Припылённое родство

Слухи о средней дочери Цвилиных расползались всё быстрее и быстрее, но её родня будто не замечала всех пересудов и никак не изменяла своим манерам, робость не снижала сорта их чопорности, стыд не портил рафинированность, даже январский бал не был отменён, и вообще их поведение напоминало поведение монарха, попавшего в плен, но так и не осознавшего своего нового положения заложника. Нигде не было этого указано, но уж сложился такой обычай, что гостьи должны были порхать по старинному коренастому особняку Цвилиных исключительно в розовых нарядах, поэтому на Ани срочно шилось новое платье нужного оттенка, ведь, как на зло, подходящий наряд со смешными рукавами-фонариками уже был продемонстрирован на рауте у Дёмовских. Портнихе перестало нравится работать с мадмуазель Карениной, впрочем, это охлаждение было обоюдным: Ани больше не предлагала поправить что-то в фасоне, приколоть иначе кружево, ленту или сдвинуть шов. Все замечания и идеи стала заменять жалоба на колющие бок булавки. Дело было не в том, что, как казалось швее, девчонку разбаловали и её теперь не порадовать даже самой изысканной материей, а в том, что каждый наряд готовился к очередному мероприятию, так как сезон находился в самом разгаре и должен был продлиться ещё почти два месяца. Каренин безрадостно проводил детей на бал, пеняя им на то, что они едут в хлипком экипаже по темноте в такую сильную метель, дочь со странным удовольствием откликнулась на его ворчание и, вероятно, надеялась, что он будет настаивать. В последнее время он не понимал её настроения, все его мысли раздавливала потребность задать ей какой-то вопрос, да только он не формировался в его голове и оплывал, словно кофейная гуща, стоило ему снова взяться за него. На бал они немного опоздали: полонез уже заканчивался. Неожиданно для присутствующих под руку с мужем младшей сестры торжественно шествовала княжна Анастасия в туго-туго обтягивающем фигуру и особенно плоский живот атласе, будто вечер был посвящён её стройности, уличавшей всех сплетников в клевете. Честь Цвилиных восстановилась в полной мере, когда хозяин дома как бы невзначай начал сетовать на морозы и длительную инфлюэнцу у дочери, ещё и избавившись от опасности, что кто-нибудь со слишком зорким глазом заподозрит неладное из-за её нездорово пылающих щёк под толстой маской пудры. Ани тянуло пообщаться с Анастасией, но, во-первых, она могла сказать либо ерунду, либо какую-то бестактность, а во-вторых, они обе приковывали к себе берущееся гадкими корками внимание, природу которого она не могла объяснить. Эта едкая пытливость заселила в ней абсолютно детскую обиду, не поддающуюся никакому лечению, она даже не могла дальше внушать себе, что ею просто восхищаются, наоборот, интерес к ней был, как к чему-то безобразному, все ждали от неё проявления одного им очевидного порока, как ждут от сапожника пьянства, а от ростовщика скупости. Правда, большие страдания, чем ей, это причиняло Серёже, так как никакой загадки в отношении к ней общества для него не было, он чудесно знал, в чём дело, и это только добавляло ему желания покончить со всем побыстрее. Существовал маленький круг молодых людей, никогда не приглашавших Анну Алексеевну танцевать, меньшее количество из них обладали редким снобизмом, остальные же не перечили родителям, запрещавшим ангажировать её, но всё же эта категория была немногочисленна, тем более, что они имели прямых противников, которые плясали с ней только ради одной бравады, а потому в бальной книжечке Ани почти не было пропусков, разве что она сама не хотела расписывать какие-то танцы. После первых четырёх танцев она всем отказывала, так как дальше шли вальсы, которые она почему-то разлюбила, возможно, оттого что кавалеры слишком тесно её приобнимали. Серёжа увлечённо разговаривал с припозднившимся из-за непогоды Маевым и чуть не дрожал, как дрожит человек, которому приходится медленно шагать, когда ноги вот-вот сорвутся на бег, поэтому мадемуазель Каренина попросила своего партнёра отвести её не к ним, а к дивану у окна, хотя её манёвр оказался бесполезным. ― Вот и она, ― приблизившись к сестре, воскликнул Сергей, и эти слова подразумевали, что все четыре танца она была единственной темой для их беседы, впрочем, для младшего Каренина такая однообразность вошла в привычку, ведь действовать ему