Припылённое родство

Ани, выйдя из пёстрой султанской спальни, напоминала невольницу из восточной страны — безмолвную, запуганную и усердную. Каренину не стало лучше, но когда они немного отъехали от дома Дёмовских, он чуть повеселел в отличии от своей дочери, которая будто стекленела каждую минуту, так неподвижно было её тело и пуста голова. Рассчитывавший на уединение Серёжа вышел их встретить, желая узнать, почему его одиночество было внезапно прервано. Его сестра оттаяла до такой степени, чтобы хладнокровно пообещать: — Серёженька, такая беда, папу сейчас положат у него в комнате, а мы пойдём в гостиную, я тебе всё расскажу. — Ани, — почти требовательно обратился к ней Алексей Александрович, — я сам объяснюсь с Серёжей, а тебе лучше пойти к себе. До следующего утра она не видела их обоих, зачем отец не позволил ей участвовать в разговоре — она-то понимает всё лучше, чем он и брат, вместе взятые. Ночью она, быть может, спала, а может, опять впадала в сегодняшнее странное бездумное состояние. Серёжу не пытались убедить в несерьёзности болезни отца, за много лет Каренин привык к тому, что сына было трудно чем-то поразить или задеть, поэтому отныне никакой предварительной внутренней цензуры слова, адресуемые ему, не проходили. Алексей Александрович признался, что врач рекомендовал ему уехать на курорт на несколько месяцев, когда здоровье позволит ему такой длительный путь. Ани он не планировал брать с собой, опасаясь, что они только разнервируют друг друга. Будь эта поездка увеселительной, он бы непременно разделил её с девочкой, но лечиться в её компании ему не хотелось. Сын же давно не подавал ему поводов для переживаний. Гимназия и университет были закончены с отличием, без вмешательств Алексея Александровича Серёжу взяли служить в министерство, слава Богу, не в то, где работал его отец; сам он считал, что из-за фамилии, так как по неясным причинам младший Каренин был о себе невысокого мнения, и успехи в учёбе это никак не меняли. Возможно, дело было в том, что всё давалось ему легко, никаких подвигов он не совершал. Несколько раз он порывался уехать из столицы, чтобы облагодетельствовать своими талантами любую провинцию, но после того, что сказал ему отец, о переезде речи идти не могло. Ничего, кроме обострения его сыновьих обязанностей, не могло привязать его к Петербургу. Со школьными приятелями он не общался, самый близкий его друг — Юра, теперь жил где-то на берегу Волги, часто писал ему безразмерные письма, на которые Серёжа долго не мог научится отвечать, ведь преимущество в количестве тем для описания явно было на его стороне, а больше одного листа он ни разу не отправил. Григория и Николая он регулярно видел, но каждая их встреча вызывала в нём ощущение, будто его обманывают, а эти двое — самозванцы. В университете новых товарищей он не нашёл да и не искал. Невесты или любовницы у него тоже не было, однажды он относил себя к сословию влюблённых, когда познакомился на обеде у своего начальника с вдовой одного полковника, чьи великолепные косы, хоть и были траурного цвета, но своим блеском производили впечатление чего-то нарядного, богато украшенного, перечёркивая все попытки почтенной женщины выглядеть сдержанно. Она с умилением принимала знаки внимания с его стороны, и симпатия её распространялась так далеко, что она ждала момента, когда сможет разрешить ему некоторые вольности в свой адрес, но после того, как он вдохновенно заявил ей, что у него только самые благородные чувства к ней, она ответила, что никаких честных намерений от юноши, младше её на шестнадцать лет, не примет. Серёжа готовился стойко принять удар судьбы, но оказалось, что она только щёлкнула его по носу, так мало он страдал. В министерстве к нему относились с уважением: свою работу он делал на совесть и даже с тенью удовольствия, на высокие посты не пробивался, отдавая себе отчёт в том, что его карьера и без того началась слишком стремительно. Некоторые старались отмечать в младшем Каренине сходство с отцом, но сравнивать их характеры было практически невозможно, ведь сдержанность и скромность покрывали туманом любые другие качества Серёжи, хотя сам в себе он чувствовал какую-то отсыревшую вспыльчивость, которая очень редко отображалась на его нижней губе, иногда будто в судороге уменьшавшейся. В остальном его внешний вид соответствовал общественному представлению о нём: высокий ровный лоб, глаза