Припылённое родство

Решение Каренина насчёт Ани рассмешило Серёжу, он отнёсся с иронией и к желанию сестры больше не выходить, и к тому, насколько серьёзно воспринял его отец. Что же, такое потакание можно было считать полной капитуляцией здравомыслия Алексея Александровича, но в конце концов, он и так долго держался, всё же многие становятся настолько по-детски наивными гораздо раньше, чем в шестьдесят четыре года. Словом, младший Каренин предал этому не больше значение, чем предаёт родитель плану дочери или сына отправиться в кругосветное путешествия в сопровождении своих игрушек, и выражал своё пренебрежение полным игнорированием этого вопроса. Его молчание оказывало на бдительность Алексея Александровича усыпляющий эффект, но Ани, не то чтобы знавшая брата лучше, но желавшая понимать его отношение практически к любым темам, видела, что он негодует, но находит ниже своего достоинства сотрясать воздух из-за такой ерунды. К Мягким Ани собиралась с удовольствием, ведь визит к ним должен был стать последним, и далее от неё ничего не требовалось, так приятно в последний раз принять врача, который пришёл только для того, чтобы дать пациенту кое-какие наставления и пожелать крепкого здоровья. Она, как и на первый бал, нарядилась очень заранее, будто боясь, что в случае опоздания её заставят повторить финальный выход, но уже без ошибок. Хотя мероприятие, на которое были приглашены младшие Каренины называлось вечером, обстановку всё же нельзя было назвать домашней, разве что кто-нибудь привык жить семьёй в двадцать-тридцать человек под одной крышей. Княгиня, уже пожилая женщина, всегда собирала у себя общество лишь по тому критерию, по вкусу ли оно ей, если между кандидатами на роль её гостей существовала размолвка, то она всё равно присылала приглашение хоть смертельным врагам и полагала, что делает доброе дело, не афишируя их несовместимость тем, что зовёт их к себе только по очереди. Её муж не влезал в эти нюансы, предоставляя супруге полную независимость в том, как она будет вести дела их семьи в свете, тем более что сыновья их были уже хорошо устроены, и любые конфузы в доме их родителей им были нестрашны. Ранее Татьяна Андреевна пыталась опекать Серёжу в память о его матери, к которой она некогда была очень расположена, но он не поддавался никакой протекции, так что ей оставалось лишь продолжать приглашать его к себе; с дочерью Анны она проделала то же самое и получила аналогичный результат, обе неудачи были списаны на воспитание Алексея Александровича, пыл её поугас, но слабенькую привязанность к детям Карениной она всё ещё питала. ― Очень красивое платье, ― сумрачно похвалил Серёжа сестру уже в прихожей, надеясь разжечь в ней тщеславие, которому грозила голодная смерть, если этот выход станет последним. Наряд и впрямь был очень хорош: плотная ткань обхватывала её стан, как кора превращающуюся в лавр Дафну, а странный красный цвет, слишком бледный, чтобы кумушки осудили его как излишне яркий для столь юной барышни, но всё же не блеклый, вполне ей шёл. Ани неловко кивнула ему, как бы кланяясь, потому что его тон, слишком колючий для комплимента, смутил её. Большая гостиная Мягких буквально тонула в огнях несмотря на поздний час и могла посоперничать с праздничным собором количеством огоньков, мягко скачущих по золотистым узорам обоев. Татьяна Андреевна расслабленно расположилась на разбитой герцогине, вытянув ужасно затекавшие ноги в крохотных туфельках и подымалась только для того, чтобы поцеловать в щёку или в лоб новоприбывшую гостью. Не избежали этой процедуры и Каренины, Серёжа, к собственному недоумению, был единственным мужчиной, отмеченным княгиней подобным образом, после чего Мягкой утащил его сновать между присутствующими вместе с собой, а хозяйка ненадолго захватила Ани. За вдовствующей графиней Вронской с сыном и молодой женой генерала, которую почему-то ни у кого не поворачивался язык называть генеральшей, притаился Михаил, пришедший на раут подруги матери один. Все его мысли и внимание, как всегда, подчинила себе мадмуазель Каренина, которая, ощущая на себе его взгляд, сначала сосредоточилась на угощении, а потом