Мёртвое сердце

Хозяин лавки Мёртвых Вещей смотрел исподлобья. Сидел: пальцы — костяные иглы, улыбка — прошлогодний лёд, а в глазах точно огонь керосиновой лампы, качающейся над потолком в поезде. Та-дум-ча-дам. Что ты принёс мне сегодня, попутчик? Чужое забытое имя, дорогое воспоминание, искру в кулаке? Гриф молчал. Главарь всех местных воров и разбойников, король крысиных Складов стоял на пороге, не зная, куда душу деть, покуда её крючьями наружу не вытянули. — Ты это брось, Гриф. Я таким не промышляю. Между своими-то, сам знаешь: честная сделка! — Попутчик рассмеялся хрипло, точно комья влажной земли в горле забулькали. — Да ты подходи сюда, что к двери прирос. Погляди-ка: в Складах божком заделался, клюв вздёрнул, птица важная... ...а кто в руку тебе удачу сыпал да карты подмешивал, чтобы козырем выйти, и забыл уже. Не пришёл бы вовсе. Вот только вычеркнуть память — прошлое не переупрямить. В последний месяц совсем худо стало. Точно жрёт что изнутри, силы вытягивает, скручивает так, что места себе не найти. Гриф проблемы свои привык коротко решать: держи голову в холоде, брюхо в голоде, не знай докторов — так и будешь здоров. Не спасло. К Стаху пошёл, а тот только плечами жмёт. С сердцем у тебя что-то не то. Ты завязывай твирина столько жрать, вот и все дела. Нет... не то это. По-другому болит, словом не опишешь. Будто дыра чёрная в груди разверзлась и на дно тянет, тянет... Гриф шагнул ближе. Мёртвые вещи прятались на полках. Разбитые, сгоревшие, треснутые. Самому бы рядом с такими не сгинуть, надломившись, как заточка ржавая. — Я к тебе как раз о том и зашёл потолковать.  Много с тех пор воды утекло. Я, знаешь... Попутчик ухмыльнулся. — Сердце своё принёс? Жалкий надорванный комок в груди трепыхнулся. Точно почуял, как пальцы ледяные вокруг сомкнулись, сдавливая. Не то человечий, не то птичий, больной, зверем загннаным в клетке рёбер забившийся. Нет. Нет. Нет. Не проймёшь. Не схватишь. Попутчик улыбнулся. — Слышу: дрожит, вырывается, бедное. Худое, почерневшее — уже почти моё. Полоснуло по груди как приговор. Не открестишься больше. Как в воду глядел, знал — не чисто здесь дело. Так и оказалось. — Чёрт хваткий, чтоб колёсами твоими тебя перемололо... так это и в самом деле ты! — А как бы ты иначе ко мне пожаловал? Не рыскать же за тобой по всем Складам. А так, видишь — сам догадался. Время, друг, должок возвращать. Гриф на подгибающихся ногах дошёл до стола, временем засыпанного. Ладони поверх поставил — точно пепла кожей коснулся. Не дрогнул в этот раз. Упрямство — отчаянное, последнее, жгучее, с надеждой смешанное, горло прочистило да как выхаркнуло с хрипом в чужое лицо: — Брешешь! Шпалы свои к моему не тяни. Уговор у нас другой был. Вещь ты любую со Складов заберёшь. Из тех, что я за эти годы с твоей помощью нажил. — Так что же, сердце твоё не вещь что ли? Сам скоро убедишься. Вытащить делов-то... Или, может, что другое хочешь предложить? Нет у тебя ничего больше, в чём бы мне интерес был. — Врёшь, не твоё это сердце. С рождения со мной такое. Моё только и всегда моим было. Попутчик усмехнулся — как сухая спичка чиркнула о коробок. — Ой ли? Я как маэстро наш высоких речей толкать не буду — "что такое человек"... вывернул ты себя, что уж не найдёшь прежнего. Как Склады получил, так кожу сбросил да нутро перемолотил. Много ли от тебя твоего осталось, Гриша? Гриф пальцы на столе стиснул. Имя от него прозвучало издёвкой. Потерянное, проданное, должно быть, еще где-то в начале, когда рубил связи со смешливым конопатым