они таки едва не выпали. Телегу вдруг резко дёрнуло вперёд и накренило, а сухонькое её тельце подпрыгнуло почти до самого потолка. По приземлении старушка застыла, скрючившись — едва не вписалась в противоположную скамью лицом. — Нас осквернят! — поражённо прохрипела третья монашка — единственная из трёх, кто с некоторой натяжкой могла считаться немолодой женщиной, а не старухой. — Ну наконец-то, — довольно прошептала связанная девушка. Злорадно ухмыляясь. Богиня ответила на мольбы, а гадкие монашки вдруг разом позабыли о своих заветах — ещё бы ей не радоваться. В окружении испуганных охов, ахов, вскриков, прощальных объятий, испуганных сморщенных лиц, покрытых слезами и… одного пунцового, с покусываемыми губками, почти закатившимися глазами… — что?! Табита широко раскрытыми глазами наблюдала, как третья её сопровождающая, крепко сжав ножки, тяжело и напряжённо дышала, . «Что за бредовая фантасмагория?» Зажмурившись, Табита коротко прочитала молитву Богине. Но бред не уходил. Молчаливая Сестра, заметив кого-то там, снаружи, погрузилась в глубокие похотливые мысли — уж девушке-ли не знать, как это выглядит. Мольба не помогла. То ли Богиня не услышала, то ли просто то был не её профиль. А может ей это было по душе, кто знает. Мысли Табиты прервал дробный стук чего-то твёрдого в дверцу кареты. Потом ещё и ещё. А потом и с другой стороны. Стекло окошка, жалобно зазвенев, разлетелось на осколки и внутрь проникло какое-то непонятное тонкое дерево. Наклонившись вперёд, насколько оковы пускали, девушка попыталась рассмотреть столь упорного просителя, а остановив на нём взгляд — замерла удивлённо. Широкий длинный нос, мало походящий на человеческий. Глаза с толстой линией зрачка, тоже не имеющий отношения к людскому племени, и тем более контрастно смотрелись на этом лице крупные и мясистые тёмные губы. В полумраке кареты, это странное существо видело не то, чтобы хорошо. Повращав глазами, но так и ни на чём не сосредоточившись, оно отдалилось и громко фыркнув, вдруг произнесло протяжно коверкая язык людей. — Выходи-и-и-ить! Ста-арые са-амки выходи-ить! Дщерь выводи-ить! Поспе-е-е-е-ешно! — Что делать будем? — дрожащим гулким и хриплым баском вопросила толстуха, оборачиваясь к сёстрам. Вторая, словно птица какая, на одной шее, переводила резко взгляд выпученных окуляров глазищ с одной своей сестры на другую. Да ещё и поворачивалась всеми вялыми мышцами тела, кроме тех, что держали голову. Правда на вопрос ответить не смогла — безостановочное икание не слишком способствует беседе. — Я-а… думаю, — пробежала языком по влажным губкам третья. Чуть пологая грудь, очерчиваемая рясой, часто-часто вздымалась. — Мы-ы должны, как наши сёстры в далёком прошлом, храбро пройти выпавшее испытание… Особе… Даже если нас оскверня-ат… — И-икх! — то ли согласилась, то ли оспорила сказанное худая монашка. — Ты права, сестра… — простонала-прогудела бледнеющая первая. Уголки мясистых губ её испуганно дрожали, но тут же замерли, одёрнутые хозяйкой. — Это наш долг пред Всеотцом. Мы вознесёмся на Хрустальный пик его сияющего Небесного Дворца с честью и гордостью. — Да-а… на пи-ик… — Ик, — хлопнула повлажневшими глазами вторая, словно на пробу. А после задёргалась в икотном каскаде, едва не подпрыгивая. А Табита просто взорвалась. Задыхаясь от хохота, она дробно застучала босыми ножками по полу, всхлипывая, успокаиваясь для продыха, и вновь заходясь пронзительным гоготом. Она некоторое время провела, пытаясь понять не чудится ли ей происходящее, но этот бред был вызван не помешательством или сумасшествием. По крайней мере точно не её помешательством и не её сумасшествием. «Безумный мир, о Богиня, порождённый безумными разумными, что истово верят в свою адекватность. Благодарю тебя от всего сердца, что показала мне это.» Три пары глаз вонзились в девушку, что билась в конвульсиях, спутанная. Испуганно расширенные, плаксиво-шокированные и… — девушка вновь дёрнулась в хохотливой судороге — влажнеюще-мечтательные. Причём влажнели в последнем случае явно не только глаза. — Да валите уже, — прохрипела Табита, задыхаясь. — Вознеситесь… на пика-ах… Щёлкнул замочек. Глубоко и шумно вздохнув, первая монашка уставилась в щель приоткрывающейся дверцы. Тут же сомкнувшуюся — громкий