“Swimming Pool — Marie Madeleine”
Five o'clock, you and me
Glass fall crushed on the floor
My cold feet red bleeding
I don't care, keep singing
Singing, sinking, dying, diving
Loving, leaving, pulling, pushing
Falling, feeling, swimming, swinging
Прокручивая в пальцах пульт от телевизора, Достоевский склонил голову вбок. Он позволил ярким фиолетовым отблескам раскрасить его лицо на манер неоновым вывескам, занимавшим грязные улочки портового района Йокогамы. Аметистовые глаза Фёдора светились изнутри, расплавляясь и грозясь скатиться вниз по щекам.
Умели ли Боги плакать?
Освещение комнаты не только нагоняло панику, вызывая стойкое чувство дискомфорта внутри Чуи, но ещё и сливалось с Достоевским, помогая мужчине растворяться в химических оттенках, гордо возносясь на пьедестал
безобразного Божества.
Если бы в честь Фёдора возводили храмы, то чем бы украшали образа?
С ленивой лёгкостью в движениях и изяществом, несвойственным окружавшей их обстановке, Бог опустился на рваный диван почти вплотную к Накахаре, всё также из-под ресниц глядя на Арахабаки.
Тот сидел на самом краю, готовый в любой момент вскочить на ноги. В неестественном свете веснушки Чуи скользили по щекам, превращаясь в росчерки галлюциногенной краски. Его Божество неотрывно смотрело на занявший противоположную стену телевизор.
— Это Коля Гоголь, — кивнул в сторону экрана Достоевский.
Беловолосый мужчина по ту сторону пришёл в восторг от его слов и принялся шуметь пуще прежнего, размахивая ладонями перед собой.
— Он из тех людей, против которых способность Дазая сделает ничтожно мало, — продолжил Фёдор, с неудовольствием наблюдая за тем, как всё сильнее нервничает Арахабаки. — Коля, подожди немного.
—
Что-что? — закричал Гоголь, скользя пальцами вдоль уха и поправляя небольшой наушник. Он легко запрыгнул на металлический стол, к которому широкими ремнями пристегнут был Осаму, в притворной скромности складывая ладони на коленях. —
Чуя-кун! Давай устроим с тобой викторину.
— Викторину..? — переспросил Накахара, скаля зубы в сторону телевизора. — Какого черта несёт этот придурок? И ещё ты..!
— Я? — ласково произнёс Достоевский, почти с умилением глядя на то, как наставил на него подрагивающий палец Арахабаки.
— Что значит «
отдать свою способность»? Это попросту невозможно! — выпалил Чуя, вскакивая на ноги, но при этом боясь отвести взгляд от экрана, на котором Коля вытянулся в полный рост возле Дазая, грубовато тыкая бессознательного парня пальцем в щёку.
— Для Бога в этом мире возможно всё, — улыбнулся Фёдор, плавно поднимаясь вслед за своей напуганной жертвой. Он потянулся к руке Накахары, оплетая ее пальцами и вновь притягивая ближе к дивану. — К тому же, Ваша способность не всегда была частью Вас — 2383 строчки искусного компьютерного кода, который под силу сломать любому опытному хакеру. И поверьте, милый Арахабаки, у меня есть все наработки из сгоревшей лаборатории: Поль Верлен вынес с собой в тот день куда больше информации, чем выложил потом на стол портовой мафии.
Резко дёрнув на себя руку, Чуя отшатнулся назад, зло глядя на Достоевского. Упоминание названного брата, который оказался очередным монстром в человеческом обличии на его пути, вынудило Накахару двигаться ещё более необдуманно. При мысли о том, что Верлен может оказаться на стороне Фёдора, попросту воротило и бросало в дрожь.
— Иди нахуй,
псих, — поддаваясь эмоциям, выдохнул он, чувствуя себя окончательно загнанным в угол.
Есть ли у шахмат шанс уйти за пределы ограниченной доски?
Фёдор, наблюдавший за чужими метаниями спокойно, пусть и чуточку разочаровано, кивнул.
— Обязательно, Чуя-сан. Однажды я туда схожу, — протянул он, в одиночестве занимая место на диване. — Коля, думаю, ты можешь начинать.
—
Правда-правда? — оживился Гоголь, подскакивая и громко ударяя Дазая по щеке. Звук пощечины разлетелся по комнате так, словно Накахара и Достоевский стояли прямо напротив веселящегося клоуна. Идеальная акустика неприметной комнаты.
