Ласточки перед грозой летают низко

      Ощущения были странные, нетипичные, было чувство, что он чем-то придавлен, что на нём что-то лежало... мешалось, совершенно точно что-то давило сверху. Ильяс ещё не раскрыл глаза и не вполне очнулся от сна, но понял, что пробуждение его отличается от привычных. Он лежал на спине, было очень жарко и тяжело в бёдрах... Странно тяжело. На нём лежало... лежала, оплетала Пашкина нога, закинутая поверх Ильи и чуть согнутая в колене, горячая, щекотная нога! Илья распахнул глаза и всё вспомнил. Разом. Каждую деталь, каждое слово, каждый стон. Он сделал это! Сделал! Открылся. Признал в себе эту тягу, поддался ей, он переступил черту, сжёг свой Рим и вот теперь впервые проснулся не один. Нет, конечно, до этого дня ему доводилось встречать, так скажем, рассвет в одной постели с женщиной. Но, во-первых, не у себя дома, а во-вторых, это были единичные, вынужденные случаи, лишённые романтики. В том смысле, что он никогда не хотел просыпаться не один, просыпаться вот так, с чьей-то ногой на себе, с чьим-то дыханием на плече, с жаром спящего тела рядом, тела, которое подарило ему столько впечатлений и наслаждения. Буквально открыло новый мир. Просыпаться так неловко, но... Ильяс прислушался к своим ощущениям — было приятно. Он был смущён, встревожен, но всё равно было приятно!       Ильяс повернул голову к Паше и увидел, что тот не спит и тоже сонно смотрит на него. Совсем лохматый, расслабленный, тёплый, моргнул пару раз, разглядывая Илью пристально и медленно, тоже будто смущаясь, переместил с него свою ногу.       — Привет, — хрипло со сна тихо сказал Илья и повернулся на бок, лицом к Паше. Тот зеркально повторил его позу и тоже лёг на бок, подложив руку под подушку.       — Привет, — шёпотом отозвался он и поджал губы, словно немного впрок испугавшись.       Илья заметил, как во взгляде Паши мелькнула настороженность, будто он загодя ждал удара, грубости или ещё чего-то неприятного, и от этого Илье стало тошно. Сколько же раз Паша вот так просыпался с кем-то... с кем-то, кто потом, видимо, делал ему больно? Иначе откуда так много в глазах тревоги с досадой на донышке зрачка? Илья протянул руку и ласково дёрнул за свисающую Паше на лоб кудряшку, она спружинила легко и игриво.       — Ты похож на барашка, — мягко сказал Илья и улыбнулся. Он был тоже ни в чем не уверен, напуган, сбит с толку, но точно знал, что не хочет причинить вред, обидеть, сделать или сказать что-то, что даст Паше повод смотреть на него так не беспричинно.       — А ты на волка, — улыбнулся Паша и тоже дотронулся до лица Ильи, очертил пальцами линию острых скул к уголку губ, очень чувственно, нежно, так, что Илье захотелось поцеловать его руку, но он сдержался. Не мог он представить себе всё то, что вчера происходило под покровом ночи, теперь, когда было позднее утро, и солнце рвалось в комнату, лизало их лица и плечи, звенело яркостью нового дня. Всё то, что было вчера, казалось запретным сном. Ильяс напрягся и уткнулся лицом в подушку, и пальцы Паши соскользнули, растерянные, обездоленно опустились они по воздуху на смятые простыни и замерли, словно задеревеневшие. Повисло молчание. Илья в панике не знал, что сказать, как вести себя, что делать. Зарывшись лицом в мягкую спасительную подушку, он чувствовал себя как подросток, не знающий куда деть руки на первом свидании и оттого прячущий их в карманы, в рукава, куда угодно, лишь бы не на желанную талию или бедро.        — Скажи... — несмело, почти не шевелясь, произнёс Паша, — ты боишься или... Или тебе противно? — выдавил он из себя, и, кажется, Илья на самом деле услышал, как ухает его сердце. Хоть это и было невозможно, но он был уверен, что слышит, слышит этот отчаянный грохот. — Потому что если противно, то я незамедлительно уйду и не стану... — Паша шумно выдохнул и так же шумно сглотнул, — не стану пытать тебя и… Но если ты боишься... — он робко дотронулся до вздымающейся груди Ильи, легко-легко, словно до крыла бабочки, чтоб не повредить пыльцу на её дрожащих, хрупких крыльях, — если ты боишься, то знай, что я тоже. Я тоже испуган до усрачки, если честно, и… И давай бояться вместе? — вымученно усмехнулся он и хотел уже снова убрать свою руку, но Илья опередил его, перехватил нервное запястье и сжал. Он вынырнул из своего укрытия в подушке и кивнул, кивнул и приложил ладонь Паши к своей щеке, соглашаясь на это «вместе», на это сумасшествие и признавая свою несмелость и тревогу.       — Испуган до усрачки — это очень подходящее описание того, что со мной сейчас происходит, — хохотнул Илья и всё же, как и хотел, как и собирался, поцеловал Пашину ладонь и на миг, зажмурившись, замер с нею на губах, уткнулся носом, вдыхая запах кожи, чувствуя, как по всему телу разливается томление. Ему было так хорошо сейчас. Страшно, но так хорошо.       