на очищении невестки Мягкой от раскрошившейся на её юбку меренги. То, что они видятся с Маевым, скорее всего, в последний раз, вдохновило Ани на учтивость, поэтому он отошёл от неё и обеих княгинь с большой неохотой, проклиная этикет, ведь вот так захочешь излить душу невесте, а вынужден сначала слушать о том, как подруга Татьяны Андреевны увлеклась химией и теперь покровительствует каким-то учёным, а потом покинуть её, не выразив и сотой доли разгоревшихся надежд, повинуясь пустым светским ритуалам. ― Очень тонкая работа, ― набирающим громкости голосом крикнул один из гостей, указывая на гравюру над камином, ― и замок хорош, и птицы на первом плане правдоподобны. Что-то похожее мне показывал Тверской в прошлый раз, ― видимо, бородач так истово хвалил неприметную картинку для того, чтобы завести разговор о своём отшельничающем приятеле. Его заявление скосило сразу несколько бесед, чего он и добивался. ― И как у него идут дела? ― раздался чей-то вопрос. ― Наконец-то прекратил прикидываться капиталистом, а ведь ему хором все твердили, что он увязнет, что акции, банки ― не для него, ― а он на самом деле предупреждал Тверского, что он скорее пустит себя и жену по ветру, а не завоюет её уважение, ― остались у него какие-то бумаги, по которым он получает две тысячи в месяц, чем жутко доволен, хотя ему нужно ещё лет двадцать, чтобы покрыть этими деньгами то, что он потерял. Но он уже пытается восстановить свою коллекцию, потому что пустые стены его угнетают, ― шумно повествовал бородач, чтобы его все слышали. ― А цыганка маслом всё так же висит в его кабинете? ― уточнил ещё один знакомый Тверского, видевший и портрет, и оригинал, заменявший разъехавшуюся с мужем Бетси. Рассказчик потряс головой и вздёрнул лоб так, что он подлетел к затылку, вместе это означало, что он понял подтекст, и небезызвестная им обоим особа окончательно укрепилась в своей роли негласной хозяйки дома. ― Кстати, о цыганах, вы напомнили мне одну историю, ― щёлкнул пальцами Мягкой, обрубив тему похождений несчастного князя Тверского, и, взмахнув огромной рукой у своих торчащих вихров, начал вспоминать о том, как он взялся перекрашивать свою мышастую лошадь в вороную, но не чернилами, как цыгане, а испорченной типографской краской, которой не стали пользоваться в редакции. Бедное животное всё время чесалось и каталось по земле, после чего Дмитрий Иванович хорошенько отмыл невезучую кобылу, почему-то оставшуюся немного фиолетовой. На каждом приёме Мягкой чудом уличал минуту, чтобы рассказать заготовленный анекдот о себе, иногда жертвуя своим образом разумного человека ради всеобщего веселья. ― А я-то переживала, что вы о том случае в ресторане, ― отдышавшись от заливистого хохота, создавшего впечатление, что абсолютно всех забавляет откровения князя, сказала Татьяна Андреевна. ― Это уже интересней, ― воскликнул молодой человек, сидевший прямо перед Дмитрием Ивановичем, ― пожалуйста, расскажите и про это своё приключение. ― При барышнях нельзя, ― добродушно парировал Мягкой, но так как ему самому хотелось поделиться тем, как он проиграл пари одному цыгану, он притворился, что старается отделаться от расспросов, хотя такие намёки обычно делаются с иным расчётом: ― скажу только, что я поспорил о географии одной губернии с запевалой и проиграл. ― И чем всё кончилось? ― уже качая подбородком в преддверии смеха, потребовал продолжения гость. ― Так при барышнях же, ― закокетничал Дмитрий Иванович. ― Тогда я поеду после вас в ресторан, а не домой, чтобы самому узнать, чем такие истории завершаются. ― Лучше бы вам ехать с кем-то, я бы сильно пожалел, будь я в тот день без товарища, ― посоветовал Мягкой, откинувшись на спинку стула, как он всегда делал, входя в азарт. ― Ну что ж, ― прицениваясь к присутствующим холостякам, протянул смешливый блондин, ― Месье Каренин, вы с сестрой ― откажитесь, да и без неё тоже бы отказались, ― считалось, что Сергея Алексеевича бессмысленно зазывать подобными забавами, хотя одному его сослуживцу это не раз удавалось. За ним вообще тянулась слава скучного человека, единственным острым местом в его жизнеописание был адюльтер матери и её гибель, таким