удар вбил её обратно. — Поспе-е-ешно! Бледными крупными пальцами со впадинами нескольких колец, толстушка прижалась к забранным шёлком досочкам и чуть подтолкнула створку. Скрипнули петли, в карете ме-едленно посветлело, а запах мокрого металла, ещё более влажной пыли и нотки чего-то островато-пряного проникли внутрь. Едва втянув запахи, девушка вдруг успокоилась. Кровь пахла мокрым железом, это понятно, но к нему примешивалось что-то сильно напоминающее… что-то… Девушка застыла, пытаясь подобрать соответствие. Не сразу, но Табита смогла наконец понять, что именно напоминает ей этот запах. Резкий, бьющий в носик остротой. Ядрёный и пряный запах мужского пота. Многим откровенно неприятный, но принцесса уже давно не считала себя одной из «многих». Для неё это был запах близящейся свободы и кое-чего ещё. Того, что её изголодавшееся по мужской ласке тело чувствовала самим естеством. Чрезвычайно приятные перспективы. Глубоко внизу сладко и тягуче заныло. А лежащий за щекой Символ ощутимо потеплел. Кажется, Богиня прислала своей дщери самых подходящих спасителей. Ну или нашла для своих слуг самую подходящую принцессу в беде. Тут уж как посмотреть. Глубоко и жарко вздохнув, Табита задрожала в предвкушении. И только когда вся троица сопровождающих, одна за другой, покинули карету. Раздался смачный размашистый удар древка по мясистой отпяченной при падении заднице первой монашки. Когда следом за ней едва не вылетела вперёд худенькая и сухая вторая, что, решив задержаться на выходе, получила сильный толчок в спину от дрожащей в нетерпении третьей. Сразу же после того, как по крыше кареты застучало чем-то массивным и твёрдым, попарно увеличивая своё количество. И когда вставшая обратно на колёса карета, выплюнула третью монашку куда-то вбок. Только тогда принцесса поняла, одну страшную-страшную вещь. — А меня забыли, — жалобно протянула Табита. — Глупые курицы… Причём, позабыли о ней не только монашки. Те существа тоже, словно не они тут кричали о «Дщери», вдруг разом заголосили, едва ли не громче, чем раньше. Щелчки, цоканья, хлопки. И ни слова о самой Табите. Обидно. Наклонившись вперёд, девушка уставилась наружу, в почти слепяще-яркий прямоугольник выхода. Желанная свобода была так близка, но совершенно недостижима. Вот жеж. Табита надулась было, но… Там, на вольной воле, дела постепенно принимали весьма интересный девушке оборот. Троица монашек, встав треугольником, замерла в окружении леса копий. Тёмные наконечники мрачно сулили старушкам не самое приятное, и уж точно не долгое будущее. Жалеть их Табита и не подумала — вот ещё не хватало! Гомон не затихал, в нём совершенно точно нельзя было распознать — молчат ли Молчаливые сёстры, или же они разом переквалифицировались в Неумолчных. Обет-то они держат не слишком крепко, подприжало — сразу разболтались, болезные. Какофонию звуков могло прервать лишь одно. Крепкая лужёная глотка командира этой толпы нелюдей. Если он, конечно, был. На счастье старушек он действительно был. И не когда-то там в прошлом, а сейчас. Иначе, судя по всё сужающемуся кольцу копий, и всё нарастающей громкости звуков — жить монашкам оставалось и впрямь недолго. Вон, уже вцепились в друг друга, опасливо поглядывая на букеты острых цветочков вокруг. Пронизывающее до самых косточек, тянуще-рычащее вибрато, вдруг раздавшееся где-то чуть позади, остудило горячие головы. Достаточно низкое, чтобы кое-кому вдруг захотелось признать его своим верхним. «О-о-ох», — всхлипнула про себя девушка. Не только головы, а ещё и одно стройное, спутанное девичье тело. Но не столько остудило, сколько очень даже разожгло. Голосящее стадо разом оборвалось. Почесалось, пофыркало, поскрипело древками копий, постучало ими друг о друга, убирая в стороны. Но замолкло. Табита даже облегчённо выдохнула — шум начинал напрягать. Выступивший вперёд был высок. Дрожащие, закутанные в сутаны тела закрывали, конечно почти весь вид. Но даже так, над триадой их голов, прикованная девушка смогла увидеть четвёртую. Его крутые, ребристо-бугристые рога, загибались назад, а потом вперёд. А дальше они явно планировали снова загнуться назад… В общем, во всех смыслах крутые. Волосы на голове были тёмные, с редкой проседью, длинные острые уши смотрели вбок и