приходилось одному, ― с маленькими цветочками на корсаже, как я и говорил. ― Неужели вы считаете, что я должен узнавать Анну в толпе только по цветочкам? ― укорил его Михаил, аккуратно садясь рядом с Ани. ― Вы только притворяетесь, что понимаете меня, если так. Они оба улыбнулись, и как ей почудилось, что-то в этом согласии между ними зажимало её, преграждало ей дорогу, будто она, бродя по незнакомому дому, услышала, как вдалеке закрывают дверь, через которую она вошла. И пока ни у одного из них не сорвалось с губ новой двусмысленности, она суетлива спросила: ― Как поживают Лукреция Павловна и Владимир Александрович? ― Я обязательно передам родителям, что вы интересовались ними, они будут польщены. Матушка в добром здравии, но утверждает, что ей необходим горный климат, и намекает на то, что я непременно должен ехать с ней. Отец мной доволен, раньше я был равнодушен к обществу, а теперь не позволяю себе пропустить хоть один вечер, но мне иногда кажется, что я скорее деревенский житель, ― заключил Михаил. ― О, Ани такая же, ― мягко проронил Серёжа. ― Тогда я уверен, что не создан для города, ― прошептал Михаил, нагнувшись к своей пассии так, что она могла почувствовать спирт бергамотового одеколона от его воротника. Покорно-покладистое выражение его лица, так неприятное Ани, вновь подтвердило удачность стратегии, подобранной Серёжей. За минувший год он открыл в себе талант так виртуозно вводить в заблуждение кого-либо, насаживая такой богатый сад иллюзий вокруг этого человека ― и теперь его последнее детище всё разрасталась и разрасталась уже без его вмешательства и помощи. Те несмелые надежды, которые он заронил в сердце младшего Маева, цвели и плодоносили, давая тому твёрдое убеждение в том, что его избранница отвечает ему взаимностью и мечтает о свадьбе. Сколько сорняков, сомнений, очевидных выводов ему пришлось побороть, рассказывая о том, чего он и сам не знал, сколько повторял он о невероятной женской гордыне, сколько проявлений сердечной склонности Ани он отыскал. И сейчас этой густой зеленеющей лжи уже ничего не страшного, никакое ненастье её не сломает. Да, он был доволен своим трудом, но если сад вокруг предвкушавшего счастьем Михаила находился на пике своей роскоши, то заросли вокруг его сестры, которые он взлелеял летом, описывая радость и прелесть светского сезона, давно зачахли. Цвилиным предстояло справить ещё два дежурных бала до начала поста, но в итоге они провели два абсолютно неповторимых мероприятия. На следующую ночь после того, как они с таким блеском вернули себе доброе имя, от заражения крови умерла Анастасия. Вслед за ней уже по своей воле отошёл в мир иной её старший брат, находившийся на службе у великого князя и очень дороживший своим местом при дворе. Самая прожорливая тоска поглотила на три дня Ани, не было ни слёз, ни криков, ни траурных одежд, ни попыток посетить маленькие непубличные похороны, но неизъяснимая грусть нависла над ней, как туча над лугом, и непредвиденней всего в этом чувстве было то, что оно не имело направление, как имела бы его скорбь по усопшим, её тоска потеряла чёткую границу и всё ползла, ползла, как пятно на скатерти. Мадам Лафрамбуаз, с которой Ани разделила все свои переживания, сначала предложила помолиться за мятежные души погибших Нины и Александра, посетить их могилы, но затем посоветовала и дальше повсюду сопровождать месье Сержа; тридцать лет назад постоянные балы, пикники и катание на лодке помогли пережить ей меланхолию, одолевавшую добрую француженку и теперь, только тогда она горевала из-за разрыва со своим домашним учителем, а теперь из-за расставания со своей воспитанницей, которое она понемногу оттягивала, пока не соглашаясь вернуться на родину к чудом разбогатевшему племяннику. Но печаль Ани могла так же развеяться обществе, как можно развеять запах гари над костром. Пианино, ранее свидетель многих волнений, впало в немилость с тех пор, как её начали просить сыграть на некоторых вечерах или более помпезных собраниях. Инструмент перестал быть её ближайшим другом, будто он выдал какую-нибудь тайну, и ему больше нет веры. До этого ноября она исполняла что-нибудь только для себя, для отца, для своей бонны, иногда для брата, а сейчас она развлекал таким образом всех, кто пожелает слушать её. Как вырезали языки болтунам, чтобы они более никого не предали, всегда