Красный Буй и его обитатели

Октябрьским ранним утром, во вторник, жёлтое солнце нехотя вылезало из дымки над Агрономовыми Штанами. Тень от Штанов и других сопок медленно отступала на опушку леса, открывая светилу вид на Красный Буй, зерновой двор, мост через Уйку и сонного старого луня на столбике моста. Туман поднимался от болотца посреди деревни – того самого, в котором Стас Красицкий смывал перец с причиндал, – и полз между домишек, медленно растворяясь в солнечных тусклых лучах. Пахло дымом, навозом, росой и листьями – а в радиусе ста метров от деревенской пекарни ещё и булками. В ракитнике скандалили воробьи. По улице Ленина слонялся и хрюкал на прохожих легкомысленный подсвинок, покрытый, как финский дембель, элегантной бежевой щетиной. Словом, утро как утро. Жители Красного Буя – и старые, и новые, – в соответствии с этим занимались каждый своим обычным утренним делом. Например, медсестра Галя Петровских шла на работу в фельдшерский пункт, а за ней бодро скакал Борделло и на всю улицу оценивал её формы, по его словам, на слабенькую четвёрочку. «Чёт ты тоща, Галка, - весело орал он, загребая задними лапами рыжую пыль под кустами. – Не кормит тебя твой Задиньский. Жаба, а не мужик. Заходила бы к нам, борща слопала, вареников, а то прям как шкелет самоходный». Галя делала вид, что ей не интересно мнение бультерьера, но лицо у неё было довольно кислым – Борделло в этом вопросе пользовался большим авторитетом. Эдик Винт в «кабриолете» ждал у сельсовета Бункера, которого собирался везти в Залупье, и коротал время, делая себе маникюр с помощью напильника и рашпиля. Он проводил Галю взглядом и мысленно согласился с Борделло, а бультерьер тем временем отвлёкся на значительно более пышные, затянутые в китайский поддельный шёлк формы Скарлетт Гранкиной, продавщицы сельпо (Эдик тоже отвлёкся, да так, что свалился с капота). Мерс, запряжённый в «кабриолет», мечтал поймать наглую ворону, сидящую на обочине в метре от него, но ему было лень. Эмилия Анатольевна, сжав губы в куриную гузку и сощурив глаза, из-за забора пересчитывала тыквы в швецовском огороде. Она была похожа на замаскированного агента какой-нибудь спецслужбы, в тёмных очках, пыльнике и белом платке выглядывая из-за межевого столба. Тем же самым, но без очков и со стороны улицы, занимался Стас – наблюдал за огородом Виктора Ивановича, правда, его, в отличие от Эмилии, интересовали не тыквы, а владелец огорода. Само по себе это новостью не было, все знали о его пылкой страсти, некоторые даже позволяли себе над ней посмеиваться. Например, Винт, потому что и трезвый-то дурак, а он ещё и не просыхает. Или Тихон, потому что Тихон ничего не боялся в принципе, кроме грозы, и иногда даже оценивал происходящее с братом в стихах. Или Маринич – потому что являлся мизантропичной сволочью, и лучшие движения чьей-либо души вызывали в нём плохо контролируемое желание поиздеваться. Однако у Стасикова глазения на бывшего сержанта появилась особенность - если до этого Стаса больше интересовал швецовский зад, то с некоторых пор он не сводил глаз с живота омеги, пока, к его разочарованию, такого же плоского, как и зад. Альфа никак не мог забыть тот раз, в начале августа, когда большой омега после сеанса тантрического секса его завалил на раскладушку – дело было в том, что никто из них тогда не вспомнил про резинку, и, хотя Виктор Иванович сцепку и прервал, Стас питал определённые надежды. Эдуард Казимирович на своём крыльце боролся с хулиганским желанием запустить в Стаса картофелиной и посмотреть, что будет. Николенька тоже с этим