назад. Грубое скуластое лицо окружала густая борода. Длинная настолько — Табита аж привстала ещё сильнее, вытягиваясь до боли в руках — длинная, в общем. Рассмотреть всё ей не позволил проклятый низкий дверной проём, и свисающий ещё ниже полог ткани. — Проклятые глупые клуши, — прошипела сгорающая от… любопытства девушка. Почему-то сейчас, когда все замолкли, ей вдруг перехотелось шуметь. Как-то даже… боязно, что ли? Да нет, вроде бы. Табита даже прислушалась к себе. За щекой всё так же пульсировал теплотой Символ, повлажневшие ножки дрожали, а внизу живота сладко так сжималось в нетерпении. Всё как и всегда. Вот только наглеть не хотелось. Это ей-то? Стра-анно… Он подошёл к монашкам ближе. Стая этих существ почтительно прыснула во все стороны, уступая здоровяку дорогу. А был он действительно здоровый. По мере приближения, черты его лица становились всё отчётливее, а сам он — выше. Перспектива, жестокая ты сука. Когда он подошёл совсем близко к троице, Табите пришлось низко наклониться, едва не выворачивая себе плечевые суставы. Девушка она была гибкая, но не настолько же! Пялиться на его мускулистую, покрытую шрамами грудь, что нависла угрожающе над старушками — волнительно, конечно, но этого было мало. Нужно больше. Остроносый, мрачноватый, этот… нечеловек обвёл взглядом качающихся в каком-то общем замедленном ритме монашек. Медленно поворачивая голову. Внимание его налитых кровью глаз явно тем не понравилось. Худышка вновь заикала, вздрагивая всем телом. Ставшая центром их триады дебелая бабулька забормотала гулко свои молитвы. А вот третья явно заинтересованно вытянулась и затихла. Чем нарушила общее гармоничное раскачивание из стороны в сторону. Руки её оторвались от телес старшей и поднялись к груди. Табита могла бы поклясться, что та потянулась к завязкам — самой хотелось сделать нечто подобное. Но тут же сильный толчок округлых боков соседки едва не поверг её на землю. А потом ещё раз. И ещё. То ли вразумление сестёр подействовало, то ли наконец уставившийся на неё гигант, но похотливая стареющая дрянь — Табита ей отчаянно завидовала — вдруг оставила попытки разоблачиться и обняла сама себя под грудью. Немалой, надо признать. Когда он заговорил обволакивающим и раскатистым рокотом, то пробежавшие по всему телу пленницы мурашки дружно и поэшелонно промаршировали вниз. Тут же начав там куролесить. На побывку отправились, видимо. И судя по всему, не только у неё. — Где-е Дщерь, служи-ительницы человеческого бо-о-ога? — осведомилась гора. Три руки синхронно вытянулись назад перстами указующими. Табита даже зубами скрипнула от зависти. Они там, в монастыре записными синхронистками были? Та невидимая шхуна, на раскачивающейся палубе которой явно себя представляли две монашки, вдруг словно выбросило на берег. Замерев, парочка рухнула на колени. Ну а сбежавшая с их корабля ранее — всё так же продолжала внимать, стоя на дрожащих ногах. — Так почему она-а всё ещё та-ам? М-м-м? — пара глаз резко вдруг уставилась на девушку. Яркий солнечный день снаружи явно не помешал мускулистому гиганту увидеть лицо девушки. Видимо подслеповатость того, первого любопытного существа, их командира никак не коснулась. Как и его косноязычие — на людском языке он говорил вполне уверенно. — Вы связали Дщерь? — чуть наклонился к рухнувшим сёстрам здоровяк. — Кака-ая дерзость… Да-а. — Господин козлолюд! — прогудела толстушка. — Позвольте… мы исправим это… недоразумение. — Конечно же вы исправите это, — пророкотал рогатый, опускаясь ещё ниже. Так, что кончик рога едва не уткнулся в лицо неистово кивающей худышке. Ну ровно как болванчик. Они так и зависли. Дёргающаяся в кивках глазунья, дрожащая всеми телесами монашка и рогатый исполин. Последний с каждым мигом становился всё мрачнее. — Так почему-у вы тут сиди-ите?! Первой помчалась обратно в карету худая. Второй — её соседка. Плюхнувшись об землю, она лёжа перевернулась и, загребая ладонями дорожную пыль, поползла следом. — А что касается тебя… — склонился к третьей пан. Когда тело толстой сестры закрыло весь обзор, у Табиты от злости аж челюсти свело. Пока пучеглазая вобла возилась с её прикованными ножками, эта… первая сестра, мало того лишила девушку интересного вида, так ещё и потянулась вверх, протаранив лицо