же пресным был и его отец, но пресность старшего Каренина была ему самому по сердцу, в то время как его сын, похоже, сам себя недолюбливал за эту черту или за что-то другое. Некоторых передёрнула хиленькая улыбка после остроты о Серёжа, но Ани, уступив место возле обеих хозяек дряхлой фрейлине покойной императрицы, аккуратно обернулась к нему и смотрела на него с ласковой гордостью, лишний раз убеждаясь в том, что её брат слишком благороден и достоин, чтобы быть неравнодушным к ресторанам, пари, цыганским песням и другим элементам порока. ― Жано, я вас приглашу как-нибудь в другой раз, чтобы Варвара Евгеньевна вас не заругала, обещаю. Борису Геннадиевичу завтра на важный обед. Михаил, спасайте, последняя надежда на вас! ― Нет-нет, я почти женатый человек, ― с парадным пренебрежением отрезал Михаил. Секунду молчали. Блондин-гуляка зароптал на судьбу, не давшую ему компанию для ночной поездки, и тут же перевёл всё в шутку, когда свои услуги попутчика стал предлагать один мрачного вида старик. Потом смеялись, а бородач умудрился развернуть беседу обратно к Тверскому. Но Ани уже не слышала их слов, они проплывали над ней, словно засохшая листва по поверхности реки, пока течение её мыслей преградила эта странная фраза Маева, показавшейся ей предвестником какого-то ужаса, как вой собаки или звон разбившегося зеркала. ― Что он такое говорит? ― спросила она у брата. ― Анна, ты ведь всё сама понимаешь, ― ответил Серёжа и серьёзно добавил, как бы возвышаясь над всему возможными увещеваниями: ― Он хорошая партия. Если глубоко порезать руку, то первым чувством ещё до боли будут удивительная неслитность кожи, ошеломляющая одно мгновение до всхлипа, такое же оглушение скрыло и всё то, что должна была бы испытать Ани. Как? Брат хочет видеть её мадам Маевой? Положим, Михаил помешан, но ведь он не сумасшедший, она его не поощряла, тогда почему он заявляет, что почти женат с таким видом, будто уже может назвать точную дату венчания? И никто не переспросил, о ком идёт речь… они уже знают имя его невесты? Для них уже всё решено, быть может, она считается просватанной несколько месяцев. И Серёжа уже сговорился о свадьбе с этим юродивым, но разве она не повторяла ему весь сезон, что лишь терпит Маева, что он даже гадок ей, мог ли он забыть об этом? Нет, он знает, и ему всё равно, ему всё равно. Неужели он так одержим идеей породниться со своим начальником? Но Владимир Александрович и так благосклонен к нему, а Серёжа не такой человек, чтобы ловчить ради повышений или наград, их отец ещё имел долю былого влияния, но он не пользовался этим. Так зачем ему подбирать ей старшего Маева в свёкры? Либо из заурядного интриганства, не присущего его натуре, либо из слепой жестокости. Она всё глазела на него, хотя он отвёл глаза к рассуждающему об узаконивание дуэлей генералу, будто не осознавал, какие слова только что произнёс. ― Вы правы, что для крайних случаев нет другого решения, но если разрешить пальбу по любому поводу, представьте, сколько бретёров наводнит столицу, а нам и без них довольно горя, ― вмешался в разговор Серёжа. Он предал её так буднично, для него её судьба, её несчастье может быть связующим звеном между рассказом Дмитрия Ивановича о фиолетовой лошади и дебатами о том, как решать разногласия щепетильным забиякам. «Такая крохотная комната, и такой высокий потолок», ― промелькнула чужеродная мысль в её голове, пока она куда-то пятилась. На её лице и шее выделился каждый сосуд, и поглотившая кожу краснота, будто подсвечивалась бледно-алым платьем на ней, которое могло показаться слишком тесным со стороны, оттого что Ани почти не дышала под ним, как раненый, боящийся разбередить рану, слишком глубоко вздохнув. И когда бы она узнала, что практически помолвлена, если бы одному из гостей не понадобилась немедленно мчаться куда-то ужинать? Хотя лучше бы ей вообще не знать. Отчаяние, роившееся вокруг неё, наконец-то обрело форму, и она почувствовала, как из глаз выкатываются слёзы. «Серёжа», ― позвала она, почти не расслышав сама себя, но всё же безудержно надеясь, что он каким-то чудом услышит её. Видимо, то заявление, которое сделал Михаил, и