Припылённое родство

Поездку Серёжи на самом деле тяжело было назвать изнуряющей, правильней было бы считать её поощрением — Маев рассудил, что пока для повышений и наград рано, но вовсе не потому что не желал отметить таким образом младшего Каренина, просто ему не хотелось вместе с ними пожаловать юноше недоброжелателей и завистников, с которыми он бы не совладал из-за тех же качеств, которыми он приносил так много пользы министерству, а путешествие в Москву по пустяковому заданию, когда даются последние балы в сезоне не вызовет ни в ком неприятельских мыслей, но развлечёт его подчинённого. Владимир Александрович питал слабость к толковым молодым людям младше тридцати лет, хотя, если кто-то заслуживал слишком высокой его оценки, это непременно портило его настроение на день или два, точнее, портило его сравнение, которое заставляло Маева бранить полусонную горничную и свирепо хватать за локоть никчёмного дворецкого. Нет, собой он был доволен и по молодости не скучал, ведь, по его мнению, лёгкая походка и отсутствие болей в суставах мало стоили перед приобретённым весом в обществе и государственной жизни; огорчал Владимира Александровича только собственный сын Михаил, в ком сошлись все самые порицаемые его многоуважаемым отцом наклонности. Натура нежная и порывистая, как отзывалась о нём мать, переводя определения мужа в более мягкие формы, он не годился ни для одного занятия, подобранного для него отцом, когда тот вопреки смертям всех предыдущих детей скрупулёзно продумывал биографию своего наследника, будто потешаясь над самой идеей сглаза. Принудить его к чему-либо было невозможно, все угрозы, находившиеся наготове у других родителей, были отобраны обстоятельствами. Всякого влияния на сына Маева лишил тесть, перед своей кончиной завещав всё имущество внуку и сделав его в два раза богаче, чем сам Маев. И всё же Владимир Александрович испытывал к Михаилу что-то сродни сочувствия, такое же он испытывал бы, будь его единственный сын калекой с детства — он был дорог его забронзовевшему сердцу, как не был бы дорог другой ребёнок с иным складом. Он забросил взращивать в мальчике крутость нрава, а потом и вовсе умыл руки от его воспитания, как умывает руки резчик деревянных свистулек от цельного куска малахита, но не обгладывать свои неоправданные надежды при виде того же Сергея Маев не мог. В поезде Серёжа спал очень плохо, а под закрытыми веками буянили смутные, топкие видения: женский голос то упрашивал, то требовал от него петь колыбельные, потом он прикармливал чаек хлебом и испугался, когда они обрушились на него всем крикливым полчищем, и у него запекло в плече, к которому примотали полупрозрачной материей что-то вроде кукольного блюдца, а он метался по даче, злился, плакал и слышал, что по саду кто-то бродит. Ненадолго это прерывалось фырканьем и бормотанием колёс, но Серёжа тут же погружался обратно в густой бред. На второй день поручение было уже выполнено, оставалось только уважить своим присутствием на балу одного местного чиновника и ещё раз в конце недели нанести визит другому сановнику, чтобы уладить небольшую бюрократическую формальность. Сергея Алексеевича принимали достаточно гостеприимно, хотя и с поскрипывающей снисходительностью к его возрасту, который стал поводом для внутреннего возмущения московских государственных мужей, ожидавших из столицы кого-то посолидней. Особенно любезны с ним были отцы семейств с девицами на выданье. Каждую из них он будто под отчёт просил о танце, но никого не приглашал второй раз, каждой он задавал пару пустяковых вопросов, делал самый непритязательный комплимент, благодарил за честь и каждую оставлял рядом с матушкой обсуждать себя в матримониальном ключе, ведь его сдержанность давала пространство для манёвра фантазий и трактовок. В основном все сходились на том, что одно воспитание, а быть может, неуверенность ограничили петербургского гостя в средствах выразить очередной барышне