парнишкой. Созвучно, а тем только разницу подчёркивает: здесь кривое зеркало, искалеченное. То, что было там, уже не склеишь. Давно так не звали. Получить кулаком в жбан — самое меньшее. Болит. Перестали. Медведю только можно и Стаху с Ларкой, да и у тех звучит уже как чужое. Глаза Попутчика смеялись — жидкий огонь плескался. Заблудший, глухой, как все его дороги, на которые он увлекал с собой. Ступишь шаг — уже не ворóтишься, так и будешь бродить кругами, рельсами, на одно и то же место приходящими, под стук колёс рокочущий. Та-дум-ча-дам. Мой ты теперь. Такой же безродный, с судьбой в кости играть вздумавший. — Что в тебе осталось? От веры — песок. От пальцев, крови не знавших — ножи лезвиями кверху. Да и от сердца... так, папироса скуренная. Мой ты уже давно. Вещь мёртвая. Вот тебе и весь уговор. Гриф не помнил даже, как вышел из лавки. Ноги переплетались, точно ниточки у куклы. Город щерился зубатой пастью. Завоёванный, отмеченный порохом и петляющими шагами, чтобы сбить следы. Каждая собака узнает. Каждый переулок вспомнит. Да только хочется иногда, чтобы не вспоминал, не знал вовсе, чего они тут со складскими за годы наворотили... Прав Попутчик. Был Гриф, да весь вышел. Когда-то знал, и что другому протянуть, и чем в себе гореть. Выгорело. Теперь пустая гильза без запала. "Руку, ногу переломишь — срастётся, а душу — не сживётся". Такую лишь растереть да втоптать в землю, авось на ней хоть трава сорная вырастет. Голову вело. Лихорадка, должно быть, да теперь пёс с ней. Пусть горит. Сейчас и разум потерять не жалко, только мучает зря, остатки сил травит. Ноги слепые сами в кабак принесли. Разбитое Сердце колыхалось на ветру скрипучей изрисованной следами морозов и дождей вывеской. Гриф смотрел, колыхаясь вместе с ней, опора из-под ног уходила. Сколько раз он сердце это видел. Весёлый, пьяный, полумёртвый. Приходил со всеми потерянными заливать собственное твирином. Ничего, помогало. Теперь уже не сработает. — Тоже всё изъеденное. Развалиться бы — ан нет, ещё и весь Город вытягиваешь... Поменяться бы мне с тобой. Ты вон, не смотри, что ржавое — еще сколько прослужишь. А я-то всё уже... Откуда-то окликнули. Гриф даже не понял сначала. Звуки путались, голова шла кругом, как хороводы невест травяных. Заозирался, чуть шею себе не вывернул. Сквозь муть к нему шагнула фигура в нахлобученном поверх рубахи пальто, на пуговицу даже не запахнутом — Андрей Стаматин. Никаким холодом чёрта не проймёшь. Отбросил папиросу и оглядел, точно шестерёнки у себя в голове подгоняя. — Ты больной что ли? С утра уже с вывеской разговариваешь. Щёлкнуло что-то. Гриф вперёд, навстречу пошёл, воздуха глотнул холодного, губы растянул, так, что аж весело на миг стало. — Стаматин. Ты ж архитектор. Вон вы чего с братом выдумали. Башню, где бессмертным становишься, выгрохали. А постройте мне... сердце новое? И его понесло. Будто надрыв лопнул, так лавиной хлынуло. Как начал горячку пороть, сам за собой не поспевая, как полилось фразами, вопросами путанными — не то над собой издевался, не то всерьёз упрашивал — самому не разобрать.  