Красный Буй и его обитатели

Брыся действовал решительно. В его понимании решительность выглядела не очень по-богатырски: он попросту забеременел. В очередной раз. Леопольд Унгерфук был поставлен перед фактом и готовился принять «богатырёшу» в супруги. Брать его фамилию Добрыня отказался. Краснобуйцы лихорадочно изобретали подарки. Тихон, неудачливый ухажёр, и без того не хвалившийся устойчивой психикой, похоже, двинулся окончательно. Несмотря на наступающую осень, он не собирался переезжать из сарая, благо не мёрз совершенно, разгуливая, бывало, посреди зимы в одном жилете на голое, мощное, покрытое чёрной густой шерстью тело и напоминая гориллу в стёганых штанах. Тихон перенёс в свой сарай половину запасов браги из погреба, охапку сена, мешок сухарей и связку вяленой рыбы, разговаривал сам с собой, грызя сухари, да изредка поверял свои беды забредающему к нему на рыбьи останки громадному, похожему на манула серому коту по кличке Жириновский. Жирик, слушая обиженные россказни Тиши, сочувственно трещал рыбьей головой. Этим он до чрезвычайности напоминал Брысю – от жратвы его не могла отвлечь никакая проблема, ни своя, ни чужая. Одним вечером в конце августа уже толстеющий Брыся сгребал в горнице у Виктора Ивановича свои вещички – он собирался переезжать к жениху. Сам бывший сержант сидел на аккуратно застеленном диване и штопал шерстяной носок – готовился к зиме. В сенцах на своём матрасике возился Рекс, на печке сипел чайник, пахло свежим хлебом, настаивающимися грибными щами и астрами, распиханными по всем ёмкостям в доме, не занятым вареньем и солёностями. Брыся бормотал в стиле Попандопуло, копошась в куче шмуток. Под шумок, пока Швецов отвлёкся помешать щи, он заныкал себе новые зимние кальсоны с начёсом – ничего, что их прежний владелец Витя на голову выше, штанины подвернуть – и в самый раз. Добрыня полагал себя хорошим, хозяйственным, запасливым омегой. В горнице было тепло и уютно, хотя за окном собиралась гроза – быстро темнело, деревья шумели тревожно, и, судя по тому, как ёжился бегущий домой со своей стройки Стёпа, здорово похолодало. Швецов отложил рукоделие и сообщил Брысе, что отправляется в огород – закрепить фасоль и вообще, проверить, всё ли там в порядке. Сунув длинные ноги в обрезки кирзовых сапог, большой омега стукнул внешней дверью. Брыся подумал секунду и стащил из комода ещё одну пару вязаных носков. Тем временем в ещё одном доме, выходящем окнами на пруд и огороды, тоже закипал чайник. Один из обитателей дома номер двадцать четыре по Еловой, омега Николай Карлович Куц, нарезал тонкими ломтиками копчёную крольчатину к ужину. Её, то есть крольчатины, в доме всегда было много – супруг-альфа Николая Карловича, Эдуард Казимирович Маринич (потомственный белорусский партизан, партийная кличка Козлевич), кроликов этих самых разводил в почти промышленных масштабах. Кроличий вольер – многоэтажное сооружение из клеток – охранялось им на манер средневековой крепости: вокруг был вырыт глубокий ров, нёсший одновременно функции дренажной канавы для их же картофельного поля, сливового сада и приличной плантации разноцветной смородины, на крышах верхних клеток установлено было несколько самострелов (точное их местоположение и количество было известно только Козлевичу, бывшему в армии разведчиком). Во рву, со слов злонравного партизана, водились некие ядовитые дрессированные боевые лягушки, натасканные на воров. Грозных земноводных пока видел только Брыся – он рассказывал о них страшные истории Антону и прочей краснобуйской молодёжи. Молодёжь дружно боялась. Надо сказать, что Козлевича никогда никто не называл Эдиком – только муж ласково Эдичкой. Дело было в том, что Эдиков в Красном Буе было три