Припылённое родство

О том, что завтра её брат снова проведёт вечер вне дома, Ани узнала от своей бонны, которая пожаловалась ей на то, что вот уже несколько лет героиню её родины — Жанну Д’Арк выставляют очередной экзальтированной чудачкой, какая есть в любой опере. Среди театральной публики Серёжу можно было редко увидеть, появлялся он на спектаклях, только когда кто-нибудь повелительно выражал надежду на встречу с ним в антракте. На этот раз его ждал и начальник из министерства, и представленный ему общим приятелем офицер Трощев, который понравился ему настолько, насколько вообще мог понравится военный. Он не терпел ни лощённых штаб-офицеров, ни вышедших в отставку генералов, ни хвастливых полковников, ни важно прихрамывающих поручиков, словом, никого. Серёжа пытался заставить себя уважать хоть кого-то из них, но ехидство так и терзало его, стоило ему завидеть военный мундир. Трощев расположил к себе Каренина и сумел подрезать его чиновничью спесь только своей немногословностью, которую Серёжа ошибочно трактовал как скромность и вдумчивость. Июль пенился ярким светом, застилавшим весь кабинет: от беспомощных штор до великанского шкафа в окна ломился сочной кроной клён, и вся прелесть лета убеждала Серёжу бросить на сегодня дела. От вечера он ничего особо не ждал, кроме, может быть, какого-то торжественного поручения в другом городе, на что ему намекнул Роман Львович; но он отчего-то в радостном нетерпении посматривал на часы, прихорашивался, как дебютантка, не зная для кого и для чего. Впрочем, такое состояние, если и навещало его, то без всякой причины, но только в одиночестве, будто оно всегда было при нём, но даже дыхание любого человека заглушало его. Он скитался из комнаты в комнату с непоседливостью ребёнка, которому не позволено в них находиться, но пока никто не видит, он на несколько минут забегает туда и, опасаясь, что его застанут за шалостью, ускользает в коридор. Найдя камердинера, Серёжа отобрал у него билет, ещё покружил с ним по особняку и оставил его измятым, как и многие дорогие сердцу бумаги, на каминной полке в гостиной. Начищенному зеркалу, верно, уже опостылело отражать Серёжу, менявшего неотличимые жилеты и перестёгивающего все свои запонки. Наконец, он оделся, а он так никого и не кликнул, не желая свидетелей тому, как он со смехом прикладывает к лацкану цветы из вазочки, и вернулся в гостиную, чтобы обнаружить пропажу своего билета. Собственное ребячество рассердило его, он решил, что, пожалуй, такой оболтус, как он, заслужил растерянно осматривать пол в поисках клочка бумаги, обещавшего ему пересказ биографии французской святой. Продолжив вереницу нелестных отзывов о собственной персоне, он вознамерился повторить свой вояж по дому. Мысль о том, что в конце концов утерян не важный документ, и он всего лишь по безалаберности впустую потратил некоторую сумму денег, упорхнула, не утешив его — он ведь пообещал прийти. Его будут тщетно ждать, выглядывать, а ему нужно будет сокрушённо врать о сильной головной боли или семейных хлопотах, стыдясь признаться, что ему помешало явиться взаправду, и волоча предположение, что без этой лжи дальнейший разговор состоял бы из одних насмешек. Полчаса спустя к поискам была приобщена прислуга, хотя они никак не могли помочь, потому что одиозный билет лежал в нотах Ани. Лишать брата этого выхода она не собиралась, так как решила, что он жаждет быть сегодня среди зрителей. Самое странное в маленьком похищении было то, что оно было совершено, чтобы угодить Серёже. Не было такого одолжения, которое она могла бы сделать брату — целую неделю она шла к выводу, что ему не требуются её услуги, она либо не знала о его бедах, либо они были ей неподвластны, и чем ярче Ани это осознавала, тем сильнее ей хотелось доказать ему обратное. Поэтому беззащитный билет так