Втолковывал Стаматину, за руки хватал, не замечая даже, ещё что-то важное хотел навроде... всё размылось окончательно, завертелось, будто вьюга настала. Длилось это, должно быть, час, а может, и до вечера самого. Кто время разберёт, когда оно само с тобой шутить вздумало? Одна картинка сменялась другой, так, что ему казалось — то он на ногах стоит, прочно даже, а то вдруг снег носом пропахивает, ещё что-то сказать пытается, а слова путаются, идут, как кровь горлом: ни разлепить, ни проглотить обратно. Идти куда-то хочет, идёт даже, на чужое плечо опираясь, а порог вдруг сам под ноги подворачивается, как собака лежачая, об которую спотыкаешься и обойти не можешь. В какой-то момент понял, что смотрит в потолок, и под головой мягко. А уж потом, когда лица поплыли перемешанные... Стаматин-то ладно, а Медведь здесь откуда, в этой карусели, тоже что ли в Кабак заливаться пришёл? Голоса, голоса... Медведь. Точно Медведь. Спрашивает что-то, уже пальцами по груди распахнутой водит, слушает через трубку... смешно даже. Шикнул, чтобы лежал тихо — ни помереть нормально не можешь, ни вылечить дать. Да какое там. Возразить хотел, что всё уж, кончено теперь. Судьбу на кривой не объедешь. Продал он свою жизнь за удачу. Считай, кости раскинул и куш урвал, а не заметил, что самое важное-то и óтдал... что теперь Склады? За ниточки железные дёргал, шпалы под себя подстраивал, все дороги чужие наперёд знал, а теперь пришёл тот, поумнее, чтоб его самого наверх выдернуть. Хотел сказать, да язык узлом колокольным завязался. Ещё через порцию отрывочных прикосновений и картинок голос Данковского вклинился, резанул как сталью. Всё по новой. Потом ладонь какая-то... горячая, живая, жжёт, как пламенем. Гриф даже взгляд перед собой сосредоточил, чтобы на девчонку от бога да не от мира сего посмотреть. — Это как же вы, доктора, с толку сбились, что аж чудесницу нашу привели... Его лицо грубо отвернули в подушку. Спустя ещё несколько оборотов карусели стало понятно, что чуда не произошло. Хотя, ан нет — дышать стало полегче и пятна уже вроде не так мельтешат. Сидит, бледная, пальцами по коже водит, а мёртвого на ноги разве подымешь? Руку ледяную приподнял, чужого предплечья касаясь. И откуда вдруг нежности телячьи взялись? Видать на смертном одре размякло, последнее прорезалось. Андрей на стуле задом наперед уселся, руки на спинку положив, и говорил. Про чудака полоумного, под ноги ему свалившегося, на Складах бы его закрыть, чтоб людей нормальных почём зря не распугивал. Бредни лихорадочные перессказывал: про Башню, какую-то дорогу, Попутчика, про то, что что-то где-то сгорело, про сделку и про сердце мёртвое — голову сломить скорее, чем хоть что-то из того, что он мне тут нёс, понять. Но Медведь, кажется, понял. Нахмурился, лоб широкий ладонью вспахал. — Может, с Бессмертником поговорить... Попутчик ему не раз пьесы ломал. Он-то придумает что, если захочет. Гриф только усмехнулся. Голос собственный будто ржавчиной лязгнул: — Не станет он с Попутчиком толковать. Договор-то честный был. Хитёр бес, голову мне в удавку заплёл, а не солгал. Минуты текли, вязкие, безнадёжные. Сердце билось, тяжело ухая в груди, будто такт колёс отбивая. Та-дум-ча-дам. Вышло почти твоё время. Глаза закроешь, а очнёшься в вагоне обтрёпанном, по бесконечной дороге несущемся. Нам теперь с тобой на двоих один путь — в туман по шпалам, пока всё время мира песком не высыпется. Но нет, рано, здесь ещё — пламя свечи дрожит на стене, твирином так вокруг несёт, что вот уж точно поднимет, как сама Самозванка не смогла. Бурах ушёл. За ним и другие двое лекарей. Говорили что-то, девчонка взяла за руку — Гриф кивал безотчётно, соглашался со всем, чтоб хоть ей спокойней. Стаматин так и сидел, пальцами по спинке стула барабаня. Наконец, когда комната опустела, хмыкнул невесело и сплюнул куда-то в сторону: — Тошнота сахарная. Знал бы, что такая мелодрама у постели умирающего случится, бросил бы тебя у входа. Ты же Гриф. Так и так выкрутишься. Не