своё восхищение, хотя его никто не тронул, так как похожее времяпрепровождение он считал продолжением своей службы, и даже баснословно красивая, самая приветливая или по-настоящему умная девушка была для него сродни бумаги, на которой следовало начертать сбитую подпись. Минуту его занимала танцующая не с ним особа, но и это была своеобразная учтивость — она всё делала короткие выпады глазами в его сторону и несколько мгновений не отрывалась от его лица, как если бы наконец рассмотрела в нём какое-нибудь уродство, прежде отмеченное только чутьём; но тут его партнёрша чуть пришла в себя после ошибки в шагах и из полуобморока спросила, не кажется ли ему город провинциальным, он не расслышал её шёпот за стараниями оркестра, попросил повторить, но бедняжку чуть не пришлось вести под руки к сёстрам. Музыка смолкла, и Серёжа ждал у колонны, пока трубач угомонит свой кашель, сановничьих дочерей осталось всего две, поэтому он решил через час начинать прощаться. Из соседней залы показалась изучавшая его девица, она повернула голову назад и остановилась в проходе, будто прячась, рядом с ней появилась дама в не очень искусно перешитом зелёном платье; они заговорили, сама девушка из осторожности не смотрела на Каренина, но, очевидно, подсказывала женщине, где его обнаружить, та часто моргала, как бы помогая себе яснее видеть, вскинула реденькие брови и после короткого диалога с дочерью суетливо стала пробираться к заинтересовавшему её человеку. — Серёжа, — жалобно обратилась к нему проплывшая по морю гостей незнакомка, подобрав к лицу собранные в замок руки. Он не успел ни узнать, ни не узнать её, как она сама избавила его от лишних блужданий в давно прошедшем детстве, боясь, что без её помощи он не справится, — это же я — Дарья Александровна, тётя Долли. Он вспомнил жену дяди, и чувство, будто Василий Лукич заставляет его снова рассказывать отлично выученный урок, зарождалось в нём. Да-да, вот его слуха коснулся глуховатый тембр маминой невестки, и он осознал, что все новые черты в ней угадывались ещё пятнадцать лет назад, ничего непредсказуемого с ней не случилось: можно было предположить, что жиденькие волосы поседеют именно в этот оттенок, что все образовавшиеся ещё тогда морщинки расплодятся на тех же местах, что очертившиеся синяки расширят свои владения, что никакой перемены в её туалетах почти не произойдёт. В детстве он держался от неё подальше, считая злой из-за того, что она вечно ругала своих детей и запрещала им играть с Серёжей. Увы, отличие между несчастными и дурными людьми до сих пор оставалось вне его разумения. — Здравствуйте, Дарья Александровна, — всё же вежливость не раз спасала его и освещала путь в озадачивающих беседах, — я сердечно рад видеть вас. — Да ты уже совсем взрослый, графиня сказала, что по делу из столицы, — слова не лились, как она того хотела. — Что ж твой папенька? — В добром здравии, ушёл в отставку, — дал он краткую справку об отце за последние годы. — А Степан Аркадиевич здесь? — поддержал Серёжа игру, так часто случающуюся между знакомыми после многолетней разлуки. — Степан Аркадиевич теперь с небес за нами присматриваете, уже шесть лет, как я вдова, — объяснила тётя Долли, удержав вздох, — я тут с Лили, пойдём к ней. Лили, стыдясь слишком домашнего поведения матери пусть и с родственником, развернула свой длинный профиль к дверной раме, от которой она не смогла отойти. На поминки Стива приезжала Катерина Павловна, пережив и племянника, и племянницу; её отдыхавшие со свадьбы Анны воспитательные таланты были готовы принять новый бой, что невероятно удачно совпало с бедственным положением Облонских — рассудив, что из всех девочек ей больше всего по душе Лили, она изъявила желание заняться ею, сначала деликатно, ведь именно Лили была любимицей своей родительницы, затем менее деликатно, заявив, что семейство их не в том положении, чтобы найти достойную партию для всех дочерей, и уж совсем неделикатно, упрекнув