поманил её устроить брату крохотную неприятность и самой же выручить его: пусть потом наслаждается представлением, но пусть ему думается, что сестра хоть немного причастна к этому удовольствию. Да, это обман, но как по-другому показать Серёже, что она умеет не только докучать ему? После сегодняшнего случая он перестанет считать её бесполезной, возможно, станет доверять какие-то мелкие поручения. Подумать только, за всю жизнь она не разу не слышала от него ни единой просьбы, она даже не передавала ничего от него отцу. Он будто вспоминал о ней, только если она стояла перед ним, когда же его ум был занят хоть чем-то, даже мелочью, он забывал о её существовании. Суетливая горничная уже заглядывала к Ани, и барышня сказала ей, что ничего не видела, но попробует поискать поприлежней. Будь девочка убеждена в недостойности своего поведения, вид у неё был бы как уже после наказания, причём достаточно жестокого, впрочем, ничего, кроме отстранённой строгости, ей никогда не грозило, уж слишком обезоруживало взрослых её скороспелое, хоть и искреннее раскаяние, но на этот раз на душе у неё было легко. Как только служанка хлопнула соседней дверью и побежала к лестнице, Ани стала аккуратно, страничка за страничкой листать свою тетрадь, где на последней развороте лежал билет на «Орлеанскую деву» в партер. Она взяла его обеими руками за уголки, в очередной раз изучила, признала шрифт достаточно изящным, и выпорхнула из своего логова. Брата она застала за повторным и чуть ленивом обыском комода, его фрак лежал на краю кресла таким образом, что было ясно — его уже не собираются сегодня надевать. — Серёженька, — нежно позвала Ани, предвкушая его восторг, — я нашла, — и так же делая рамочку большими пальцами, протянула ему злосчастную карточку. Он мгновенно улыбнулся и шагнул к лукавой девочке, но когда он уже почти проговорил то, ради чего затевалась вся афера, ему стало ясно, что никакого провала в памяти у него нет, и не его рассеянность виновата в переполохе, охватившем особняк. — Это ты его взяла? — громко спросил он, отпрянув от неё. Она охнула и опустила голову, будто желая, чтобы Серёжа разглядел огромный бант у неё на макушке. — Зачем? — удивление угомонило его гнев. — Тебе обидно, что я иду туда один? — но ей бы не хватило духу с таким сияющим видом требовать у него признательности. — Нет, мне хотелось что-нибудь сделать для тебя, — принялась объяснять она, надеясь, что раз брат без труда разоблачил её, то так же быстро поймёт причину, по которой она на это отважилась. — И в награду попросить какую-то ерунду, — возмутился Серёжа пряча во внутренний карман фрака билет, который выхватил у Ани. — Нет, мне ничего не нужно, — воскликнула она, вцепившись ногтями в осиротевшие без бумаги ладони. — Ты вознамерилась сначала обвести меня вокруг пальца, а потом выслушивать, как я рассыпаюсь в благодарностях, — ей казалось, будто он почти во всём разобрался, но в конце свернул не туда, и теперь переубедить его гораздо сложнее, чем в самом начале, будто он переводил дословно с иностранного языка, потеряв суть. — Что же, если желаешь моей благодарности, то не смей даже замышлять подобные выходки. Серёжа досадовал на сестру все шесть картин и глядел на сцену с таким осуждением, что мадам Лафрамбуаз, наверное, прониклась бы к нему дружеской симпатией, на которую было так щедро её сердце. Трощев не сделал ни одного язвительного замечания и даже не раскритиковал оперу как жанр после казни Иоанны, отметив, что его товарищ находится в мрачном напряжении, будто боясь, как бы кто-то из хора не попробовал убить его игрушечным копьём. Несколько раз Каренин уже скользнул взглядом по ложе, где восседал его начальник с семейством, но почтительно кивнул с большим опозданием, до этого все присутствующие воспринимались ним как часть убранства залы или