бывшей принцессы своим гигантским бюстом. — Ты-ы… не в… моём вкусе, старуха, — с трудом оттолкнула её головой девушка. Ей ещё хотелось дышать. — Свали с прохода, пока не покусала! — И-извините… — ухнула та, отходя ближе к другой стороне кареты. И отодвинула в сторону утлое тельце сестры, что копошилась с завязками, стоя на коленях. — Ц-ц, — цыкнула девушка. Она ещё застала момент, когда с третьей из сестер на землю рухнули одеяния. Но невозможность услышать, о чём они там говорят — убивала. Слишком шумно действовали сёстры, особенно первая, пыхтящая как бурундук-переросток. — Я всё из-за вас пропущу. Давайте быстрее там! Они завозились ещё шумнее, но результата было маловато. Внизу, с ногами. Руки-то грузная тётка освободила без проблем. — Р-р-ремни з-затянули-и-ись… — пискнуло что-то протяжно снизу. Отчаянно заикаясь. — Не получа-ается… — Что? — воззрилась на неё Табита. — Ну так разрежь их! О Богиня! — У нас нет ничего острого… — загудела первая. — Запрещено. Табита суматошно заозиралась. Ну хоть что-то! Обитые бархатом стены — мимо. Может под лавками что-нибудь есть? Надо же чем-то вино открывать. За время их пути, монашки распили как минимум одну бутыль, Табита точно видела. Но чем те открывали пробку, вспомнить не могла. Так. Стеклянный сосуд, сверху пробка… Что там они делали… «Точно! Стекло!» Выбитые древками копий окошки разлетелись на куски. Осколки попали даже на саму девушку, а уж пол должен быть усеян ими. Что-то, да подойдёт. — Стекло на полу. Ремни перережьте, — кивком указала им направление девушка. — Почему я за вас-то должна думать?! И отвернулась туда, где бледное тело монашки замерло на фоне мускулистого нечеловека. Теперь это было отчётливо видно. Борода его спускалась почти до самого паха, сплетённая в две косы. На здоровенных ручищах виднелись позеленевшие бронзовые наручи. И когти… О, Богиня, какие же здоровые! А впрочем, если говорить о размерах, то, пожалуй, куда больше впечатляло то, что постепенно оттопыривало его набедренную повязку. Хоть и было оно в самом начале своего… пробуждения. — Ай-я-я-я-яй! — хлипнула монашка. Тяжело дышащая Табита закатила глаза. На пару мгновений. Всё было понятно и без слов. — Это — разбитое стекло. Оно — острое. Вас там хоть чему-нибудь учат? — Сестра Кьюда — благочестивая смотрительница. Она за бумагами следила… — прогудела смущённо дебелая старушка. — А такими вещами послушницы занимаются. — Те, в чьи дружные ряды должна была вступить и я? — Ну да… — Чума-а, — вздохнула девушка. — Хвала Богине, что услышала мой зов. Та разом как-то сдулась. Поникла и замолчала. Глухо ударив коленями о деревянный пол, она отодвинула в сторону худышку и, намотав край рясы на длинный осколок, принялась пилить кожу ремней. Конечно же не прямо на ноге девушки — между лодыжек. А пострадавшая, баюкая руку, замерла. Табите почему-то стало их жалко. Что одна — бесполезная дурочка, что вторая. Благочестивые до скрипа, и пустые до гула. Захотелось даже стукнуть одну из них костяшкой пальца по голове — а ну отзовётся барабаном, но сдержалась. И совсем другое дело та, третья. В ней-то девушка прямо вот чувствовала родственную душу. Правда, это не мешало ей испытывать сильную неприязнь. Вспомнились вдруг внимательные и заинтересованные взгляды той монашки, когда троица переодевала обнажённую девушку в её охотничий костюм, перед самой поездкой. Понятно всё. — А эта вот… сучка похотливая… кто она? — отвлеклась-таки девушка от происходящего снаружи. — Ох-ох. Сестру Милену похоже осквернять хотять… Беда-а, — всхлипнула крупная монашка, глянув наружу. — Угу. Или она хочет. То-то вон себя ласкает, гадюка. — Нет-нет-нет. Она — личный помощник Настоятельницы. Отвечает за всех послушниц, — завертела головой старая. — Никак не может этого быть. Её заставили эти чудовища. — А я с-слышала… — начала было худая, но тут же испуганно оборвалась, когда две пары глаз опустились на неё. — И что же ты слышала? — Слышала-а… от девочки одной, — густо залилась вдруг багрянцем Тьюда. — Кое-что плохое о… — Глупости ты говоришь! — Замолчи и продолжай пилить. Так что ты хотела сказать, благочестивая? — О… разврате. Милена д-домогалась девочек. — У-у-у, — прогудела что-то толстушка, но спорить не решилась. — М-м, интересненько, а