так непомерно заставило его поучаствовать в общей беседе, поэтому он изучал гравюру, с которой начался воскресавший несколько раз за вечер разговор о Тверском. Ани показалось, что она бы закричала или с ней случился бы припадок, стой он к ней не спиной. А ведь жена видит мужа каждый день. В деревне, куда она непременно переселиться вместе с ним, не будет ни папы, ни мадам Лафрамбуаз, ни даже Серёжи, которого она пока не успела разлюбить, только один Маев, Маев, Маев с его всегда красноватыми глазами, ужимками и удушающим одеколоном, а ей придётся нарожать выводок похожих на него детей, которых она будет ненавидеть, быть может, больше, чем его самого, ведь они будут вечными свидетельством того, что она связала себя с ним. А он, довольный, будет расхаживать по саду, отпустит усы или бакенбарды и вообразит себя отцом семейства, перебирая свои холостяцкие мучения в столице и хваля себя за то, что решился их прервать в конце концов. Она, наверное, может испытывать к нему любые чувства ― ему хватает собственного обожания, потому что он её любит, как предмет искусства: когда говоришь, что без ума от романтизма, или обожаешь Гойю, или не можешь насмотреться на альпийские пейзажи, то не ждёшь от них ответного признания, довольствуясь собственной притязательностью, которую даёт это пристрастие. Да, она дорога ему только как доказательство изысканности его вкусов. Комната у лестницы гудела ярким света, и слабо освещённый коридор казался совсем тёмным. Ани наблюдала за силуэтами сквозь открытую дверь, как из лисьей норы. Она должна была бы рыдать, но все слёзы скатились к потяжелевшим лёгким, и она только чувствовала, как ей режет глаза царившей полумрак. ― Ани, вам плохо? Что-то стряслось? ― спросил мальчишеский голос. ― Нет-нет, ― пробормотала она, удивившись, что от её губ оторвался хоть какой-то звук. ― Может, водички? Давайте я позову матушку, ― предложил юноша, почему-то деливший с ней больше черт лица, чем родной брат. ― Матушку? ― Да, Варвару Евгеньевну, ― добродушно объяснил он и пообещал её позвать, по детской привычке считая, что нет такого горя, в котором она не бы могла утешить. ― Позовите моего брата, пожалуйста, ― попросила она. Её доброжелатель повиновался и прислал вместо себя Серёжу, хотя рвался вернуться вместе с ним, но тот велел ему оставаться с остальными. Его шаги ей не понравились, слишком медленно и одинаково они гремели, но она всё-таки ждала, что он сам с участием спросит, как сын Варвары Евгеньевны, что же случилось, она даже представила, как он доверительно возьмёт её ладонь, которую теперь жгло отсутствие этого жеста, но он только проронил: ― В чём дело, Ани? Зачем ты меня звала? ― Отвези меня домой, ― сказала она, поняв, что перемены, которой она так жаждала, не произошло. ― Сначала попрощаемся с Мягкими, ― ответил он с некоторой неуверенностью, которая обычно одолевает человека, когда у него вновь и вновь переспрашивают что-то очевидное. ― Нет, едем сейчас, ― без всякой экспрессии настаивала Ани, ― поедем сейчас. ― Ани, я знаю, ты внушила себе и отцу, что выходишь в последний раз, но поверь, это далеко не так, так что прошу тебя закончить этот вечер подобающе, ― сестра как-то причудливо отклонилась от него, будто пытаясь его рассмотреть чуть издали, и её сосредоточенность убедила его в том, что она остыла, и они откланяются по всем правилам, но он ошибся. ― Я ни с кем не буду прощаться! Едем сейчас же и не мгновением позже, иначе я уеду сама или пойду пешком! ― закричала она, когда до неё докатилась, как грозная волна до берега, ярость на него. ― Поедем, Ани, поедем! Достаточно и того, что месье Вронский побывал у тебя на посылках и уверен, что ты чуть не падаешь в обморок. Увы, вынужден лишить тебя удовольствия оставить такое же яркое впечатление у остальных. Но позволь узнать причину столь бурной сцены? ― понизил тон к концу Серёжа, с трудом беря себя в руки. ― Я не выйду за Маева, не выйду, не выйду, ― завопила Ани от страшной растерянности, затопившей всё разумное, что кипело в её мозгу. Ах, ну почему ей так отчаянно хотелось, чтобы виновник всех её бед пожалел её, прижал к груди, и она услышала, что у него