День собирался быть необычайно солнечным, лучи проходили через всё видимое, проникали в комнату, просачивались сквозь штору, ластились к простыням, нагревая их ещё сильнее, почти искря — столько света, столько тепла, столько неги вокруг. Пашка застонал и рывком навалился на Ильяса, смешно бултыхнулся в воздухе, перехваченный ловкими руками. Илья прижал его к себе сильно-сильно, даже по-детски, до скрипа, как обнимал любимого медвежонка, когда был малышом, но казалось, что этого так мало. Всё внутри него бурлило неведомой силой, рвалось наружу, и хотелось смеяться, кричать, тискать Пашку, гладить его горячее тело сильнее, сильнее, ближе, ещё ближе, влиться в него, врасти. Паша рассмеялся и стал целовать его шею, но Илья так крепко прижимал его к себе, что тот почти не мог шевелиться и, всё смеясь, тыкался носом и мягкими губами куда придётся, а потом обхватил, изловчившись, за плечи и перевернулся обратно на спину, утягивая теперь Илью на себя сверху, попутно сжал его ногами, поглаживая по спине и ягодицам. Ильяс навис над Пашей на вытянутых руках и молча разглядывал его лицо, смотрел и смотрел как одержимый на каждую чёрточку, каждую веснушку, морщинку и чувствовал, что не мог наглядеться. Улыбка словно свела скулы, и снова хотелось кричать, а может даже, петь, верещать от щекотки, от света, от Пашки ненаглядного, да, именно так — ненаглядного, от того стрекотания внутри, что не унималось и будто готово было взорваться в груди. Целовать его! Целовать его было мало, даже вот так жадно, сладко впиваясь в рот, даже навалившись всем телом, подмяв под себя, всё равно мало, мало, так мало! Паша снова крутанулся и вновь оказался сверху, перехватывая поцелуй и тоже как безумный шаря по всему телу Ильяса. Он смеялся, рычал, мурлыкал, лизался, не мог остановиться, он тоже задыхался в этом солнце, в этих скрученных простынях, в тёплой коже, во влаге бесконечных поцелуев, в стуке сердца, ритмичном и частом, будто одном на двоих.       Они катались по кровати, без остановки гладя друг друга, целуя, перекатывались с одного края постели на другой и, хохоча, ласкались без устали, без воздуха, без возможности остановиться хоть на мгновение. Простыни давно съехали на пол, а солнце словно обнимало всю комнату, и оба они были будто сотканы из лучей, светились, сияли, блестели капельками влаги на разгорячённых телах. В очередной раз перекатив Илью на спину и зависнув над ним, лениво оторвавшись от пунцовых горячих губ, Паша запрокинул голову, изгибая свою длинную шею, и счастливо застонал вверх, в потолок, в небо, в открытый космос,       — Чувствуешь? — едва справляясь с дыханием, посмотрел он на Илью и запустил ему в спутанные волосы пальцы. — Ты чувствуешь это? — пожирая его восторженными глазами, шёпотом спрашивал Пашка, и Ильяс кивнул, кивнул несколько раз, потому что и правда чувствовал, без уточнений, без слов и названий, чувствовал и знал, что и Паша чувствует то же самое. — Это влюблённость, Иль, — смеясь во весь голос как ошалелый, крикнул Пашка, и Илья обхватил его счастливое лицо руками, потёрся об него щекой, кончиком носа и снова закивал, закивал и опять обнял так сильно, что Паша охнул, но тоже прижался сильнее и положил голову Илье на плечо, так доверчиво и наивно. И каждый чувствовал, как колотится сердце другого, кожа к коже, стук к стуку, словно собирается выпрыгнуть навстречу.       Эта вспышка неутолимой нежности и вылетевшего обоюдного признания стала медленно затихать, успокаиваться под трепетом пальцев, поглаживающих спину. Илья повторял движения Паши, или Паша повторял движения Ильи, было неясно, было не важно. Они сидели на постели, плотно переплетённые ногами, руками, лучами солнца, и ласково, умиротворённо поглаживали друг друга по спинам. Буря затихла, но страсть не потухла, словно раскаляясь, медленно и томно она стала опалять их тела, язык её пламени, крадучись, подбирался с самых кончиков пальцев и жаром, волной, протекал по венам, в гортань, в губы, в чувствительные соски, в низ живота, где огненный шар разбухал, пульсировал, жёг, и терпеть было невыносимо, но так приятно. Тянуть этот момент, растягивать удовольствие, сдерживать этот огонь пока ещё есть силы, есть капля самообладания. Пальцы на спине стали требовательнее, словно сдаваясь первыми, они стали сжимать бёдра, царапать чуть-чуть кожу.       — Хочу, я так хочу тебя, — горячо выдохнул Паша на ухо Ильясу и стал тереться своим членом об его.       — Господи, я с ума сейчас сойду, — рыча обхватил их рукой Илья и провёл пальцем по Пашиной головке.       — Ты хочешь? Хочешь? — толкаясь в ласковую руку, напряжённо спросил Пашка. — Давай?       Илья облизал губы, шало бегая взглядом от возбужденного лица Паши к их прижатым друг к другу членам, и закивал — он хотел его, боже, как же он хотел его!       — Тогда... — Паша говорил сбивчиво, хрипло. Он отстранился немного и стал глубоко дышать, чуть успокаиваясь. — Сейчас, — и свесился с кровати к полу, стал рыскать в своих джинсах, а Ильяс просто завис, разглядывая оттопыренную кверху Пашкину задницу, круглую, славную, упругую. Он не удержался, и пока Пашка что-то искал в сваленной куче одежды, склонился над этой кокетливой попкой и куснул её разок-другой, куснул, лизнул, поцеловал каждую булочку, прижался щекой, не веря, что делает это! Думал ли он когда-нибудь, что вот так будет у него кружиться башка от того, что он чей-то зад поцелует!?       — Погоди, Илька, — смеялся Паша, но попку отклячивал нарочно выше, явно довольный происходящим. Наконец-то перегнувшись обратно, Паша продемонстрировал Илье тюбик со смазкой, отчего у того просто кумачом загорелись щёки, но видя очередной приступ смущения у любовника, Пашка не дал тому развиться и стал так яростно Илью целовать, так сладко мучить его языком, так нежно вплетаться в волосы, что на минуту утихшая было страсть огненным столбом полыхнула вновь, и Илья уже сам как безумный тёрся об Пашу, мял его плечи, пощипывал соски и так ласково и смело стал поглаживать налившиеся яички, что Паша стонал в голос, громко, несдержанно. — Сейчас... — хрипел он, — подожди... — он снова чуть отстранился. — Я вчера подготовился, но всё равно нужно... — он не договорил и, открыв тюбик смазки, выжал себе на пальцы густой гель. — Я сейчас сам... — будто вопросительно посмотрел он на Илью, и тот смущённо кивнул, понимая, что вряд ли справится сейчас, да и не был он уверен, что знает, как и что делать вообще. Паша тем временем подложил под себя подушку, согнул ноги, ближе прилаживая колени к животу, и, сильно смазав вход, погрузил в себя сначала один палец, потом второй. — Смотри на меня, — жарко шептал он и растягивал себя — пальцы исчезали в глубине и появлялись вновь, скользкие, длинные. Илья смотрел не отрываясь и сильно сжал свой член у основания, чувствуя, что ещё чуть-чуть, и он не выдержит. Желание было уже нестерпимым, а вид растягивающего себя Пашки просто сносил крышу, и оргазм подступал всё ближе и ближе. Илья никогда ещё не был так возбужден, так взвинчен, так взрывоопасно готов наброситься. — Сейчас...