Нежный

      Послания приходили уже две недели. Иногда она находила их у себя на подушке, иногда их приносили разные совы. Её личный Сирано, так она его назвала. Гермиона краснела от этих писем. Она берегла их и перечитывала. Всё чаще становилась рассеянной. У неё появилось мечтательное выражение на лице и привычка закусывать губы. В его признаниях было столько страсти, что ей не верилось: неужели всё происходит взаправду?       На днях она даже разделась до белья и стала перед зеркалом в полный рост, пытаясь увидеть себя Его глазами. Но видела лишь худобу, острые скулы и локти, выпирающие ключицы и маленькую грудь.       Она сузила круг поисков до своих одногодок, пятикурсников и семикурсников, а также до трёх факультетов, ближе всего склоняясь к райвенкловцам. Уж слишком вычурным бывал слог её воздыхателя. И ей всё больше хотелось с ним встретиться. Получить возможность с ним говорить, или хотя бы услышать голос. Грейнджер была очень любопытна. И это любопытство снедало её.       Вечером на подушке её ждало очередное письмо и лежащее сверху красивое сахарное перо. Она удивлённо покрутила его в руках, затем залезла под одеяло, задернула полог и, с нетерпением, распечатала послание. Её сердце стучало часто-часто, а внизу живота свернулся комок. «Моя Драгоценная Гермиона!       Хотя бы в письмах я могу писать это сладкое слово «моя». И слово сладкое, и вся ты сладкая, хотя и не любишь сладостей. Сегодня ты свела меня с ума. После похода в Сладкое Королевство ты вкушала сахарное перо. Касалась им губ, посасывала кончик. Я не мог оторваться от того, как ты наслаждалась нехитрым лакомством. Как получала удовольствие от процесса. Я думал: неужели никто не видит откровенной сексуальности твоих действий? Как только все парни могут это наблюдать, и не желать тебя так, как желал я в тот момент?!       Сегодня я вынужден признаться тебе — я виноват. Я так пред тобою виноват. Восхищаясь тобой, как редким полотном Рафаэля, статуей Бернини, буйством стихий, я всё чаще срываюсь и становлюсь рабом своих низменных человеческих страстей.       Я не могу думать о твоих руках, не представляя, как бы они касались моих рук, губ, лица. Не могу не думать о том, чтобы оказаться на месте этого сахарного пера. Будут ли твои губы такими же сладкими? Закатятся ли твои глаза в экстазе? Я грешник, как сказали бы магглы. Я слышу твой голос и представляю, как ты говоришь со мной. О чём угодно, но со мной. Не смогу сегодня уснуть, ведь меня будут преследовать видения того, как ты упиваешься вкусом сахарного пёрышка. Дарю его тебе. Хочу думать о том, какое удовольствие ты получишь от моего маленького подарка. Навсегда Твой».       У Гермионы горели щёки, сердце грозилось пробить грудную клетку, по позвоночнику пробегали разряды тока, низ живота тянуло от непривычного и неизведанного желания. Она уже начала привыкать к тому, что неизвестный Он считает её красивой. Но то, что она способна вызывать желание, наполняло её какой-то особой женской силой. Дарило чувство могущества. Она вновь и вновь перечитывала письмо, посасывая то самое подаренное перышко. И легла спать с улыбкой, — он попался! Перо она ела в гостиной своего факультета, а значит, круг сужается всего до десятерых, из которых смело можно вычёркивать Рона и Гарри. Из восьмерых она вполне способна вычислить поклонника. С этими мыслями Гермиона блаженно заснула.

***

      Невилл задернул полог кровати, разделся догола и нырнул под одеяло. Даже выстуженная сыроватая простыня не могла остудить его тела. Он горел. Уже несколько недель сходил с ума. Он строчил Гермионе письма, как одержимый, улавливал малейшие изменения в её поведении. А они были.       Его любимая стала мечтательной, рассеянной. Она застывала над книгами, иногда беспричинно улыбалась. У неё появилась привычка мило заправлять волосы за ушко. Невилл мечтал, как однажды поцелует её в это маленькое, розовенькое ушко. И даже от этой мысли у него моментально встал.       В последнее время это стало проблемой. Раньше его беспокоил только утренний стояк. Теперь на Гермиону у него стояло практически всегда. Сегодня произошло сразу несколько вещей, которые чуть не снесли ему башню. Во-первых, Гермиона в общей гостиной села с ним на один диван. Их ноги почти соприкоснулись, он ощущал тепло её тела через штанину брюк. Не мог ничего сказать, не мог до конца вдохнуть. Его окутало её ароматом — запахом мяты, пергамента и ванили. Но и это не было самым худшим. Она потянулась за книгой, перегнувшись через его ноги, не удержала равновесие и, на пару секунд, грудью легла на его колени. Сразу же подскочила и извинилась, ухватила книгу и уселась в кресло. Но ему этого было достаточно, чтобы на максимально допустимой, чтобы не вызвать подозрений, скорости сбежать в спальню. Там он долго успокаивался и дышал холодным воздухом, распахнув окно.       А затем вернулся в гостиную, и увидел ЭТО. Как она, задумавшись, посасывает Мерлиново сахарное перо! Он хотел уйти и не мог, пялился на неё как дурак.       При воспоминании об этом у него по позвоночнику вниз прокатился разряд тока. Он положил руку на член, который стоял колом, аж покачиваясь, и провёл сверху вниз. Закрыл глаза и в подробностях вспомнил, как её губы смыкались на кончике пера, как она нежно придерживала его своими пальчиками. Как бы сама собой вспомнилась её тяжесть на его коленях, мимолётная мягкость её груди. Невилл задышал громче и мощно кончил себе на живот. Ещё с минуту лежал в темноте, потом наколдовал очищающее, натянул пижаму и улёгся спать.       Всю ночь его терзали сны, в которых он жадно целовал Гермиону в губы, и те были сладкими. Он не позволял ей подняться у него с колен, оглаживая её стан и опуская ладонь на задницу, а она прогибалась и стонала под ним. Эта ночь была очень длинной. А пижамные штаны утром пришлось бросать в корзину для стирки.