не деревянное сердце? Почему она не могла просто злится на него? ― Зря, тут своеволие переходит в глупость, ― заключил он. Серёжа сам коротко попрощался с Дмитрием Ивановичем, который отпустил его без лишних вопросов, будучи слишком брезгливым, чтобы выслушивать о чьих-то недомоганиях. Неистовство, на которое Ани собирала силы с того момента, как Михаил объявил при всех о своих матримониальных претензиях, вспыхнуло в ней лишь на мгновение, но она больше не могла опереться на него и вновь погрузилась в уныние. С братом она больше не пыталась поговорить, теперь он был ей врагом, и она не знала, как возражать ему в таком случае. Обычно, возвращаясь домой после какого-нибудь приёма, они вдвоём дремали, поэтому её поразила бездонная холодная ночь за окном кареты, и от этой глухой тучной темноты их защищала тонкая стенка в атласной обивке, ей стало невероятно жаль себя и кучера, правившего лошадьми по будто залитым жиром снежным улицам в такой поздний час. А какой чистой и ясной была зима, когда они с Серёжей ездили к акушерке! Она тогда тоже плакала рядом с ним, но выводы, сделанные ею в тот день, были слишком скоропалительны, слишком быстро её обида обсохла. Он тогда очень испугался, но за неё ли? Он мог печься о чести семьи, а покрывай он её на самом деле, то лишь оберегал бы их репутацию. Забеременей она по-настоящему, то, естественно, спутала бы ему карты, ведь как бы он устроил её замужества в таком случае? Да, он бы не оставил её, но не ради её блага. Цвилины тоже не покинули княжну Анастасию. Мысль о покойнице вдруг обрисовала Ани обстоятельства её собственной смерти без многих земных подробностей, она просто лежала мёртвая, и мучение так и не заполучили её себе. Интересно, страдал бы по ней Серёжа? Михаил бы горевал, но рано или поздно это чувство, верно, понравилось бы ему, сколько сторон своей тонкой души он открыл в вечной разлуке с ней. Пускай даже посвящает ей стихи и, как новый Петрарка, вспоминает свою безвременно ушедшую возлюбленную каждый день новым сонетом, пускай сочинит трагическую оперу в её честь ― неважно, она будет не его, он не превратит её во всё ненавидящее и презирающее создание, которое ненавидит и презирает больше всех себя за то, что, кроме этих двух чувств, не может породить ничего своим увядшим сердцем. Слёзы до боли подпирали ей глаза, и она зарыдала безо всякой дани прекрасному, так обычно горюют в одиночестве со сминающими весь череп гримасами и громким стенанием, зато ей не пришло в голову больше ни одной картины её безрадостного будущего. ― Ани, хватит! – взревел через две версты её плача Серёжа. ― Будто тебя выдают за нищего деспотичного старика! Он-то всего на шесть лет старше тебя, он знатен, он богат, у него двести пятьдесят тысяч в год от наследства деда, не у родителей, а у него самого, за ним нет ни одной недостойный истории, ни одного проступка. А как он влюблен в тебя, а ты, ― он, впервые за минуту вздохнул, и это его сбило. ― Отец бы со мной согласился, любой разумный человек был со мной согласился, ― сказал он ни то ей, ни то себе. Сестра ничего ему не ответила, и он не стал дальше читать лекцию, чем хорош сын его начальника. Он не мог сказать, что питает к нему дружеское расположение или уважение, или другое чувство, которое принято испытывать к знакомому, которого ты можешь часами нахваливать. Он вообще будто запретил себе давать ему хоть какую-то оценку, как не позволял себе судить о просителях на службе, считая, что должен оставаться беспристрастен, но только почему-то он не размышлял и о характере будущего зятя, будто боясь развить в себя предубеждение против него. Увы, Серёжа подобрал ей такого жениха, что она не могла быстро и точно описать, чем он так отторгает её, и передать всю ту тысячу мелочей, которые делают его невыносимым, было вызовом даже для гениального оратора. Однако упоминание отца повернуло её горькие мысли в другое русло: прав ли Серёжа, что папа был бы на его стороне? Он так твёрдо сказал об этом, что они могли уже обсуждать её замужество, и, наверное, отец благословил кандидатуру Маева. Уж преподнести что-то в лучшем свете Серёжа умел, Каренин был привязан к ней