Арахабаки дёрнулся так, словно ударили его. Он сцепил зубы и позволил Смутной Печали оплести его запястья.
Забавно.
— Ищете поддержки у своего внутреннего Бога? — спросил Фёдор, с интересом наблюдая за тем, как Коля пытается растормошить Осаму, а рыжеволосый эспер напоминает дикую кошку, внимательно следящую за каждым шорохом поблизости. — Чуя-сан, Вы можете найти поддержку у меня. Вам всего-то стоит извиниться.
—
Заткнись! — прошипел Накахара, подходя вплотную к экрану.
Его хрупкий Бог хранил бдительность — не иначе как инстинкты, выработанные годами жизни среди неотесанных людей — не поворачивался спиной к Фёдору, а стоял вполоборота, подставляя жадному взгляду изящный профиль, окрашенный в яркий неон.
— Чуя-ку-ун! Пора начать викторину, — хихикнул Гоголь, когда Дазай вдруг нахмурился и болезненно застонал, медленно приходя в себя. — Как ты думаешь, с чего я начну сегодняшнее веселье?
Тяжело сглотнув, Арахабаки вынудил себя отвести взгляд от Осаму, который начал бессмысленно дёргаться, пытаясь выбраться из-под тугих кожаных ремней. Смех Коли казался по особенному пугающим — люди не должны смеяться так над страданиями других людей. В своей работе Чуя встречал много больных ублюдков, но Гоголь, начавший вдруг умиленно нахваливать попытки Дазая к побегу, мог дать фору любому из них.
Камера в подвале была установлена так, что заметен был лишь металлический стол и стоящие позади него лампы, создававшие картину студийной съемки в стерильной операционной.
— Чуя-сан, на Вашем месте я бы не молчал так долго, — мягко напомнил о себя Достоевский, который удобно расположился на диване, широко разводя ноги и неспешно щёлкая костяшками пальцев. — Коля любит внимание, а его отсутствие напрямую скажется на состоянии Дазая.
— Я не знаю, блять, что ты хочешь услышать, — обратился Накахара к экрану. Он поспешил отвести взгляд в сторону — Гоголь с какой-то извращённой медлительностью проталкивал Дазаю в рот светлый платок, который мгновение назад вытянул из-под плаща. — Я никогда не участвовал в викторинах!
Коля поднял голову, грустно и сочувственно улыбаясь.
— Мне жаль это слышать, Чуя-кун. Должно быть, ты жил очень скучной жизнью, — начал он негромко, а потом, для верности ударив Осаму и по второй щеке, спрыгнул со стола, наклоняясь вплотную к камере. — Но не волнуйся! Смотри, мы начнём с водных игр. Дазай-кун отправится в аквапарк!
Достоевский не смог сдержать тихий смех — лицо Чуи в это мгновение было настолько живым и чувственным, насколько и в сотой части не мог быть Осаму, столь бессовестно отражавший чужие эмоции. Происходящее на экране телевизора вызывало у Фёдора лишь отвращение — он бы хотел вскрыть грудную клетку Дазая собственными руками, выворачивая наизнанку перед глазами своего Арахабаки. Пожалуй, только так его глупое маленькое Божество сможет понять, насколько же уродливый и прогнивший изнутри наглый эспер.
Терпение.
Всему своё время.
Евангелие учило его ждать, а Достоевский всегда умел прислушиваться к священным текстам.
Когда Гоголь вновь замаячил перед камерой, пол под ногами Чуи пошёл трещинами. Клоун, который гордо обьявил себя фокусником и даже вынудил Накахару повторить это вслед за мужчиной вслух, вытянул из воздуха полотенце, расправляя его и театрально снимая невидимые пылинки.
Осаму, который лишён был своей излюбленной способности —
говорить, вдруг задергался сильнее, отчаянно пытаясь то ли выплюнуть тряпку изо рта, то ли вырвать тугие ремни из петель на железном столе.
Звонко рассмеявшись, Гоголь довольно прищурил глаза.
— Дазай-кун очень догадливый! — похвалил он эспера, занося было руку чтобы похлопать того по щеке, но вовремя осекаясь и вместо этого вытягивая из воздуха прямо над лицом Осаму небольшой пузырёк.
Стеклянная баночка блеснула в свете ярких ламп. Ореховые глаза расширились в осознании, и Осаму нахмурился, громко мыча сквозь платок.
Коля обернулся к камере, будто невзначай демонстрируя неприметную надпись на ярлыке —
эпинефрин.
— Чуя-кун, а ты у нас отличаешься сообразительностью? — надул губы Гоголь, накидывая полотенце на лицо Дазая.
