Красный Буй и его обитатели

Брыся, прочтя в начале мая на двери краснобуйского дома культуры объявление о курсах духовного просветления, не мог туда не записаться. Отныне трижды в неделю он шёл с гуру-сходки к своему новому дому по протоптанной Красицкими тропинке, и по дороге, любуясь на ослепительную дальневосточную весну в пене черёмухи, яблонь и белой сирени, изо всех сил старался просветлиться. Это было тем более легко, что у Брыси уже давно не было никаких серьёзных проблем. Тихон, заполучив вожделенного омегу, успокоился, трудился в своём сарае, как вол, и богатырёша надеялся, продав результаты мужниной работы, в скором времени получить крупное денежное вливание, которое намеревался потратить на обновление гардероба и покупку автомобиля - в Уйске их продавалось штук пять. Единственным, что омрачало его почти безоблачный горизонт, была Алиса. К весне дитятко вымахало до размеров почти годовалого и развлекалось тем, что вцеплялось в шерсть на теле отца и висло на нём. Когда девочка впервые воткнула Тихону шпильку в зад, отцовской гордости не было предела. Добрыню же это всё настораживало – как со стороны дочери, так и со стороны мужа. Поэтому-то богатырёша и стал ходить на эти курсы, ибо на первом же занятии Говинда пообещал своим последователям помощь в «отращивании дзена любой длины». Сам гуру был непробивемо благостен, и даже на матерщинные шуточки забредшего любопытства ради Винта неизменно отвечал чем-нибудь вроде «да пребудет с тобой сила». Брысе невыносимо хотелось стать обладателем такого же абсолютного спокойствия, и он устремился. Через пару недель он начал сыпать разными словечками вроде «сансара», «карма», «чакры» и прочими оккультно-эзотерическими терминами. Оранжевые шмотки, правда, у него не прижились, ибо оранжевый, по его мнению, не подходил к его тёмно-рыжим волосам, торчавшим на круглой голове задорным ёжиком. Вася тоже начала было увлекаться различными манипуляциями с энергетикой, хотя муж её Петр Афанасьевич Шмелёв и окрестил происходящее «деяниями бесчинными». Гражданин Шмелёв происходил из старинного семейства раскольников, и родился в старообрядческом скиту где-то неподалёку от Белого Моря. В Уйский район он загремел «повинностию воинской рекрутчиною», и выражался так, будто прибыл прямиком из семнадцатого века – фразочки в стиле «Аз есмь царь!» были в его речи делом обычным. Тем не менее Брысю помор-старообрядец по-своему любил и называл ласково «муже невеликий юродивый». Стас, не любивший Брысю за светлую детскую безнаказанную взбалмошность и близость со Швецовым, использовал только последнее слово из трёх. Тихон супруга не трогал вообще, с молчаливым умилением глядя на духовные изыскания папы своей малютки: чем бы богатырёша ни тешился, лишь бы деревню не разнёс. Вскоре после начала занятий быстро врубающийся Брыся уже подавал надежды: на Стасовы регулярные подколки он лишь отвечал с величественным мановением пухлой ручки: «Познай дзен, Стасик, и обретёшь покой». Виктор Иванович, немало настрадавшийся от богатырёшиной неуёмной энергии, не мог нарадоваться. Теперь глиняная его посуда и комнатные цветы могли существовать безбедно – Добрыня воспитывал в себе неспешность истинного философа, и сшибал их своим крепким задком гораздо реже. Вернувшись однажды ясным майским днём с очередного «бесовского столоверчения» и покормив Алису, Брыся почувствовал себя энергетически опустошённым и решил откушать. Питаться в одиночестве омега не очень любил, и отправился искать мужа. Тихона нигде не было. Все родственники также разошлись куда-то, на огромном дворе возился со щепками Стёпиных досок, собирая их на растопку, один Руслан. - Руся, – мирно воззвал к младшему из братьев