Красный Буй и его обитатели

Богатырёшина свадьба таки состоялась, причём даже дважды. Выйдя в сентябре замуж за Леопольда - на третьем месяце беременности, но с уже весьма заметным пузом, он к Новому году был похож на средних размеров аэростат с коротенькими пухленькими ручками и ножками и круглой, весело моргающей головой. Разродился Брыся вместо марта в январе, и на этот раз произвёл на свет девочку-бету, до такой степени похожую на Тихона, что в отцовстве не могло быть никаких сомнений. В частности, Алиса, будучи семимесячной, появилась на свет весом почти в пять кило, и по уверениям Кондратия Прощая, принимавшего роды, и его постоянного ассистента, ветеринара Солнышкина, едва показавшись из папиной утробы, дитя взглянуло на них фирменным тихоновским вглядом мудрого флегматичного психопата. В результате только вышедший из недельного запоя Прощай и непьющий, но тонко чувствующий Солнышкин младенца уронили. Брыся, увидев очередного потомка, потерял остатки сознания. Унгерфук, когда ему показали Брысино порождение, тоже. Придя в себя, альфа томно простонал с интонациями Анны Карениной: - Развод… Немедля развод… - М-да, - продребезжал Кондратий, обращаясь к всё ещё не способному говорить Солнышкину. – Дитя индиго… Папаша – бестолочь и блядина, а отец – маньяк. Представь, Алексей Петрович, какая у этого чудовища генетика. А мы её ещё и роняли… Солнышкин, по-прежнему молча, точил хирургические ножницы – купировать дитятку хвост, имевший в длину сантиметра четыре, и отправивший в обморок третий подряд персонаж – медсестру Галю Петровских. Алиса, таким образом, имела репутацию монстра с самого рождения. К маю Брыся был окончательно изгнан от Унгерфука и вернулся к Швецову. Бывший сержант, практически лишённый родительского инстинкта, сжал и без того маленький рот в куриную задницу, но друга не выгнал. Богатырёша снова водворился на Еловой, восемнадцать, низводя и курощая всех, кто попадался под руку, а вместе с карасями и хариусами на верёвках во дворе Виктора Ивановича теперь сушились и пелёнки. Стас, настойчиво тащивший Витю замуж, умильно хватал их ручищами, приговаривая «Детишки – это заебись». На Алису, взиравшую на него укоризненными глазами Тихона, он при этом старался не смотреть. А Леопольд Унгерфук на перекладных (а точнее, на хромом, невротически подпрыгивающем всеми ногами на каждом четвёртом шаге мерине по кличке Мерс, запряжённом в оранжевый «запорожец» со срезанным верхом) уехал в Уйск. Хозяин «кабриолета» Винт правил мерином, не используя в своей речи, как и всегда, практически ни единого цензурного слова, и даже к призыву «Нн-о-о!» добавлял неизменное «бля». Краснобуйцы, наблюдавшие отбытие главного культуртрегера, решили было, что рогоносец отбыл навеки, но Леопольда такой фигнёй было не пронять, ему с его интересным мировоззрением ещё не то в морду совали. Он вскоре вернулся, и не один. Помимо Винта и самого Леопольда, в «запорожце» сидела личность, тип фигуры которой метко характеризуется поговоркой «два метра сухой дранки». Эти самые два метра были завёрнуты в оранжевое покрывало с бахромой, видимо, бывшее когда-то портьерой, а на ногах имели старые кеды с оранжевыми же неоновыми шнурками. Унгерфук, размахивая руками и подпрыгивая на жёстком сиденье, что-то очень эмоционально говорил оранжевому, судя по скептическому выражению на дикой роже Винта – расписывал сказочную жизнь в Красном Буе. Личность благодушно улыбалась, глазела по сторонам, изредка почёсывала ваххабитскую бородку, и на особо страстные пассажи культуртрегера реагировала позвякиванием бронзового колокольчика, помещавшегося на куске шпагата на её жирафьей шее. Оказалось, что Леопольд пытался разыскать в Уйске священника – ему казалось необходимым освятить жилище после Алисы. Батюшку он таки нашёл, но тот в Красный Буй ехать отказался, отговорившись богомерзким наименованием деревни. В итоге отчаявшемуся Унгерфуку кто-то из сотрудников закусочной «Диалог» посоветовал другой вариант духовного просветления. Так