Долли в том, что она скорее обрядит свою ораву в мешковину, чем усмирит гордыню и примет милость Катерины Павловны. Четвёртый год Лили жила у тётки отца, обещавшей её удачно сосватать, но не спешащей лишать себя компаньонки, утомительную роль наперсницы пожилой родственницы она терпела, привыкнув к особому статусу среди других братьев и сестёр и пленяясь некоторыми догадками относительно завещания своей благодетельницы, хотя та жаловалась на здоровье исключительно для порядка. С большим трудом мадмуазель Облонская вырвалась из поместья в Москву на полтора месяца и не произвела никакого впечатления в обществе ни сама по себе, ни даже достаточно дорогими нарядами, отделанными бантами и плиссировкой по вкусу её двоюродной бабки. — Маман, — протянула Лили с укором, поприветствовав Серёжу, но Долли только похвалила дочь за то, что она не пропустила кузена, ведь было бы так глупо разминуться с ним. — А как вы смогли меня узнать? Неужели я так мало изменился? — с провисшей улыбкой спросил Каренин. — Да как же мало? — вскрикнула Дарья Алексеевна, намереваясь погрузиться в тщательное сопоставление того, каким она помнит его, и каким он предстал сегодня. — Тут никакой тайны нет: я услышала знакомую фамилию, — перебила Лили, которую, к счастью, ангажировали на кадриль. Долли с нежностью последила за неестественными движениями дочери, полагавшей, что в таких позах лучше всего видны её аристократичность и гибкость шеи, но отвлеклась на то, чтобы торопливо сказать: — Алёша теперь в Петербургской губернии служит, ты его часом не встречал? — беспокойство теребило её слова, которые должны были прозвучать буднично. — К сожалению, — заявил Серёжа, силясь определить, Алёша это тот, кто постоянно щипался, или тот, кто разлил на кровать похищенную банку компота. — Он так редко пишет, последний раз ещё осенью, — женщина замолчала на ещё один круг танца. Ей давно перестало быть унизительным просить о чём-то родню, но сын покойной золовки выглядел таким далёким от её бед, что она не знала, в каких выражениях обратиться к нему. Она заводила носками Таниных туфель, будто сгребая листву, и проронила: — А ты бы не мог навестить Алёшу, когда вернёшься? Знаешь, очень неважно вышло, что именно он так далеко от меня, за ним присмотр нужен. «Мой присмотр», — без возмущения подумал Серёжа, так как не заметил никакого посягательства на свою свободу, а только фамильярность, и мог легко отказать с любой степенью учтивости. Нет, от большого количества родни выгоды есть только для самых обездоленный из этой родни, остальные лишь удручённо ждут, когда придёт их черёд оказывать содействие им в чём-либо. Идея разузнать о кузене сразу же была отвергнута как нецелесообразная, и он спокойно ответил: — У вас нет поводов для беспокойства, Дарья Александровна, едва ли потребуется моё вмешательство. Всего вам доброго, передайте мои пожелания Лилии Степановне, — Серёжа ровно качнулся, показывая, что беседа завершена, мадам Облонская снова взглянула на дочь, будто ища сочувствие в том, как она подпрыгивает и попеременно переступает с каблучка на каблучок, возможно, частично расшифровав, чего так смущалась Лили. Ей стало гадко и стыдно за себя, как если бы она выбежала в чепце и пеньюаре к визитёру, от которого хочется поскорее избавиться, как от свидетеля собственной неряшливости. Долли нескладно наклонилась в ответ, ещё раз похвалив судьбу за свидание с выросшим племянником, хотя оно принесло ей только разочарование и недовольство собой, покрывавшее её мысли твёрдым налётом. Она укусила с обратной стороны губы, будто желая догнать свою просьбу, а впереди её ждало искалеченное, а от того задиристое себялюбие дочери, которое неизвестно откуда бралось, когда мать переставала скрывать, что их семья нуждается в участии. Квартира, в которой остановился Каренин, регулярно меняла постояльцев и выглядела немного необжитой, не под кого не подстроенной. Ночью закапал реденький дождь, и по