декораций. В антракте он поднялся к Маеву, который, увы, не позвал его пройти в фойе, а начал разглагольствовать о самом Сергее Алексеевиче, а затем о своей родне; потом его жена, томная щуплая женщина в якобы заговорённых рубинах, поинтересовалась здоровьем Алексея Александровича; не то племянница, не то другая родственница Владимира Александровича спросила, как он находит сегодняшнее исполнение, и только юноша, единственный переживший младенческий возраст ребёнок Маевых, на радость Серёжи, ограничился приветствием, очевидно, порабощённый сюжетом оперы. Итак, дальше раута у Маевых до конца месяца ему не полагалось удаляться от собственного дома. С сестрой о краже он больше не заговаривал, а сама она не осмеливалась подымать эту тему. Через неделю обещал вернуться их отец, сократив своё прибывание на водах в два раза. Такая спешка была порождена смертью его соседа, тоже рассчитывавшего на целебный воздух, и после этой внезапной кончины Алексей Александрович представил, что он тоже может умереть вдали от дома среди чужих людей, не наставив сына и не успокоив дочь. Он представлял, как его по жаре повезут в Петербург для похорон, как поражённая Ани глядит на его гадкие останки, как Серёжа получает письмо с траурной каймой, и ему стало страшно. Дети были счастливы его приезду, выглядел он вполне сносно, поэтому никто ему не пенял на легкомысленное отношение к собственному здоровью. Старший Каренин стоически промаялся на службе до Рождества, вечерами он больше не засиживался с книгами, ложился спать рано, документы изучал дольше обычного, а к полудню ум его сковывала паутина. Благо, положенные тридцать пять лет службы истекли ещё три года назад. Как многие другие в его положении, он бы мог дать себе поблажку, положиться на подчинённых, но привычка всё делать на совесть преграждала ему любой путь, кроме как подать в отставку. В министерстве посокрушались, позлословили и с почестями отпустили Алексея Александровича на пенсию. Сын воспринял это решение скорее с большей долей обречённости, чем сентиментальности. Каренин поначалу выуживал у Серёжи рассказы о его делах, но посчитал, что-то тот отвечал с неохотой, сердясь на то, что отец жаждет уличить его в оплошности или дать непрошенный совет, поэтому мода на эти беседы быстро иссохла. Мадам Ламфрамбуаз иногда всерьёз волновалась, что ей скоро придётся просить о прощальном подарке в виде рекомендаций, ведь её воспитанница целыми днями находилась под присмотром отца: он взялся сам учить её истории, гулял с ней, по кругу слушал разученные Ани произведения, несколько раз мадам Лафрамбуаз даже слышала его смех, что показалось ей столь же неестественным, как если бы глухой начал петь. Они были практически неразлучны, и те, кто не знал о происхождении Анны, стали утверждать, что она просто-напросто очень красивая копия Алексея Александровича, будто природа сильно польстила его внешности, составляя портрет дочери. Девочка невольно огорчила Алексея Александровича лишь однажды, побывав в сопровождении гувернанток на променаде с мадмуазель Дёмовской. Элиза, стащив с покрасневшей от холода руки тоненькую перчатку, протянула пальцы Ани, как кавалеру для поцелуя, и гордо заболтала о колечке, которое ей отдала из своей шкатулки маменька. Затем, уже расставшись с подругой, Ани спросила у бонны, есть ли у неё материнские украшение — та ответила ей, что у неё остались от покойной родительницы серёжки и лопоухость, которую она не желала подчёркивать, так что парой пышных металлических гроздьев она лишь любовалась, потом мадам Лафрамбуаз вкрадчиво прибавила, что у её подопечной тоже есть подарок от матери — это её красота, хотя Анну Аркадьевну она никогда не знала. Но Ани уже поняла, что на всём белом свете у неё одной ничего нет от матушки. — А у мамы не осталось никаких украшений? — кротко