несомненно глубже, чем к сыну, но он с большим уважением отнесётся к его мнению, а не к её впечатлениям, полагая, что брат подобрал ей отличного жениха и желает ей добра. Возможно, но как же он узколоб в своём намерении облагодетельствовать её! Ани окончательно потеряла счёт времени и даже приблизительно не знала, есть уже полночь или нет. У Серёжи при себе были часы, но её вопрос мог быть воспринят как мольба о примирении или отвести их обоих от единственно важной темы, поэтому ей оставалось только гадать, спал ли уже их отец, и успеет ли она сегодня поговорить с ним и упростить отменить свадьбу. И она уже начала переубеждать воображаемого Алексея Александровича не отдавать её за Михаила, а он понимал каждый оборот её монолога, вздыхал, качал головой, но она не смела вложить в уста этого двойника окончательного ответа. Она выскочила из ещё заполненное её голошением кареты, зачерпнув туфельками грязную холодную воду из дорожной лужи, вслед за ней поспешил Серёжа, отказавшийся от своего намеренья немного проветрить голову на свежем воздухе из-за галдящего вокруг ветра. Горничная, не ждавшая господ в начале одиннадцатого, сразу заметила ссору между ними, как и красные разводы на лице своей барышню. Так, чтобы отдалённое свиристение часов и шаги уже пожелавшего ей доброй ночи Серёжи заглушали её голос Ани спросила: ― Папа в библиотеке? ― Нет, Анна Алексевна, он давно уж ушёл к себе почивать, что-то притомился за день, ― шепнула ей в ответ Верочка, проводив подозрительным взглядом поднимавшегося по широкой лестнице молодого хозяина. Отсрочка разговора с отцом на целую ночь показалась Ани чудовищный и не крепко связанное до этого отчаяние снова пустилось галопом по её разуму и бесновалось. Горничную она отпустила отдыхать, пообещав, что справится со всем полчищем крючков сама. Собственная спальня произвела на неё удручающий эффект, и она, сев за трюмо, заранее скучала по ней и наглаживала верхнюю перед зеркалом полку, будто успокаивая тоскующая мебель. Она доставала по шпильке из причёски, рассыпавшейся чёрным покрывалом по её спине, но вместо того, чтобы, как всегда, любоваться собой, она представила себе, как её волосы перебирает костлявыми пальцами Маев, и решила, что коротко обстрижёт их, как после долгой болезни, если её принудят к браку с ним, чтобы ему было нечем опутывать свои ручонки. Фантазия отобрала у неё несколько пядей длины, и она увидела себя в ореоле коротких вихров и снова разрыдалась, закопавшись в осуждённые на погибель кудри. Встав на ноги, Ани попробовала избавиться от платья, но застёжки были слишком надёжными, чтобы поддаться тому, как она остервенело, но слабо их дёргала ― тогда она схватилась за ножик для бумаги и стала размахивать заведённой к лопатке кистью, промахиваясь мимо ткани. Левой рукой она оттянула лиф от корсета, но вместо ненавистного бархата порезала себе палец и отшвырнула нож обратно на стол. В беспомощном гневе она попыталась разорвать хоть один шов, но в итоге перестала бороться с платьем и рухнула на кровать одетой. Как и многие другие вещи, с которыми предстоит расстаться, её спальня как-то особенно преобразилась, и она уткнулась в подушку, чтобы внезапная прелесть комнаты не терзала её. Наверняка, как у госпожи Маевой у неё будет безобразно большая опочивальня с будуаром в столичном особняке или поместье, до которого, он говорил, из Петербурга нужно добираться целый день. Впрочем, она увянет в любом доме, всё равно в городе или в деревне, если он будет её супругом и будет делить с ней кров. Да, она быстро угаснет, и какая-нибудь неприкаянная знаменитость обязательно укажет Лукреции Павловне на то, что её сын овдовеет до конца года. Похоже, только она одна осознаёт, какой катастрофой обернётся эта свадьба, может, благодаря ворожбе, а может, благодаря обычному здравому смыслу, присущему большинству женщин. «Если бы мама была жива, она бы тоже была против», ― подумалось Ани, когда она перекатилась с промокшего края подушки. Лихорадочный сон, какой бывает при сильном жаре, оборвался так же внезапно, как и начался, и пускай спала она не дольше трёх часов, ей показалось, что она куда-то