желанием боролся, он уже давно научился читать мужнины желания на его глумливой физиономии, и теперь цепко держал своего альфу за рукав ватника, благо весил килограммов на пятнадцать больше мужа. Таким образом, Николай Карлович, хотя и был начисто лишён агрессии, мог просто послужить ядром на ногах. Для легковеса-партизана это было вполне эффективно. Виктор Иванович ничего этого не замечал. Он ушёл в осенние хозяйственные хлопоты, зарыл вчера компостную яму, и теперь с рассвета укрывал мешковиной прикопочную малину, смородину и крыжовник, засыпая их сверху землёй. Время от времени он разгибал спину, потирал её, поглядывал на пустеющий огород, на грушевые и ранетковые деревца, на ярко-рыжую облепиху в колючих ветвях, на зелёно-разноцветные сопки вокруг деревни, удовлетворённо крякал и втягивал своим крупным носом прохладный воздух. На лице большого омеги не было и тени заботы о продолжении рода – как своего, так и Красицких, - на нём помещалась только обычная добродушная ухмылка. Эта радушная, широкая, жизнелюбивая ухмылка говорила всем и каждому, что большой омега, хотя и не заинтересован в детях, от самого процесса не откажется. Стас, глядя на него, готов был биться лбом об забор, и не делал этого лишь потому, что опасался оный обрушить – имелся у него уже горький опыт, вообще лбами семейства Красицких, включая Василису, можно было лес валить (это тоже было проверено опытом). А за забором Вахмурка, весь в царапинах от орешника, мыл «Победу» - он делал это каждый день, вне зависимости от загрязнённости оной, просто потому, что теперь мог не бояться гаишников, за отсутствием таковых в и в самом Красном Буе, и в радиусе полста километров от него. Боб и Яромир Дмитриевич на веранде своего дома пили чай с сухарями – Боб при этом тоже поглядывал на швецовский огород, сдерживая улыбку, а Дмитриевич, напротив, упорно отворачивался: интеллигента мучила совесть. Вчера он утащил оттуда тыкву и съел её прямо сырьём, с кожурой и хвостиком. Теперь Дмитриевичу было так невыносимо стыдно, как бывает стыдно только нашкодившим интеллигентам. Он чувствовал себя уголовником, и его не утешала мысль, что Виктор Иванович никогда не подсчитывал тыквы на грядах, и даже не знал, что их подсчитывала Эмилия. Последний пришелец, Осина, ещё спал – в гробу, отвоёванном Бобом у Говинды Свами в знаменательный день их знакомства. Знакомство это было одинаково памятно всем его участникам. Когда кол и ухват оказались вне рук конфликтующих сторон, Тихон в своей розовой шубе был угнан богатырёшей домой – объясняться насчёт колодцев и котов. Альфе ещё светило долгое заглаживание вины перед мужем – по дороге до дома Брыся, пнув с разбега, отбил свою ножку тридцать восьмого размера о Тишин «сракотан». Виктор Иванович, спровадив парочку, счёл необходимым объяснить своим столичным приятелям, что есть такое краснобуйский гуру, и почему он спит в гробу. Но пока не слишком красноречивый бывший сержант собирался с мыслями, гуру представился сам: - Говинда Свами, - поклонился он Бобу. Реакция последовала немедленно – альфа сдвинул густые брови и сжал приличные кулаки: - Ты чего обзываешься, бобёр?! Я тебе щас плотину поправлю! Обзывается тут… Нечего на людей из гробов выскакивать! Я, может, мертвецов с детства боюсь… - Чего ты сочиняешь-то? – иронически спросил уже вползший к тому времени в дом Вахмурка. Пока не ушёл Тихон, пинаемый мужем, он прятался за парником. – Три года на кладбище работал. Это тебя там все боялись, с твоей сворой, и завкладбищем, и рабочие, и отец Феофан из часовни… И даже мертвецы, наверно. Ходил там