спросила Ани у отца вечером, медленно запирая пианино. — Мне бы хотелось что-то иметь на память о ней, — объяснила она замешкавшемуся с ответом Каренину. Анна собиралась в Италию в лихорадке, позабыв многие свои вещи, удивительно, что она вообще что-то взяла, ведь душа её носилась в дивном непостижимом мире, в котором ей бы не пригодились ни платья, ни обувь, ни драгоценности. По безмолвному указанию Каренина комнаты его супруги были выпотрошены, всё снесли на чердак, так как дворецкий, доживший свой век со всеми конечностями, давал руку на отсечение, что хозяйка вернётся к мужу. Он растерянно посмотрел на девочку, ведь определённой традиции, как вспоминать при ней Анну, так и не сложилось. — Что-то, конечно, осталось, я велю поискать, но ведь твоя мама была взрослой дамой, и ты не сможешь ничего надеть из её вещей ещё много лет, — попробовал Алексей Александрович отговаривать её от этой трогательной затеи. — Я буду пока только любоваться, разве она не завещала их мне? Или это для невесты Серёжи? — иначе она не могла трактовать его слова. — Нет, право, полагаю, всё твоё. Анна не говорила об этом, но я не знаю, где искать её безделушки, — отрывисто ответил Каренин, бранящий себя за то, что до сих пор не сочинил твёрдого отказа. У его маленькой собеседницы удлинилось лицо, как для плача, она глядела с какой-то предтечей обиды, и он, видя, что у неё мокнут глаза, выдал достаточно изысканное завершение беседы: — Я даю слово, что отдам тебе всё, что найду из её драгоценностей. Но ведь ты носишь её имя, разве этого мало? — Меня назвали в честь матушки после её смерти? Она умерла, родив меня? Оттого Серёжа не любит меня? — пролепетала она, обращаясь в большей степени к себе, выбрав пережить своё прозрение спокойно. Алексей Александрович бросился разоблачать её предположения, повторял, что мать почила через полтора года после её рождения, что имя Анна его любимое, и он настаивал на нём с самого начала, что Серёжа любит её, просто он слишком занятой человек, а интересы их слишком различны. Она даже не успела хлюпнуть носом, так быстро отшвырнул от неё отец эту драматичную версию, ещё и пошутив о том, что фантазию Ани нельзя подкармливать романами. Она бурно запротестовала и, к счастью, диалог не выписал петлю и не вернулся к Анне. Утром Каренин описал служанке ларец супруги, который она, давно изумлявшаяся небрежению к такому ценному предмету, сразу принесла. С наигранной деловитостью он проворно открыл протёртую от пыли шкатулку, откуда безобидно поблёскивала горсть украшений. Вдруг поначалу безликие труды ювелиров стали очерчиваться по отдельности, взлетели живыми картинами прошлого, как всполошённая стая птиц, и приземлились на проступивший образ Анны. Оказывается, он не забыл, на каком пальце она носила каждое кольцо, как она прикалывал каждую брошь, как обвивалось каждое ожерелье вокруг её шеи, до куда доставали серьги. Когда этот серебряный полумесяц красовался в её чёрных волосах, он дразнил её турчанкой. Вот эту бархотку с древнегреческом профилем на камее она носила ещё до их свадьбы, он всё силился рассмотреть этот небольшой барельеф, но боялся, что его поймут превратно. А эти янтарные бусинки в золоте будто глотнули все зажжённые свечи на крестинах Серёжи. Змейку с розоватым камнем во рту она почти не снимала с руки целый сезон, тогда они были женаты всего год. А жемчуг, с которым она не расставалась в последние годы, казалось, был выточен с её кожей из одного материала. Пучок бриллиантовых звёзд сидел на корсаже её синего платья, которое стало ей велико после болезни. Сладкая изморозь обернула его сердце и лёгкие, глаза неспешно плыли по золоту и серебру, а обомлевший разум не прогонял мерещившуюся жену. Гребень, напоминавший заплетённую розами калитку, он сам подарил ей на день рождения. Её руки были