штуки. Сам Эдуард Казимирович, несмотря на невысокий рост, обладавший скверной репутацией, ибо имел привычку сначала стрелять по объекту из двустволки, а уж потом выяснять, что это за объект и что ему нужно; бывший механик МТС, а ныне краснобуйский «Кулибин» Эдмунд Винт, бета, способный из трёх железок собрать комбайн, пьющий всё, что горит, и трахающий всё, что шевелится; и юный (семнадцати лет) долбоклюй-омега Эдвин Кнопочкин, третий год учащийся в девятом классе, племянник заведующего столовой, которому (племяннику) не так давно со страшной силой приспичило выйти замуж. Эдвин был парнем невыносимо энергичным и активным, единственным, кто мог на деревенских танцах перевыплясывать Брысю, так что все деревенские альфы, узнав о его намерениях, начали от него попросту прятаться. Ни с кем из этих вот двоих мизантроп Козлевич не желал иметь ничего общего, и в ответ на обращение «Эдик» вполне мог шарахнуть из двух стволов щетиной с солью. Ружбайку он носил с собой всегда, со слов мужа, он даже спал с ней, так что Николай Карлович во время любовных утех со своим альфой вынужден был думать ещё и о том, как бы не оказаться с простреленным филеем. В настоящий момент Казимирович как раз ревизовал крольчатник, задавая зверькам корм и проверяя крепёж клеток. Он работал на совесть, хотя и желал поскорее попасть домой – под тёплый толстый бок своего омеги, к горячему чаю и рассыпчатой варёной картошке. Казимирович был белорусом, и работать плохо не умел. Тщательно подёргав каждую задвижку, накрыв брезентом капусту и морковку, и прозрачным полиэтиленом – салат, он только тогда вылез из вольера, заперев наружную сетчатую дверь и подсунув под неё пару кирпичей. Козлевич проверил крепление ловушки, подвешенной на хитром блоке над дверью, и окончательно успокоился. Любому, кто сунулся бы в дверь крольчатника, сначала на голову вылился бы отменно вонючий навоз производства швецовских кабанчиков, а потом ему вдобавок досталось бы по темени оцинкованным ведром. Эдуард Казимирович Маринич и в самом деле был мизантропом. Удовлетворённо вздохнув, рачительный альфа бодрой походкой боевого опоссума направился к дому, и как раз вовремя: в небе громыхнуло, как из пушки, потом шарахнула ослепительная молния, сразу за которой снова последовала канонада. Полил дождь, чьи крупные капли успели достаточно чувствительно постучать Козлевичу по макушке. Гроза выходила шикарная. Козлевич метнулся в сенцы, снял телогрейку и сапоги, разложив их сохнуть у буржуйки, и вошёл в жилую горницу. Там у стола колдовал его муж, и Эдуард Казимирович, вымыв руки с хозяйственным мылом, уселся ужинать. Умяв пару картофелин с кабачковой икрой, выменянной у Швецова на кролика, Козлевич глянул на огород – и едва не поперхнулся. - Николенька! Глянь в оконце, такого адова пиздеца ты ещё не видал… Николай Карлович, зная своего супруга как товарища видавшего виды и мало впечатлительного, послушно выглянул в окно – да так и застыл с кусочком ржаного хлеба в пухлой руке. Казимирович тут же присоседился к нему, ухмыляясь и указывая пальцем. Картина перед ними и в самом деле предстала замечательная. По огороду бегал Тихон. Он заламывал руки и что-то кричал – что именно, нельзя было разобрать из-за грохота громовых раскатов. Само по себе зрелище не для слабонервных, но Тиша этим не ограничился. Он внезапно остановился, встал, как вкопанный, погрозил куда-то вверх кулаком, а потом снял штаны и, вращая чреслами, как восточная танцовщица, показал небесам всё своё хозяйство. Он потрясал и кулаками, и членом, как дубинкой, изобразил несколько движений, имитирующих не то хип-хоп, не то совокупление, после чего повернулся спиной и повертел перед тучами широченным, поросшим шерстью