— шумно дышал Паша, не отводя глаз от Ильи, чем заводил ещё сильнее, потому что вынести спокойно этот похотливый, призывный взгляд было невозможно. — Сзади обычно проще, но я хочу тебя видеть, когда...       Этого Ильяс уже вытерпеть не смог. С животным рыком он навалился на Пашку, покрывая его лицо поцелуями, разместился между его ног и рукой направил уже готовый взорваться член к влажному, подготовленному входу. Паша расставил ноги шире, выгнул спину и так призывно потёрся об Ильясову головку, что у того совсем в глазах померкло. Он осторожно толкнулся внутрь и тут же, охваченный тугим кольцом мышц, заревел как медведь, почти завыл от наслаждения. Ощущения были неописуемые! Пашка тоже тихонько застонал под ним, и Илья тряхнул головой, чуть приходя в себя, сдерживая порыв сорваться и долбиться в эту узость как сумасшедший. Он удерживал вес руками и, склонившись, поцеловал Пашины губы, его улыбку и его тихое «Можно» — ласковый, едва слышный выдох, но ничего более желанного Илья в своей жизни ещё не слышал. Он вошёл до конца, вжался до упора и замер, на миг офигевая от ощущений, от счастья, от возбуждения.       А дальше было столько стонов, столько сладких шлепков, столько несдержанных «Ещё, ещё», «Сильнее, Иль», «Иль», «Паша», «Пашка», «Ещё, ещё, глубже!». Дикое, рваное дыхание и руки взахлест, и шепот, и скользкие пальцы, кусачие поцелуи, дразнящий кончик языка, спазм мышц: «Я кончаю, Иль, кончаю!», и такой изгиб спины, белые струи на животе, перемазанные пальцы. Илья размазал Пашину сперму по всему его торсу, по груди, по соскам, ему так нравилось, так сумасшедше нравилось видеть, что тот так исходит под ним соком, желанием, удовольствием, слышать его стоны, чувствовать, как он весь сжался, когда кончал, и как дико кричал и выгибался, как с краешка губ у него стекала капля слюны — это было убийственно хорошо, пошло, страстно, эротично, невозможно! Илья и не знал, что так бывает. Он дотрахивал чуть обмякшего, разморённого Пашку, гладил его тело, всё мокрое, липкое, и смотрел в затуманенные, довольные, чуть с оргазменной поволокой глаза, и всё это было как мираж, как вязкий морок. Илья хотел ещё и ещё, он уже несколько раз был на грани экстаза, но усмирял себя, желая продлить это наслаждение, продлить это чувство жара, агонию, подступающую все ближе и ближе. Выходить не хотелось, остановиться — значит умереть, и он трахал Пашу то сильно и быстро, то замедлялся и входил глубоко и медленно, сжимал бедра до красных следов, томно целовал губы и снова ускорялся и трахал быстро, под углом, чуть придерживая Пашку над кроватью, чтобы входить глубже и слышать эти вскрики раз за разом, раз за разом. Паша кончил уже дважды. Весь облизанный и затраханный, сочный, утомлённый, он протянул руку к Илье и стал легко и ласково, но ощутимо массировать ему яйца, чуть оттягивать их, нежно сжимать и снова немного тянуть — Илью выгнуло почти дугой, он и не догадывался, что эта часть его тела до такой степени чувствительная, и что ему понравится такая ласка. Дав Паше ещё немного похозяйничать со своими яйцами, Илья резко отвёл его руку за голову, прижал запястья друг к другу и так мощно и быстро стал входить, что Пашка взвизгнул под ним и замотал головой по подушке, закатив глаза от захватившего телесного восторга. В ушах Ильи гудело, он стал долбиться в Пашкино нутро как поршень, а тот выл и кусал край подушки, но Илья уже ничего не слышал, не видел, он чувствовал только сладкие Пашкины стенки, только их жар и гладкость, влагу и эти хлопки... «Ещё, ещё... ещё, Пашенька... Да, боже, да, да, да!..» — Илья так долго кончал, так сильно выплёскивался внутрь, что свело бёдра, спазм был такой сильный, будто его на миг парализовало, шибануло электричеством и отрубило все реакции и ощущения, кроме тех, что были сейчас внутри Паши, и это было как взрыв сверхновой, как взрыв вообще всего, Ильясу даже показалось, что он на мгновение отключился.       — Я так и знал, что ты ненасытный зверюга, — оплёл его ногами Паша и стал тянуть на себя, и Илья рухнул сверху, зарылся лицом в Пашину шею.       — Я не выйду из тебя, и не проси, — смеясь шепнул он ему куда-то мимо уха и показательно дёрнул бедрами. Паша развернул к нему лицо и мягко поцеловал.       — Я не против, — улыбнулся он. — Оставайся, — и, рассмеявшись, тоже повёл бедрами.       — Всё хорошо? — чуть отдышавшись, спросил Илья и, ластясь, поддел носом Пашин подбородок.       — Всё прекрасно, — мурлыкнул тот в ответ. — Мы подходим друг другу, — и обнял, прижался грудью, прилипая тут же всей своей влагой. — А ты? Ты в порядке?       — Я? — зажмурился Ильяс и стиснул Пашу в объятиях. — Я, по-моему, только что ворота рая видел, — Пашка засмеялся и спрятал довольное лицо у Ильи на груди.       — Ты меня смущаешь, — попутно целуя солёную кожу на груди, протянул он и закинул на Илью по-хозяйски ногу.       — Ну, не всё ж мне смущаться, — улыбнулся тот, поглаживая Пашкину нахальную ногу, проходясь медленно рукой от колена по бедру и к шелковистой заднице. — Я правда... Не знаю даже, как сказать. Я... Это... Это всегда так хорошо? — спросил он и легонько сжал заласканную Пашкину попку.       — Нет, — мотнул тот головой, и в его тоне Ильяс расслышал задор, но и далекое эхо горечи, будто старый шрамик потревожили осокой.       — Пашка-а-а... — ласково позвал Илья, желая сгладить пусть, возможно, и мнимое, может быть, показавшееся ему неприятное воспоминание. — Па-а-а-а-ашка, — втёрся он носом в спутанные кудри.       — М? — сонно отозвался тот, и Илья с нежностью подумал, понял, что Паша, утомлённый, разморённый, стал задрёмывать у него на груди. Такое тёплое чувство, необычное, будто дикая птица или зверёк улёгся рядом, признав в нём мир и покой. Илья вдруг отчётливо вспомнил, как Паша в машине тогда сказал, что у каждого должно быть место, где он чувствует себя в безопасности, и ему очень захотелось, по-настоящему захотелось, совсем по-заветному, чтобы Паша рядом с ним, в его доме, у него на груди, сонный, голый и совершенно беззащитный, чувствовал себя в безопасности — сейчас и... всегда! Древняя мысль, почти столп земли — защищать, беречь, хранить дорогое сердцу, даже если нет никаких опасностей и врагов, даже если мир и благодать, защищать от всего, даже просто от навязчивого солнечного лучика или, как пела Земфира, от громких соседей. Защищать — это инстинкт. Сердце Ильяса заполнилось до предела каким-то странным умилением, и Пашка ему показался таким милым и маленьким, хотя, конечно, это было не так — совсем не славный зайка лежал у него под боком, а рослый, подтянутый, жилистый, взрослый мужчина с каким-то своим прошлым, со своим чемоданом проблем и тревог, но сейчас он мог бы быть хоть размером со Скалу Джонсона, а для Ильяса всё равно оставался милым и маленьким, нежным, открытым — ласточкой трепетной на его груди.       — Спишь уже? — ласково поглаживая Пашу между лопаток, тихо спросил Илья.       — Нет, — противоречиво зевнув, отозвался Паша и заполз почти наполовину на Илью сверху.       — Тогда расскажи мне как неофиту, ты всегда знал, что ты такой? — робко спросил Илья, не переставая гладить ровную, чудесную спину.       — Какой «такой»? — куснул его за грудь Пашка и, отстранившись, хитро глянул Ильясу в лицо. — Такой красивый? Или такой умный? — веселился он и целовал Илью в подбородок. — Ты как мой бывший препод, блин: «Ты что, из этих?» Из каких из этих? Из аквалангистов? Или, может, из веганов? — Паша смеялся и грыз как хорь Ильясов подбородок, покусывал острыми зубами и тут же поверх целовал.       — Вредный ты, — отдёрнул Илья подбородок и, запустив Паше в волосы руку, чуть оттянул его лицо от себя. Шея у Паши изогнулась, и Илья тут же воспользовался возможностью и присосался к ней, сладко вылизывая. Паша часто задышал, по коже побежали мурашки.       — Стой, Илька, стой, — урчал он от удовольствия. — Ты так сейчас опять трахаться захочешь, а мне перерыв нужен, — улыбался Пашка, но шею все равно подставлял, изгибался под губами и настырным языком.       — Я могу себя контролировать, — жарко шептал Илья Паше в шею, продолжая терзать её губами, водить и водить медленно, влажно, чуть прикусывая в особенно чувствительных местах и кайфуя от того, как Паша вздрагивает, уже постанывая, такой отзывчивый, чувственный, идеальный.       — И-и-илька... — стонал Паша и выгибался в руках, уже совсем томно потираясь всем телом об его твердые мышцы. — Что ж ты со мной делаешь...       — Хочу тебя, — порыкивал Ильяс. — Так хочу тебя, хочу, хочу, — шептал он, выцеловывая дивную шею, и с трудом, но всё же отстранился, сдержал уже почти захвативший его тайфун вожделения. — Паш... — смеясь позвал он, видя, что тот совсем осоловел под его ласками. — Отвлекай меня тогда беседой, — чмокнув его в нос, попросил Илья. — А то и впрямь наброшусь, сил почти нет, до чего ты секс сплошной.       Пашка, выплывая из лакомых облаков, окинул его мутным взглядом, в котором читалось что-то среднее между благодарностью за сдержанность и красноречивым словом «обломщик».       — Ну вопрошай, и буду ответствовать, — откинулся он на спину и потянул на себя край простыни, чтоб прикрыться.       — Какой ты у меня куртуазный, — прыснул Илья и, тоже укрывшись простыней, лёг перпендикулярно Пашке, уложив голову ему на живот, тут же почувствовав в своих волосах его игривые пальцы.       — И что ты хочешь знать? — перебирая медленно пряди, спросил Паша. — Моё гейское становление? — хохотнул он, очерчивая пальцами линию лба и скул по лицу Ильи.       — Да, мне интересно, как это происходит у нормальных людей, — смущённо признался Ильяс и прикрыл глаза, наслаждаясь невинной лаской.       — Да обычная история, Илюш, — выдохнул Паша, дотрагиваясь до его прикрытых век. — Мне было вроде тринадцать, когда мой брат… У меня есть старший брат — Антоха. Так вот, Тоха мнил себя тогда рок-музыкантом, и они с ребятами, когда родаков дома не было, у нас типа репетировали. В комнате у брата синтезатор стоял, барабаны какие-то доморощенные и прочая муть. Вот они и наяривали свои хиты, — рассмеялся Пашка и издал гортанный низкий гроул, типа как делал вокалист Корна. — В общем, дурью маялись, но мне нравилось тусить с ними. Они были такие крутые, патлатые, курили, дрались, носили миллион цепей, ну, в общем, ты понял. Музыка их была полное говно, но я слушал каждый раз, всегда напрашивался, когда они репили, а потом... — он смешно щипнул Илью за нос, и тот поморщился и попытался куснуть шаловливые пальцы. — Потом я понял, что хожу к ним не из-за