Добрыня. – Ты не знаешь, в какой точке вселенной пребывает сейчас телесная оболочка моего супруга? - А? – уставился на него бета, приоткрыв рот. - Тихон где, дебилушка? – Куда менее благостным тоном переспросил Брыся: очевидно, философское спокойствие вырабатывалось не так быстро, как ему хотелось. - Не знаю, - свёл брови к переносице Руслан. – Мож, в сарае у себя? - Да, наверное. Не держи обиды на меня, юное создание Космоса, ибо я ещё не до конца просветлил свой разум и успокоил страсти. Провожаемый диким Русиным взглядом, Брыся пересёк двор и подёргал дверь сарая. Обычно, если Тихон отсутствовал, она бывала заперта, но тут створка подалась и открылась. Богатырёша сунул голову внутрь и позвал: - Тишаня! Ты не хочешь восполнить запасы физической энергии? А то космической мне уже что-то не хватает… Никак не могу оторваться от земной сущности… Никто не ответил, и Брыся вошёл внутрь, в пахнущую смолой и клеем темноту. Руслан продолжал безмятежно собирать щепки, мыча себе под нос что-то из крутившихся на краснобуйских танцах хитов – не то Аллу Пугачёву, не то «АББА». Через минуту его покой был прерван отчаянным воплем. Орал богатырёша – сначала в сарае, а потом на улице, вылетев из мужниной мастерской как пуля. Никто бы не смог поверить, что такое небольшое тело рождало звуковую волну такой поражающей силы. Руся разронял щепки и тоже почему-то завопил. На всю эту а-капелла сбежались соседи – Козлевич в майке и ушанке, с неизменной двустволкой, трофейный «Зауэр-8» был уже, похоже, частью его организма, и Николай Карлович, вооружённый вилкой и выглядывающий из-за жилистого плеча супруга; проезжавший мимо в «кабриолете» Винт; Эмилия Анатольевна с пучком белой редиски, слишком крупной для её огорода и подозрительно напоминавшей швецовский сорт «Сержант», росший как раз у общего с Лебедевыми забора; сам Виктор Иванович и Стас – оба несколько растрёпанные, очевидно, их оторвали или от драки, или от секса – и то, и другое происходило у них регулярно и часто сразу друг за другом. Обнаружился и Пётр Афанасьевич, выскочивший из погреба с бочонком прошлогодних груздей и кличем «Сарынь на кичку!», и Вася, красившая снаружи забор, и Стёпа, рывший в своём строящемся доме подполье. Все они собрались во дворе двадцатого дома, где и происходила суматоха. Руслан уже умолк, но богатырёша продолжал солировать. - Опасность? – Козлевич озирался по сторонам, решая – шарахнуть из обеих стволов или залечь в засаду. Его голос тут же перекрыли рулады верещащего омеги. - Брысенька, - своим очень тонким девчоночьим голоском, совершенно не подходящим к её тяжеловозным статям, воззвала к омеге Вася. – Что случилось? - Ужли супостат малого сего полошати? – предположил Пётр Афанасьевич. - Добрыня, - своим лающим голосом спросил Швецов. – Чего ты орёшь? - Дурак потому что, - уверенно сказал Стас. – Вот и орёт. Омега только мотал круглой башкой и указывал на зияющий тёмный проём двери сарая: - Т-там… Там… М-мамма… - Какая мама, - угрюмо сказал бывший сержант. – У тебя её сроду не было. - Была! – Как бы ни был он выбит из колеи, Брыся всегда настаивал на правдивости своей любимой легенды. – Моя мама – польская женщина! - По имени Антон, - подытожил правдолюбец Витя, знавший богатырёшу с детства. – Чего ты орал, дефективный? - Сам ты такой! – огрызнулся маленький омега. – А ты бы не орал, если бы такое увидел! Хотя ты бы как раз и не орал, тебя ж ничем не пронять, дерево… - Да какое – такое?! - Там гробы! ГРОБЫ!!! Штук двадцать! И на столе стоит один, красный с чёрными кружевами, а на крышке написано – Оленик! Добрыня Антонович! И годы жизни! И год смерти – этот вот! Текущий, Витюша! Тишка меня угробить задумал! Маньяк! А-а-а!!! Витя, с характерным