опоздала. Она решила сейчас же идти к отцу, в коридоре ей почудилось, что вот-вот начнёт светать, хотя она услышала четыре удара часов на первом этаже. Но её голова вообще работала как-то странно, любая идея, которая была бы лишь догадкой в другой раз, превращалась в утверждение, и теперь её разум, словно монета, которую, поставив на ребро, разогнали по столу, носился безо всякой закономерности в траектории. За дверью Алексея Александровича царила абсолютная тишина, как Ани не прислушивалась. Тогда она тихонько постучала, но безмолвие прервали только удары её ладони по дереву. Ани вдруг осознала, что ещё очень рано, и даже вернулась бы к себе, но когда она прошла мимо комнаты брата, то ей послышалось, что он не спит, как и она сама. Осторожно припав к стене, она разобрала, что он расхаживает по своей спальне. Мысли её замерли, пока ещё один скрип половицы не сбил их в одно подозрение: «Он хочет поговорить с папой первым». Её снова заколотило, и ей стало страшно, что Серёжа обнаружит её. Нет, нельзя допустить, чтобы он успел объясниться с отцом, иначе всё пропало ― нужно опередить его. Хотя ей ни за что не хотелось быть замеченной, против своей воли она захмыкала и сама не знала, не то это хмыканье сдержанный смех, не то предвестник новой порции рыданий. Ани прокралась обратно к двери Алексея Александровича и села напротив неё, слишком сильно злорадствуя, что разгадала план брата, чтобы заметить, насколько ледяной был пол. Вот так, когда Серёжа придёт сюда, их отец уже будет знать всю правду, она объяснит, что каждая добродетель, каждое достоинство в Михаиле Владимировиче на самом деле порок. Что там говорил Серёжа? Что он молод, так он не молод ― он просто мальчишка! Касательно его красоты Ани тоже нашлась, что возразить: такого смазливого юнца ещё поискать, а этот тоненький вздёрнутый носик, такого даже у Элизы нет. Его состояние оставляло её равнодушной, как и большинство барышень из богатых семей, она любила дорогие изящные предметы, но чуть ли не презирала деньги в качестве купюр. Безупречную репутацию Ани трактовала как трусость, в его характере подчёркивала непомерное себялюбие, тщеславие, а в манере вести себя неестественность, позёрство. Ладно, в уме ему не откажешь, но до чего её изводят его философствования. Это всё она скажет отцу, но она понемногу начала понимать, сколь незначительно её преимущество, если Серёжа уже расхвалил отцу Маева, её не спасёт даже то, что она подкараулит его первой. Ну почему она не описала ему Михаила так сразу же, он ведь не понравился ей в первую же встречу? Зачем она прятала свою язвительность и умалчивала о самых отталкивающих деталях? Сколько возможностей потеряно, а ей всего-навсего не надо было стесняться собственной колкости. Но Серёжа-то времени не терял, любопытно, насколько давно он обручил её с Маевым, и как долго он приближает её помолвку за её спиной, хотя, гораздо любопытней, что он такого наврал Михаилу, что он считает себя почти женатым? Никто не изумился его словам, значит, все знают, что его невеста это она, все, кроме неё самой. Неужели эта нелепость уже всеобщее достояние? Возможно, все уже подбирают выражения, в которых поздравят её с блестящей победой, а возможно, уже спорят о том, повенчаются они ещё до поста или уже после Пасхи. В церкви ей велят поклясться, что она от чистого сердца желает стать мадам Маевой, и её к этому не принуждают ― какое лицемерие, чтобы ей пришлось подчиняться, кориться этому ничтожеству!? Чтобы её заставили уважать его? Лучше она наложит на себя руки прямо перед свадьбой, нет, ещё до помолвки, потому что она не сможет чокаться с ним и смотреть на него поверх бокала под визгливые тосты. Сперва ей подумалось утопиться, как Офелии, но Нева слишком глубокая и длинная, вдруг её вовсе не найдут, а ей хотелось, чтобы над ней, ещё более прекрасной, чем когда-либо, лили слёзы, рвали волосы и мечтали о том, чтобы хоть капля загадочного умиротворения с её лица снизошла на их разрывающиеся от боли сердца. Зарезаться? Но ни её отец, ни брат, не увлекаются оружием, хотя у Серёжи была шпага, или можно ударить себя прямо в сердце ножом для бумаг, хотя кровь ― гадко