для тебя эти сцены. Гриф приподнялся на кровати. Голову снова повело, но слабее, будто предупреждая. Спасибо сказать — решит чего доброго, что всё ещё бредит. Проглотил слова, только взгляд задержал, с чужим исподлобья скрестив. Поймёт и так. — Легка б задача, да кончилась удача. В этот раз, похоже, крепко встрял. Не по зубам мне... Сам наворотил, теперь черёд расхлёбывать. Повисла тишина. Гриф повернул голову — на сундуке рядом с кроватью стояла склянка с водой. Он протянул руку и осушил её в несколько жадных глотков. Встать, уйти, что ли, чего любезностью перебарщивать — да на чужом всегда полежать приятно. Тем более, что и под снег на ногах неверных идти не охота. А веки тяжёлые, так и тянут закрыться. Не то в сон, не то в поезд, не всё ли уже равно? — Есть у меня девица в кабаке... — Андрей вдруг заговорил снова, ладонью лицо потёр, задумался. — Раньше невеста травяная была, степь в голове и осталась. Я вот думаю, может, с ней тебя свести. Кто ещё по ритуалам этим: сердцá, Линии... Гриф глаза открыл: — Путаешь ты, столичный. Не люди они. Не могут сегодня невестой быть, а завтра перестать. Да и как Бурах кровь достал, так травяных невест в городе не осталось. Сами как говорили, знаешь? Оторви ты траву от земли, и сколько она протянет? — Да я, наверное, уж не первый год здесь, не думаешь? Знаю, о чём говорю. Она смогла. Не невеста теперь, а и человек из неё чуднóй... Поговори с ней, если и правда терять нечего. А учить меня ещё будешь — крылья вперёд и на улицу, раз умный выискался. Вот уж не думал, что и ты в басни верить будешь. Невеста — она и понятно, невеста. А чтобы как человек стала и на мёртвой земле жила, так это уж сказки. Черви все повымерли, и невесты вслед за ними. Это он и хотел сказать. Только веки опустившиеся, наверное, и спасли его от того, чтобы мордой в снегу очутиться. Чернота охватила его без памяти и снов. Не угадать, сколько часов минуло. Проснулся Гриф от странного ощущения на лице. Мягкое по щеке скользило, не холодное и не тёплое, не то будило, не то просто гладило. Э, нет, вот теперь-то уж что бы ни творилось, ничего хорошего это точно не сулит. — Тэнэг шубуун, глупая птица... Ладонь. Его касалась ладонь. Он нехотя поднял веки, те как свинцом налились. Над ним стояла девушка. Тёмные волосы, разметавшиеся по худому заострённому лицу, глаза глубокие, бездонные, с радужкой зеленоватой. — Ты... — Баярма. Так зовут меня. Значит, Стаматин уж сам поговорить с ней успел. Сколько участия от мира, с которым он чужим стал, и откуда столько взялось? Да и разве ж девица какая-то ему помочь сможет? Гриф проснулся окончательно. Сел, гостью оглядывая. Странные у неё всё же глаза. На такие посмотришь и взгляд не отведёшь, будто держат хваткой... вот и обманут, кого хочешь. — Ты — та, о ком мне Стаматин рассказывал? Уж не знаю, кого ты дурить вздумала. Не верю я тебе. — Отчего же? Yнэн минии. — Сам видел — как земля, по степнячьему вашему, умерла, так и дети её вслед сгинули. Сами как стебли высохли, скорчились да в ней и остались. Баярма головой качнула — бусины в прядях деревом друг о друга ударились, точно волна накатила. — Имэ бэшэ. Прав ты... и ошибся. Дети Бодхó умерли. Yбшэнтэй, больно, больно пуповину свою рвать! Не руку себе отсечь — душу пополам разрезать! Зоболон ехэтэ үхэл... Посмотри же на меня. Что ты видишь? — Вижу, что глаза твои будто колодцы кто выкопал и кожа серая, — бросил, не подумав, и тут же за язык себя прикусил. Почти услышал мысленно, как Стаматин лицо ладонью пробивает. Что ж за дурень такое