для него видом насторожившейся овчарки, глянул на Стаса – но его ухажёр оставался невозмутим, равно как и Вася, и Пётр Афанасьевич. Козлевич тоже пожал плечами: - Ну, гробы. И что? - Как что?! А даты?! - Брысенька, - проворковала Вася. – Успокойся. Тиша делает гробы всей деревне. Ну, на всякий случай. Вот хобби у него такое… Он этим занимается ещё с ПТУ. И год он каждый раз ставит текущий, тоже на всякий случай… А после Нового года меняет. - Хобби, - слабым голосом произнёс несчастный богатырёша. – Гробы. Хобби. Нет, он всё-таки маньяк. - Немного, - уклончиво сказала Вася. – Ну ты же знаешь. - Брыська, - снисходительно заметил Стас. – Тебя на твоих этих курсах просветления разве не учат, что смерть – это не конец, а лишь начало? Ну и чего ты орал? - Начало-не начало, а я жить хочу! – Заявил богатырёша. – И гроб мне, надеюсь, ещё долго не понадобится! Господи, ну за кого я вышел замуж!!! - А кто б тебя ещё взял, - резонно подвёл итог Козлевич. Брыся, однако, блажил ещё довольно долго, из чего можно было сделать вид, что уроки оккультных наук ничегошеньки ему не дали - как был истеричкой, так и остался. Его успокаивали все: близкий друг Витя, добросердечный Стёпа и сочувственный Николай Карлович, Вася заварила лимонник, а Пётр Афанасьевич ловко впихнул в очередной раз приоткрывшийся рот богатырёши влажный солёный груздь. Наконец спустя около получаса мизантроп Козлевич объявил, что Брыся уже давно успокоился, и теперь выёживается - исключительно в целях привлечения внимания, что, надо сказать, было абсолютно справедливо. Вася погладила обиженно насупившегося, но умолкшего омегу по стриженой идеально шаровидной голове. В этот момент Стёпа хлопнул себя по лбу с таким звуком, что окружающие вздрогнули. Брысе подумалось, что кого-нибудь менее крепкого такой удар уложил бы на месте. - Ёбушки-воробушки! Тимка! – воскликнул третий по счёту Красицкий, вскочил со своего табурета и вылетел из дома, оставив недоумевающих родственников и прыгающего на одной ноге Виктора Ивановича – вторую Стёпа ему отдавил по дороге. Степан, надо сказать, женихом был неудачливым, несмотря на все свои неоспоримые достоинства. Его сватовство в очередной раз оказалось безуспешным, Тима Солнышкин, любовью к которому воспылало прямое и честное сердце альфы, боялся одного его вида и даже не выходил к калитке своего маленького домика, где проживал с родителями. Если Стёпе везло, то в своих визитах к желаемым будущим родственникам он натыкался на ветеринара и калякал с Алексеем Петровичем о деревенской живности. Если же не везло – на крыльцо выскакивал нервный, как все педагоги, папа Тимофея, Иннокентий Савельевич Брянский, кидался в альфу различными предметами и обвинял его в попытках покуситься на неприкосновенность сыночка. Однако Стёпа был как раз наименьшей угрозой для жизни и здоровья хрупкого омежки. У Тимы были куда более неприятные недруги, а именно компания молодых людей неопределённых занятий, слонявшаяся по Красному Бую и задиравшая тех, кто не мог ответить им тем же. Верховодил компанией плечистый бета по кличке Пельмень. Они никогда не тронули бы сурового бывшего сержанта или агрессивного и вооружённого Эдуарда Казимировича, боязливо умолкали при виде Стаса или Петра Афанасьевича, уважительными взглядами провожали мощную фигуру Степана, и вообще старались куда-нибудь сховаться, если на их горизонте возникал Тихон. Зато молоденьким омежкам от них не было прохода, а безответный Тима со своей интеллигентной мягкотелостью и вежливостью, в принципе не способный ни на какое сопротивление, был для них просто идеальной жертвой. О злоключениях возлюбленного Степан узнал от его отца – Солнышкин-старший сетовал на то, что единственного