среди могил с лопатой, как тень отца Гамлета, упырь. Боб что-то буркнул и отвернулся. Витя глянул на Говинду, пожал широченными плечами и хлопнул Боба промеж лопаток, отчего альфа сделал два вынужденно быстрых шага по направлению к печке и чуть не вписался в неё лбом. Бывший сержант смутился и спрятал руку за спину. Озадаченный йог почесал бородку и представился Вахмурке: - Говинда Свами. - Чего с нами?.. – переспросил фальшивый потомк фельдмаршала. - А, с на-ами? Так целых две говинды – Юлик, ну, Осина, и Дмитриевич. Оба те ещё олени, это ты точно сказал. – Вахмурка покосился на Боба и, понизив голос, сообщил доверительно: - Да и Боб, между нами говоря, тоже порядочная говинда. Поняв, что с этой компанией дхала не сваришь, и просветлять их придётся даже дольше, чем самых дремучих краснобуйцев, Говинда махнул на них рукой. Забирать гроб из их дома он тоже не стал, счёл, что теперь у его «кровати» тёмная энергетика. Гроб перешёл к Осинкину, которого хотя и удивило диковинное ложе, он от него не отказался. Его энергетика мало заботила – разве что в виде освещения. Гроб так гроб, заметил Юлик, примериваясь к новому койкоместу. В конце концов, спал же он на столе в морге, когда Боб на кладбище работал и пускал его переночевать, и ничего плохого не случилось, кроме пары свихнувшихся санитаров, случайно пришедших на смену трезвыми и увидевших, как тело на секционном столе откидывает казённую простыню, зевает и потягивается. В общежитии № 13Б, как известно, Осинкин спал на матрасе, уложенном на четыре кирпича. По всему по этому Говинда нынче торчал, как колодезный журавель, на дворе у Вовы Крупского, где расположил наблюдательный пункт – сам Крупа при этом из дома не показывался, но приёмник свой он на всякий случай всё равно спрятал, как и всё остальное, что могло быть запущено ему в голову. Говинда заказал Тихону новый гроб, но заходить на подворье Красицких не желал: где-то там, в недрах огромной избы, находился Брыся, объект греховного плотского соблазна и ходячая порча кармы. И гуру был прав – богатырёша и в самом деле обретался внутри, в огромной кухне, он раздражённо замешивал тесто для оладьев, бурча себе под нос что-то о мозгах, матери и дармоедах. Кроме Брыси (и Зефирчика), в доме оставался ещё Тима Солнышкин, чья левая рука была в пухлых бинтах – это Тимоша вчера вечером помогал Брысе чистить яблоки, каковым обстоятельством объяснялся также и лиловый фонарь под правым глазом Стёпиного жениха. Тима так старался, что заехал себе в скулу рукояткой яблокочистки. Ножей Тиме не давали уже давно. По случаю очередного бронхита юный омега был обут в валенки и завёрнут в подбитый ватой пиджак Петра Афанасьевича. Стёпа, осиливающий в настоящий момент восьмой класс вечерней школы – по третьему кругу, - упорно называл этот предмет одежды «пиждак», ему так удобнее было выговаривать. Остальные обитатели двадцатого номера были на свежем воздухе. Тихон с видом Донателлы Версаче (и даже с некоторым внешним сходством, хотя, ко взаимному благу, ни он, ни она об этом и не знали) прикладывал к заготовкам нового гроба куски обивки – подбирал гамму. Для пущей стильности и креативности на нём имелась его розовая шуба, которую он теперь не снимал ни днём, ни, к ужасу богатырёши, ночью. Богатырёша на время изготовления гроба снова получил передышку – Тихон так увлёкся любимым делом, что выяснять природу загадочной беременности мужа ему было недосуг, тем более, что она всё равно никуда не денется, равно как и сам Брыся. Вася колола дрова, а Руслан их складывал в поленницу – иногда получал по