Сто шестнадцать месяцев назад

      Тук. Тук–тук. И ещё раз, трижды. Тук. Дверь лениво отворилась, на пороге дома показалось смурое лицо, от него хотелось поскорее отвести взгляд и больше никогда не видеть. Будто сам скелет просверливал гостью пустующими дырами, в которых ещё различалась пара налитых кровью глаз. Остатки сальных волос были подхвачены зелёной резинкой и собраны в хвостик, больше напоминавший засохший колтун. Дарья потянула за ручку двери, живые человеческие останки, именно то, что открыло им дверь, потянулись за ней вперед и безразлично упёрлись куда–то в подъездную стену.       – Не обращай внимания, – сказала она Лизе, – проходи.       Они миновали подобие человека и оказались в совершенно не похожей на убежище профессора квартире. Ничего другого, кроме слова «ужас» на ум не приходило. Затхлость, обшарпанные стены, спертый воздух – все это гармонировало между собой и складывалось в нечто общее, от чего хотелось бежать не оглядываясь, забыть всё, как страшный сон. Однако живущие здесь люди не могли бежать, они существовали в кошмаре долгие годы и каждодневно созерцали тот самый «ужас». Розовато–белая дымка, извиваясь, слегка коснулась плеча Лизы и скрылась за дверью кухни. Единственная горевшая в тот вечер лампа испускала приятный, теплый свет, который боролся с темнотой других комнат. Женщина щелкнула замками и медленно скрылась во тьму, будто там находилось другое измерение. Стало тихо, стало жутко, и только улыбка Дарьи, промелькнувшая белым полумесяцем, вселила в Лизу надежду на что–то хорошее.       – Проходи на кухню, – она взяла её за руку, – тебе нужно отогреться.       – Мне нужно выздороветь.       – Этим мы сейчас и займемся.       Лиза села за старый деревянный стол с замызганной скатертью, Дарья быстро прошлась по ней мокрой тряпкой и бросила замусоленную ткань на край раковины. Следом на столе появилась пара кружек, хозяйка достала их из навесного шкафа с хлипкими и скрипучими дверцами. Затем чайник, конфорка и легкое шипение газа. Эта процедура знакома каждому без исключения, обычно она проводится в день по несколько раз. Дарья подсела к Лизе и подперла голову обеими руками. Она массировала лоб, задумчиво рассматривая изображения грязных, местами стёршихся ромашек.       – Я, обычно, чай не того, ну, не очень люблю.       – Даша, – Лиза вжалась в ладонь и медленно опустила её на стол, ощупывая каждый палец, – а ты правда? Ты правда тут? Я же тоже тут, ведь так? Мы же здесь?       Дарья не повела и бровью, она молча закатала рукав водолазки и обнажила сомневающейся в действительности гостье почетные трофеи жизни. Неровные шрамы стали бледными, безжизненными, на старых остались рубцы. Лишь новый красовался своей неровной бороздой.       – Тяп–ляп и готово! Врачам до меня уже до лампочки, шьют по настроению. Может, была бы собакой, так оно бы и зажило, а так… да и свадьбы тоже не предвидится. Эх, помру размалёванной!       – Как ты находишь в себе силы шутить об этом?!       – Нет, Лиз, это совсем не шутки. Скорее… даже не знаю. Этому нельзя дать объяснения. Я на таблетках сейчас, с ними проще. Врач выписал какие–то мощные антидепрессанты, два раза в день пью. И знаешь, после них так хорошо! Правда! – она обернулась к коридору. – Вон то чучело в комнате, помнишь, дверь нам открыло? Это моя мама. Скажи мне, только честно: этот человек похож на мать?       Ступор пронзил тело. Не пошевелиться, не ответить на вопрос. Слова Дарьи растекались в голове черной патокой, не без того кошмарный мир ещё глубже опустился к подножию бездны. Лиза перевела взгляд на порезанные кухонным ножом цветы, под небольшими разрезами виднелись просторы серого дерева.       – Лиза? – вновь повторила она, не отпуская руки.       На плечи будто бы упала наковальня, захотелось сравняться с полом и стать незаметной. Их было три, ровно три девушки сидели перед холодным мрамором и просили у высших сил даров. Вот они, в карандаше, в туши, но всё на том же тетрадном листе, всё на том же холсте мастера. Лиза попыталась вспомнить, что олицетворяли эти фигуры, в чем был смысл произведения. Нет, не вспомнит. Слишком поздно.       – Можешь не отвечать, – с досадой говорила Дарья, – всё по глазам вижу. У нас слишком разные жизни, мы никогда не скажем друг другу правды, потому что посчитаем её оскорбительной. И если ты не хочешь этого, говорить правду буду я. Задавай вопросы, Лизух, постараюсь ответить на все.       – Да… в общем то…       – Ты не отвертишься. Прекрасно знаю, что у тебя ко мне с десяток вопросов наберется точно. И даже знаю самый волнующий из них!       Лиза предстала перед Дарьей открытой, зачитанной до дыр книгой. На любой странице с краев были слегка смазаны буквы, их скрывали под собой сотни пальцев и оставляли среди них подкожный жир. Любой пожелтевший лист уже давно изучен и вызубрен до каждого предлога. Хранить тайны более не представлялось нужным.       – Если всё это реально…       – Абсолютно реально.       – … тогда, тогда как ты оказалась в парке? Ночью?       – Круто, именно этого вопроса я ждала больше всего! – Дарья заметно повеселела. – Я частенько видела тебя там до психушки.       – Ты следила за мной?       – Нет, подруга, ты чего! Я таким не страдаю. Просто, знаешь, это такое место интересное. Вот приходишь туда, и вроде таблеток не нужно, всё как–то само собой решается. Спокойнее становится, что ли. А стоит уйти – опять накатывает.       – Я чувствовала то же самое. – медленно отвечала Лиза, обдумывая каждое слово. – А ты часто ходила в парк?       – Почти каждый день. Один раз даже поспорила на тебя сама с собой. Думаю, увижу эту грустную особу, ничего не куплю, вместе с ней пострадаю. А если не увижу, то значит у неё все в ажуре, и можно купить тортик, порадоваться.       – И… я появилась тогда?       – Нет, но спасибо за торт, он был обалденным!       Лиза беззаботно улыбнулась. Секундное забвение улетучилось с появившейся из мрака комнаты женщиной, возвратившей её за стол с резаной скатертью. Фигура широко раскрыла глаза и посмотрела точно на Лизу, руки затряслись, а худые ноги, словно несгибаемые палки, тяжело затопали на кухню. Она брала кружку с тёмным чайным налётом, перебирала за ручку пальцами, вновь стравила её на стол и что–то шептала под нос.       – Уйди отсюда! – бросила в её сторону Дарья. – Давай–давай, иди! Как сюда зашла, так и обратно, топ–топ!       – Даша!       – Ничего не Даша, пускай проваливает. Я тут с человеком разговариваю, а эта херня сюда прётся!       Глаза Лизы округлялись с каждым выражением подруги всё больше. Женщина жалостно взглянула на свою дочь точно так же, как на Лизу смотрел тот бездомный на лавке. Казалось, ещё что–то осталось внутри, что скоро вырвется наружу и переубедит, возможно, самого любимого человека. Дарья продолжала повышать голос на мать, пока та стояла исполином и крепко сжимала кружку. Просьбы покинуть кухню остались неуслышанными, Дарья встала со стула и поспешила вытолкнуть мать из комнаты. Она схватила её за плечи, быстро развернула к двери и принялась толкать вон под самые лопатки. Последнее, что видела Лиза в глазах женщины – полное безразличие, скорее, непонимание случившегося. Фигура не обронила и слезинки, точно мраморная, бесчувственная статуя. У неё не осталось ничего, было нечему вырываться наружу. И снова, во мрак. Во тьму.       Дарья хлопнула дверью. Стекло, залепленное жёлтыми газетами, слегка содрогнулось. Зажужжал старый холодильник.       – Какая сука! – Дарья выдавливала из себя смех. – Боже, какая сука! Какой красавицей, какой женщиной она была! Такая лялька на старых фотках, личико такое милое, из глаз искры летят, обжигают смотрящих, влюбляют, притягивают! А теперь… – в глазах застыли слёзы, – теперь?! Посмотри на неё!       Она достала из кармана джинсов небольшую пожелтевшую фотографию. Запечатлённая на ней женщина действительно обладала выразительным, добрым взглядом. Лиза смотрела на человека с фото и вспоминала образ, что мелькал мгновение назад. В чертах лица всё ещё узнавалась улыбка, но уже случайная и неуместная. Узнавались румяные щёки, но уже впалые и покрытые сыпью. Фотография начала ходить ходуном, руки дочери затряслись, как и мамины, пытавшиеся удержать кружку. Нервный смех не давал вздохнуть Дарье полной грудью, обрываясь на полпути и превращаясь в протяжный, стиснутый сквозь зубы всхлип.       – Не смей больше! – слова отрывисто проходили через ком в горле. – Не смей делать того, что сделала! Ты не имела на это право! У тебя есть семья, у меня нет ничего! Ты обладаешь самым ценным, самым недоступным для других счастьем! Береги, Лизух, береги тех, кто тебе дорог! Ругаетесь? Миритесь! Расстаётесь? Встречайтесь! Пожалуйста, делай всё, чтобы продлить жизни близких.       Внутри Лизы полыхало пламя души, оно било по глазам, сковывало дыхание. Ей стало мерзко от самой себя, за всё время жизни в другом городе она интересовалась делами родителей лишь пару–тройку раз, причём, из собственных побуждений и просьбах о помощи. Иногда родители сами звонили Лизе, но всегда её что–то отвлекало, то исполнение прихотей горячо любимого мужа, то смывание крови в раковине от чрезмерной страсти всё того же любимого мужа. «Как ты? – Хорошо» – обычно этим и ограничивался весь телефонный разговор с отцом или матерью. Дополнительные вопросы о состоянии их дочери только нервировали Лизу, обычно дополняясь резким обращением: «Мам, пап, всё нормально». Эти люди по–настоящему заботились о ней, пока вдруг не перестали звонить, вероятно, посчитав, что их ребёнок уже отнюдь не ребёнок, и что у их чада началась своя взрослая, полноценная жизнь.       – Я уже ничего не исправлю, Лизух, – слёзы исчезли, в глазах Дарьи повисло отчаяние. – Ты хоть свой момент не протюкай, а то будешь вот так, как я. Ни рыбки, ни бабки, ни корыта. Ни–ху–я. Чё–то пробило меня, надо опять таблетки жрать.       Лиза решительно кивнула и поднялась из–за стола. Дарья схватила её за руку и подняла голову:       – Ты хоть иногда держи связь со мной, прошу. Мне будет очень приятно… и не одиноко. Ну–ка, я тебе сейчас номер на бумаге начирикаю.       Пока Дарья ушла в свою комнату искать ручку, Лиза задумалась о тяжелой судьбе её матери. Расспрашивать подругу сейчас и лишний раз давить на больное, представлялось верхом садизма, об этом стоило умолчать и ограничиться строительством вокруг всей истории собственно сочинённых теорий. Её мать могла связаться не с теми людьми, возможно, долги за что–либо вынудили выбрать женщину тёмный путь и понадеяться, что стоять на нём придётся недолго. Погасить долг и вернуться к прежней, размеренной жизни. Лиза помнила, как Дарья упоминала в больнице о своём отце. Он умер от пьянства – ещё один весомый фактор, так или иначе повлиявший на маму.       От всего ужаса, по ощущениям, желудок вывернулся наизнанку. В горло ударил солёный привкус, вверх по пищеводу поползла горькая желчь. Лизе стало страшно от того, что сейчас происходит с единственными в мире близкими людьми, которые беспокоятся о твоём состоянии души до самой смерти. Дарья вынесла отрывок тетрадного листа в клетку с аккуратно выведенными цифрами. Она протянула кусок бумаги Лизе и расплылась в неестественной улыбке.       – Таблетка внутри, через полчаса–час я буду такой на весь следующий день, может меньше, без разницы. Как будто голову на плаху положила, только тебе вообще до балды. Там, сверху, уже давно махнули, а ты летишь, катишься, спотыкаешься шеей об кочки, подпрыгиваешь и всё куда–то катишься. Ни о чём не думаешь. И так хорошо…       – Я обязательно наберу тебе, Даша! – пообещала Лиза. – И забегу, обязательно забегу! Мне нужно домой, мне нужно позвонить родителям.       – Хорошо, что ты осознала. Правда. Хорошо.       Лиза выбежала на лестничную клетку, уже где–то позади закрылась дверь, впереди слышался рёв двигателя. Она бежала с немыслимой скоростью, человеческий предел показался в ту ночь детским лепетом. По одному мыслительному витку реальность перекраивалась благодаря силе желания. Ноги облачались в сапоги, красный халат в любимое пальто и беретку. Прошлая Лиза осталась в парке, продрогшая до костей, она волочила по земле клеймор и перемещала его за голову каждый раз, когда видимые и невидимые жертвы показывались помутнённому рассудку. Настоящая Лиза бежала домой и жаждала успеть вернуться до рассвета – начала чего–то нового. Рука мертвой хваткой сжимала листок с номером Дарьи, на этот раз всё было настоящим, действительным. Светофоры переливались красным и зелёным цветом, человечки шагали над цифрами для пустоты, ни одной машины не было на дорогах в тот поздний или ранний час. Время стало лишним звеном, которое можно с лёгкостью отбросить и проводить дальнейшие жизненные манипуляции без него. Небо разрезало оранжевым ободом проснувшегося солнца, лучи постепенно растягивались по всему небосводу и пробуждали жителей квартир. Ещё немного, и они раскроют шторы в своих спальнях, увидят бегущую сломя голову художницу и позвонят в больницу, непременно сообщат, что ненормальная, вызывающая подозрения девушка несётся по улице и мешает нормальным людям довольствоваться крепким, незаменимым звеном их жизни – временем. Лиза побежала ещё быстрее, каблуки давно стёрлись в пыль, подошва хлюпала по мокрой земле и тонула в крови прорвавшихся мозолей. Шторы, они подошли к ним и вот–вот отдёрнут в сторону. Двор нормальных граждан. Машина нормального соседа. Подъезд нормальных жильцов с ненормальной девушкой. Домофон пропищал мелодией приговора, магниты тянули распахнутую дверь и с каждой секундой скрывали пороки от безупречных глаз в окнах. Она успела вернуться домой, галопом забежала в квартиру и прильнула к мобильному телефону. До прихода Павла осталось совсем немного, нужно успеть связаться с родителями. Сердце чеканило в ушах, дышать было невозможно. Зрение затянуло летающими черными насекомыми, сквозь пищащий рой едва различалось слово «мама» в контактах. Гудок тянулся вечность, звено времени нахально вклинилось в жизнь без спроса Лизы.       – Лиза? – отчётливо послышался голос отца.       – Папа?! А мама? А где ма…       Ноги подкосились, телефон выпал из рук, металлически клацнув и втянувшись в неизвестность. Мрак, как в той комнате. Тьма, как в их жизнях. Лиза потеряла сознание.