этой экономии можно было судить, что идти он будет до конца следующего дня. Груда притаившегося у стен снега мешалась со взбитой колёсами, ногами и копытами слякотью и разбавлялась дождевой водой. Словом, погода была скверная даже для первых чисел марта, но тем приятнее было Серёже кутаться в увесистый халат и попивать свой кофе. На улицу он бы не вышел и под страхом повешения, ведь прогулка ничего, кроме ностальгии по тёплой комнате и кашля, как у трубача на вчерашнем балу, не сулила. Всё-таки нехорошо, что кузина оказалась такой внимательной, ничего путного в этом странном воссоединении не было. Ни по тёте Долли, ни по двоюродной сестре Лили, он не скучал даже в детстве, так что в чёрствости он себя упрекнуть не мог, предметом его привязанности когда-то был дядя, но раз он мёртв, то поздно выхаживать эту зачахшую симпатию. Верно, у Облонских очень тоскливо без Стивы, он был такой весёлый: как он однажды расставил солдатиков Серёжи по детской, чтобы мальчик их искал, кажется, они называли эту игру засадой. Да и доходы после его кончины должны были уменьшиться, но его жене хватит на старость: сопровождала мать одна Лили, значит, Таня и Николя уже покинули отчий дом, Алёша получил место, остались Гриша и Маша — половину детей она уже устроила. Девочки могут сделать неплохую партию, хотя бы одна из трёх сможет поддерживать мать, сыновья со временем тоже станут присылать ей деньги или уже присылают. Возможно, она оттого так и переживает, что всю зиму от среднего сына нет вестей, но почему он так долго не пишет ей — получается, он не давал о себе знать даже на Рождество. Неужели у Дарьи Александровны нету других знакомых, которые помогли бы выяснить, всё ли в порядке с её Алёшей, кроме случайно столкнувшегося с ней племянника супруга? Тогда что она предпримет дальше? Будет расспрашивать всех, кто бывает в Петербурге, о нём? Вдруг она уже так делала вчера, когда он ушёл — подходила к присутствующим с шикающей, сконфуженной Лили и получала тот же ответ, что и от него? Серёжа ощутил, как за рёбрами у него что-то сдулось, и без этой опоры он ссутулился, сидя в кресле, но он загрустил не из-за бессменного реверанса, в котором была вынуждена застыть тётя Долли, а из-за себя — так печалится в старых поверьях не имеющая души нечисть. Он поражался, как не понял всего, что понял сейчас, на балу, когда он видел и слышал тётку. Если фразу можно было трактовать двояко, то суть всегда ускользала от него и возвращалась из бегов через несколько часов с целью убедить его в собственной бессердечности. Дом Облонских, как оказалось, располагался через несколько улиц от места, где жил Серёжа, о чём ему сообщил словоохотливый швейцар, куда он с повинной головой и двинулся. Холодная морось облизывала его лицо, пока он не различил среди домов некогда шафрановые гардины, которые то ли стушевались перед общей серостью времени года, то ли просто выстирались. Неповоротливый лакей, наверное, не любивший посетителей хозяев, сопряжённых для него с лишними хлопотами, поплёлся к Дарье Александровне, приговаривая имя гостя, чтобы не забыть, хотя смысла в его докладе всё равно не было: дети всегда обгоняли его с этой новостью, так что его роль сводилась к тому, чтобы показать пришедшему, что хозяева ещё в состоянии держать прислугу. Серёжа обвёл глазами прихожую: она ни капли не изменилась, но в этой консервативности, увы, читалась не обычная приверженность одной обстановке. По взвывавшим от каждого касания ступенькам, кое-где стёртым до белесых пятен, спускался мальчик лет четырёх, громко топая, словно в нём было вдесятеро раз больше веса, чем на самом деле, на поворотной площадке его догнала девочка, ровесница Ани, по оценке оставшегося незамеченным Серёжи, она подхватила своими длинными руками увлечённого Сашу — так она назвала ребёнка, и, выгнув плечи друг к другу, унесла его наверх. — Здравствуй, Серёжа, как славно, что ты пришёл, я ведь даже забыла позвать тебя