Сто шестнадцать месяцев назад

      Сразу после работы профессор отправился вместе с Зинаидой в дорогу. Сергей Глебович понял это по небольшой крытой конструкции, расположившейся рядом с проезжающими автомобилями. Раньше эти места называли «остановкой». По сей день, к его удивлению, они не претерпели каких–либо изменений. Даже малейших. Всё те же хмурые люди, словно загипнотизированные, вертели головами по сторонам и изредка поднимали глаза на своих будущих попутчиков. Два парня с сумками на плечах водили пальцами по экранам телефонов, иногда улыбаясь и снова уходя в себя, в небытие для других. Бабушка в тулупе и шале намертво вцепилась в поскрипывающую от её старческого тремора тележку с перевязанной сумкой. Под знаком с автобусом стоял гнутый мужчина, лицо которого иногда скрывалось в сигаретном дыме.       – Зин, – профессор проводил взглядом машину, – куда мы поедем?       – Одни вопросы, – недовольно и чуть слышно проговорила она, – сейчас всё увидишь.       Вдали показались фары изнеможенного автобуса. Колымага с грохотом начала тормозить и вскоре остановилась, испустив из выхлопной трубы предсмертный вздох.       – Не наш, – твёрдо сказала Зинаида и снова устремила взор на дорогу.       В распахнутые, мутные от грязи двери повалил народ. Заковыляла старушка, вслед за ней два студента, что помогли занести её тележку внутрь. В благодарность молодые люди получили знакомое «Храни вас Бог!». Мужчина, стоявший под знаком, остался на остановке. Под оглушающе шипение, чуть живая и уставшая от набитого мяса и костей махина, нелепо задёргалась вперед и затрещала. Черные облака повалили из под колёс, и автобус, наконец, начал своё движение.       – Так интересно, – задумался профессор, – одни уехали – другие приехали. Уходят, приходят.       – Как будто остановки никогда не видел… – Зинаида закатила глаза.       – Да нет, конечно видел! Но как сейчас – впервые. Одни и те же, бессменные, но незнакомые. Я о людях, Зин. И каждый раз новые лица, каждый раз! То бабка, то дед столетний подковыляет, а всё новые. Так это интересно…       Через десять минут показался другой автобус. На этот раз Зина взбодрилась, и, выйдя из собственных мысленных переплетений, прекратила бессмысленную прогулку по остановке из одной стороны в другую. Шипящие двери покорёжились и разъехались по сторонам, профессор почувствовал, как Зина подталкивает его в спину. Он приметил место рядом с окном и поспешил туда, минуя прозябающие в сознании пятна, укутанные в тёплые одежды. Зинаида устроилась рядом.       – Кресла такие скрипучие у них! – профессор по–детски заёрзал на сидении, словно проверял его на прочность. – Фыть–Фыть. Забавно!       Угрюмый мужик, что стоял под знаком, занял место на соседнем ряду и с нескрываемой странностью посмотрел на профессора. Сергей Глебович пересёкся с ним робким взглядом и улыбнулся, облокотившись на спинку. Машина двинулась в путь.       Всю дорогу профессор смотрел в окно и лишь изредка поглядывал на Зину, когда её голова падала ему на плечо и сразу же поднималась, нелепо причмокивая ртом. Магазины и пятиэтажки прошмыгивали быстро, иногда казалось, будто у них были невидимые, грузные ноги, которыми они перебирают с запредельной скоростью и уносятся вслед за глазами покачивающихся в такт пятен. В них поселилась странная муть; сидящая напротив Сергея Глебовича женщина мрачно уставилась в грязные полы салона, она походила на живой труп, который не то спал, не то унёсся за просторы вселенной в неизученное высшими умами небытие. Транспорт погрузился в сон вместе с его циркулирующими на каждой остановке обитателями. Водитель перекладывал руку с руля на небольшую пластиковую коробку, из которой торчали монеты; проводил пальцами по их рёбрам и снова брался за руль, когда светофор на очередном перекрёстке загорался зелёным.       