молча, так и пианино было покарано, запертое на ключ, пока Алексей Александрович не заявил, кто скучает по игре дочери, он вообще скучал по-старому укладу их дня, с чьей потерей он бы смирился, будь Ани весела, как обычно. Звенящая, болезненно-высокая мелодия раздавалась от прохладных клавиш и оборвалась на таком же трясущемся аккорде. Ани позавчера уже играла это, и ей непременно нужно было повторить то же произведение отцу, дабы убедиться, что с единственным и любимым слушателем оно звучит гораздо лучше. Было бы ей легче, если бы вместо Серёжи с ней выходил отец? Пожалуй, только она относилась к нему чуть иначе, чем от неё требовалось: без холодного полууважения-полустраха или насмешливого снисхождения, с которым смотрит на родительскую старомодность молодёжь, пережившая свою послушность, и это плебейское обожание стали бы обсуждать. ― Папа, а ты бы хотел, чтобы я обращалась к тебе на вы? ― спросила она ещё до всех похвал и отзывов насчёт своего исполнения. ― А зачем? ― эта мысль никогда не посещала его, потому он удивился тому, что она вовсе может прийти кому-то в голову. ― Не знаю, все говорят только так, даже наш Серёжа. ― Матери он говорил только ты, не знаю, почему мы приучили его со мной по-другому, ― когда его сын был ребёнком, он, правда, быстрее нашёлся бы с ответом. ― Но разве это не более уважительно? В обществе могли бы сказать, что ты мне слишком много позволяешь, что я не почитаю тебя, ― возразила она, хотя была с ним согласна, но хотела, чтобы он доказал ей их правоту, так как сама она не сумела этого сделать. ― Со мной были достаточно вежливы в свете, даже когда мне было известно, что все насмехались надо мной, но это была лишь видимость уважение. Что до тебя, я знаю твоё отношение ко мне и вижу в обращении на ты безыскусность и естественность, полагаю, только человек безо всякого опыта в семейных делах счёл бы это дерзостью, ― объяснил ей её же мнение Каренин. Как он точно сказал: видимость уважение, да-да, так и есть, кроме видимости самых разных чувств там ничего не бывает, не бывает! Хотя музыка уже не так развлекала Ани, театр ещё доставлял ей удовольствие. Они с братом иногда за целых полтора часа до увертюры уже поджидали знакомых, потому что антракт был слишком короток для целей, преследуемых Сергеем. Эту каренинскую привычку уловил Владимир Александрович и, решив поспособствовать тому, чтобы хитрость его подчинённого не прошла даром, также привозил свою семью задолго до начала спектакля, настолько задолго, что его супруга, в сущности, не ревнивая, задумалась, а не собирается ли он в это время выказывать своё преклонение перед способностями какой-нибудь хорошенькой хористки за кулисами. В длинном, словно пещера, фойе, где расхаживали упорхнувшие из своей ложи Сергей Алексеевич с Анной Алексеевной, было так пустынно, что даже не верилось, будто оно вот-вот заполниться людьми, как озеро приманенными размякшим хлебом чайками. Вскоре рядом с Карениными уже прогуливались Маевы. ― Ба, какая прелесть! ― громогласно одобрил начальник Серёжи Ани самым игривым тоном, который, по его мнению, лучше всего подходил для общения с дичившимися дебютантками, и поинтересовался: ― Вы, верно, будете изображать одну из заморских принцесс? ― Скорее седьмую фею, ― поправила Лукреция Павловна мужа, у которого под грузом государственных хлопот не удерживался в памяти ни один сюжет. ― Завидую я Алексею Александровичу: сын-молодец, дочь-красавица. Я в молодости хотел много детей, но Бог только одного сына дал. Но ведь невестка уже, почитай, что дочь, а там и внуки, внучки ― так и сбудется старая мечта, ― поделился своими надеждами Владимир Александрович, не обращая внимания на то, как осуждающе подымает светлые брови его жена, досадуя больше на вторую часть его сообщения, чем на первую, хотя разговоры при чужих о том, что их семья огорчительно мала, всегда очень обижали её. Михаил, не терпевший мещанских разглагольствований отца, покраснел и с самой задумчивой улыбкой глянул на Ани, чтобы найти след смущения и стыдливости на её лице, но он был слишком опьянён многозначительностью момента, чтобы заметить в ней что-нибудь другое. Серёжа много раз призывал её быть добрее к младшему Маеву, настаивая на том, что его пылкие чувства заслуживают хотя бы милосердия. «Но ведь он не любит меня, ― рассуждала Ани, ― когда