пообедать с нами, — воскликнула Дарья Александровна, показавшись из-за двери. Её обида сразу же поджила, когда она услышала от лакея имя ожидавшего молодого человека. Оцепеневший от несоответствующего его поведению приёма Серёжа последовал за ней в гостиную, из которой предварительно была выслана Лили. — Я прошу вашего прощения, — начал он, сбитый с толку приветливостью Долли, которой бы он предпочёл кару за свою категоричность. — Если вы позволите, я бы постарался узнать о делах вашего сына. Долли с восхищением приняла предложение племянника, зная, что как бы он не был сам доволен тем, что ему разрешили перечеркнуть инцидент на балу, её повод выражать признательность был серьёзней, после чего она назвала адрес, по которому нужно было искать её скрытного отпрыска. — А что же остальные ваши дети? — сумел вынырнуть из неиссякаемого потока чая и припасённых сладостей, которыми его закармливала хозяйка, Серёжа. — Лили с Катериной Павловной живёт, вот приехала нас навестить. Николенька переехал год назад к жене в Клинский уезд, — начала Долли с той же торопливостью, с которой протирают лезвие, о которое боятся пораниться. Её жизнь складывалась абсолютно безрадостно в последние годы, хотя она бы не сказала, что всё время горевала, но то, что утешало её, не подлежало описанию, ведь не могла же она рассказывать о домашних заботах или детских проказах, а все важные события, произошедшие с ней за минувшие семь лет, были печальными, и она опасалась разом их перечислить, чтобы не отравиться этой гущей несчастий. Николай, её старший сын, был вознаграждён достаточно крупным поместьем за предприимчивость и отсутствие щепетильности, когда женился на одной деревенской барышне с сильно подмоченной репутацией, и с тех пор порвал со столь ненавистной ему нищетой, а потому и с Долли. — Маша добрая, но такая вздорная, у неё с пелёнок такой характер, пишет истории про всякую чертовщину, вроде привидений, носит это в редакцию и печатается в журнале, — увидев по выражению губ, что Серёжа находит это забавным, она добавила: — тебе смешно, да и я ничего преступного не вижу, но она подписывает свои работы мадмуазель Сом, да-да, как рыба, и я с содроганием представляю себе, что будет, если её личность раскроется. Более того, она подбивает на то же занятие старшего брата, а так с детства: Маша что-нибудь выдумает, а Гриша подхватывает, впрочем, на него грех жаловаться, он у меня молодец. Олю ты уже не помнишь, ей будет одиннадцать в конце лета, Стива говорил, что она самая младшая и больше всех на меня похожа, сам посмотришь. — Я ещё мальчика видел, — неуверенно уточнил Серёжа, запутавшись в старшинстве детей собеседницы. — Саша уже мой внук, — подливая ему заварки, пояснила Доли, намеренно отвлекаясь на это действие, — это Танин сын. — Так Таня у вас гостит? Что же вы о ней молчали, я ведь лучше всего её и помню, — залихватски попенял он Дарье Александровне, даже забыв отказаться от новой чашки чая без сенного привкуса, который хранился для специальных случаев. — Таня умерла, её дети со мной живут, муж погиб, она ещё Мишу не родила, — призналась Долли, хотя до этого нарочно не упоминала имя старшей дочери, она вообще зареклась вспоминать о Тане, с которой они дурно расстались. Ещё при жизни отца Таню посватал человек, ощутив себя созревшим для праведной семейной жизни, и так как другой партии, которая бы пришлась девушке по душе, не предвиделось, свадьба была решённым делом. Телеграмму с известием о том, что её зять уже четыре дня как исчез из дома, Долли получила в Покровском, проведя там последнее лето перед тем, как разругаться с Кити. Причиной их ссоры стали Оля и Митя, который наново заинтересовался рыцарством и теперь посвящал двоюродной сестре срывание неспелых яблок с самых высоких веток и решение задач по геометрии. Уже охладев к данной теме, первенец Лёвиных тем не менее называл кузину только леди Оля и целовал ей руку в знак приветствия утром и