курева и музла, а из-за Киры-басиста. Как ща помню, у него были длинные дреды и такая хищная физиономия с неправильным прикусом, он когда курил, сига с нижней губы вечно свисала, — хохотнул Пашка и шумно выдохнул. — А дальше... Да ничего дальше. Тохины друзья менялись, я учился. Не очень-то понимал сам себя. Всё вроде нормально, но вокруг сверстники уже вовсю с кем-то встречались, тусовались, на дискачи ходили, а мне было побоку, неинтересно. Так не целованный ни разу и закончил девятый класс. Потом готовился к поступлению, вообще ни до чего было. Читал много, репетиторы, то, сё. Ребята на свиданки бегали, по подъездам обжимались, как это тогда было принято называть, «целки вскрывали», а я зубрил литру, историю и инглиш. Друзей особо не было, я так с Тохиными пацанами всё время и жался. Чтоб не быть белой вороной, придумывал себе девчонок, мол, гулять хожу, а сам пойду на весь день в Эрмитаж и на деньги, что мать на кафе дала, куплю себе книгу или диски для Антохи.       — Так ты ботан! — расхохотался Ильяс и, перевернувшись, уткнулся лицом в Пашкин живот и дунул в него через простыню тёплым воздухом.       — Ну, так да, в общем, так и есть, — хихикнул Паша и напряг мышцы живота, выталкивая лицо Ильи, чтоб не щекотался. — Потом поступил, сам причём, вчистую. Сто человек на место, а я прошёл как по маслу. Учился хорошо, стал на тусы студенческие ходить с согруппниками. Мы все такие интеллектуалы были, мама не горюй! Чтения там всякие, поэзия, политика, ну и травка, ром с колой, не без этого, конечно. Вот на таком вечере песен-басен я и познакомился с Ромой. Он меня как-то, уж не знаю как, чуйкой своей гейской срисовал и зажал пьяный в ванной... — Паша замолчал и уставился нечитаемым взглядом в окно, будто тень этого его прошлого пробежала по лицу, и Ильяс понял, что лучше не расспрашивать сильно об этом эпизоде. Паша спустя пару минут молчания будто очнулся и вновь запустил руку в волосы Ильи и улыбнулся.       — Много там потом чего было с Ромой, не хочу сейчас... — он скривился. — Скажу только, что ты не представляешь, каким жестоким мне приходилось иногда быть раньше, чтобы сейчас быть таким нежным, — он поджал губы и взъерошил Илье чёлку. — Я выпустился, ожидаемо с красным дипломом, сразу устроился в хорошую фирму работать, пятнадцатым подползающим, но всё же, как и хотел, точнее, как я думал, что хочу, в мир политики, большого бизнеса, перспективы открывались широкие. Стал зарабатывать, немного ездить по миру, смотреть, и в одной из таких поездок — это было в Швеции, я там работал на синхроне в одном университете с нашей профессурой питерской — так вот там после лекций были банкеты, ясно дело, экскурсии нам устраивали и по клубам поводили, и везде. Было одно место, какой-то открытый клуб-ресторан на крыше. Красота такая, вид на весь город, ветер с моря, люди красивые, и солнце опускалось. Я подошёл к краю, там ограждения стеклянные специальные, как на смотровых площадках, делают, такое ощущение полёта над городом, над миром. Свобода. Везде парочки открыто ходят, парни спокойно танцуют вместе, целуются, счастливые, спокойные, одеты все странно, как из клипа какого-то, и тут я в своей строгой тройке, с подсунутым вином и ожидающей меня за столиком так же подсунутой Мариной. Я там стоял, Иль, и понимал, что я не свою жизнь проживаю, что это все не моё. Костюм этот, пятидневка, бизнес и интриги на работе, кто кого подсидит, бабы для прикрытия у многих. Там ведь тоже... — он повёл рукой в воздухе. — Знаешь, как делают — я работал на одного упыря из нашего законодательного собрания, так у него все чин чинарём — жена, дети, а сам по выходным в Нидеры летает, восемнадцатилетних пацанов ебёт или у нас где в гостиницах коридорных снимает за сто евро на отсос. И таких полно. Все при галстуках, при бабле, кое-кто при власти, а жизни нет, всё во лжи, в потёмках, в грязи какой-то. Как так жить? Зачем? На хрена все эти тачки и хаты в полэтажа, если ты не можешь блестящую майку надеть, когда хочется, и пацана своего сладкого в лифте засосать? Ну правда?       Илья лежал на Пашином животе, щекой прижимаясь к напряжённым мышцам, чувствовал его дыхание, волнение и негодование, и всё внутри у него самого сжималось, всё это было так понятно, так знакомо. Только Паша не боялся, а он, Илья, очень, всю жизнь, каждый день, каждую минуту боялся себя и за себя.       — И вот я стоял там, — продолжал тихо Паша свой рассказ, — смотрел на всё это и думал: а что я? Я-то что? Неужто так и проживу свою жизнь вот в этой клетке, в этом костюме, в страхе, в секретах непонятных, этих редких случках, по-другому и не назовёшь, с почти незнакомцами на съёмных квартирах? Неужели я ТАК хочу жить?! Всегда. Понимаешь? Всегда! Работать до седьмого пота, гнаться за чем-то... За чем? Угождать всем, всем быть полезным и приятным, всех комфортить. Жениться, чтоб родителей порадовать, чтобы как у всех. Может даже, ребенка заделать... А самому прятаться. Всю жизнь прятаться! Мне тогда так плохо стало, хоть кидайся с этой крыши. Что я творю, для кого? Кому от этого хорошо? Жизнь-то одна. И я в своей жизни ничего для себя не сделал. Учился для мамы с папой, работать стал, чтоб они гордились, врать всем, чтоб пальцем не тыкали, даже одежду, и ту покупал не ту, что нравится, а что по статусу положена, ту, что мужики настоящие носят. Отношений никогда не заводил серьёзных, будто замороженный был, потому что если влюбишься, потянет к кому-то, то точно всплывёт всё, все узнают, и от этих мыслей всё аж холодело от ужаса. Ну как же... что люди-то скажут?! «Педик!» Так и рыскал от бара к бару раз