как именно домогалась? — В постели… трогала всячески… — хлопнула повлажневшими глазами та. — Обещала освободить… от работ… з-за услуги… — Использование положения, значит, — мечтательно облизнулась девушка. — А у вас там весело, как погляжу. — Грустно это, коли так. Не весело. — А-а, вы не поймёте, старые, — коснулась пальчиками губ Табита. — Вы не поймёте… Язык прошёлся по изгибам фигурки. Кончик тонкой верёвочки показался из губ. Чуть потянув за него, девушка медленно извлекла то, что помогло ей спастись. Символ. Тёмное дерево фигурки блестело от влаги. Женское грудастое тело, оканчивающееся длинным змеиным хвостом, что обвиваясь вокруг себя, самым кончиком проникал вовнутрь своей хозяйки. Богиня. Крохотные ручки возлежали на груди, а одна из них пальцами обнимала сосочек. Девушка моргнула, удивлённая. Ни самоудовлетворения, ни пальцев на груди не было раньше. По телу пробежали мурашки. Значит, этот Символ не просто связь с Богиней. Он каким-то образом меняется. Но от чего? Перед тем, как попасть в руки этих старух, ещё до суда и изгнания, она специально поместила Символ в свою жаркую плоть. Весьма вовремя и удачно схоронила столь важную вещицу. Монашки заглядывали ей в рот, дабы удостовериться, что нет ничего там. А вот ниже, между ног, уже не догадались. Какое упущение, а. Девушка хихикнула. Снаружи раздался стон нетерпения. Широко раскинув колени, монашка улеглась на расстеленную рясу, обеими руками лаская себя. Прямо и откровенно, явно наслаждаясь похотливыми взглядами зрителей. Троица разом обернулась и уставилась в проём. Табита засмеялась. — Не может этого бы-ыть, говорила она. Милена — самой Настоя-ательнице лижет, — протянула насмешливо девушка. — Я не говорила такого. Это кощунство! — буркнула толстушка, отводя глаза. — Но это подразумевалось. Если ваша главная не знает о шалостях, то она дерьмовенькая Настоятельница, — наклонившись зашептала она в макушку. — Значит, эта сучка соблазняла девушек, шантажировала их. Да ещё и на меня нацелилась! Ух гадина… Фигурку вдруг дёрнуло. Сама собой, она повернулась на верёвочке в ту сторону, с которой и были слышны странные звуки. Табита перевела взгляд на Символ, потом наружу, снова на Символ и опять наружу. А там, распростёршаяся на земле Милена, окружённая толпой нелюдей и одним заинтересованным здоровяком с громадным… копытом — второго она не видела, какой-то волосач рухнул на четвереньки перед ним — яростно ласкала себя. Тем страстнее, чем выше поднималась эта… волна интереса, представленная в большом числе. Одобрительный гул нарастал, и теперь уже даже их командир не собирался обрывать подчинённых. Его-то реакция была видна невооружённым взглядом. «Моё!» — Ну! Скоро там? — Ещё… уф-ф… немного… — пыхтела старательная толстушка. — Ну я же г-говорила-а… — пропищала глазастая, отрываясь от кровоточащей руки. Глянув на ту, Табита подхватила ощутимо дрожащий Символ. Оттянула край штанишек, и поместила на место. Нечего ему тут наслаждаться чужими оргазмами! Потом напряглась, оторвала край рубашки и протянула старушке полосу ткани. Всё одно — одежда ей вряд ли потребуется. Но дрожь не прекращалась. Протянутая рука дёрнулась, а Табита прерывисто выдохнула и что-то мурлыкнула. Повращав окулярами удивлённо, Тьюда приняла-таки дар. Кивнула и принялась наматывать на ладонь. Натянутый её ножками ремень наконец лопнул. Торжествующе вскрикнув, девушка вскочила на ноги. И тут же устремилась к прямоугольнику выхода. От тёмных внутренностей кареты её уже мутило. Наклонившись, чтобы не задеть раму, Табита едва не последовала примеру монашек: ноги совершенно не слушались. Прошипев что-то злобно, она спрыгнула, покачнулась и тут же уселась на подножку кареты, разминая ножки. Ступни кололо нещадно. — Несправедливо, — всхлипнула девушка, не отрывая глаз от ласкающей себя монашки. И прошептала едва слышно. — Я тоже так хочу. — То-очно. Несправедли-и-иво, — поддакнул кто-то протяжно. Табита запрокинула голову. Две пары глаз встретились. Её — янтарные, и прямоугольные зрачки козлолюда, что стоял на самом краю крыши, прямо над её головой. Переведя взгляд под оттопыренную набедренную повязку, она распахнула веки и ошарашенно протянула: — Ого-о-о… А прямо перед ней, лежащая на расстеленной робе женщина вдруг