пожелания доброй ночи перед сном. Кити запретила эту игру сыну и требовала вмешательства матери дамы сердца Мити, но Долли не была настроена против этой ребячьей забавы, после чего она узнал, что сестра всегда считала её никудышной воспитательницей, а ее детей грубиянами. До глубины души уязвлённая этими словами княгиня Облонская засобиралась, как её не умолял остаться Константин Дмитриевич, а после сообщения дочери все уговоры задержаться хоть на час были безнадёжны. Резкость младшей сестры могла быть прощена, но Долли не сумела простить ей мнения, в какой бы грубой или закруглённой форме оно не высказывалась. Муж Тани утонул в реке, перевернувшись в лодке на ночном заплыве со своим другом, который благородно умолчал о том, что они оба изрядно выпили. Новоиспечённая вдова отвратительно переносила третью беременность и как будто мстила матери, изводя капризами и упрёками. С делами зятя разбиралась Дарья Александровна и в конце концов позвала дочку переехать к ней, так как сбережений покойного Семёна едва хватило на погашения его долгов. На второй день родильной горячки у Тани Долли попросила её выздороветь, на что та злорадно ответила, что своё уже отмучилась и не намерена повторять судьбу матери. Через час лихорадочных содроганий она и впрямь отмучилась. Старший брат мужа Татьяны на её поминках признался тёще усопшего Семёна в своих связях с народовольцами и даже посоветовал попробовать переименовать всех троих сироток в Облонских, впрочем, она и не сомневалась в том, что внуки в итоге останутся на её попечительстве. — Попробуй варенье, — пододвинула Долли розетку с покрытыми блестящим сиропом абрикосами, — мы сами с Машей варили, это урожай из нашего Ергушово. Гриша всё меня подбивает в деревню перебраться, не знаю, может, он и прав. Но её фальшивое щебетание всё время подрагивало, и Серёже стало ещё жальче тётку, чем если бы она разрыдалась. Лили подослала к бабушке Оленьку — а Таня назвала свою единственную дочь так же, как младшую сестру, не подозревая, что однажды это будет создавать путаницу. Как и задумывалось, она прервала затянувшийся тест-а-тет, после чего Каренина познакомили с роднёй и проводили к столу. Все в большей или меньшей мере стеснялись кузена, даже Лили, хотя на её будто выглаженном, покатом лице играло не совсем кокетство, но желание нравится, которое побороло обиду за то, что во власти Серёжи было брезговать ими, а потом передумывать. Гриша не издал ни звука, не считая того, что он шумно предотвратил падение тарелки с солёными грибами. Оле хотелось, чтобы гость поскорее ушёл, но она осознавала, что этот визитёр чем-то важен и полезен для их семьи. Младшие дети, как заметила Долли, раньше начали разбираться во взрослых вопросах, быть может, и окружённые в основном взрослыми. — Серёжа, вы один в семье, или мама ещё кого-то от нас прячет? — попробовала оживить разговор Маша, за час чуть привыкнув к кузену. — У меня есть младшая сестра, — ответил Серёжа, — как вы или Оля по возрасту. — Так как я или как Оля? — засмеялась девочка, полагая, что два года разницы между ней и сестрой всем видны, — хотя Оля у нас маленькая матрона и кажется старше. Вы не подумайте, что мы на бедное дитя повесили Сашу, она сама нас к нему не подпускает, не дай Бог посягнуть на её самовозложенные обязанности. — Ани с вами живёт? — серьёзно спросила Дарья Александровна, аккуратно положив вилку, будто она могла отвлечь её от реакции Серёжи. Он неглубоко кивнул, перча котлету. «Святой человек, я бы не вынесла, придись мне растить внебрачного ребёнка Стивы», — посудила Долли, вспомнив Алексея Александровича, вызывавшего в ней одновременно уважение и умиление, несравнимые с её вялым расположением к Вронскому. — Маменька, где ж ей ещё жить? — с потерей в бойкости и скорости осведомилась Маша, но опять заболтала, интересуясь, куда ездил Серёжа, бывал ли он заграницей, есть ли у него невеста, какое его мнение о слухах касательно сокращении