в Красном Буе появился Говинда Свами. На имя «Камышов Олег Иванович», когда-то указанное в его давно утраченном паспорте, Говинда перестал отзываться ещё до того, как утратил паспорт. Кем он был по вероисповеданию, он и сам затруднялся определить. Из его просветлённости торчали уши как минимум полудюжины восточных учений, философии джедаев, что-то из верований ацтеков и майя, и целый ряд собственных изобретений. Как он оказался в Уйске, он не помнил, поскольку просветлялся тогда с помощью грибов и каннабиса. Выбраться не сумел, ибо даже на просветлённых распространялось действие очень интересного обстоятельства: никто, попав в Уйский район, не смог оттуда уехать. Что было виной - некая аномалия, постперестроечный бардак, или те самые неизвестные войска, стоявшие где-то в сопках неподалёку от Красного Буя и постоянно путавшие указатели и менявшие расстояния на них (в чём им немало способствовали егеря и Козлевич), - так никто и не смог выяснить. Кроме всего прочего, и ехать-то Говинде было некуда. Так он и остался в Уйске, проповедуя там и вызывая противоречивые чувства у местных жителей. Некоторые считали его гуру, некоторые – чёртом. Леопольду на эти тонкости было наплевать. Он сам был по-своему просветлённым. Краснобуйцы же пока не знали, что обрели собственного гуру. Жизнь в деревне текла сама по себе и своим чередом. Вторая попытка Сени и Костыля воздвигнуть свинарник окончилась тем же былинным отказом, что и первая, плюс сотрясение того, что заменяло Костылю мозг. Брыся и Тихон поменялись ролями – теперь омега требовал от альфы взять его замуж, раз уж их единственное свидание принесло в качестве результата Алису. Собственно, это и не свидание вовсе было – Брыся таким образом оплачивал Тише ремонт садовой тачки. Тачку он сломал, катаясь в ней с пригорка, и небезосновательно опасался расправы со стороны Швецова. Вообще большой омега, по-сержантски любивший порядок, уже серьёзно от Брыси устал, ибо в Красном Буе не было большего источника бардака. Однако же девать приятеля было некуда – если один Антон не отпугивал альф, то Алиса действовала не хуже дихлофоса. И у богатырёши, помимо её отца, больше вариантов не оставалось. Виктор Иванович тем временем завёл ещё один бизнес. Из молока Лавинии, как выяснилось, получались отличные сливки, а из них – сметана. Эдик Винт по просьбе сержанта соорудил сепаратор из каких-то железок и моторчика от мопеда, и теперь омега продавал краснобуйцам молочные деликатесы. Брыся мешался и тут – снимая пробу, мог слопать половину продукции, а оставшаяся скисала, потому что богатырёша мытьём рук себя не утруждал, и годилась только в корм кабанчикам. Кабанчики дружно жирели, а Виктор Иванович едва сдерживал скупые слёзы. От Брыси пора было избавляться, Тихон, в принципе, был бы только рад, но мешал тот факт, что альфа по-прежнему жил в сарае. Брыся отчаянно не желал менять уютный сержантский домик на обиталище Тихона. Одним из главных покупателей швецовских сливок и сметаны стал ветеринар. У него и его супруга, одного из трёх учителей краснобуйской школы, имелся сын – омежка лет двадцати, наивный и добрый, он окончил недавно Уйский педагогический колледж и вернулся в родную деревню. Тима был хорошеньким на личико, но очень худеньким и бледным анемичным юношей, и родители из кожи вон лезли, чтобы он хотя бы немного приблизился к деревенскому идеалу – крепкому и хозяйственному омеге вроде Швецова или Николая Карловича. Но Тимофей, презрев их старания, идеалу был прямо противоположен, вытягиваясь в длину и тем самым окончательно превращая своё телосложение в теловычитание. Нет, это хрупкое создание было очень дисциплинированным, аккуратным и трудолюбивым, но по своим физическим кондициям для деревенского труда не годилось. Попадание под дождь даже летом заканчивалось для Тимы как минимум ОРВИ, удар коленом о штакетник Козлевича, который самому Козлевичу не стоил бы и синяка (а Тихон так его бы и не заметил, потому что вдобавок ко всем своим особенностям не