любишь, то понимаешь человека, ждёшь ответной любви и мучаешься, не получив её. Люби он меня, то страдал бы, потому что видел бы, что безразличен, даже противен мне, а он вместо этого блаженно сияет». До конца первого действия они попрощались и отправились по свои ложам. Серёжа с ностальгией взглянул на партер, где раньше удобно располагался, не искривляя ноющую к финалу спектакля шею. Ничего, скоро он туда возвратится, а пока можно и потерпеть. Когда начался пролог, бинокль очутился у Ани, и она, глубоко нагнувшись, словно хотела подремать на своих коленях, стала наблюдать за гарцующим между фрейлинами, служанками и стражниками церемониймейстером со сверкающим свитком в руках. Немота персонажей немного тяготила её, хотя им и не положено было говорить, она принялась сочинять им реплики. Кружение феи Сирени со свитой показалось Ани уже чуть однообразным, и она отвлеклась на обтиравшего платком лоснящийся лоб арфиста. Тут она обнаружила, что в ложе прямо над вспотевшим музыкантом сидит брюнет, слоняющийся взглядом по вырезу её неясно-персикового платья, чересчур выдававшемуся из-за того, как она наклонилась. Ани моментально переменила позу, а глазевший на неё пижон бесстыдно усмехнулся её всполошённой скромности. Бинокль был отдан у Серёжи, потому что ей не нужно было никаких оптических приборов, чтобы, отпрянув от перил, рассмотреть свою юбку и осознать, что в этом освещении её наряд почти невидим, и если бы не перевязь из бантов, можно было бы решить, что она вовсе без одежды. В антракте брат оставил её и пообещал принести лимонад, его примеру последовали почти все мужчины, в том числе и наглый слащавый юноша, так бесцеремонно её изучавший, но его подменили его же пожилые спутницы, шушукающиеся за щитом из вееров: та, что поменьше чуть засмеялась. Отец говорил, что над ним потешались, значит, это её наследство от него ― быть предметом насмешек. Неблагородный поступок не в его свойстве, значит, они зубоскалили из-за его добродетели. С этим морозным любопытством смотрели на папу, на неё, а ещё на покойную княжну Нину. Она сегодня слышала, что Николай вернулся в Петербург, правильно, единственный, кого ему следовало опасаться повесился три недели назад, не скучать же ему теперь в Новгороде: старый князь его на дуэль не вызовет, а младшему сыну Цвилиных едва ли исполнилось тринадцать лет, и, говорят, у него нервные припадки с начала февраля. Но на Николая никто не косится, вон он в партере, в третьем ряду, а оцарапывают вниманием только её. Нельзя назвать щипки невыносимо больными, но, если одно и то же место щипать часами, это станет нестерпимо, и такое же нестерпимое ощущение от перешептываний этих двух дам догорало в душе Ани. Куда же запропастился Серёжа? Она попробовала погрузиться в протирание и без того чистых линз бинокля, пару раз скрипнувших под шёлком её перчаток, но через мгновение метнулась в фойе. Она растерянно вращалась по коридору, не видя среди одинаковых чёрных фраков брата, и её можно было принять за персонажа из сказочного королевства, который пролез под занавесом и заблудился в театре. ― Анна, ― неуверенно окликнул её Серёжа, неся стакан с обещанным лимонадом. ― Анна Алексеевна, как я рад видеть вас! ― развёл руками собеседник Каренина, от которого он с трудом освободился. Зачем он так говорит? Разве она многим симпатичней ему любой другой девицы? Всё притворство... ― И нам весьма приятно вас встретить, ― ответил Серёжа и за себя, и за сестру, поджимая губу, как всегда он делал в сильном возмущении, и бредя мимо тех знакомых, с которыми планировал перекинуться парой фраз, процедил: ― Ани, что за шутки? Ты заметила ещё хоть одну барышню, прогуливающуюся по фойе одну? Мало того, что тебя выводит в свет не отец, как положено, а я, так и ты ещё и впадаешь в детство, ― бранил её брат, заводя обратно в их ложу. ― Не ругай отца, ― велела она, почувствовав скрытый выпад в его сторону. Раз он так говорит, то считает себя лишь обязанным сопровождать её, а в таком случае, зачем ей обременять его? Никакого почётного задания быть его спутницей в обществе на неё не возложено. Наверное, ему просто показалось, что ей это всё по вкусу, поэтому они не пропускают ни одного приглашения. Снова оголилась сцена, теперь задрапированная под лес. Как ужасно не хватает артистам слов! Весь кордебалет так жутко кривляется вместо