Через какое–то время город сменился простирающимися чёрными полями с торчащими вдали стволами деревьев. Среди безжизненных кольев стояли такие же безжизненные домики, перекошенные и держащиеся лишь на неведомой силе. Автобус пел свою механическую колыбельную, взрывался выхлопной трубой, трещал и хрустел, словно живое. Профессор теперь смотрел в лобовое стекло, как бесконечная, припорошенная с краёв снегом дорога прожёвывалась массивными колёсами и поглощала под собой белую полосу. Махина въехала в аллею, вдоль которой растянулось природное бездушие, так желающее протиснуться и в без того скудные души попутчиков. Сергей Глебович начал вспоминать эту дорогу, отдельные её фрагменты всплывали в памяти и давали ему своеобразную пищу для размышлений. За очередным поворотом должен показаться небольшой барак с вечно дымящей трубой и сидящей вдоль завалившегося на одну сторону забора старушкой. Сейчас это место облюбила пустота, не осталось ничего: ни барака, ни дыма, ни старушки. Только выжженная земля, проглядывающая сквозь редкие белоснежные крупицы, говорила о чём–то нехорошем.       – Тогда с тобой у окна стояли, помнишь? – спросила у него Зинаида. – Пожарные сюда ехали. Сгорел домик…       Сергей Глебович обернулся посмотреть и попытаться восстановить образ некогда существовавшей здесь жизни, но автобус неумолимо нёсся вперёд и повернул направо, за новые усаженные в посадке колья, скрыв за ними всё. Ему не было грустно, в голове возникала лишь та старушка с цветным платком на голове, что сидела под смастерённым навесом и торговала у дороги мёдом и картофелем.       – А с бабкой то что? – повернулся он к Зине. – Цела хоть?       – Готовься, нам сейчас выходить, – она проигнорировала его вопрос и взялась за поручень. – Водитель, на остановке, пожалуйста!       Автобус тяжело загудел и отворил двери только со второго раза. На щебне, с бутылкой водки в руках, пританцовывал бородатый бездомный и рвался внутрь, сплёвывая каждый раз, когда ему не удавалось проскочить сквозь людской поток. Женщина, что изучала глазами грязные полы салона, направилась в сторону поля, в самую глубь, где, казалось, обрывались любые тропы и начиналось то самое небытие. Лицо угрюмого мужика приобрело некий смысл, он вышел вместе с ними на той же остановке и снова потянулся в карман за сигаретами. Зина последовала его примеру.       – Извините, – вдруг обратился он к ней, – вы тоже туда?       Он указывал в сторону вкопанных в землю высоких бетонных глыб с большими коваными воротами.       – Туда, – с горечью произнесла Зинаида, – именно туда…       – Давно?       – Как будто вчера… – голос её дрогнул.       Мужчина покачал головой и, не докурив, обтёр окурок об железную урну. Сергей Глебович пристально наблюдал за ним, как тот уходит в указанном им же направлении и скрывается в воротах. Не соврал.       – А чего это он? – поинтересовался профессор.       Зинаида вновь повела себя странно, насупилась и без каких–либо слов, в тишине, повела его к бетонным стенам. За кованой преградой простиралось самое непонятное и самое необъяснимое в этой вселенной место – кладбище. Сергей Глебович вспоминал, как прогуливался здесь среди торчащих памятников и крестов, крутя пальцами у виска на весь устроенный Носухоротовым, показательный цирк. Сюда приходили актёры, чтобы пролить проплаченные слёзы по вполне себе живым людям, чьи изображения здесь являлись лишь напоминанием об их прошлой жизни. Сюда несли цветы, бродячие трупы обожали гвоздики и розы, здесь царила вакханалия безумства, торжествовала несуразица. Сейчас профессору всё казалось иначе. Идущие навстречу люди прятали выплаканные глаза в себя, даже здешние машины, представлялось, ревели в полголоса и старались не нарушать сон умерших. Сердце вдруг забилось с другой частотой, налетевший на разум шторм ясности вернул его в тот день, когда всё началось. Он шагал здесь сегодня, но в голове шаги были давними, как почти десять лет назад. Давняя Зинаида держалась за его локоть и боялась оступиться, рядом шли фигуры в тёмных одеждах.       – Серёж, я сейчас упаду, – ревела Зина, – ничего не вижу, ноги совсем не держат.       – Держись за меня, держись…       Впереди вышагивало четверо мужчин, возложивших на плечи небольшой лакированный гроб. Торчащие из него ромашки опадали на землю, их было много, белоснежных и хрупких, как сегодняшний снег. Извилистая дорога тянулась бесконечность, из земли вырастали оградки, сама почва мертвела под ногами и пыталась поглотить в себе ещё живущих.       – Как она любила их, как любила! – Зина поднимала осыпающиеся из гроба цветы и прижимала к себе, к сердцу.       Сзади тянулись родственники – исчезнувшие в сегодня люди. Все они разделяли их горе и втаптывали, втаптывали своей жизненной энергией мёртвую, что рвалась из под земли и тянулась к небу. Они соблюдали баланс, топтались на границе существования и несли с собой искусственные венки. Казалось, всё движение сосредоточилось по спирали, Сергей Глебович опускался с Зинаидой по серпантину вниз, в пучину тёмного, обоснованного религией места. Только гроб тянулся по воздуху и плыл между двух миров, подобно птицам, даже не задумывающихся о столь высоком и отчуждённом. Профессор продолжал идти сейчас и тогда, сейчас – по–настоящему, без нависших над головой безумств в невероятных образах, тогда – истинно, нерушимо и всевидяще.       Невинное дитя лежало среди ромашкового поля и смотрело сквозь облака на лазурное небо, притягивающее к себе, зазывающее тихим и спокойным голосом любящей матери, склонившейся над кроватью с заснувшим ребёнком. По солнечному лучу, пробившему муть неба, летела маленькая пурпурная песчинка, по спирали, по причудливому серпантину. Она растворилась в свете, слилась с ним в единое целое и устремилась ввысь, к истинному спокойствию.       – Смотрите, – профессор вознёс руку к небу, – смотрите же!       Но все слепо продолжали идти вперёд. Никто не обратил внимания на его возгласы, люди были поглощены удерживавшей их землёй. И только Зина, продолжая держаться за него, подняла голову и увидела лишь обыденные серые облака.       – Здравствуй, милая! – голос нынешней Зинаиды вернул профессора обратно, в сегодня.       Они стояли у могилы девочки, улыбающейся им с фотографии на памятнике. Девять лет назад здесь готовили новые места для покойных, эти могилы были крайними, плавно просачивались в границу с живой, зелёной равниной. На сегодняшний день от равнины, от её природной живности, ровным счётом ничего не осталось: памятники возвышались над оградками и заканчивались свежими по времени крестами. Профессор взглянул в пронзительные глаза девочки, в её искреннюю, наивную улыбку, совершенно чистую и незримую для зла. Белая блузка, белые бантики на косичках, к которым когда–то прикасалась его рука. Сергей Глебович подошёл ближе. На гранитном камне, в высеченных ложбинках, золотистой краской было аккуратно выведено имя усопшей: «Льдинская Мария Сергеевна».       – Поздоровайся с папой, доченька, – чуть слышно говорила Зинаида.       Ноги профессора затряслись, он упал на колени перед памятником и согнулся в слезах. Дыхание обрывалось, Сергей Глебович поглаживал пальцами фотографию, задерживался на щеках, губах. Теперь он со страшной ясностью понимал, о чём просила его вспомнить Зина. Вместе с пропавшими образами, рассыпались и его стройные, собственно сочинённые теории об этом мире. Никто не меняет обликов – человек заканчивается здесь, на кладбище. Он переходит из определённого состояния в неопределённое, возникающее в сердцах тех, кто ещё жив. Профессор всё это время рассуждал, ему захотелось пожать руку Аристотеля, попросить у него прощения и принять некогда ненавистную им формальную логику. Всё свелось к понятиям, суждениям и умозаключениям. Все люди – живые, живые – умирают, мёртвые – не живут, а следовательно, все живые рано или поздно умрут. Настолько простым оказалось всё сложное, но лишь то, что лежало над нами, на поверхности.       – Машенька! Маша!       Сергей Глебович не чувствовал ледяного ветра, его тело сгорало изнутри от переполняемого отчаяния. Мир перестал существовать, он стал пустотой, в центре которой находилась могила его дочери. Зинаида прошла через калитку ограды и села на деревянную скамейку, рядом с которой был установлен железный столик.       – Я только недавно поняла смысл твоей работы, – обессилевши говорила она куда–то вдаль, – точнее, начала задаваться вопросами. У тебя не проходило и дня без «почему» и «зачем». Каков итог? Мы с тобой здесь. Рядом с нашей дочерью. Иди сюда, сядь со мной.       Она помогла ему подняться с земли и сесть на скамью. Колени его заныли.       – Я не понимала одного, – продолжала она, – как ты мог забыть всё то, что произошло с нами? Сейчас я вижу, Серёжа, вижу всё. Я проклинала Господа, проклинаю его сейчас и буду проклинать, пока не окажусь здесь сама. Почему мы, крошки во всей вселенной, должны так страдать?       Зинаида сжала руку профессора и задержалась взглядом на памятнике.       – Людям не дозволено общаться с Богом, как с другими людьми. Мы общаемся с ним мысленно, читаем молитвы и просим его о помощи. Я хожу в церковь лишь для того, чтобы приблизиться к нему, приблизиться к его лику на иконах, посмотреть в его глаза и подумать о нём, как об истязателе человеческих душ. Я презираю его образ, он не святой. Сколько глупцов поклоняются ему и надеются на чудо, чудо, которое не может им ничего дать. Это не испытание – это невероятная боль. Если он и испытывает нас на право ходить по облакам, ощущать душой блаженство, то я с радостью встречусь с ним на небесах и попрошу отправить меня в ад, к чёрту, в самый горячий котёл, чтобы он наконец услышал мои крики и вопли, если не слышит их здесь, на земле…       – Я видел доченьку, – говорил сквозь слёзы профессор, – она спасла меня, спасла от смерти, я живу, понимаешь? Живу!       – Это не жизнь, Серёжа! Посмотри, что с нами стало! Что стало с нашей дочерью! У неё уже никогда не будет первой любви, никогда не будет выпускного бала, она никогда не увидит собственной свадьбы, любящего мужа, детей! Она здесь! – Зина топнула сапогом по земле. – Вот здесь, где ничего нет и никогда не будет!       – Я видел Машеньку в пустоте, в невероятно красивом пурпуре. Она как шарик, – профессор вытер слёзы и показал руками подобие небольшой сферы, – крохотная–крохотная, сияющая–сияющая.       – Таков твой мир, не тот, в котором нахожусь я и все остальные. Ты был во власти болезни, и будешь оставаться там, если не… – она покачала головой. – Ты меня понимаешь?       – Если я не буду унимать их бред?       – Да, – с бо́льшим отчаянием произнесла Зинаида, – их бред.       – Ты только на Бога так не говори, не причём он здесь. Маятлани хороший.       – Мата… Маятлани хороший.       На несколько минут они замолчали, внимая иногда пролетающим воронам, что лакомились печеньем с могил. Зинаида расстегнула сумку и достала небольшой целлофановый пакет с желейными конфетами.       – Положи Машеньке, – она протянула кулёк профессору, – её любимые конфетки.       Сергей Глебович набрал горстку в кулак и разжал руку рядом с землёй у памятника, где были вкопаны красивые искусственные ромашки. Его поразило то, насколько может быть красиво неживое; зелёная трубочка распускала свои пышные, пластиковые ветви, из которых проглядывало бархатное солнце с белыми, как у ангелов, крыльями.       – Я каждый день просыпаюсь с одной и той же мыслью: зачем я живу? – Зинаида вновь говорила в пустоту. – Для чего меня здесь держат? Он смотрит за моими страданиями, ненасытный душегуб. Только одно меня и греет, что скоро приду к Маше, посижу здесь, поговорю с ней, а она послушает, послушает… Кладбище стало мне вторым домом, иногда кажется, что я здесь бываю чаще, чем в квартире. Летом приношу сюда ракушки и камушки с моря, помнишь тогда, пакетик собрали?       Профессор вспомнил далёкие года, словно прошлую, чужую и не касающуюся его жизнь, когда он вместе с Зиной и Машей ездил на поезде отдыхать на Юг. Как дочь весело бегала по пляжу и набирала мелкие ракушки, как она лучезарно улыбалась, когда убегала от приливов моря и играла со стихией, будто со своим другом.       – Да, – улыбка дочери отпечаталась на его лице, – помню!       – А помнишь, как она выбегала из комнаты, а ногти, ой! – она засмеялась. – Все разного цвета. Всё говорила, что вырастет – будет девочкам ногти красить, причёски модные им устраивать, а оно… вон как всё получилось. Я из института ушла, выучилась на мастера, чтобы мечту Машеньки исполнить. Так я в салоне и оказалась.       – Ты так ради Машеньки?       – А ради кого ещё, Серёж…       Она приобняла профессора и положила голову ему на плечо.       – Прости меня, пожалуйста, за всё. Прости, если сумеешь.       – За что, Зина?! – удивился Сергей Глебович, ответив взаимностью на объятия.       – Я ужасный человек. Винила тебя в смерти дочери, что отпустила её с тобой… слова, которые я тебе говорила… прости меня, своё я получила сполна. Все получили сполна.       – Все?       – Старик, сбивший Машеньку, умер в тюрьме, туда ему и дорога. Пьяная рожа. Никого кроме меня не осталось, кто помнит тот злополучный день по секундам. Ты же не помнишь?       Профессор почувствовал, как в голове на мгновение что–то отслоилось и выпустило нечто осмысленное в мозг. То была сфера с порядковым номером дня его существования, но цифр он не видел. Пурпур раскручивался по злополучной спирали и впрыскивал капли поверженной осознанности в самую сердцевину Сергея Глебовича. Туда, где был Он.       – Прошлое могут безболезненно вспоминать лишь покойники…       – … а живым вполне хватает и сегодня, – тление её души перекинулось на профессора, они сверкали зарождающимися внутри них огоньками и прятали друг друга от ветра, ставшего им спутником возвращения из пустоты. – Я не потеряла тебя, твоё сердце оказалось сильнее болезни. Ты выиграл это сражение. Ты сохранил себя.       – Нет, Зина, ещё нет, – с уверенностью отвечал ей Сергей Глебович, – мне нужно поквитаться со своими обидчиками, показать им, что я сильнее! Только уничтожив их, я смогу доказать свою любовь Машеньке.       – Тебе нужна моя помощь, Серёжа…       – Нужна! – глаза его вспыхнули энергией. – Они затаились, я точно знаю, но не понимаю, почему. Пропали в одно мгновение! Прошу тебя, пригласи домой Ари́станта, мне нужно с ним поговорить как можно скорее. Чувствую, часы мои тикают.       – Приглашу, Серёжа, приглашу…       – Не бойся, Машенька, – погладил он фотографию на прощание, – они получат своё!       Возвращаясь к воротам кладбища, профессор поглядывал на Зину и снова замечал на её лице непреодолимую борьбу. Она будто потерпела грандиозное поражение, одновременно мирилась с чем–то новым, явно не приходящимся ей по душе. Щебень на остановке встретил их негостеприимно, впивался в ботинки и сопротивлялся им. Сергей Глебович приметил чёрный след на урне, что остался от потушенной угрюмым мужиком сигареты.       – А что же с той старушкой? – след напомнил ему о пожаре.       – И она теперь здесь. И нам сюда скоро.       Профессор пригрозил пальцем, передразнивая саму смерть.       – Нам с тобой только к чёрту!       Из необъятной пустоты полей показался автобус.