сыночка хоть за руку води: его подкарауливают, толкают, дёргают за уши, роняют в грязь, отбирают книжки и закидывают их на крышу сарая кулаков, а однажды Пельмень и его сообщники Киря, Еванов и Ашот забросили туда самого Тиму, благо весил худенький омежка совсем немного. Тима тогда просидел на крыше весь вечер, пока его не снял оттуда Витя, решивший, что это снова выходки его коровы, и поэтому на всякий случай надевший юбку. Стёпа слушал ветеринара, сочувственно кивая головой, а в голове его тем временем зрел коварный план. Сощурившиеся при этой напряжённой работе мысли глаза молодого альфы Солнышкин отнёс на счёт справедливого негодования. Сегодняшним утром, задолго до инцидента с гробами, Степан ускользнул из дома без завтрака. Через полчаса его можно было видеть у речной запруды, где с утра имели обыкновение собираться гопники во главе с неизменным Пельменем. Он нашёл их именно там, и отозвал главаря для конфиденциальной беседы. Пельмень слушал Стёпу с преувеличенным вниманием, для лучшего усвоения поступающей информации он даже приоткрыл рот. Под конец разговора Стёпа похлопал бету по плечу, отчего тот едва не свалился в запруду, и ушёл. Пельмень потёр ушибленное место и подозвал сообщников. Вечером же жители улицы Ленина могли наблюдать следующую картину: Пельмень, Еванов, Киря, Ашот и ещё полдесятка деревенских гопников собрались в маленькую толпу у обочины грунтовки, но не гоготали и не распивали пиво, как обычно, а просто стояли там, как молчаливые стражи. Спустя какое-то время из-за угла Еловой на них вихрем налетел Степан Красицкий и с рёвом разогнал всю честную компанию. Когда гопники разбежались, в канаве у дороги обнаружился Тима Солнышкин – мокрый до нитки и грязный. Он сидел в жидкой глинистой каше и взирал на мир кроткими безнадёжными огромными глазами, очевидно, несчастный омежка уже распрощался с жизнью. Стёпа, едва слышно ругаясь непонятно на кого, извлёк его оттуда, отчистил грязь щепкой, насколько возможно, потом швырнул щепку в высунувшегося из-за угла Пельменя, и набросил омежке на плечи принесённую с собой вязаную Васину кофту. Тима, дрожа так, что стучали зубы, произнёс тихо: - Большое вам спасибо, Степан… Я никак не мог понять, что им от меня нужно. Они продержали меня там полчаса… Альфа почему-то бросил взгляд на часы, сдавленно застонал и повлёк беднягу в свой дом – отмываться в знаменитой Тихоновой бане и пить чай с сушёным лимонником. Тима не сопротивлялся, но он и понятия не имел, что доверчиво опирается сейчас на руку виновника своих бед. Дело было в том, что Стёпа отчаялся привлечь внимание Тимы традиционными способами, и решился на нетривиальный шаг. Он договорился с уважающими и побаивающимися его гопниками, что ровно к семи часам вечера они поймают омежку, идущего в это время из школьной библиотеки, уронят его в канаву на улице Ленина, а Степан его спасёт. Но альфу задержал и отвлёк Брыся со своими – вернее, Тихоновыми, гробами, и в итоге он оказался в условленном месте лишь в половине восьмого. Пельмень же и его компания не получили на счёт возможного опоздания заказчика никаких указаний, и, боясь вызвать гнев Степана, не отпускали бедолагу до тех пор, пока альфа не появился. Тиме это, как и следовало ожидать, стоило сильнейшей простуды, но не бывает худа без добра – поскольку с гопниками он не общался, то и узнать о коварных интригах Стёпы ему было неоткуда, и молодой альфа так и остался для него избавителем. Само собой, омежка стал относиться к нему намного благосклоннее, и даже соглашался посещать с ним деревенскую дискотеку – чего раньше не делал никогда. Окрылённый Степан заказал Виктору Ивановичу пошить занавески для спальни под цвет Тиминых серых глаз.