горбушке, потому что Вася подавала ему поленья, попросту кидая их в его сторону. Поскольку Вася не уступала братьям в силе, поленья свистели над Русланом, как снаряды РСЗО*, и громыхали о стенку сарая, заставляя и без того вялых от утреннего холодка мух валиться с шершавых досок в уже подсыхающую мураву – а там их поджидал нетерпеливо переминающийся с лапы на лапу близкий приятель Тихона, кот Жириновский. Мух он поедал, но брезгливое выражение при этом не сходило с его широкой морды, словно французскому гурману подали холодный Шато Лафит в бокале для шампанского. Надо заметить, что и лучшую сметану, и самых упитанных ротанов Жирик лопал с тем же самым выражением, чем здорово напоминал Маринича в гостях. Из лёдника раздавалась «Дубинушка», голосом на пол-октавы ниже, чем у Фёдора Ивановича Шаляпина, да ещё усиленным подземной акустикой – это гражданин Шмелёв, в отсутствии радио, поддерживал бодрое настроение трудящихся. Сам он в лёднике, помимо вокальных экзерсисов, поправлял опалубку. Со стороны казалось, что это поёт само земное ядро. Когда Пётр Афанасьевич рявкал «Ухнем!!!», мухи валились со стен и без поленьев, а Брыся в кухне нервно вздрагивал и дёргал ложкой, обрызгивая тестом беленую печь и Тиму. После третьего «уха» на веранде дома биробиджанцев наступило задумчивое молчание, ибо Яромир Дмитриевич сообщил Бобу, что проглотил ложку. Боб через некоторое время, оценив эту информацию, на всякий случай пересчитал чашки и блюдца, одного недосчитался и снова задумался. Стёпа в это время тащил на спине лист металлочерепицы, напоминая гигантского муравья – он собирался заканчивать крыть крышу своего нового дома, причём в рекордные сроки. Телиться дальше было нельзя, потому что в ноябре было назначено их с Тимой бракосочетание. Омежка так сочувствовал Стёпиной влюблённости, так ему сопереживал, так восхищался самоотверженностью жениха, что готов был пойти в сельсовет расписываться в любом состоянии, даже в валенках. Стёпе это придавало столько сил, что сенцы, например, он возвёл за два дня. Брыся, в свою очередь, сочувствовал омежке, и как мог, пытался просветить его по поводу всех обязанностей мужа, о которых, как подозревал богатырёша, у Тимоши с его тургеневским воспитанием не было никакого представления. Он был совершенно прав, но выходило сексуальное просвещение так себе, потому что богатырёша до сих пор не мог придумать никакого приличного эвфемизма для слова «трахаться». Тимоша никак не мог понять, чего от него хочет Добрыня Антонович, почему он через слово мычит и размахивает нетерпеливо руками, что означает эта его жестикуляция - стук ладонью о кулак, и зачем он надевает бублик то на огурец, то на баклажан, то на палку сырокопчёной колбасы. А Брыся тщетно перекапывал свой словарный запас, ибо обычным его собеседником в разговорах на интимные темы бывал Швецов, эвфемизмы игнорирующий в принципе, и называющий процесс, собственно, еблей. Из калитки главного краснобуйского самогонщика Леонсио Бандуры (так его назвал папа, фанат шедшей в момент рождения наследника фамилии Бандур «Рабыни Изауры») вышел доктор Прощай. Медработник очень старался не пошатываться – всё-таки девять утра, неудобно перед соседями, для сокрытия запаха спирта Прощай даже тайком съел у Леонсио пол-пачки зубного порошка. Он вежливо поздоровался со Стасом и поинтересовался, не нужна ли ему медицинская помощь – потому что Стас сидел под забором, скрючившись в три погибели. Для подтверждения своей компетенции доктор Прощай извлёк из кармана пачку фталазола и остаток рулона туалетной бумаги. Старший Красицкий