чувствовал боли), у младшего Солнышкина оборачивался трещиной в кости. Папа берёг сыночка, а отец изыскивал возможности поправить дела. Тиму начали кормить сметаной и перепелиными яйцами, поскольку к мясу эта фея, как и полагается феям, была равнодушна. Тима как раз возвращался от Швецова, купив у него сметаны (полный эмалированный бидончик). Младшего Солнышкина жалел даже Виктор Иванович, не отличавшийся чувствительностью, и всегда наливал ему самого лучшего и больше, чем тот просил. «Чего ж он, убогенький», - своим гавкающим низким баритоном сочувственно говорил он вслед омежке. Оплачивались сержантские деликатесы услугами ветеринара для его скотинки. Так вот, Тима, аккуратно завязав бидончик верёвочкой поверх бумаги, сел на велосипед, и, по всем правилам держась правой стороны дороги, возвращался домой. Жил Тима недалеко, на улице Кедровой, и вероятность встретить какой-либо транспорт была крайне невелика. Краснобуйский транспорт заслуживает отдельного упоминания. Выражение «не роскошь, а средство передвижения» было абсолютно справедливым для всех деревень Уйского района – роскоши в здешних единицах транспорта, как моторизованных, так и нет, было как-то маловато. «Кабриолет», состоящий из Мерса и «запорожца», был одним из самых шикарных. Мотор у «запора» отсутствовал, собирать его Эдику Винту было лень, пока есть Мерс, и бету не останавливала даже припадочность мерина и его привычка неожиданно и больно лягаться точно в коленную чашечку. В Красном Буе была ещё одна лошадь – тоже мерин, лет тридцати, именуемый Хакикос. Что означает это слово, его хозяин Козлевич не знал, скорость этой престарелой скотины не превышала скорости ползания Алисы (некоторую живость в движениях коня партизану удавалось поддерживать с помощью добавки в корм перебродившего зерна, оставшегося от производства его термоядерного самогона), но за аренду Хакикоса Казимирович драл три цены, иначе он бы не был сам собой. Скупее него в Красном Буе был только Бараненас – и то вопрос спорный. У обоих нельзя было зимой снега выпросить. В случае Казимировича, правда, имелась лазейка – Николенька. Ради мужа Козлевич готов был идти на жертвы. Но он вовсю пользовался тем, что, кроме «кабриолета», полицейского «козлика» и егерского «газика» шестьдесят какого-то года выпуска, в деревне были разве что велосипеды, большей частью работы Винта, и два комбайна – по одному у каждого из кулаков. У Солнышкиных было целых два велосипеда – Эдик Винт заручился поддержкой ветеринара на случай хвори Мерса и двух десятков своих полудиких уток. На одном из этих велосипедов и возвращался домой Тима. Он уже повернул с Еловой на главную улицу – Ленина, и должен был проехать два квартала до поворота на родную Кедровую, и тут ему встретился «кабриолет». Ничего удивительного не было ни в Эдике Винте, стоящем на сиденье водителя и размахивавшем пижонскими сиреневыми вожжами, ни в увенчанном зелёной войлочной шляпой Унгерфуке, но рядом с Леопольдом на заднем сиденье помещался, как известно, Говинда Свами, на которого и загляделся Тима. Эту восторженную институточку не могли не заинтересовать оранжевое покрывало и колокольчики, и, само собой, Тима отвлёкся от дороги. На его беду, ровно тем же самым – глазением на Говинду – занимался и шедший контркурсом к нему на бывшую лесопилку Стёпа Красицкий, охотившийся за стройматериалами для своего дома. Тима увидел Стёпу и заметался по дороге на своём жёлтеньком велосипеде, Стёпа же тоже увидел омежку, но наоборот, встал как вкопанный. Столкновения избежать не удалось. На забор Козлевича, как кровь в фильмах ужасов, плюхнулась стремительным домкратом густая сметана, и стала медленно и эффектно стекать по серым доскам. Стёпа принёс Тимофея в фельдшерский пункт на руках, сопровождаемый Козлевичем, желающим заставить его мыть свой забор, и заламывающим руки Брысей. Сам альфа молчал, как пень. А на следующий день он пришёл туда снова, с охапкой одуванчиков и миской Васиных пирожков – просить руки сына ветеринара.