издала протяжный стон, сомкнула белесые колени и дёрнулась всем телом. Глубоко погрузив в себя пальчики, Милена прижала их бёдрами, для верности, и, влажно и часто хлюпая, закачалась на волнах ошеломительного оргазма. Первого, но далеко не последнего. По крайней мере, она так надеялась. В горящих похотью глазах вокруг читалось ровно то же желание. Ощутив, как отозвался на эти звуки Символ, бывшая принцесса охнула. Где-то там, в глубине её разгорячённой плоти фигурка часто-часто дрожала. В животике сладко заныло, а волны упоительной слабости пробегали по всему телу, отдаваясь даже в самой малой косточке. А над ней всё выше вздымался тёмный и длинный член козлолюда, становясь тем твёрже и рельефнее, чем громче мурлыкала похотливая сучка Милена. Прижав замшевый шов штанишек к самому клитору, Табита облизнулась и прошептала: — Действительно… подходящие…***
Едва она покинула карету, как оставшиеся в спасительном полумраке монашки вскрикнули на два голоса, сразу же после оргазма Милены, да зашелестели свои молитвы. Табита нахмурилась, встала, захлопывая дверцу, и вновь уселась. И им спокойнее и ей потише. Да и бормотание проклятых молитв вносили в её разум какую-то едва ощутимую тревогу. Останавливаться ей не хотелось. Пальчики бродили по тёплой влажности штанишек, возбуждённые сосочки так приятно касались шёлка рубашки, а вид эрегированного уда наверху наводил на вполне конкретные мыслишки. — Быть может спустишься-а? — мурлыкнула девушка. Замша оттянулась, пропуская шаловливую ручку. — Мы с тобой… а-а-ах… найдём общий язык… м-м… а то и оба языка… Тот медленно перевёл взгляд на Табиту. Оглядел её груди, явно заметные в вырезе, посмотрел на исчезающую в штанишках ладошку. И облизнул глаза. Длиннющим своим языком. Глаза свои облизнул, чтоб его. Девушка резко вскрикнула — слишком уж всё совпало. И её прикосновение к бусинке клитора, и вновь затрясшийся Символ, и сладостные крики той похотливой сучки, и фантазии самой девушки об увиденном. Один к одному. — Не-э могу, Дщерь, как бы ни хоте-эл, — протянул жалобно он. — Я тут, на ме-эрзкой человечьей телеге сторожу-у. Не справедли-иво… Табита сочувствующе хлопнула глазами и протяжно вздохнула. Напряжение внизу копилось в ней очень долго. Что ей какой-то недавний промежуточный оргазм? Для той-то, что не смыкая… ничего не смыкая, сутками предавалась постельным утехам. Хоть и всего одну неделю, но всё же… Охватившее животик ласковое тепло всё ширилось и накалялось. Вагина влажно хлюпнула, принимая в себя пару пальцев. А ладошка спустилась ниже, накрывая набухший капюшончик плоти. Когда дрожь фигурки в глубинах распалённой плоти девушки поутихла, Табита уже нашла ей замену. Язычок девушки ласкал враз ставшие чувствительными губки, глаза неотрывно смотрели на покачивающийся член соседа сверху, а вторая ручка уже сама собой полезла под рубашку, на сей раз наверх. Упругая мягкость груди сменилась почти твёрдостью ареолы правого сосочка. Жалобно всхлипнув, девушка ускорила движения. Её единственный зритель — если, конечно, глупые кошёлки из кареты не подсматривают, но на них плевать — явно оценил сие представление. Ибо облизывался он уже безостановочно, а волосатая и мускулистая его рука поползла вниз со вполне очевидными намерениями. — Т-тебе, о Богиня, посвящаю… — напряжённо прошептала Табита. Почему-то это вдруг показалось ей уместным. Почему бы не посвятить ей свой оргазм, верно? Копытный едва успел всего лишь раз провести по всей длине своего бугрящегося ствола, когда Табита ощутила приближающийся взрыв. Стоны её звучали всё заполошнее и слаще. А ручка внизу бесновалась так, словно уже не вполне принадлежала своей владелице. И именно в тот сладкий момент, Символ отозвался по-настоящему. Окружённый пульсирующей мягкой плотью, он пошевелился, набухая. Не дрожью, но осознанным движением. Словно… ожил? Хвостик его выпрямился внутри. Табита не успела как следует испугаться, когда его живой и упругий конец коснулся преграды глубоко в ней и ласково провернулся, добавляя к приближавшемуся финалу новых горячих ноток. Ручки фигурки пробежали по девичьим пальчикам, проталкивая напряжённое горячее тельце наружу. Замершая, напрягшаяся девушка невидяще уставилась вверх, где возбуждённый козлоног так же отчаянно