девушке скажет? Вот потому и не любит... не любил тебя никто. Степнячка вдруг улыбнулась. Безжизненно, рвано, брови в два чёрных крыла изломав. — Тиимэл даа. Так всё. Раньше в глазах искра была. Знаешь, что имя моё значит? Радость. Выжгла всё. Даже слёз не оставила. Был дом, түрэhэн нютаг. Душа. Вытоптала, спалила, бузарлаха, вырвала с корнем, только б дальше жить. Они не смогли. Я смогла. И ещё несколько, адха, горстка таких, как я. Не живые и не мёртвые. Гриф смотрел, и горечь по нутру как яд разливалась. Верить, не верить... Умерли дети Бодхо — оболочки лишь от немногих отстались, где только след жизни теплится. А что уж теперь? Поздно. Даже если и правду говорит, то чем она ему, такая же разбитая, на нитях держащаяся, поможет? Сама — призрак, того и гляди вниз пылью осядет. А глаза степнячки, тёмные, такие, что на дно загляни, и небо в отражении увидишь, смотрели. Пристально, плечами хотелось повести, чтобы изнутри трогать перестала. — Знаю, зачем я здесь. Сердце ты своё продал. Баярма за руку взяла. Кожа холодная, высохшая, пергамент пеплом изъеденный, такой же, как у него. — Кто бы знал. Обещал отдать вещь мёртвую, что у меня благодаря ему появится. Думал, чепуха. Кому жаль мёртвое отдавать? Хлам и сам рад выбросить. А вышло вот как. Сухие потрескавшиеся пальцы гладили по предплечью, будто бумагу вслепую читали. — Вот как мы сделаем. Кровь свою соединим. Будет общая. Братом мне станешь, дүү хүбүүн. Сердце твоё омоет и дальше потечёт. Отдашь ему боль нашу, горечь отдашь, от души отмершее... Вдовы травяной и птицы, в силки угодившей.  Чудеса. И на что только он подписался — в ритуалах степных участвовать? Из последнего ума выжил. А есть ли у него выбор? Гриф усмехнулся, головой покачал и взял всё же с сундука пустую склянку. Двое пропащих, один из которых и не человек вовсе — след народа умирающего. Может, и выйдет из этого толк. Такой крови у Попутчика нет. Глупость только... две боли вместо сердца. А что ещё остаётся? Баярма поняла его. Коснулась взглядом снова — раньше должен был согревать, скрытое видеть, а теперь только судорогу внутри будит — и прикрыла глаза. И вдруг запела. Негромко, хрипло, но бережно, точно баюкая. Гриф вздрогнул. Давно он не слышал пение степнячек. С тех пор, пожалуй, как Башня рухнула. Легонько раскачивая ноты, девушка сняла с шеи костяное ожерелье. Заострённый осколок коснулся запястья и впился, как зуб. С силой глубокую полосу прочертил, будто речку выкопал. На миг голос зазвенел от напряжения, а затем к тихой ласке вернулся. Гриф смотрел, как заворожённый. Густая, тёмная, почти бурая даже, точно глина, кровь рисовала дорожку по предплечью. Баярма протянула ему ожерелье. Он взял. Безумие. Знал бы, что будет со степнячкой брататься... Боли почти не было, будто и вовсе рассыпалась способность чувствовать. Гриф обхватил руку степнячки, несильно сжимая. Сердце стало колотиться сильнее, охватило вдруг волнением, мышцы жгутом сжав. Неужто веришь, дурак? Веришь. Не задушил надежду глупую, вот она и голову поднять рада. Странная, чудная, перемешанная, их кровь потекла по рукам и первой каплей сорвалась в склянку. Баярма продолжала петь. Плавно, тягуче, но с силой, вдруг оживая, точно на минуту смогла собрать себя из осколков, снова стать целой, пока не закончатся мелодия и слова. Причудливо было наблюдать за тем, как меняется она... и как что-то происходит внутри него самого. Больно. Жжёт в груди. Зубами скрипеть охота. Она пела так, будто травы в Степи колыхались — в той, что ещё могла смотреть тысячью