в полгода, не чаще, чтоб, не дай бог, не попасться, как шпион, ёлки... Идиот был совсем. — Паша прошёлся рукой по круглому бицепсу, сжал его, будто проверяя, и довольно улыбнулся как сытый кот. — Ну, в общем, вернулся я из Стокгольма словно подменили, первым делом решил родителям покаяться, думал, что семья ж, должны понять, привыкнуть, мда-а-а... — он скривился, будто от фантомной боли, и закинул руки за голову под подушку. — Опущу все те дикие сцены, что я вытерпел тогда, скажу только, что сейчас я только с Антохой общаюсь из всех родственников. На батю я надежд и не возлагал особо, он всегда не стеснялся в выражениях за нашего брата, сразу как отсёк — нет у меня больше сына, сказал. Сухо так, знаешь, без эмоций. Даже расспрашивать ничего не стал, не здоровался со мной, за стол один и то не садился. А мама... — он поправил подушку, чтоб облокотиться о стену, и сел поудобнее, смещая голову Ильи к себе на ноги. — Мама долго хотела меня лечить, искала каких-то врачей, психологов, беседы проводила, даже девиц в дом таскала, мол, соблазнительниц. Умора ваще, — закатил Пашка глаза к потолку. — А потом тоже словно сквозь меня смотреть стала. Тоха пытался чего-то там свои пять копеек вставить, объяснял, вступался, но куда там. Так я годик в этом аду пожил, к тому моменту я уже уволился из бюро, просто курьером бегал. И знаешь, мне нравилось. Весь день на улице, ходишь или на велике, люди разные попадаются, но в основном приветливые, и главное, просто всё: взял кулёк — отнёс кулек и ходи себе, думай, природой, людьми любуйся. Вечерами читал много, чтоб совсем практику не потерять. Установил себе пару приложений для знакомств и сразу там открыто всё написал. Помню, как дрожало внутри, когда личную инфу заполнял. Это же всё, последний рубеж, никаких больше тайн, но я решил, раз уж аутиться, то по полной, чего уж. Фотку сделал с лицом, не стал ничем замазывать, ну и начал знакомиться с местной и не только открытой гейской фауной. Но как-то... — Пашка щёлкнул языком и развёл руками, — одноразово всё. Приглянешься кому, напишет, встретимся, чутка погуляем и в койку тут же. Звали и повторить, если нравился, но я... Не знаю, не цеплял никто. Секс хорошо, но сердце-то тоже имелось.       — И что сердце? — улыбнувшись, спросил Ильяс, а Пашка тихо рассмеялся, ласково, и погладил его по волосам.       — Что сердце? Сердце, видимо, татарина ждало, Илька, не иначе! — прыснул он и опять щипнул его за нос, а Илья покраснел и стал стягивать с Пашиных ног простыню и покусывать открывавшуюся кожу. — Попутно работу приглядывал, чтоб без заморочек. Я уже тогда точно знал, что в своей сфере не смогу работать, так вот и нашёл «Гавеллу». Магаз американский, нравов свободных, им, по-моему, даже по душе пришлось, что я не гетеронормативный, — поиграл он бровями. — Квартиру искал на съём, а потом и съехал от родителей. Там уже совсем невмоготу было. Тоха давно с нами не жил, а я всё что-то мялся, может, надеялся, что если рядом буду, то ёкнет у родителей что-то, хрен его знает, чего тянул, терпел. Сейчас мать звонит иногда по праздникам, но так, с прохладцей. Мне когда тридцать исполнилось, ну, юбилей типа, я ждал звонка, рассчитывал, что поулеглось всё, и, может, поговорим, я приеду с тортиком и цветами к маме... — он прочистил горло, словно свербило, мешало что-то говорить дальше. А Ильяс весь как струна напрягся. Каждое слово Паши резало его до крови, ведь он только об этом и думал всегда, о родителях, о том, что они бы ему сказали. Как жить-то с таким вот грузом? Пашку стало жалко неимоверно — храбрый кот, свободный и раненый. — А она мне знаешь что сказала? — спросил Паша с горькой ухмылочкой. — Так, между делом, как дела, как работа, как личное? Я и говорю — не поменялось ничего особо, мам, живу, работаю, ищу свою половинку... А она мне так от души с замахом: «Лучше б я тебя не рожала, Паш», — он замолчал и развернул лицо к окну, желваки по лицу забегали метрономом. — Знаешь, стыдно, наверно, такое рассказывать, — глухо сказал он. — Мужчины типа не плачут, тем более... Но я тогда полвечера проревел. Прям накатило. Будто прокажённый я для них, совсем конченый, не человек даже, представляешь? Двадцать восемь лет был сынуленька дорогой, чуть ли не в попу дышали, а теперь хуже урки последнего, — голос у Паши дрогнул, и Илья переместился к нему ближе, сгрёб в объятия, несмотря на отбрыкивания, поцеловал в макушку, в висок, в глаза чуть увлажнившиеся. Паша уставился на него, глубоко, ласково так посмотрел.       — Ты чего? — шёпотом спросил Илья.       — Ничего. Смотрю, — шмыгнув носом, ответил тот. — Глаза у тебя такие! — он улыбнулся и опустил взгляд. — Знаешь, я когда тебя увидел, ну, тогда, в первые дни, увидел вот глаза твои, а в них... не знаю даже, как объяснить. Я тогда подумал, что ты очень много пережил, что страдал сильно и что человек, который много боли вынес, никогда боль другому не причинит, — и нежно губами коснулся уголка глаз, будто пылинку сдул, у Ильяса аж сердце сжалось.       — Я знаешь что тебе сейчас сделаю? — заваливая Пашку на спину, рассмеялся Илья, нависая над ним всем телом.       — Догадываюсь, — томно овил тот его за шею и потянулся за поцелуем.       — А вот и нет, — увернулся Илья и шлёпнул Пашку подушкой, тут же откидывая её в сторону, — Я тебе сейчас завтрак в постель принесу, хочешь? — мурлыкнул он и уткнулся в ароматную шею носом, снова весь заполняясь сладким запахом кожи и солнца на ней.       — Ухаживать будешь? — фыркнул Паша.       — По полной, — кивнул Илья и вынырнул из кровати, обматываясь на ходу простынёй. — А ты валяйся, как положено.       — Вот всё у тебя по уставу, лейтенант, — потянулся Паша и зарылся охотно в подушки.       — Я вообще-то уже капитан, — крикнул в ответ, смеясь, Илья, спрыснул в ванной лицо холодной водой, натянул штаны на голое тело, а внутри всё так и звенит колокольчиком, дрожит, радуется.       Тосты с яйцом, фрукты нарезанные, масло, мармелад...       — Илька, у нас есть что-нибудь выпить? — услышал он, как Паша кричит из спальни, и засмеялся.       — Алкаш малахольный, — крикнул в ответ. — Трёх ещё нет! Ладно, будет тебе выпить, — пританцовывая, достал он бутылку «Просекко» и, откупорив, поставил на поднос. Пара бокалов. — Эх, клубники жаль нет... — сам себе рассмеялся Илья. — «Но страстью пылкой утомлённый, не ест, не спит Ильяс влюблённый»*, — пропел он себе под нос и вырулил с завтраком в спальню.       Пашка давно задремал, свернулся клубочком, зажав простынь между ног, и сопел в подушку. Илья осторожно присел на край постели и с минуту смотрел, как тот спит — что-то хорошее, правильное творилось в душе Ильяса, что-то такое большое и славное. Он склонился над веснушчатым плечом, тёплым, нагретым, округлым, и поцеловал несколько раз.       — Пашка-а-а... — шёпотом позвал он, — Па-а-ашка... — провёл носом по плечу и потёрся об него щекой. Хотелось наговорить всяких нежностей, суффиксов уменьшительно-ласкательных нашептать, занежить его, совсем по-дурацки засюсюкать. — Пашка-а-а... — тянул Ильяс медленно каждую букву, смакуя шипящий звук.       — М? — приоткрыл тот наконец-то один глаз и, славно потянувшись, сел как король на троне в подушках. — Никогда не думал, что кто-то мне завтрак вот так подаст, — окинул он взглядом поднос на ножках, на котором лежали тосты, фрукты, стояли бокалы с вином и прочая утварь. — Как в кино, — улыбнулся Паша и потянулся за ломтиком хлеба. Илья разместился напротив и, полыхнув щеками, глотнул вина.       — Глупо, да? — смущённо пожал он плечами.       Паша, хрустко жуя тост, тоже отхлебнул шипучки и грозно, но улыбаясь, зыркнул на Илью.       — Заткнись, Илька, — свёл он смешно брови. — Не порть момент. Ты просто и-де-аль-ный! Понял? А я... — он мотнул головой и зажмурился от восторга. — Я прям в шоке, блин. Ты... Ты...       — Перегнул? — подсказал Илья, смеясь и намазывая себе хлеб мармеладом.       — С ума сошёл?! — возмутился Паша. — Всегда так делай, — махнул он «Просекко» и мгновенно хмельно разрумянился.       Ещё несколько часов после они валялись в постели и просто болтали, ласкались, смеясь, оглаживали друг друга, заводя немного и усмиряя пыл, рассказывали истории с работы и просто что-то о себе, всякие глупости, но такие важные, сокровенные почти. Потом Илья потащил их в душ, и там снова всё горело, пылало, и вода не охлаждала. Сплетённые руки, языки, пена, стекающая по спине, и тут же скользящие губы. Пашка ещё был не готов, но терпеть было невыносимо, и он, встав на колени, так сказочно отсосал у Ильи, что у того звёзды под веками зажглись, еле на ногах устоял, ни в какое сравнение это не шло ни с чем вообще, ни с одним минетом в его жизни, так его никто не трогал, не ласкал, не заводил до фейерверка из ушей. Кончать Пашке в рот было просто запредельно, рехнуться можно, как он стонал горлом, вибрировал весь, как яростно дрочил себе, и Ильяс всё это видел сверху, смотрел на него жадно, восхищённо, вытягиваясь как тетива и еле ворочая языком: «Пашенька... Пашенька... зайка мой... да... да...»       На ужин Илья зажарил две огромные отбивные, сделал миску салата, достал ведро мороженого, и они по указке Пашки сели на диван как в гнездо из пледов и подух, кормили друг друга с рук мороженым, фисташками, сидели потом обнявшись, и Паша заставил Илью, под его ворчание недовольное, смотреть первую серию Гарри Поттера.       — Ну что за детский сад? — отнекивался Илья, вжимаясь в спину Паши и оплетая его ногами. — Это же глупости.       — Ничего не глупости, вот увидишь. Это уже классика, дурила ты этакий! — стукнул Пашка Илью легонько по лбу мышкой от ноута. — Я вообще поражаюсь, как ты дожил до своих лет и не смотрел! Дикарь! — врубил он кино и устроился у Ильи на груди, попутно рассказывая ему что к чему, беспощадно спойлеря и смеясь. В конце фильма, что оба уже почти и не смотрели, потому что гораздо интереснее было целоваться и щупать друг друга за разные места, Паша вдруг подскочил и треснул себя по бедру. — Ёлки зелёные, Иль! — вскрикнул он. — У меня же Пися весь день не кормлена! — он засуетился и стал искать свою одежду.       — Может, переименуешь бедную кошку? — вышел в коридор за ним следом Ильяс и встал в дверном проёме, наблюдая, как Паша обувается.       — Писю не трожь, — хихикнул тот и взял поясную сумку с зеркала.       — Эту? — хищно пристроил Илья руку Пашке на пах и сжал сквозь джинсы его член, поражаясь сам себе — будто подменили, без конца хотелось лапать его, тискать, целовать. Паша шлёпнул его по руке и выскользнул из объятий.       — Неугомонный, — подмигнул он игриво и щёлкнул задвижкой. — Увидимся, — чмокнул Паша губами в воздухе. — До завтра? — уже за порогом он обернулся и посмотрел на Илью с нескрываемой надеждой. Илья кивнул и, проводив его взглядом по лестнице, мягко запер дверь.       