полировал свой жезл. Вытянувшееся и набухшее тело наги проскользнуло по влажной ладошке девушки и остановилось лишь на возбуждённом клиторе. Продолжая расти и шириться, причём второе — куда больше, растягивая плоть Табиты всё сильнее. А когда сладостный жар внизу живота уже готов был излиться, весь Символ — от кончика хвоста, до присосавшейся к бусинке головки — стал дёргаться так часто и сильно, что бывшая принцесса, нежная, трепетная и ненасытная, сама содрогнулась до глубины души. И, дойдя до самых глубоких недр, эта волна дрожи вернулась обратно, усиленная стократ. Девушка захрипела, обрывая прорвавшийся визг, затряслась. Казалось, что каждый мускул её стройного тела пустился в пляс, напрочь игнорируя приказы хозяйки. Неистовый жар внизу пульсировал толчками, расходясь до самых кончиков пальцев. Горячие даже на его фоне жидкости, что начали было своё неуклонное излияние, вдруг пропали, втянулись влажно куда-то… А Символ вновь увеличился, рывком. Раз — и даже многоопытной киске Табиты его вдруг стало… достаточно. Почти. Закатив глаза и распахнув ротик, девушка качалась на штормовых волнах удовольствия. Судороги шли одна за другой, почти не слабеющие, почти сводящие с ума. Им словно никто не сообщил, что так-то оргазм не может длиться вечно. — Я-а слышу-у, — мечтательно протянул козлолюд, ускоряясь. — Голос Матери… Теперь его слышала и сама Табита. Почти как тогда — впервые коснувшись Символа. И в глубине своего тела, и снаружи. Непрекращающийся, непонятный шелест любящего голоса, каждая нотка которого лишь усиливала ощущения. Он нарастал и учащался, обретая звонкую вибрирующую твёрдость. Пока, наконец, не лопнул тончайшей напряжённой струной. И Символ исчез. Просто пропал, растворился бесследно. Мышцы пульсирующего влагалища девушки разом сжались, последняя судорога затихла. Дёрнув на пробу пальчиком, вновь подчиняющимся владелице, девушка жадно втянула живительный воздух и медленно смежила веки. Болезненно чуткое, уставшее до изумления тело девушки замерло без движения. Всеобъемлющая слабость охватила все её члены. Лишь сердце неистово колотилось в груди, да плечи подрагивали от частых вдохов. А ещё почему-то то там, то тут кожу пекло какой-то ласковой теплотой. Между ножек царила такая влажность, что кожа ладошек сморщилась едва ли не до запястья. Лениво перебирая вязкие свои соки, девушка расслабилась. Что-то влажное капнуло сверху прямо на лицо девушки. Раз-другой. Даже с закрытыми глазами, она понимала что это. Слабенько улыбнувшись, она слизнула пряные, солёные капельки и, покатав на язычке, с удовольствием проглотила. Приз зрительской симпатии, так сказать. Аналогичная вялость охватила и мысли Табиты. Ни о чём не хотелось думать, вообще и напрочь. Ещё ни разу в жизни не излитое до конца возбуждение слабо колыхалось где-то в глубине, но столь же лениво. Девушке даже не было интересно почему, зачем и куда пропал Символ. Уперевшись затылком в стенку кареты, она впервые наслаждалась хотя бы на время утолённой похотью. Пришла в себя девушка не скоро. Сначала просто прислушалась. Слипшиеся веки всё одно не хотелось отворять. Как и прежде звучал гул перевозбуждённой толпы рогачей, подвывала тихонько удовлетворяющая саму себя Милена, да слышалось тихое сопение сверху, не ритмично-напряжённое, а усталое. Ну ещё бы. Его взгляды Табита ощущала буквально всей кожей. — А ты кто, кстати, такой? — обратилась она к нему, едва успев отдышаться. Такой порядок знакомства — сначала со вкусом его спермы, а после и с ним самим — казался ей почти идеальным. — Я, Пробуждённая? — тихо, кротко и как-то даже почтительно переспросил ей копытный. — Я — Омирос. Самый бы-ыстрый, самый кре-эпкий в этом стаде. Ну, кроме гла-авного, конечно. — И са-амый самодово-ольный, как я погляжу, — передразнила его девушка, потирая ладошками зачесавшуюся вдруг голову, над самыми висками. — Но я не про твои… м-м… достоинства спрашивала, хотя за имя — благодарю. Вы все вот кто такие-то? — Омирос и его братья — сати-и-иры! — гулко бухнул кулаком в грудь собеседник. — Вы ещё козлолю-удами нас кличете. Что-то такое она знала. Когда-то. Но вспоминать было так лениво, что Табита плюнула на это дело. — Чёрт… Ладно. Потом вспомню… — То-о-очно! Чертя-ами вы нас тоже зва-али, — проблеял