Красный Буй и его обитатели

Афанасий Понас не коптил неба над Красным Буем четыре года, правда, не по своей воле. Афоня схлопотал срок за кражу с фермы в деревне Пендычкино, стоявшей по Уйской трассе ближе к райцентру: он упёр два мешка, как ему казалось – с картошкой. В мешках, правда, оказался сухой навоз, но Афоня был настолько пьян, что разницы не заметил. Он уснул прямо на украденных мешках в паре сотен метров от места преступления, где его по горячим следам и задержал сторож. Сторожем на ферме в Пендычкино подрабатывал тогда свежевыпущенный из районной психушки Тихон, которого не пускали домой. Поэтому означенному должностному лицу - потому, что оно являлось Тихоном, - удалось не только отыскать покражу по запаху, но и принести её вместе с воришкой назад на ферму – в одной руке мешки, в другой – папироса, а на плече правонарушитель висит, болтая тощими ногами, обутыми в синие кеды «Турист». Водворившись по месту службы, Тихон расположил спящего Афоню кверху задом на сложенных друг на друга мешках, после чего сел на кучу соломы и принялся раздумывать, как с ним поступить. Вариантов в его специфическом воображении сложилось несколько: а) замуровать Афоню заживо в стену амбара, воплотив свою давнюю фантазию; б) раздеть Афоню догола, оставив только кеды, и уложить в той же позе на площадке перед клубом в Пендычкино; в) самому воспользоваться беспомощным состоянием Афони и совершить над ним развратные действия и г) справиться с собой и вызвать милицию. Первый вариант отпадал по причине, не зависящей от Тихона, ибо стены в амбаре на ферме были деревянные, в одну трухлявую доску-двухдюймовку, и в них ничего не муровалось, даже при таком мастерстве, как у Тиши. Третий вариант Тихон после раздумий отмёл: чтобы Афанасий Понас показался привлекательным, Тише самому пришлось бы упиться до такого же состояния, а у него не было ни спиртного, ни денег на оное. Оставалось всего два варианта, и Тихон остановился на четвёртом, который доказал бы Васе, что он, Тихон, и в самом деле вылечился, больше не будет пытаться совокупиться с бензоколонкой и прыгать с крыши на соседских кур, так что его снова можно пускать в дом. Таким образом, именно Тихон невольно обеспечил свободу Брысе, свободу, приведшую богатырёшу сначала к бывшему сержанту, потом к Унгерфуку, и в конечном итоге к нему самому, в лично выструганную из лиственничных брёвен постель размером в шесть квадратных метров. Бензоколонка на Уйской трассе (показавшаяся Тише более привлекательной, чем Афоня Понас) и куры с подворья Эмилии вошли в историю болезни Тихона, но причиной госпитализации послужили не они. Споспешествовал этому такой неожиданный персонаж, как Тима Солнышкин. Точнее, даже не сам Тима, а его папа, Иннокентий Савельевич Брянский. Однажды Тихон в очередную грозу прятался в болоте, чуть не утонул, потерял сапоги и штаны, вылез весь в глине, и в совершенно невменяемом состоянии побрёл по опушке леса к деревне. В Красный Буй, таким образом, впёрлась со стороны Залупья натуральная чупакабра – перемазанная стекающей с голой волосатой туши глиной, всклокоченная и облепленная листьями и прелой травой. И эта чупакабра явилась Тиме, который как раз приехал к родителям из райцентра на каникулы. Она рычала и отфыркивалась. Тима отступал от неведомой зверушки, пока не упёрся своей узкой спиной в забор Козлевича. Дальше пути не было, и омежка понял – пришла его смерть. Он обречённо прикрыл глаза, чупакабра рыкнула особенно свирепо (потом Тиша объяснял, что он хотел поздороваться, но в этот момент ему в рот влетел шмель) – и тут, защищая единственное дитя, откуда-то из-за поворота вылетел Иннокентий Савельевич. И, не смущаясь ни размерами, ни внешним видом чудовища, принялся лупить его зонтиком. Чупакабра, глянув на агрессора диким взглядом мутно-зелёных глаз, отчаянно заревела (опять же, из дальнейших объяснений Тихона в психушке, он всё ещё пытался прожевать шмеля, но тот цапнул его прямиком в язык и вылетел, безнаказанный, наружу). Само собой, ни зонтик, ни Кеша ничем не повредили бы Тихону, но на его беду Николай Карлович, супруг Козлевича, наблюдавший из калитки, решил вступить в битву на стороне Иннокентия Савельевича. Это выражалось в том, что он принялся бегать вокруг разошедшегося интеллигента и его жертвы, пытаясь огреть нечисть своим образком на цепочке. Обалдевший от внезапной суеты Тиша завертелся волчком. Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы из той же самой калитки не выскочил партизан – он встревожился за сохранность отлично упитанных телес драгоценного мужа. Казимирович махом определил источник опасности, недолго думая, схватил свою неизменную двустволку и саданул чупакабру промеж глаз. Чупакабра села в пыль и возопила голосом Тихона: - Казимирович!!! Нихт шиссен!!!* Эту манеру обращения к вооружённым партизанам Тиша почерпнул из кино «про войну», которое часто крутили на сеансах в Доме культуры. В свою очередь, это же кино смотрел и Козлевич. «Немцы», - щёлкнуло у него в мозгу, сработала генетическая память, и чупакабра получила второй удар прикладом точно в центр лба. Удар привёл её в обездвиженное состояние, достаточное для того, чтобы Стас и Вася, вызванные на место происшествия, подтвердили её личность, отвесили пару пенделей, связали и доставили в больничку. Там невозмутимый Кондратий Прощай попытался расспросить Тихона о причинах его поведения, но услышал в ответ рёв и мычание (к тому времени от укуса зловредного шмеля язык у Красицкого номер два распух настолько, что ничего вразумительного сказать он не мог физически). Эскулап пожал плечами, потом они с ветеринаром помыли Тихона во дворе больнички из шланга, и, как был связанного отправили на милицейском «козлике» в райцентр, сопроводив действия текстом «Тут нужен консилиум». Только после отбытия «чупакабры» вылезли из-за забора и вернулись в сельскую медицину Конь и Галя. Конь в процессе мытья Тихона несколько раз пытался высунуться, но, убедившись в том, что Тиша всё ещё здесь, моментально скрывался обратно в заросли сирени. В райцентре от Тиши тоже ничего не добились, прочли приложенную к телу хронику похождений, уложили на место вставшие дыбом ещё на истории обесчещенной бензоколонки волосы и определили краснобуйского плотника в дурку. Где ему так понравилось обитать в мягкой палате, что в обычную его удалось потом переселить только в усыплённом виде. Промучившись с ним месяц, районная психиатрия от Тиши избавилась, на беду Афоне. Вопрос – вылечился ли Тиша на самом деле – так и оставался открытым. Афоня, само собой, обо всём этом памятовал. Поэтому войти в Красный Буй парадным шагом он не решился. К тому же в деревне, населённой довольно крепкими хозяевами, бывших сидельцев за кражу не очень-то жаловали. Афоня пробрался козьими тропами к дому, в котором обитал некогда с богатырёшей. Во дворе дома он узрел кого угодно, кроме Брыськи: какого-то здоровенного лба с красной повязкой на кудлатых, как собачья шерсть, чёрных волосах – лоб учил крупную овчарку прыгать через палку; крепенького и шустрого бету в панамке – этот мыл ярко-красную древнюю тачку, любовно дыша на зеркала; тощего, но жилистого чувака в будённовке, крутившегося на старой шине, привязанной к дереву и ржущего так, что от его оскала солнечные зайчики прыгали на самовар; собственно самовар и накрытый стол на веранде, а за столом – огроменного, похожего на снежного человека мужика в телогрейке поверх майки (Афоня рефлекторно пригнулся – ему с первого взгляда показалось, что это Тихон) и ещё одного, тощего, как жердь, лысого, завёрнутого в оранжевую штору и благостно улыбающегося в бородку. Именно Говинда Свами (это они с Яромиром Дмитриевичем пили чай на веранде) первым заметил Афанасия. Он взмахнул своей занавеской, звякнул приветливо колокольчиком и провозгласил: - Мир тебе, путник! Харе Кришна! Афоня вжался задом в угол забора и несколько гнусаво заметил: - А чё сразу кришна-то, чё я сделал?! Юлик, катавшийся на шине, заметил чужака, отвлёкся, не справился с управлением шиной и с гулким резиновым звуком вписался в дерево. Шлёпнулся наземь, сверху свалилась шина. Юлик её спихнул и сказал недовольно: - Ты ещё что за хрен с горы? Слышь, Голконда, мож, это к тебе? - Говинда, - холодновато поправил недовольный гуру. – Нет, сие создание Космоса мне не знакомо. Откройся нам, путник, откуда ты и куда бредёшь по мирам? Можешь не называть нам своего земного имени, ибо это лишь звук… - Вот уж хренушки, - решительно вступил в беседу Боб. – Имя как раз пускай и назовёт, а потом пущай бредёт по мирам или там куда хочет. Эй, ты кто такой? - Афанасий Понас! – собрав всю положенную Космосом смелость, ответил Афоня, выпятив грудь (шириной едва ли в половину Бобовой). Вахмурка, бросив