в этих зеленоватых кольцах, когда она ломала их на скачках — он шумно закрыл шкатулку, и хоровод Анн померк. Через несколько часов Алексей Александрович вручил дочери под видом любимца матери маленький золотой браслетик, который он купил сегодня в ювелирной лавке. Ани влюбилась в эту вещицу, на которую бы и не обратила внимания в других обстоятельствах, ведь в детстве так сложно отличить скромное украшение от простого или дешёвого. Каренин же всё не мог взять в толк, зачем он обманывал её. Он как бы страшился, что любой обитатель этой шкатулки повлияет на девочку, испортит её, будто на ней могли остаться язвы и пятна от прикосновения украшений матери. Да, отдай он хотя бы жемчуг, то чувствовал бы, что совершил профанацию. Цепочка уже не отлучалась с правой руки Ани, а именно так, согласно выдумкам Каренина, двенадцать лет назад её носила Анна. Девочка была уверена, что браслет так мягко сидит, так быстро нагревается на коже, так забавно отражает её нос, только оттого что он принадлежал её матери. Когда она оставалась одна, то оставляла короткий поцелуй на металле. Огонь в камине тоже был очарован украшением и ежесекундно посылал в знак своего обожания на его поверхность багряные вспышки, но Ани не замечала их флирта из-за отдыхавшего в кресле Серёжи, который завтра наконец уезжал из столицы, получив это задание на полгода позже, чем планировал. — Серёженька, а у тебя сложное поручение в Москве? — промурлыкала она, смущаясь растянувшейся по гостиной тишине. — Вовсе нет, я больше времени проведу в дороге, — успокоил Серёжа сестру, обернувшись к ней. — А ты раньше уже бывал там? — улыбнулась девочка, как всегда, веря в то, что разговор будет длинным, хотя её брат снова прикрыл глаза. — Да, очень давно, мне не могло быть больше семи лет. — А если бы тебе разрешили самому выбрать город, какой бы ты выбрал? Тоже Москву? — прозвучал ещё один вопрос. — Нет, я бы, пожалуй, погостил у своего друга на Волге. — А я бы к морю хотела, чтобы оно было тёплое-тёплое и где-то вдалеке бушевало, но у берега затихало, — поделилась Ани. — Меня туда вряд ли пошлют, но я бы не отказался. Ей давно казалось, что отрывающаяся от волны соль распирает грудь счастьем, что шум от поклонов волн одновременно будит и усыпляет, что картина беснующейся синевы погружает в состояние, близкое к тому, что она испытывала сейчас, говоря с Серёжей. Она подошла к брату поближе, наглаживая подошвами ковёр, когда они снова замолчали. — Красивый? — кивнула Ани на браслет, заметив остановившийся взгляд брата на сверкающей линии. — Он очень матушке нравился. — Кто тебе сказал такой вздор? — возмутился Серёжа оторвав спину от подушек. — Отец, но это не вздор, — перемена в тоне брата пока только озадачила её, но не огорчила. Зачем-то Серёжа поднялся на ноги, закрыв собой часть камина, и внимательно всмотрелся в погасшую в его тени цепочку, подняв её вместе с рукой сестры, будто был слаб зрением. Он всё глядел, но ни одно воспоминание не подхватило его, и, уронив ладонь Ани, он строго огласил свой вердикт: — Быть не может! — Как же не может? Ты просто забыл, столько лет прошло, тем более, мальчики плохо запоминают материнские побрякушки, — примирительно предположила Ани. Потом он корил себя, что не согласился с ней и заупрямился, но в тот момент он с жаром отвергнул возможность оставить этот спор. — Нет, я бы запомнил. Воображай, что душе угодно, но я говорю, как есть — никогда мама этот браслет не носила! — отчеканил Серёжа, готовясь к ссоре и обвинениям во лжи, так как отходчивость не была его достоинством, а гнев часто заставлял его ночью подбирать ещё более хлёсткие ответы оппоненту. Но Ани только смотрела на него с сочетанием изумления, страха и будто сочувствия, как смотрят на сумасшедшего после приступа, и он, не выдержав этого взгляда, оставил её одну.