соседушка. И застучал копытами по крыше, от чего изнутри кто-то вновь испуганно вскрикнул. — Нам не нра-авится это именование. Но тебе-э, если хочешь, Пробуждё-о-онная, можно и так называть. — А что за пробуждённая-то? — Ну ка-ак же?! — воскликнул Омирос удивлённо. — Это-о ты, Дще-эрь! Ты воззвала-а к Ма-атери, в те-эло своё приняла-а Её пло-оть и посвяти-ила всю себя Ей! Ты-ы — Пробуждённая! — Что ты несёшь… Омирос?.. — распахнула веки Табита и обмерла. Привычные и такие родные краски мира пропали. Очертания предметов размылись и почти исчезли. Лишь неясный силуэт склонившегося над ней сатира очерчивало тёмно-синим цветом, что постепенно, по всем оттенкам фиолетово-лилового переходил в красноту… и уже она кое-где наливалась слепящей желтизной. Особенно явно выделялась область под опавшей было повязкой Омироса. На время опавшей, ибо в этом странном зрении, Табита уже видела, как нечто поднималось вновь. — Глаза-а Ма-атери! — восхищённо пролепетал тот, лупая своими веками. И уже это движение девушка видела весьма отчётливо, хоть и в той же гамме. — Какого?.. Табита прикрыла раздражённые глаза на миг, и едва не вскрикнула от удивления — по всей области зрения словно опустился край ширмы. Хлоп — странная синь сменяется обычным видом, привычным и насыщенным деталями. Хлоп — вновь эти непонятные пятна и смазанные очертания. Хлоп-хлоп. А сатир вдруг пустился в пляс. Он отстукивал энергичный ритм копытами, сотрясая карету — Табита его аж затылком почувствовала. Хлопал руками, да кружился всяко. Явно довольный чем-то. Сменив пластинку в этом цветастом калейдоскопе, девушка отвела взгляд от рехнувшегося сатира и посмотрела вперёд. На неё пялились все. Десятки и десятки глаз сатиров, что прежде разглядывали стонущую Милену, разом уставились на Табиту. Она вновь хлопнула веками, окрасив мир в простые цвета и чуть не поперхнулась — толпа почти горела солнечно-жёлтым, даже что-то вроде дымка курилось над их головами, собираясь в какую-то светлую тучку. Хлоп. Да нет, вроде огня не видно, как и дыма. Хлоп — толпа зашевелилась, забурлила. Растеклась в стороны, огибая не осознающую себя Милену, и вновь соединилась, но уже куда ближе к Табите. Девушка икнула. И кажется не одна — изнутри кареты тоже что-то такое послышалось. — Оми-ирос, — позвала знакомца девушка чуть дрогнувшим голоском. — А что вообще происходит-то, а? — Сча-а-астье! Великая благода-а-ать излилась на весь Подлу-унный Наро-одец, — подпрыгнул вверх сатир, громко щёлкая копытами. И обрушился всей массой на жалобно скрипнувшую карету. — Ма-атерь взгляну-ула на нас, своих дете-эй! — И откуда же Она взглянула, о многодоблестный сатир? М? — нехорошо прищурилась девушка, начиная всё осознавать. — Из оче-эй твоих, Пробуждённая, — простовато ответил тот, как будто это само собой разумелось. Очевидно же, дескать. — Ага… — насупилась девушка, закрывая глаза. — Поня-атно… И только она было надулась, вдохнула побольше воздуха… Самое то, коли хочешь начать истерику. Первые нотки зарождающейся бури — очень важны, ни за что нельзя их провалить. А то вызовешь не панику, ужас и разверзающиеся хляби небесные, а смешки и квохчущие звуки умиления. Такое она уже проходила. Табита напряглась, приоткрыла губы и… — Подожди Дщерь, — пророкотал волнительно-вибрирующий голос. Без всякого блеяния. — Не гневайся. — А?.. — распахнув глаза, Табита уставилась на говорящего. Обычным зрением, без всяких пятен. На его внушительную бугристую массу рогов, острый с лёгкой горбинкой нос, крылья которого напряжённо и как-то даже жадно втягивали воздух, его губы, что не могли полностью скрыть крупные клыки. Покосилась на коснувшиеся её колен косички бороды и мерно ходящую от тяжёлого дыхания мускулистую грудь, потом глянула немножко дальше… И очень медленно встретилась с ним глазами. А вместо крика с её уст сорвался тихий и какой-то даже робкий шёпот. — Хорошо-о… Где-то внизу вновь шевельнуло щекотными лепестками ненасытное пламя её страсти. И ножки свело сладкой истомой. И ручки вновь потянулись туда же. И… Ведь огромный напряжённый член этого сатира так же смотрел на девушку. Неусыпно, внимательно и так волнующе покачивался почти перед самым её лицом. Словно ещё один наблюдатель. Только с неполным комплектом глаз.