Вернувшись в комнату, он глянул на погром, что они с Пашей устроили, и улыбнулся. Убираться не хотелось, ничего не хотелось, если честно, кроме того, чтоб Пашка вернулся обратно. Без него всё таким пустым показалось, гулким просто. Вот минуту назад он трындел тут без умолку, ластился к спине, целовал вскользь с набитым фисташками ртом, и жизнь была прекрасна, и не нужно было никакого порядка, ни гармонии, ни шума с полей — всё это и так было и вокруг, и внутри. Илья застыл посередине комнаты. «Да что ты такое, кто ты, что мне уже через пять минут без тебя так тошно!» — думал он и просто задыхался от переполнявших чувств. Пашка ушёл, но запах его, руки его, прикосновения, его смех и голос, всё осталось, всё кружило по комнате будто под вальс Шостаковича №2, кружило-кружило, стучало в висках, резало смычком по сердцу.       «Это влюбленность, Иль...» — его шёпот так и шелестел в ушах.       — Да, Паш, это она, — улыбаясь, сказал вслух Ильяс, и тут в дверь позвонили, и он, вздрогнув, побежал очертя голову открывать: «Вернулся, вернулся! Сейчас сожму его, закружу и скажу, так же скажу. Сумасшествие, дикость, безумие, но скажу, сразу же, зацелую всего и скажу...»       — Открывай, Биккулов! Медведь пришёл! — услышал он зычный голос за дверью и даже отдёрнул руку от замка от неожиданности. Мысли в голове резко сменились, улыбка стекла с лица. Стёпка! Какого?!.       Ильяс открыл дверь. На пороге стоял улыбаясь во весь рот Степан Денисов, его самый закадычный питерский друг, да и вообще единственный, наверное, друг. Как познакомились в первый же месяц Ильясового приезда, так вот уже девять лет и дружат. Стёпа работал в РУВД и немало поспособствовал в своё время устройству Ильи на работу. Мужик простой, весёлый, постарше Ильяса на пяток лет, с полным набором семейных обязательств, компанейский и душевный. Недавно стал отцом в третий раз, уже и виделись теперь редко, но всегда с размахом. Степан же как ураган — гулять так гулять, три баяна рвать, не иначе!       — Ты чего к телефону не подходишь? Я обзвонился весь, — без прелюдий шагнул Стёпа в квартиру и по-медвежьи обнял. Роста он был невысокого, но крепкий сам, коренастый.       — Ты звонил? Я, наверно, звук отключил… — растерянно пятился Ильяс и принял крепкое рукопожатие, немного приходя в себя.       — Весь вечер трезвоню. Я тачку тут недалеко на ТО сдал и вспомнил, что ты ж в отпуске, вот и звонил. Давай собирайся, — треснул он Ильяса по плечу и прошёл в комнату. — А чё это у тебя бардак такой? — смеясь, окинул он комнату.       — Куда собираться? — семенил за ним следом Илья и замялся. — Я тут... Отдыхал в общем, — отмахнулся он. — Так куда собираться-то? — недоумевая переспросил он и глянул на часы. Было уже девять вечера, солнце клонилось к горизонту, штрихуя охрой занавески.       — Выручай, брат, — хохотнул Степа, — Дашка меня достала. Как выходной, так парник, грядки, картоха, тыквы эти... Не могу уже! Я тока жопу в гамак пристрою, так она с тяпками бежит. Я эти грядки ненавижу уже! Проклял тот день, когда эту чёртову дачу купил. Дети, воздух! Ага! Им-то воздух, а мне ярмо очередное. Выручай, Илька, поехали со мной, заодно и довезёшь, я ж без колес теперь, а? Посидим, баньку затопим, выпьем, воздухом треклятым подышишь, а то я ж тебя знаю, сидишь, поди, весь отпуск дома? А?       — А я-то что...— замялся Илья. — Грядки за тебя полоть? — рассмеялся он, попутно собирая со стола шелуху от фисташек.       — Да не, ты чё?! Дашка при гостях не станет. И тебе отдых, и я хоть немного вздохну. Гости — это святое. Я её уже предупредил, так что кашеварит, поляну кроет, давай-давай, не телись.       — Да слушай, я это... — Илья задумался, всё ещё рассеянно собирая сор со стола.       — Ну что «это»? — развалился на диване Степа. — Бросай давай свой этот срач и поехали, пока не стемнело.       В дверь опять позвонили, и Ильяс выронил из рук тряпку, так дрогнули его пальцы, сердце бухнуло нервно.       — Ты ждешь, что ль, кого? — вскинулся на него Степа.       — Я... Нет. Я... Сейчас, — буркнул Илья и пошёл открывать.       Пашка, все такой же, что и полчаса назад растрёпанный, с драными коленями, тока футболку сменил на свежую, просиял улыбкой, словно лучом полоснул по Илье.       — Я Письку покормил и решил, что не хочу совсем ночевать один, — улыбнулся он и сделал шаг навстречу.       — Биккулов, кто там? — послышался голос Стёпы из комнаты.       — О, какая у тебя говорящая фамилия, оказывается, — резко замер Паша на пороге.       — Как и у тебя, — улыбнулся Илья и крикнул через плечо. — Это просто сосед!       — У тебя гости? — тут же нахмурившись, спросил Паша и сунул руки в карманы.       — Да... Нет, — мотнул головой Илья. — Это Стёпка, друг мой, он рядом тут был и зашёл...       — Гони соседей в шею и поехали! — хохоча гаркнул в этот момент из комнаты Стёпа.       — Он так зашёл... Вот в гости на дачу зовёт, — мялся Илья.       — Ты можешь не объяснять, — усмехнулся Паша. — Я ж просто сосед, — срезал он его взглядом.       — Паш, ну ты что? — вскинулся Илья и вышел на лестничную площадку, чуть прикрывая за собой дверь. — Я сам не знал, что он придёт, — тихо сказал он.       — Да, я понимаю, да. Всё хорошо, — спокойно ответил Паша и поджал губы.       — Ну что ты куксишься, я ж не специально, — дёрнул его за рукав Илья, но тот отстранил руку.       — Да я всё понимаю, Илюш, всё в порядке, я не буду мешать. Пока! — и он развернулся обратно к лестнице наверх.       — Ну, Паш... Паш, ну постой!       — Да ну что, Илья? Что? Я просто сосед, а ты иди отдыхай, — огрызнулся он уже поднимаясь.       — Ну ты серьёзно, что ли? — уже рассержено позвал Илья. — Я, по-твоему, должен тут же табличку на дверь повесить или с порога всем всё выкладывать? — тихо прошипел он.       — Ничего ты не должен, — мягко улыбнулся Паша и стал подниматься по лестнице. — Иди, тебя друг ждет. Ещё подумает чего... — и он скрылся в следующем лестничном пролёте, а Илья, сжав до рези кулаки, вернулся к себе.