того, чтобы произнести хоть по одной фразе. Одна немота и гримасничанье. «Немота и гримасничанье ― главные умения светского человека», ― подумала Ани, отпивая кислый напиток. Утро после их визита в театр было беспечно ясным, будто ночью разбуянившаяся пурга не врезалась потоками снега в фонарные столбы и стены домов. Алексею Александровичу не спалось, и он сам наблюдал за тем, как осели все снежинки и в небе растворились тучи. Где-то на тумбочке у него стояло снотворное, в котором он давно разуверился, но для порядка отсчитывал пятьдесят капель перед тем, как вновь ложился, пытаясь уснуть, но, пожалуй, его больше успокаивал вид ниспадающей через носик жидкости, чем она сама. Он часто слышал, как за полночь возвращаются его дети, но все расспросы оставлял до завтрака, чтобы они не посчитали, что он нарочно бодрствует им в упрёк. ― Хорошее было представление? ― задал он вопрос дочери за чаем. ― Лучше опера, ― уклонилась от критики Ани. ― В прошлый раз ты говорила, что в этом жанре слишком велико засилье арий для теноров, ― вспомнил Каренин. ― Что поделать, если главный герой почти всегда помешанный мальчишка, ― а помешанные мальчишки очень раздражали её. ― Почему центральных партий не пишут для басов? Хотя в любом случае, оперы лучше балета. Отец предложил ей жаловаться директору императорских театров, чтобы он повлиял на неразумных композиторов. Он любил с ней шутить, потому что она находила его слова остроумными, и потому что он не знал более надёжного способа ободрить её. ― Папа, а можно мне не ездить в театр? И не посещать балов? И не ходить на рауты, и на ужины, и на обеды, ― с паузами перечислила она и будто в замешательстве от сказанного подытожила: ― Можно мне больше не выходить в свет? Указательными пальцами она подпирала скулы словно для того, чтобы не уронить голову. Наконец-то его осенило, что он хотел спросить у Ани с Рождества, как беспросветно глупо, что он не догадался о причине её удручённого состояния, когда эта причина была так понятна ему самому, когда он мог называть тысячу причин, почему жизнь в свете делает несчастным, но он будто не мог отворить дверь не одним ключом из целой связки, хотя она была открыта, и её достаточно было толкнуть: ― Тебе не нравится в свете? ― Нет. Пожалуйста, разреши мне не выезжать, ― заупрашивала Каренина дочка. ― Мне там совсем не весело. Я хочу, чтобы всё стало по-прежнему, и Серёженьке так легче будет, он ведь в прошлые зимы вечерами здесь был, а сейчас ради меня чуть не каждый день в гостях, у него эти приёмы как вторая служба! А я там чужая, только в прихожую войдём, а я уже думаю, когда мы домой вернёмся. Я больше не хочу, ― он услышал волнение в её тоне, означавшее, что она спрашивает вслепую, не зная, что он скажет на это. ― Разве я могу тебя принудить к развлечению, которое тебе в тягость?― постарался размеренно произнести это Алексей Александрович, но его слишком осчастливило то, что ситуация, ввергавшая его в тусклое смятение, разрешается так просто, и Ани сама требует у него сделать, как он был убеждён пару минут назад, такой тиранский шаг, и ему осталось только благословить её исполнять запрет, который он боялся озвучить как слишком деспотичную меру. ― Так ты позволяешь мне не выезжать? ― уже заранее довольная его ответом, переспросила она. ― Да, ― подтвердил он, умилившись тому, что ей немного передалась его канцелярская дотошность. Она вскочила, оббежала стол и рухнула ему на спину, мостясь щекой на его плече. ― Ты ведь сможешь вернуться, если захочешь. Кстати, а как же мадмуазель Дёмовская? Ты и её бросишь? ― Элиза ― совсем другое дело, и следующий сезон она тоже пропустит, ― заметила Ани. Каренин всегда сомневался в мудрости Елены Константиновны, но стоило посмотреть хотя бы на неё, чтобы так не торопиться с дебютом Ани. Почему он так положился на Сергея? И почему его сын с свою очередь так всерьёз взялся за это дело? ― Но ведь вы завтра приглашены к Мягким? К ним ещё нужно сходить, ― ненатурально посуровел Алексей Александрович, ― ведь вы уже пообещали быть на их празднике. ― Хорошо! ― промурлыкала пригретая Ани. Всё же поразительно, как совпали их желания, будто два хвоста, торчащие из запутанной пряжи, оказались концами одной единственной нити. В обществе будут болтать, но едва ли он об этом узнает, да и что можно такого выдумать о его любимой дочке?