Красное сияние Смутной Печали не сходило с кожи его Божества — Достоевский с любопытством наблюдал за тем, как носки ботинок Арахабаки упирались в щепки, оставшиеся от давно прогнившего паркета. Судя по напряженному выражению лица, рыжеволосый эспер либо отчаянно не хотел верить, либо поверил, но не хотел отчаиваться.
— Накахара-сан знаком с пытками, не так ли? — вкрадчиво спросил Бог, взмахом ладони поторапливая Гоголя, который развлекал сам себя переливанием эпинефрина из пузырька в шприц и обратно.
— Эй! Дазай-кун просто отправляется в аквапарк! Никаких пыток, — воскликнул Гоголь, с силой подкидывая пустой бутыль в воздух и с детским интересом наблюдая за траекторией полёта.
Арахабаки дернулся всем телом, отступая назад, когда пузырёк, вопреки законам гравитации, но на полном поводу у способности клоуна, ударился о металлический стол, разбиваясь на множество осколков.
Калёное стекло мелкой пылью окутало ледяную поверхность, впиваясь в кисть Дазая и оставляя на ней маленькие кровоточащие раны — почти безболезненные, но невыносимые из-за застрявших внутри осколков. Осаму, который о происходящем мог догадываться лишь по звукам, и Гоголь, хоть и играл идиота, действовал бесшумно и непредсказуемо, тоже дернулся, но крик сдержал — промычал что-то неясное и замер.
Капли крови проступили на коже Осаму. Они лениво стекали вниз, пропитывая бинты, все ещё тонкой защитой окутывавшие тонкие руки эспера. Алые потеки, которые поблескивали на изгибах и переливались, утягивая за собой крупицы стекла, походили на изящные кольца, переходящие в цепи браслета.
Кровь — единственные украшение, способное исправить грешного Дазая.
Фокусник хищно облизнулся, но томить не стал — поклонился смотрящим, откидывая роскошную косу за плечо, а потом, для пущего эффекта прокрутив шприц в пальцах, вонзил длинную иглу Дазаю в шею, за раз вводя все содержимое.
С губ Осаму сорвался крик, которому вторил Чуя, вновь подошедший к экрану вплотную и опустивший одну из подрагивающих ладоней на скользящее изображение, словно в его силах было сжать ладонь эспера, тело которого начало потряхивать, а дыхание неестественно участилось.
Достоевский поднялся с дивана, скользя ближе к Арахабаки.
Тот реагировал столь чувственно и живо, словно боль Осаму была его собственной, словно в его крови сейчас растекался отравленный адреналин, призывающий организм оставаться в сознании
вопреки страху и боли. Накахара уже был на грани — не было в его движениях больше кошачьей грации, а в оскале чего-то дикого и опасного. Казалось, что ещё мгновение, и прекрасный Арахабаки упадёт на колени, потому что его перестанет держать Смутная Печаль.
Чуя был настолько по-живому человечным, что у Фёдора ладони подрагивали, а запястье неприятно жгло напоминание о том, каким горячим может быть его Божество. След от сигареты выглядел тошнотворно в неоновом освещении, будто бы открытая и гноящаяся изнутри рана на ледяной коже мертвого Бога.
Достоевский подкрался ближе, выдыхая Арахабаки почти в шею, замечая, как исказилось красивое лицо, как поплыли веснушки по щекам, а рыжие ресницы отяжелели, делая выразительные карие глаза ещё глубже, ещё притягательнее.
—
Пам-пам-пам! — пропел Гоголь, занося край своего плаща над лицом Дазая. Вода взялась будто бы из воздуха. Сначала прозрачная тонкая струйка упала вниз, а потом резво, словно где-то в пространстве способности сумасшедшего клоуна открыли кран.
Полотенце на лице Осаму промокло мгновенно, и эспер сначала закашлялся, а потом заскрёб пальцами по столу, совершенно игнорируя стекло, забивающееся под ногти и колющее тонкую кожу. Кровавые следы растекались теперь под рукой грешника, когда он тщетно скользил по металлу, ощущая, должно быть, обжигающий холод, смешанный с жаром собственной боли.
А умел ли Дазай чувствовать боль?
Достоевский видел в чужих мучениях лишь жалкую копию — сворованное некогда у людей ощущение, натянутое поверх полых костей и тонкой кожи.
Достоевский боли не чувствовал.