глаз. Может даже, ещё в то время, когда не было песчанки, не было Грифа — был только нескладный ребячливый Филин. Неуклюжий, но здоровый Медведь, мягкая смешливая Форель... и Стах, который ещё не видел войны и не блуждал по черноте улиц как тень самого себя, сбегая от ночных кошмаров. Это была песня одного из последних чудес — до того, как те исчезли, навсегда лишив город половины его души. Песня посреди зимы в оставленных чумой руинах, где уже больше никогда не будет травяных невест. И не будет прежнего его. Гриф уже столько лет не ощущал, как жжёт глаза — не парами химикатов, не зловонием больных грязных кварталов, что сначала даже не понял, что происходит. Машинально вытянул руку из сплетения пальцев, чуть не задев заполнившуюся чуть больше половины склянку. Грубо протёр лицо. Что-то затихало внутри, будто расслаблялась взведённая пружина. Будто ржавый гвоздь вытащили наружу. Болит... только не так, как раньше. По-другому. Баярма замолчала, допев последние строчки. Перевела дыхание. Зазвенела тишина. — Шугам. Линии. Теперь дальше пойдут. Жить с тобой будем, дүү... В голосе послышалось что-то странное. Оттенок, который сложно было разобрать. Он поднял голову. Баярма улыбалась. Слабо, измученно, тускло, но без излома. В тёмных глазах что-то блестело... нет, не искра. Всего лишь слёзы. Гриф застыл, потратив несколько секунд на осознавание, а когда понял, невольно сжал в кулак пальцы и принялся с остервенением тереть собственные глаза. Тихий, нежно-скрипучий смех заставил его остановиться в изумлении. — Тэнэг дүү, глупый... ты всё лицо в крови измазал. Звук этого смеха будто окончательно перевернул что-то внутри. "Сбрендил", — решил Гриф. — "Как есть сбрендил. Терять уже нечего, вот и тормоз последний отвалился". Внутри было спокойно. Тихо, как в штиль. Не болело. Туманом перед глазами не плыло. Даже страшно верить. Страшно раскапывать. — Иди сюда, брат. Шэнээр. Заново начнём. На пепле дом построим. Вырастет новая трава, и мы с ней. Себе оставишь своё сердце. Амиды үлэхэ. Руки девушки мягко притянули его к себе. Чужое лицо, влажное, скользнуло по щеке, и если раньше Грифа воротило от таких щенячьих девичьих нежностей, то сейчас он только поднял руки, поглаживая худую одетую в шерстяное платье спину. — Одна сцена трогательнее другой, —объятия пришлось разжимать резко, так, будто на горячем поймали. — Должен мне будешь, птица залётная. Стаматин шагнул в комнату, оглядел их, затем склянку крови собранную. Гриф поднялся на ноги. Непривычное чувство щекотало грудь. — Э, нет, если и меня обнимать хочешь, уволь, — Андрей отмахнулся, уголком рта в улыбке дёрнув. К шкафу у стены подошёл, покопался в ящике. Достал моток бинта и протянул его Баярме. — Чёрт знает что у меня в доме устроили. И стены мне ломали, и мебель жгли, а такое расскажешь кому — не поверят. Гриф прислушался к себе. Тишина. Не стучат колёса. Знать и правда помогло. Быть не может... а правда. Задержится пока тут, на этом месте. Будет слушать их только на станции, чужие, прибывающие. Пока не нужно никуда бежать. Здесь ещё что-то есть. Важное. Раскопать бы только из пепелища, вырастить, не погубить... Баярма, странная степная сестра, выдохнула, долго, с тихим робким облегчением. Откинулась назад, спиной прислоняясь к нему. Не найденные, но и уже не потерянные. Что-то новое рождалось... Стаматин покачал головой. — На будущее, Гриф. Если я назвал свой кабак "Разбитое Сердце", это ещё не значит, что его надо воспринимать настолько буквально... а вот налить — это всегда пожалуйста.