Сто шестнадцать месяцев назад

      Театр. В понимании профессора этот термин изменился до неузнаваемости. Из обычной игры актёров на сцене значение с годами менялось, его старые версии забывались ввиду неактуальности граней мира, что пытались избавиться от вполне обычного человека. Самые настоящие трагедии и комедии всей планеты происходили в восемьдесят восьмой квартире. Именно здесь правила и постулаты превращались в выдумки сумасшедших хитрецов, которые пытались скрыть от других истинные явления во вселенной. Левитация, аэродинамика, электричество и телепатия – всё это обернулось великим обманом и действовало совершенно по другим законам, придуманными высшими разумами. Человек, по мнению профессора, занимал самую низшую ступень мирового театра, где роль декорации как некстати подходила ему по уровню познания. Главные роли были распределены между богами и титанами, Зевс по–прежнему ударял в розетки молниями, Гефест посылал с Олимпа огонь в кухонные плиты, а Атлас сдерживал на плечах безграничное космическое полотно. Сергей Глебович шагал за графиней и размышлял, сумеет ли удивить его представление и в каком понимании она говорила: старом, не имеющем более какого–либо смысла, или же новом, жестоком, но очень интересном?       – Нет, mon chéri, может я и выгляжу не как живая красавица, но и придерживаться консервативных взглядов не собираюсь! – Перова резко обернулась и продолжала бежать спиной к отдаляющимся дверям бесконечного коридора.       – Чего? – не поверил профессор. – Ты мысли читаешь?       – Я знаю всё, о чём вы думаете и о чём вы подумаете! И потом, почему вы так удивлены?       – До этого момента ты никогда так не делала!       – Молчала, – смеялась она, – молчала и в тайне от вас слушала ваши же мысли! Какой беспорядок, mon Dieu!       – Какой ещё к Фирсову Дье?!       – Самый натуральный, перестаньте чертыхаться!       Протяжный лай Аксабаля пустил под ноги профессора невидимую волну, энергия от которой заставила его воспарить вместе с графиней и бежать по воздуху, словно по земле. Они заметно ускорились, собака прыгнула на белую туфлю Перовой и покорно повисла на ней, спокойно наблюдая за изумлённым гостем.       – Но такого же не может быть! – Сергей Глебович старался не смотреть вниз, продолжая держать графиню за руку.       – Ещё как может, mon chéri! Нужно всего лишь чаще выходить из дома, навстречу прекрасному и неизведанному миру!       Перова толкнула дверь в просторный зал, уставленный мягкими бархатными диванами в оправе из роскошного тёмного дуба. Темнота словно входила в непримиримую борьбу со светом, что исходил с крыши большой сцены. Алые, тяжёлые шторы повисли на массивных гардинах под самым потолком, скрывая за собой тайны грядущего представления. Большинство мест было занято знакомыми, полуразложившимися лицами, нежащих перекошенные остатки улыбок. Партер выглядел для профессора знакомым, точно такой же, как и городском театре, разве что цвет обивки незначительно отличался. Графиня, подобно неопытному пилоту, пошла на второй круг, высматривая под куполом оставшиеся свободные места среди кучи гниющей плоти. Наконец, она стремительно наклонилась и уверенно пролетела в первом ряду между аплодирующих покойников, отпустив профессора. Он свалился на диван вместе с Аксабалем, пёс быстро встал на задние лапы и едва не запрыгал, когда его хозяйка медленно и грациозно спускалась по воздуху. Графиня опустилась между ними и раскрыла веер, отдав актёрам приказ начать представление.       – Разрешение на полёт, как я понимаю, Михаил Альбертович дал? – прищурился Сергей Глебович. – И удостоверение лётчицы, полагаю, имеется?       – Естественно! – обмахивалась графиня. – Смотрите, представление вот–вот начнётся!       Занавес облачил мутному взору мертвяков декорации восемьдесят восьмой квартиры. Зал, в котором каждый предмет интерьера с точностью повторял настоящую мебель, поразил профессора не меньше самой графини. В зелёном кресле сидел полный актёр с еженедельной газетой, копия настоящего Сергея Глебовича. Тёмные, поредевшие волосы и лысина напоминали некогда пышный оазис, вода в котором давно высохла, а пальмы засохли. Уставшие зелёные глаза виднелись сквозь толстые линзы очков в плотной оправе. Та же бежевая рубашка в коричневую клетку на актёре была надета нараспашку, за ней виднелась обычная белая майка.       – Вот суки! – фыркнул профессор. – Даже шорты такие же, как у меня откопали!       – Точное выражение! – подметила графиня, бросив руку на подлокотник. – Здесь, совсем недалеко, не беспокойтесь, есть местное кладбище, мрачное, но весёлое. Мы эти вещи с одного умершего сняли, спросили, конечно же, изначально, не будет ли он против. Молчал. Вот и одели нашего актёра, к слову, это известный в Париже француз!       – А я уж подумал, что англичанин из Англии! – с издёвкой продолжал он.       – Не думайте ни о чём, mon chéri, отныне думают за вас!       Когда сцена окончательно избавилась от алого заграждения, актёр начал монолог:       – Тяжело болеть мне телом, с детства слаб, теперь почти уж слеп. Всю жизнь болею я то телом, то душой… Никто помочь мне не желает, остался в одиночестве дурном. Всего лишь трёх друзей я помню, они по–прежнему друзья, хотя считаю их врагами. В их помощи я вижу зло, поступков многих подлость, ложь. Мне искренность проблемой обернулась, и есть ли я проблема для других?       В зал зашла актриса под видом Лизы с пакетом, полным йогуртов с различными вкусами:       – Учитель, не считай себя проблемой! Не смей так мыслить о себе! Ты был всегда мне лучшим другом, и остаешься им сейчас! Я принесла тебе подарок, прими от сердца моего, всю искренность и верность в нём оставила тебе! Ты любишь йогурты, я знаю. Желаешь с вишней? Нет? Быть может с персиком? А может лучше… без всего?       – Оставь меня в покое, друг! – с грустью отвечал актёр. – Устал вставать меж выбора и начинать по новой круг! Начнём сначала, заживём, считали боги на Олимпе. Всё небо звёздами пестрит, их нам не сосчитать, как йогуртов в пакете. И там, и здесь, один пурпур, и в нём танцует балагур…       – Нет! – воскликнула актриса. – В нём мы, шутим, любим, веселимся, там мы с тобой в кругу вселенском, где нет начала и конца. Послушай зов, он близок, весть новых дней несут по ветру, и я…       – Халтура! – выкрикнул из зала профессор. – Ни я, ни Лиза так никогда не говорили! Мы говорим не так, а по–простому, как все нормальные люди!       Покойники рассмеялись назло профессору, он не выдержал и выбежал на сцену, прогнав актёра с кресла и заняв его место.       – Вот он я, настоящий, а не эта мишура за пять копеек. Светка! Я знаю ты сидишь в зале, смотри, я на сцене, а ты и дальше будешь улицы мести! Представление закончится, метлу в руку возьмёшь и пометешь! Смотрите все, вы, выблядки и сволочи, каждого в лицо знаю, вы же мои бывшие одноклассники по школе, одногруппники по институту, коллеги по работе. Вы же мне вот уже девять лет жития не даёте, то у подъезда увижу, то в квартире между стен шныряют! Лопнуло моё терпение, не заслуживаете вы нормального обращения без брани, потому вы самые настоящие твари!       Сергей Глебович передвинул кресло в самый центр сцены и начал пристально наблюдать за перекошенными лицами в зале.       – Третий ряд! Три, четыре, пять… шестое место! Валька Берёзов! Привет, милый мой, чего без глаза, потерял? О! Пятый ряд, крайняя слева! Дашка Харитонова, помнишь меня? Сколько раз я тебя на свидание звал, а ты всё мялась?! А теперь без носа, сифилис, дорогуша?! Девятый ряд! Мутный который, головой трясёт! Женька Абрамов! Ты мне двести рублей должен, не забыл? Занесёшь в понедельник, оставишь на тумбочке в прихожей, когда между стен опять полетишь.       Перова едва сдерживала истерический смех, прикрываясь от профессора веером:       – Насмешили! Mon chéri, ей богу, насмешили! Вы попались на мой крючок, браво!       – На какой ещё крючок, рыбачница?! – злился Сергей Глебович.       – А как же! Программа представления предполагала только начало, плавно переходящее в ваше выступление! Посмотрите правде в глаза, у меня получилось! Вы на сцене, актёры вас хорошо раззадорили! Даже Аксабалю нравится, слышите, как гавкает?       – Ты свою шавку заткни, я ещё переговорю с Лизой по поводу нападения!       – Так она позади вас, mon chéri!       Профессор обернулся и заметил смеющуюся актрису. Даже вблизи она была похожа на настоящую Лизу, гримёр справился с работой на все сто. Сергей Глебович схватил её за шею и достал припрятанный за рубашкой клинок, прислонив его к горлу. Зал на мгновение охватил удивлённый вздох, никто не был готов к такому повороту в спектакле.       – Я ведь могу её прирезать, и дело с концом! Всего–то рукой махнуть, делов! Плевать что она нежилец, у вас тут и похлеще бывает видать! Живые, мёртвые, никакой разницы, один хрен говорите, двигаетесь, мыслите. Перова, докажи правоту моих слов, если я сейчас действительно зарежу её, она через десять минут поднимется, ну, чего молчишь?       Графиня продолжала спокойно сидеть на диване и отвечать с особым хладнокровием:       – В карете вы говорили, что у меня кишка тонка травить. Быть может, у вас будет потолще убивать? Докажите мне обратное, mon chéri. Убейте ни в чём не повинного человека, обагрите его кровью руки и живите с этим оставшуюся жизнь. Так поступают сильные люди? Нападают на более слабых и гордятся собственной силой. И правда, одно движение, но как много последствий…       – На слабо решила взять? У самой руки по локоть в крови, последние девять лет как минимум! Сидит, белоснежка, умничает!       – Если я ношу белые вещи, значит я хороший человек! – с уверенностью говорила графиня. – А вы? Посмотрите прежде на себя, чем упрекать других в чём–либо.       Сергей Глебович крепче сжал рукоятку клинка и поднёс лезвие ближе к горлу ненастоящей Лизы.       – Если вы намерены лишить себя самого дорого человека после матери, я не возражаю, – продолжала Перова, – но задумайтесь, чем всё закончится для вас. Кто поможет вам после того, как она перестанет являться ценностью для нас?       – Поиграете и бросите, как игрушку… и после этого вы смеете называть себя хорошими людьми?! Это же фальшивка, настоящая Лиза сейчас у себя дома!       Проверить свою теорию у Сергея Глебовича не получилось, в дверях зала появился знакомый карлик, который хриплым голосом заявил:       – Всем врачам больницы четырёхсотого врача срочно на выход!       В одно мгновение покойники ободрились и перестали скрывать свою истинную натуру. Диваны начали стремительно пустеть, мертвецы оказались хорошо загримированными докторами, что согласились подзаработать и нанялись на пол ставки актёрами в весь вселенский беспредел. Целые очереди собрались на выход, в дверях произошло настоящее столпотворение. Даже актёр, что играл профессора, резвым шагом спустился со сцены и занял место в конце очереди. И только Перова продолжала неподвижно сидеть и пристально наблюдать за реакцией Сергея Глебовича.       – Отпустите ненастоящую Лизу, ей ещё осматривать пятерых больных… – сдерживая злобу, говорила графиня, – вы одержали победу, сегодня...       Профессор ослабил хватку и смотрел вслед убегающей актрисе. Карлик старался протиснуться сквозь толпу к Перовой, он подпрыгивал, расталкивал всех на пути и наконец, добежал до её дивана. Он держал в руках старый дисковый телефон, кто–то явно ожидал ответа графини.       – Хозяйка, это вас! – прохрипел карлик и преклонил голову.       Она взяла трубку и принялась слушать:       – Здравствуйте, mon Seigneur! Да, всё как вы велели, я сделала. Уже? Так быстро? Хорошо, я поняла вас, к встрече с Фирсовым он будет готов. Моментально отправить домой? Я вас поняла. До встречи!       – Неужто Носухоротов?! – шутя, спросил профессор.       – От вас ничего не скроешь! А, в общем то, уже и не нужно. Выйдите из зала и сразу окажитесь дома, готовьтесь к встречи с Фирсовым.       – Помыться, побриться?       – Если вы располагаете к нему чувствами, то не помешает! Шучу, люди не в его вкусе, тем более вы. До встречи, mon chéri, и помните, вы были у меня в гостях не в последний раз!       Сергей Глебович вышел за отстающем доктором и оказался на пороге квартиры. В прихожей на тумбочке лежали двести рублей.