Сто шестнадцать месяцев назад

      Ожидание неизвестности тянулось вечность. Профессор смотрел на пустую кровать и думал о том, что ему предстоит сделать, и какой подвиг придётся совершить ради возвращения мамы. Он не мог поступить иначе, при одной мысли о ней сердце трепетно содрогалось, а на глазах проступали слёзы ностальгии. Сергей Глебович давно избавил память от безынтересных жизненных событий, частично забыл прошлое только потому, что оно казалось тягучим и монотонным. Лишиться воспоминаний о матери ему не позволяло то влияние, которое она вложила в маленького, приветливого и отзывчивого мальчика Серёжу. Все эмоции он пропускал через того ребёнка и чувствовал с ним крепкую, нерушимую связь, которую так жаждали оборвать преступники и эгоисты. Отчасти профессор понимал, что он и есть тот мальчик, только большой, полысевший и готовящийся в скором времени переступить через порог шестой декады.       Напротив кровати стоял ещё советский трельяж с двумя массивными ящиками и одной скрипящей дверцей. До болезни мама любила вязать, все отделения ломились от изобилия пряжи и клубков самых разных размеров. В верхнем ящике, в углу лежали пластиковые спицы – чудо–инструмент в руках искусного мастера. Она сидела дождливыми вечерами на мягком пуфе за вязанием, иногда поправляла спадающие очки, и вновь продолжала кропотливо завязывать петельки и с особой радостью заканчивать очередные ряды. В тёплых свитерах и носках профессор ощущал частичку маминой души, что согревала тело в промозглую погоду. На трельяже, рядом со шкатулкой бижутерии, находились пустые флаконы духов, какие–то уже успели выдохнуться за долгое время, какие–то поменяли свой аромат. Сергей Глебович открыл небольшой пузырёк когда–то любимого маминого парфюма и сделал глубокий вдох. Сладкий и непередаваемый запах заставил его расчувствоваться, профессор вытирал рукавом рубашки стекающие по щекам слёзы от нахлынувшего буйства эмоций.       Всю жизнь мама проработала музыкальным работником в детском саду, она старалась сделать каждый утренник для детей особенным и незабываемым. Несмотря на старческую усталость, мама всегда возвращалась домой с улыбкой на лице и трудилась для любимого сына. Слегка сутулая, в белой вязаной кофте с причудливыми овальными пуговицами, она садилась в зале за старое пианино и наполняла квартиру знаменитыми композициями Чайковского. В это время Серёжа ложился на диван и смотрел на соседний дом, то отражающий в окнах яркое летнее солнце, то скрывающийся в вечернем зимнем мраке. Прогрессирующая болезнь ломала ритм, пальцы нажимали на другие клавиши и музыка становилась «рваной». После неверно исполненной ноты, мама отрывалась от игры и сильно щурилась, поражаясь себе и стремительно покидающему её мастерству, с которым она не расставалась всю жизнь.       Профессор отчетливо помнил тот день, когда музыка навсегда затихла в их квартире. Мама играла «Собачий вальс», также щурилась и пыталась угадать правильную клавишу. Сергей Глебович находился на кухне и пытался совладать с собой, внимая звучанию отдельных нот, отдаленно напоминающих музыку. В какой–то момент квартира резко погрузилась в тишину, профессор вышел в зал и увидел слезливый взгляд мамы, полный боли непонимания, застывший на всё ещё значащем для неё человеке.       – Серёженька, – она держалась дрожащей рукой за крышку пианино, – что–то... не так...       Смерть мужа положила начало потаённому кошмару и личному ужасу. Вслед за покинувшими память правилами вязания и звучанием нот, мама начала забывать элементарные вещи. Приём пищи становился настоящим испытанием, профессор варил для неё каши и делал ягодные морсы. С каждым завтраком он превращался в невольного свидетеля смерти личности, в глазах любимого человека отражался незнакомец с ложкой овсянки и неизвестным прошлым, до которого маме уже не было никакого интереса. Тот день, когда она перестала ласково называть сына по имени и начала обращаться к нему безликими местоимениями, окончательно погрузил профессора в самую тёмную пучину отчаяния и беспомощности. В спальне продолжало бессмысленно существовать тело женщины, полностью потерявшей себя и