цвета тени на снегу, бесстрастные никогда не краснеющие щёки и треугольное лицо делали их обладателя немного равнодушным. Его можно было бы назвать красивым, но в нём не хватало самодовольной грации, которая дотягивала до этого статуса и менее видных молодых людей. Серёжа привык не вызывать ни в ком ярких чувств, никто не ненавидел его, никто не обожал, кроме сестры, и он не знал, как с этим поступать. Раз или два в неделю ему приходилось говорить с Ани, чтобы обезопасить себя от наводящего на него ужас вопроса маленькой идолопоклонницы: «Серёженька, я тебе надоедаю?» Что его тяготило в общении с ней, он не понимал, только после каждой их беседы ему казалось, будто он съел две пригоршни конфет из жадности и теперь ему дурно от одной мысли об их сладости. С тех пор, как Серёжа признался сестре, что романсы с вечными стонами голубков, роковыми встречами в недобрый час, огнями в чёрных глазах, сияниями кинжалов, обманутыми добродетельными девицами, засохшими розами под мокрыми от слёз подушками и смертями во цвете лет ему изрядно надоели, она играла ему только ноктюрны, но даже самая лёгкая и воздушная мелодия становилась чопорной и удручающей под её хрупкими пальцами. Впрочем, мадам Лафрамбуаз и старший Каренин, не отличавшийся большой любовью к музыке, слушали исполнение девочки с неподдельным удовольствием. Любую книгу, прочитанную Серёжей, сразу же обгладывала его сестра, не существовало такого жанра, которым она бы побрезговала после него. Не без нахальной гордости первого воспитательного порыва он сам вручал Ани свои учебники, но она добиралась и до того, что брат старался скрывать от неё. Несколько раз, дивясь собственному лицемерию, Серёжа неуклюже отбирал у неё то, что сам закончил днём ранее. В марте он запретил ей даже смотреть на обложку «Вредных знакомств», а в апреле она утверждала с отрепетированной невозмутимостью, что ничего такого она не обнаружила, и что в произведении есть своя мораль. Во время отлучек отца они уже оставались вдвоём в особняке, но то, что им придётся провести вместе пару месяцев наводило на него уныние, какое бывает перед мигренью. Алексей Александрович уехал в путешествием через неделю после злополучных именин Элизы Дёмовской. Каренин сказал сыну, что вернётся до конца лета, хотя доктора ему советовали не возвращаться в город раньше октября. Когда стук колёс отцовского экипажа прекратил долетать до ушей Ани, её душа затрепетала в ожидании какой-то перемены. Она повернулась к брату, будто страшась пропустить любой намёк, как они проведут этот период. Не выдержав, Серёжа предложил ей, если будет надобность, искать его в кабинете, где он и заперся на целый день. С работы он являлся поздно, ни одно приглашение не было отклонено, а собственное поведение он находил трусливым и глупым. Разве можно в здравом уме идти на ужин с младшей сестрой, как на дыбу? Он отворял тяжёлую деревянную дверь с клятвой, что не будет сбегать от неё, едва доев, но через минуту порывался удалиться. Ани, без умолку болтавшая первую неделю, затихла и только оставляла на брате ожоги своими карими глазами. Впервые за всю жизнь она догадалась, что Серёжа не отвечает ей взаимностью, что он не любит её. Может, она не отвратительна ему, но он никогда не боялся того, что она исчезнет из их дома, никогда не переживал разлуку с ней. В колючем огорчении она ошпаривала рот чаем и глядела, как мучительно плавятся свечи на столе. Наверное, в отличии от любви отца, любовь Серёжи нужно чем-то заслужить. Если бы он был ранен, она бы безропотно ухаживала за ним. Если бы у него было разбито сердце, она бы утешала его столько, сколько потребуется. Если бы его обвинили в преступлении, она бы одна верила в его невиновность. В груди у неё металось, как ласточка в небе, желание совершать подвиг ради него, но она не могла придумать какой. — Мадам Лафрамбуаз, что мне сделать для Серёжи? — задумчиво спросила Ани гувернантку, крутя снятую с головы шляпку. — Ты хочешь сделать брату подарок? Можно вышить ему платок, — бодро отозвалась француженка, не отрываясь от наблюдения за резвыми тучами. Мадам Гортензия Лафрамбуаз была добродушная и весёлая женщина, хотя смело могла разобидеться на весь мир, так как до падения Наполеона III её семья сама могла позволить себе нанять гувернантку. Алексей Александрович считал большой удачей то, что именно она занималась его дочерью, ведь недурные манеры, определённый