задом, хлопая по нему ладонями. Это безобразие повторилось несколько раз по кругу, и в продолжение всего ритуала Тихон не прекращал вопить. Эдуард Казимирович расхохотался, Николенька сморщился и отложил вилку. - Н-да, Тишаня свосем плох. Что это с ним? Чего он вообще выперся, он же боится грозы? - Видно, решил показать ей хуй, - весело заметил Казимирович. – И жопу заодно. - Зрелище, безусловно, жуткое, - согласился Николенька. - И то, и другое. Следующий раскат грома был уже просто оглушительным, а молния треснула где-то совсем рядом – похоже, в старый зерновой двор бывшего колхоза. Казимирович с затаённым удовлетворением подумал, что хорошо бы там этой молнией убило к чёртовой бабушке Винта, который в последнее время окопался на той территории в помещении бывшего гаража. Тихон же в огородах продолжал бесчинствовать – он перемахнул через три ряда жёлтой малины, разделявших участки Васи и Швецова, подскочил к сержантовой помпе и пристроился к ней явно с целью сексуального насилия. Николенька ахнул. У Козлевичей затрещал телефон. - Казимирович!!! – отчаянно вопила в трубку Эмилия, стараясь перекрыть непогоду. – Ну сделай ты что-нибудь, ты альфа или хрен собачий?! Ты же видишь, какое помрачение! Витька не отвечает, и Вася тоже! А Сенечка уже нервничает! Эдуард Казимирович понимал прекрасно, что помощи ждать тут неоткуда – никто, в том числе и братья, не подойдёт к Тихону в таком состоянии, иначе рискует повторить судьбу помпы. Выйдя в сенцы, Козлевич увидел мающегося на крылечке под навесом Швецова. На строгой, с породистым носом физиономии бывшего сержанта помещалось выражение жалостливое – правда, кого ему жаль, Тихона или помпу, разобрать было невозможно. Козлевич, решительно крякнув, полез в шкафчик над умывальником в сенцах и извлёк оттуда ампулу с бычьим транквилизатором, присвоенную им при ликвидации колхозной фермы. Подумав, он зарядил в своё помповое ружьё двойную дозу. Он был в Красном Буе самым метким стрелком после егеря, и шприц-дротик вонзился прямиком в северо-восточный сектор Тихонова обширного зада. - Молодец, - захлопал Николенька. – Вильгельм Телль ты мой. - В такой сракотан да не попасть, - пожал плечами польщённый Козлевич. Тихон, однако, не упал. Он оставил в покое помпу и как был, без штанов, сомнамбулическим шагом побрёл в сторону дома Васи. Там, ткнувшись лбом в резной столбик у крыльца, Тиша и сложил буйну голову, вместе со всем остальным. Голый его устрашающего размера зад с торчащим из шерсти дротиком поливал дождь. Из дома за его анабазисом, очевидно, наблюдали, потому что с крыльца тут же крадучись спустилась Вася и затащила тело альфы за подмышки внутрь (она была истинной сестрой своих братьев, и силушки ей хватило бы, чтобы допереть Тихона до Уйска, если понадобится). Тишины толстенные мохнатые ноги в одном сохранившемся на них валяном сапоге стучали пятками по доскам крыльца. Через пять минут после того, как Тиша скрылся в доме, оттуда вышел Стас и с решительным видом направился почему-то к дому Виктора Ивановича. Неизвестно, откуда черпал информацию Козлевич – но уже назавтра он знал, что произошло, и рассказал Николаю Карловичу. Оказывается, в поведении Тихона виноват был Брыся. Омега дразнил несчастного альфу, зная о его страхе перед грозой, и Тиша решил доказать возлюбленному, что вовсе не боится, и таким манером, возможно, омрачить светлый безупречный образ бесстрашного Унгерфука. Кому предназначались эти танцы – Брысе или грозе, узнать пока не представилось возможным, потому что виновник переполоха хотя уже и проснулся, но был заперт от греха подальше в пустующем погребе. Стас же, пошедший разобраться с богатырёшей, домой вернулся только утром, довольный, как погулявший кот.