Дазай, в годы своей мрачной юности, так любил пытать нерадивых ему жертв. По мнению Чуи вбивание гвоздей под ногти всегда было верхом жестокости. Ни от чего Накахара не стискивал зубы так сильно, стремясь отвернуться, как от тех разов, когда Осаму устраивал свои
представления.
Вода всё продолжала течь, а Чуя, в завороженном и отвратительном испуге глядя на происходящее, дышал через раз и силился что-то сказать — как-то найти в себе силы заговорить, сломать внутри себя остатки отречения, но заговорить означало признать.
Признать, что слаб. Признать, что одинок. Признать, что в очередной раз подвёл. Признать, что слышишь голос Арахабаки в голове. Признать, что готов отдать свою способность.
Признать всё, что попросит Дьявол, скользнувший по щеке ледяными пальцами.
— Посмотрите на меня, Чуя-сан, — прозвучала просьба, но голосом Бога, способного отдавать лишь приказы. — Тише, Вам не нужно плакать…
Мир вокруг сломался. Время казалось таким вечным. Руки Достоевского на лице отпечатались в памяти спустя секунды, нет, спустя года или часы. Подушечки пальцев скользнули под глазами, оглаживая густые ресницы, стирая слёзы, которых не должно было быть. Их и не было.
Чуя не заслужил плакать. Не он сейчас тонул на суше, отчаянно цепляясь за воздух под громкий смех психопата.
Лицо Достоевского было так близко, что даже в этом неестественном свете Накахара мог в точности рассмотреть чужие черты. Губы, изогнутые в пугающей улыбке, влажный язык, скользнувший по губам, а потом и по пальцам.
Дьявол слизал его слёзы, прикрывая в удовольствии глаза.
Бог ощутил солёную влагу. Арахабаки был почти как человек. Достоевский часто видел слёзы, но впервые перед ним плакало Божество.
—
Хватит… — выдохнул Чуя.
— Это слишком абстрактная просьба, — склонил голову вбок Фёдор, взглядом лаская Накахару, который ссутулился и казался ещё ниже.
—
Хватит! Гоголь, остановись! — рыкнул Арахабаки, возвращая дрожащему голосу строгость — пусть и всего на мгновение.
Клоуну не важны были его слова, но тот как по команде замер, когда Достоевский поднял вверх ладонь.
— Он остановился, — улыбнулся Бог, опьяненный вкусом своей победы на языке.
— Тебе… тебе не нужен Дазай, — запнулся рыжеволосый эспер, косясь на экран, где Осаму все ещё был в сознании — эпинефрин об этом позаботился. — Ты можешь пытать меня.
— Вау! Какое рыцарство! Чуя-кун самый настоящий принц! — восторженно закричал Гоголь, прижимая ладони к груди и начиная паясничать. — Дос-кун, теперь я могу понять твой выбор.
Уцепившийся за появившуюся мысль Накахара проигнорировал его слова, вдруг уверенно глядя Фёдору в глаза, так, словно действительно поверил сам себе.
— Я смогу перенести боль гораздо лучше Осаму. Он… он её не любит, — признание Арахабаки показалось до неприличия личным и по-детски наивным. Достоевский зло оскалился — ему ненавистно было упоминание привязанности Чуи к кому-то, кто не был им самим. —
Ты ебнутый в край… и я не знаю, что с тобой не так, но если это значит, что ты оставишь Осаму в покое, то можешь пытать меня.
— Я уже это делаю… — прошептал Фёдор, поглаживая щеку Накахары и наслаждаясь мягкой, тёплой кожей.
Он готов был содрать с Дазая кожу живьём — только бы это дало ему шанс вечно прикасаться к Чуе.
Его прекрасное Божество было таким сентиментальным. Таким искренним и добрым. Таким недостижимым — все люди, окружившие Арахабаки, были попросту его недостойны.
А Чуя тотчас готов был жертвовать собой ради безмозглого Осаму, который был лишь жалкой потаскухой, променявшей привязанность Накахары на собственные несуществующие, прогнившие изнутри идеалы, служащие с недавних пор на благо умирающей от таких спасений Йокогамы.
Изящный взмах ладони — и Чуя вздрогнул, шарахаясь назад. Пальцы левой руки Достоевского так и остались в воздухе, оглаживая теперь пустоту.
Сердце болезненно сжалось.
Гоголь вновь запел, поднося край своего плаща ближе к Осаму.
— Коля, боюсь, нашему гостю уже наскучило, — Бог проследил за слезами, окрасившимися в кислотный неон и вновь проступившими на лице Накахары. — Стоит придумать что-то веселее…