талант к преподаванию и сердечность были, по его скептическому мнению, редким сочетанием. — Это должно быть что-то важное, чтобы он был благодарен мне, — в очередной раз возмутилась приземлённости мадам Лафрамбуаз девочка. — Но такую услугу можно было бы оказать Сергею Алексеевичу, только будь он очень несчастен, дитя, — мягко возразила ей гувернантка. Но что же ей тогда делать? Ани бы напросилась на сочувствие, но ей казалось, что сегодня бонна будет глуха к её переживаниям, хотя обычно между ними царила дружба. Если бы папа был рядом, она просила бы у него совета, но письмо не передаст всей трагичности её положения. Ужинала она в одиночестве, трапеза затянулась до темноты. Серёжа был не на приёме и не в театре, иначе он бы заехал переодеться. Часы с другого этажа били первый час, когда так и не заснувшая Ани при свете луны, ради которого облака рассеялись на ночь, застёгивала пуговицы своего малинового платья. При полном параде она прокралась к лестнице и, аккуратно разложив юбки, села на вторую сверху ступеньку. Настроение её колебалось от злобного до озорного. Мысль, что с братом что-то случилось, не терзала её, напротив — она решила, что он развлекается, поэтому она ответит проказой на проказу. Предвкушение мести понемногу заменялось сонливостью. Басистый мотив повторился ещё три раза, и Ани прилегла за перилами, боясь проснуться в ссадинах на полу у входной двери. Тучи снова сторожили небо — от окон шёл не хворост горящих жёлтых полос, а бледный мерцающий отблеск. Из чистого упрямства она не уходила в спальню, даже зная, что прислуга вот-вот проснётся. Дремота снова ослепила её, но тут внизу что-то хлопнуло. Измятый Серёжа направился к лестнице, как вдруг через перила свесилась злорадная Ани. — Где ты был всю ночь? — со смехом поинтересовалась его сестра, разобрав робость на его несвежем лице. — Почему ты не в постели? Где мадам Лафрамбуаз? — найдя свой голос, задал вопрос Серёжа. — Я ждала тебя, — парировала Ани. — Ты спала сегодня? Почему ты одета? — воскликнул он, взобравшись по лестнице и разглядев бурые круги под её воспалённо сияющими глазами. — Я оделась и ждала тебя здесь. А где ты был? — тараторила девочка, сердито наклонившись к нему. Лучше бы он дождался, когда проснётся Роман Львович, и ушёл с ним, за несколько минут он бы снова привык к той девушке, которая вчера ему виделась такой обольстительной. Сестра бы приняла своё поражение и ушла к себе, а он бы пришёл в себя и соорудил приличную историю. — Я был в гостях у своего сослуживца, — это было правдой, ведь Роман Львович чувствовал себя в подобных заведениях как дома. — Но, Ани, почему ты считаешь себя вправе требовать от меня отчёта? Я твой старший брат и могу проводить время, где пожелаю, не ставя тебя в известность. Позволь напомнить, что в отсутствии отца тебе пристало слушать меня, — оглашать подобное нужно со строгостью или вызовом, но тем же тоном он обычно просил прощения. С неестественной скоростью он отошёл от сестры, но не разгневанный, а пристыженный тем, что Ани видела его всё ещё немного пьяным, с разрыхлённым умом. Перед отцом ему бывало совестно, но иначе: только он заканчивал свою тираду, как Серёжа успокаивался и забывал обо всём, и он почему-то вспомнил, как извинялся перед пеняющей ему на какую-то глупость мамой. К завтраку Ани отрезвела от мнимой победы и сквозь пелену, которая была расплатой за сутки без сна, грустила. Через вазу с крупной рубиновой клубникой, восседал её брат, мрачный и слишком разодетый. Опираясь виском на кулак, девочка сосредоточилась на размешивании сахара в чашке. — Не мучайся и ступай спать, — проворчал вдалеке Серёжа. — Мадам Лафрамбуаз сегодня собиралась учить меня вышивать монограммы, — холодно сказала Ани. — Я скажу ей, что у тебя была бессонница, — настаивал её брат, — любой урок можно отменить и с приходящим учителем, а твоя бонна сможет отдохнуть от ваших занятий. — Не утруждайся, — процедила она из последних сил. Дрянная девчонка. Да его ровесник и не упрекнул бы себя на его месте, а он давится виной целое утро и близок к тому, чтобы упрашивать её не издеваться над ними обоими. Что ж, он не станет её дальше уговаривать — в первую очередь она наказывает себя. Его сестра уже не наблюдала, как вертелся напротив неё Серёжа, как сжималась у него нижняя губа, потому что её ресницы будто связали. «Вставай, я тебя доведу до дивана» — раздалось у Ани над ухом.