тряпку в ведро, оглядел визитёра: - Человек Божий, на нас похожий, погоняло у тебя, конечно, интересное. Но это не повод к нам на чай заваливаться. Так что, мистер Понос… - Понас!!! - А я как сказал?.. В общем, иди отсюда. - Это мой дом! – Афоня начинал входить в раж, был бы тут Брыся – сразу бы понял, что супружника понесло. Именно неспособностью трезво оценивать действительность и объяснялась поразительная неудачливость Афони как преступника, что бы он ни замыслил – кражу уток у Винта (чуть не утонул на пруду, пытаясь их поймать, был вытащен тем же Винтом и побит им же при участии Стаса Красицкого) или драку у Дома культуры (задирался к прибывшему из Уйска новенькому, оказавшемуся присланным в дополнение к Крюкову полицейским, за что и схлопотал сначала дубинкой промеж тощих лопаток, а потом пятнадцать суток в подвале того же Дома культуры). Это качество, впрочем, нисколько не мешало Афоне строить из себя бывалого уркагана. – Мой это дом, алё, фраера битые… При этих словах Боб задрал подбородок, Вахмурка перехватил поудобнее баллонный ключ, Говинда сложил в молитве руки на груди, но прервал Афоню не кто иной, как Яромир Дмитриевич: - Как сие понимать? – громоподобно вопросил он, поднимаясь из-за стола. Афоня не читал Лавкрафта, и не мог бы подумать, что именно так должен был выглядеть встающий из пучины Ктулху. – Является некто из утренней мглы, речет оскорбительно, прерывает мою трапЕзу… Мизерабль! - Тут интеллигент набрал свежего краснобуйского воздуха в свою бочкообразную грудину и рявкнул: - Изыди, погань, изыди, ниже преломлю я выю твою ледащу! Афоня вдруг сообразил: это же банда! Вон какие рожи! Ну точно – убили Брыську, закопали под забором, заняли его дом… Теперь и его убьют! Оно конечно, Брыське так ему и надо, а вот сам Афоня с жизнью расставаться не собирался. Он не был точно уверен, зачем конкретно она (жизнь) ему нужна, но в самой нужности никогда не сомневался. Поэтому он, внезапно развернувшись на сто восемьдесят градусов, вскарабкался белкой на забор и свалился по ту сторону, в заросли дикой малины у обочины Кедровой улицы. Вслед ему свистели (делал это Яромир Дмитриевич, на которого потом все остальные, включая Говинду, уставились весьма удивлённо). С треском выбравшись из кустов, весь исцарапанный, Афоня не успел возрадоваться успешному побегу от банды убийц – как столкнулся нос к носу не с кем иным, как с богатырёшей. Тот выходил из калитки дома Швецова с бидончиком сметаны и неизменной улыбкой до ушей. Узрев друг друга, бывшие супруги завопили хором. Трясущийся Афоня твердил: «Ты ж помер, ты ж помер!!!». Брыся выставил впереди себя бидончик, как щит, и блажил: - Это не я, не я, это Бункер, он меня выселил, сказал, что я аморальный и за дрова не платил!!! Несколько минут несуразная парочка перекрикивала друг друга, пока до Афони не дошло: Брыська-то живёхонек, никто его не убивал! Вот он, шалава этакая, ещё и растолстел на чужих харчах… Афоня для пущего устрашения выдвинул вперёд нижнюю челюсть и взял бывшего мужа за отворот рубашечки, перешитой из форменной сержантовой куртки: - Ах ты шляпа… Пока я срок мотал, лес валил под ружьями вертухаев… (Не рассказывать же, в самом деле этой профурсетке, что свиней разводил тут же неподалёку, в ИК-…надцать под станцией Косорылово Уйского района). Ты тут… Да я тебя… - А-а! – неожиданно вскричал богатырёша, показывая пальцем за спину Афоне. В ответ на это альфа совсем насупился, сведя всё лицо к носу и верхней губе: - Чё – а? Чё ты – а? Дурака нашёл? - Афоня, ты и впрямь дурак, какой был, такой и остался! – орал Брыся, тыча пальцем в пространство. – Лавиния же! Да оглянись, идиотина! Богатырёша пнул бывшего мужа под коленку: - Вон, видишь, корова? Это Лавиния! Витькина террористка, она мужиков ненавидит! Валим, пока она тебя не заметила, меня-то она не трогает… Но было поздно. Лавиния обладала нюхом не хуже Тишиного, и запах Афони уже достиг её обширного носа. Корова подняла голову, удостоверяясь – да, мужик, жить ему надоело. Лавиния пришла в ярость. Она гневно, на высокой ноте коротко замычала (от этого звука в стаде поджимал хвост даже бык Лаврентий), несколько раз копнула копытом дорожный пескогравий, пробуя покрытие на сцепление, а потом медленным выверенным движением навела рога на цель и, набирая скорость, пошла в атаку. _________________ * Nicht schießen - Не стрелять (нем.)