шепчущей загадочные числа. Прожитые годы навсегда исчезли из памяти, деменция одержала победу, пока виновные спокойно гуляли по улице и продолжали налетать на квартиру. Недавний визит мафии лишил Сергея Глебовича и бессмысленности. Он лёг на правую сторону кровати и повернулся к вмятинам на одеяле, сохранивших форму тела. Профессор смотрел на подушку и представлял лицо мамы, как её пепельные локоны, подобно следу падающих звёзд, скрывали впалые ключицы и шёлковый бантик на ночнушке. Ему бы хотелось отдать всё, ради того, чтобы снова поговорить с ней и увидеть её в здравии. Сергей Глебович сомкнул глаза и не успел почувствовать, как сознание быстро избавилось от реальности и перенеслось во вселенную снов.       Бескрайнее скошенное поле и голубой горизонт пробуждали внутри странное ощущение постепенно накапливающегося страха. Серёжа стоял в центре пустоты, на тысячи километров отсюда не было ни единой души и построек. Отчётливо слышащийся гул и металлический скрежет напоминали передвижение невидимых железных гигантов. Разум профессора был заточён в голове ребёнка, познавшего все тонкости несовершенного мира. Мальчик знал, что люди ограничены в собственном развитии, как бы они не старались узнать нечто новое, всё непременно приведёт их к старому и легко узнаваемому. Сергей Глебович прекрасно понимал, что сейчас он спит, и происходящее вокруг вымышлено, всего лишь одно из немногих порождений мозга, именуемого сном. Проблема заключалась в том, что при пробуждении он окажется в реальности, полной образов именно отсюда – из несуществующей вселенной, абстракции, которая, как оказывается каждый раз, бесспорно проявляется и в настоящем. Маленький Серёжа иногда очень пугался, когда ночные кошмары одолевали детское сознание самыми неожиданными образами. Пока другим детям снились приведения, монстры и ведьмы, мальчик видел один и тот же сон с перекошенной от ужаса гримасой покойника. Он всегда просил помощи и бил себя по животу ножом. Как только кровь скрывала Серёжу с головой, его глаза открывались, вместе с этим приходило и осознание конца кошмара.       Прохладный ветер властвовал в просторах сна и подгонял единственного обитателя вперёд. Ноги сами привели его к небольшому возвышению с глубокой ямой, над которой кружили появившиеся из ниоткуда чёрные вороны. В ней лежали полусгнившие тела, точные копии Сергея Глебовича. У всех были зашиты глаза белыми нитями, нижние челюсти обнажали плоть, а языки покрылись язвами от многочисленных клевков голодных птиц. Так Серёжа понял, что сейчас перед ним находилась мама. Логика такого умозаключения не требовала голословных рассуждений, а скорее походила на неоспоримый и доказанный самому себе факт. Отражение материнской любви в куче гниющей плоти, как отождествление чрезмерного внимания, убили надежду и шанс на становление самостоятельного и независимого от других человека. Серёжу бросило в холодный пот от увиденного, он побежал в другую сторону, как через сотню метров опять наткнулся на точно такую же яму с телами. Сколько бы он не старался убежать от себя, пути приводили его к главному детскому страху остаться в одиночестве.       Серёжа вытянул руку и нащупал под ладонью мягкую поверхность. Пробуждение вернуло его в тело взрослого мужчины, проспавшего на кровати родителей несколько часов подряд. Профессор лениво подошел к трельяжу и достал из верхнего ящика вязальную спицу. Он не знал, для чего он взял её и что с ней делать дальше.       – А может, к Фирсову всё? – спрашивал у себя Сергей Глебович. – Какой в этом смысл?!       – Смысла в спице нет, – отвечал голос в голове, – смысл в том, кто её держит. Я говорю о тебе, Серёжа.       – Мама?! Это ты? Это точно ты?!       – Ну кто же ещё, любимый!       – Мамочка! – профессор устало опустился на пуфик.       – Тише, тише, не плачь. Я всегда с тобой... здесь... рядом.       – Но ты же… тебя похитили!       – Главное, что я люблю тебя! Люблю всем сердцем!       – А... а почему ты говоришь словами?       – А вам ли не всё равно... то есть, – она откашлялась, – я хотела сказать, что так мне проще с тобой разговаривать, милый!       – Мам?! – насторожился профессор.       – Да, сыночек!       – Будь добра, скажи мне год рождения Фомы Аквинского.       – Фомы? Фомочки? Ой, сразу и не сказать! Так он помер давно, чего его помнить? Когда на деревяшках подняли...       – Это другой. – твёрдо отвечал Сергей Глебович.       – А почему ты так со мной разговариваешь, Сереженька?!       – А уши чего большие?! А зубы почему острые?! Какая же ты тварь, Перова!       Она выглядывала из дверного проема, опасаясь предстать перед профессором, настроение которого заметно испортилось.       – Вы не обижайтесь, mon cheri, указ сверху! Хочу вас обрадовать – часть вашей матери надежно хранится у меня в самой тайной комнате поместья! Здорово, правда?       Сергей Глебович смотрел на неё исподлобья.       – Не дуйтесь вы так, всё непременно образумится! Я также, как и вы, хочу вкусно кушать, щеголять в шикарной одежде и выставлять на показ драгоценности. Последнее, наверное, для мужчины в роде вас будет лишним, но...       – Покажись, – он перебил графиню, заманивая её к себе ладонью, – покажись, чего ты?! Выйди из коридора, встань передо мной! Боишься?!       – Боится Эпикур, а я действую! – смело отвечала Перова из проёма. – Если я действую, значит существую!       – Декарт говорил иначе, – подметил Сергей Глебович, – ты всегда любила перековеркивать с ног на голову общепринятые догмы.       – Ах, да! Он говорил о способности мыслить. Как я могла такое забыть, mon cheri?       – Покойнички вы мои... любимые...       Профессор отошёл к окну и посмотрел во двор. Мурашки пробежали по спине, он чувствовал присутствие графини позади, однако обернуться так и не находил в себе сил.       – Вы, mon cheri, прирождённый мыслитель, – она положила руку ему на плечо, – и как бы прискорбно это не звучало, но мама сотворила из вас пирожковую тарелку.       – Что?       – Не притворяйтесь, вы знаете, о чём я. Бесполезный, бессмысленный ныне предмет кухонной утвари. Когда–то эта тарелочка появлялась на каждом приёме в дорогих домах, а теперь исчезла. Поменялись времена, поменялись нравы. Вы – человек не своего времени, Сергей Глебович.       – Сергей Глебович? – от удивления он всё же обернулся и столкнулся с поистине грустным взглядом графини, профессор впервые видел в её глазах каплю сострадания. – Ты назвала меня… по имени?       Перова одёрнула руку, выражение её поменялось, словно она сказала о чём–то нежеланном:       – Вам послышалось, mon cheri. И вообще, я пришла сюда совсем ради другой цели. Я хотела вручить вам приглашение на торжественный бал, посвящённый воссоединению ваших бывших студентов!       – Мне и вас хватает с горем, ещё кого–то приплели?       – Ну как же кого?! – кокетливо рассмеялась графиня. – Лизу, естественно! Её даже не пришлось упрашивать, явилась к нам сама под предлогом найти справедливость. Мы её ищем вот уже девять лет, а ваш лучший друг начал поиски относительно недавно. Прошу вас!       Перова достала из–за спины пожелтевший от времени лист бумаги, на котором большими буквами было написано «ПОВЕСТКА В СУД». Основной текст записки отсутствовал и больше походил на неудачный розыгрыш.       – А пустая чего? – изумился профессор.       – Вы постоянно смотрите не под тем углом, в этом и вся беда! Многие вещи в вашей жизни проскочили мимо только потому, что вы смотрели на них не так, как следовало бы.       Сергей Глебович тяжело выдохнул и начал рвать только что вручённое ему приглашение:       – Как мне всё это надоело! Один аферист подписку о неразглашении даёт, вторая – в суд приглашает. Что, осталось Лебедева со свидетельством о моей смерти дождаться?       – Зачем же вы так? А тех бумаг у вас и так предостаточно!       – Запомни одну простую истину, – Сергей Глебович швырнул обрывки в лицо Перовой, – моё действие – детский лепет по сравнению с тем, что я сделаю с тобой чуть позже.       Графиня озлобленно хмыкнула и произнесла сквозь зубы:       – Mon cheri, я искренне надеюсь, что вы ещё способны отдавать отчёт своим действиям. Желаю вам как можно скорее вернуть маму. До скорой встречи на балу, передайте от меня пламенный привет Декарту.       – Всенепременно…       Она хлопнула дверью спальни.