гимназического образования, и верит ли он в переселение душ. Остаток вечера Серёжа провёл под крылом Долли, рядом с которой ему почему-то было грустно, но он не хотел, чтобы эта вяжущая грусть отступала. Алёша, как выяснил по приезду младший Каренин, не проигрался, не умер, не лежал при смерти и не застрелился, просто он месяц откладывал с ответом матери, ещё месяц не осмеливался написать из-за большой задержки и в конце концов забыл о всякой связи с родным домом. Он получил положенный выговор от кузена в первую очередь за те метания Серёжи в Москве, которых он совсем не стоил. От отца Алексей Степанович имел талант так простодушно повиниться, что сердились на него всегда недолго, к тому же он был по-настоящему рад знакомству с Серёжей, позабыв о том, что оно началось не с дружеской болтовни. Так же он бы радовался какой-нибудь дорогой вещице, если бы его сперва чуть стукнули нею по лбу перед тем, как её подарить. Раннее тепло осуществило давнюю мечту Серёжи, существенно растянув дачный сезон. Отец, раньше не задерживавшийся за городом дольше, чем на две ночи, уехал с Ани на дачу, рассудив, что сын не будет тосковать без их общества. За четыре года, которые Алексей Александрович провёл на пенсии после своей отставки, он как бы уступил Серёже право называться в свете Карениным, а не Карениным младшим или сыном Каренина, сам превратившись в лучшем случае отца Каренина, а в худшем — в старика Каренина, хотя равномерный караван успехов сына с лихвой окупал эту неприятную перемену. Характер Ани немного изменился, но её родитель так и не смог определить в какую сторону, так как все известные недостатки дочери казались ему несущественными и второстепенными, ни её капризность, ни мнительность не омрачали его обожания, для которого он её воспитал, будто не в состоянии доверить это чувство кому-либо ещё. Ему думалось, что вся его душа для неё очевидна и открыта, что в ней нет хоть одного скрытого от понимания дочери закоулка. Ани догадывалась об этом и всячески растворяла в себе качества, выходившие за рамки мягкости и терпеливости, а так как все её прихоти удовлетворялись, это было несложно. Её положение при отце можно было сравнить с положением древнеримской весталки, столько почестей и благоговения ей доставалось, столько волшебной власти у неё имелось за одно только необъяснимое обаяние и чистоту. Раз в неделю Сергей выезжал из столицы к семье, потому что ему, как и сестре, нравилось небольшое озеро недалеко от их дома и запущенный сад, за которым намеренно ухаживали так, чтобы он выглядел диким. Он совсем не ждал их ежегодного переезда обратно в Петербург, но отчего-то несовпадение календарной осени с соответствующей погодой его раздражало, несмотря на то, что к двадцати пяти годам он объявил свою юношескую вздорность укрощённой. Того же мнения придерживалось всё его окружение, только Ани будто стала его чуть сторониться, редко первая заводила разговор, а каждая её фраза перекраивалась по много раз перед тем, как донестись до его ушей. Но это стеснение было ничтожным перед её общей нелюдимостью, стоявшей основной преградой в его плане вывести сестру в свет. Ещё летом он начал обольщать Ани рассказами обо всём, что, по его убеждению, могло привлечь девушку в обществе, то есть о том, в чём он так мало разбирался, и всё же невероятно расписанное ним бесконечно изящное царство празднеств возбудило её любопытство. Он опаивал её всяким вздором, а она пила его крупными глотками, но причина этой жадности таилась не в том, что ложь была искусна, а в том, кто подносил ей эту ложь. Когда ветер бросил на размокшую землю самые слабые листья, Серёжа уже нахваливал её недошитые бальные платья и пытался переломить её манеру танцевать, напоминавшую строгостью и чёткостью манеру испанских придворных дам с неподъёмными барочными воротниками. Каренин старший не перечил против дебюта Ани, но энтузиазм сына не позволял ему дать своё согласие со спокойным сердцем.