зашипел на Кондратия Фёдоровича и замахал на него руками, но достиг эффекта, прямо противоположного желаемому. Его заметили – причём не только Виктор Иванович, но и Вася, и Тихон, и Эмилия. Последняя вытянулась за своим столбом, и теперь из-за него были заметны только основные выпуклости на теле майоровой племянницы, так что при взгляде в профиль казалось, что у столба имеются нос, бюст и приличный турнюр в сером пыльнике. Виктор Иванович покачал головой и сказал недовольно: «Ср-рамота!», а Вася подбросила в руке полено (Руслан при этом на всякий случай пригнулся – до него уже дошло, после двадцати ударов по горбу, что пригибаться нужно именно тогда, когда сестра совершает очередной бросок, а не до и не после). - Стасик, - окликнула бета своим девчоночьим голоском. – Не вздумай там срать, иди домой, Тихон уже давно из сортира вышел. Вот сколько раз говорила, молоко кипятить, а то как напьются парного, так потом весь день ничем больше заниматься не могут… Стас мрачно выпрямился. Покосил взором в сторону бывшего сержанта – тот явно был того же мнения насчёт его занятий под своим забором, строго насупился и поудобнее перехватил черенок лопаты. Альфа проворчал: - Выйти-то Тихон вышел, но после него туда ещё часа три заходить стрёмно, глаза режет. Кстати, у него там наждачка кончилась, надо положить, а то он наши газеты переводит. Витя, ты не то подумал, я просто… Я тут не собирался ничего… - Твоё счастье, - заметил Швецов. – Учти, найду под забором «мину», сразу пойму, чья работа. И так лопатой отхуячу, на всю оставшуюся запомнишь, хордовое. - Да не я это! – отчаянно возопил Стас. Что такое «хордовое», он не знал (Витя - тоже, ему слово нравилось, он его в детской энциклопедии прочёл), но ориентировался на интонацию, и понимал, что стремительно теряет остатки авторитета у собственного возлюбленного. Кроме того, он прекрасно знал, что Виктор Иванович и в самом деле способен отходить его лопатой. И не только лопатой, и не только его – неправильный омега, совсем неправильный. – Вася, блин, Кондратий, ну чего вы взялись-то с утра про говно, а? Но доктор Прощай, не совладав с собой и самогоном Бандуры, уже мирно дремал в зарослях бархатцев у швецовской калитки, подложив рулончик под впалую щёку, а Вася строго сказала: - А ты на селе про что хочешь, про Третьяковскую галерею? Стасик, домой. Чего ты там тогда расселся? Я-то думала, что ты и впрямь, а ты дурочку катаешь. Иди вон, бочки с погреба достань, угробище, как влюбился, так никакого толку с тебя. - Ну, Стас, - невинным тоном сказал Тихон, сжимая волосатый кулачище, - ну, мистер Криворожье, ну, паразит, теперь ты у меня вот где. Вот тут. Будешь к Брысеньке докапываться – насру у Витьки под забором, а он на тебя подумает. - Тихон, - иронически отозвался старший брат, - спалишься, леший, твоё ж творчество в этой области никто ни с чем не спутает. - Какой же ты мерзкий и некачественный, - обиделся Тихон, поправил розовую шубу и добавил для понятности: - Козлина. Ничем не было примечательно это утро. Кроме того, что именно его избрала судьба для того, чтобы вернуть в Красный Буй из мест, ещё более отдалённых, отца Брысиного старшего сына Антона – Афанасия Понаса. Человека, которому повезло и не повезло жить в Красном Буе вместе с богатырёшей. Повезло потому что, по словам бывшего сержанта, никто, кроме обкуренного Брыськи, не смог бы родить от Афони с его противозачаточной внешностью. А почему не повезло - Афоне только предстояло узнать. И не только от Тихона. ____________________________ *РСЗО - реактивная система залпового огня.