и, наверное, очень больно. Лучше купить пузырёк в аптеке, выпить, а потом упасть на пол, чтобы больше не подняться. И в тусклых серебряных лучах перед ней заметался обезумевший от горя брат, сжимающий её бездыханное тело. ― Вернись, Ани, о вернись! Открой глаза, милая. Прости меня, прости меня… прости, ― умолял фантом. И кроме этой картины, ничего перед её глазами не выросло, ни окончательно постаревший отец, ни осунувшаяся мадам Лафрамбуаз, ни заплаканная Верочка, ни расстроенная Элиза ― она накажет его одного. Слёзы опять потекли по её щекам, и густой сизый бред окутал её, как дым от пожара. Она поджала ноги и положила на колени ноющий будто от стопудовой диадемы лоб. Ани уже не ждала утра и того, что её отец проснётся. Но дверь всё-таки отворилась: ― Ани? Ани, почему ты спишь здесь? ― удивился вдали Каренин, наклонившись над дочерью. ― Папа, я не пойду за Маева, ― обречённо объяснила Ани, недостаточно подняв голову, чтобы смотреть ему в глаза, и остановив взгляд на его подбородке. ― Вы когда приехали? Ты почему в таком виде? ― заволновался Алексей Александрович, опустившись рядом с ней. Её вид испугал его, дело было не в измятом платье, не в всклокоченных волосах и не в багровых кругах под её будто не совсем живыми глазами, что всё вместе делало её похожей на вампира или другую нечисть, его тревожило одновременно дикое и сонное выражение её лица ― примерно такое он представлял, когда слышал о сомнамбулах. ― Я прошу, я не хочу быть женой Маева, ― не внемля его вопросам, простонала Ани. ― Маев это начальник Сергея? ― уточнил Каренин, хотя с Михаилом не единожды встречался, но растерянность выкорчевала из памяти, до которой он мог дотянуться, всех людей, ставших его знакомыми лишь в последние годы. ― Это его сын, Михаил, ― скорбно поправила отца Ани, подымаясь вместе с ним. Непонимание в его взгляде могло бы обнадёжить её и подсказать, что он не в курсе происков сына, но она повисла на нём и между всхлипами залепетала: ― Он такой омерзительный, я его ненавижу, я с собой что-то сделаю, если вы с Серёжей меня заставите. Я знаю-знаю, он не косой, не хромой, он во всём хорош, но, Боже, если завтра Лукреция Павловна умрёт, и меня тотчас позовёт замуж его отец, я предпочту Владимира Александровича, потому что его сын мне навязан! ― Ани, я в толк не возьму, почему ты так переживаешь. Уж не приснилось тебе, что я выдаю за этого Михаила? Я вовсе не собираюсь устраивать твоё замужество в ближайшие пару лет, ежели не дольше, и уж тем более принуждать тебя к какому-либо браку, ― действительно, ей бы стоило так убиваться скорее, чтобы получить его согласие на союз с каким-нибудь молодым человеком, и то он бы предложил отложить их свадьбу на неопределённый срок. ― Серёжа говорил, что он хороший жених, и будет глупо отказать ему, а ты тоже так думаешь, ― ответила не верящая собственному счастью Ани, обтирая припоздавшие к тому моменту слёзы. Каренин отвёл её в свою комнату, усадил в кресло и, в негодовании переминая пальцы, потребовал от дочери спокойствия и полного рассказа об отношении их семьи с некто Маевым. Из её бессвязной речи, перемежёвывавшейся с самыми нелестными сравнениями потенциального жениха, он вынес, что его сын по неизвестной причине пытается женить отпрыска своего начальника на своей сестре, очевидно, намеренно не обсуждая эту тему ни с ним самим, ни непосредственно с Ани, более того, незадачливый юноша сообщает при всех, что исполнение его мечты не за горами. Ани же испытывала то же ошеломление, что испытывала бы, если бы на неё бросился огромный зверь, но в последний миг перед тем, как разорвать её, он свернул бы в другую сторону. Чувства Алексея Александровича часто были однозначны и не умели, как у других, разбегаться врассыпную: ему было тяжело утешать Ани, уж слишком ему хотелось побеседовать с сыном, поэтому он сказал дочери, что может расстаться с ней, только зная, что она будет счастлива и довольна в качестве замужней женщины, и перепоручил её Верочке и мадам Лафрамбуаз. Через несколько минут Серёже передали, что отец ждёт его в своём кабинете и, судя по всему, был не в настроении. Алексей Александрович нарочно избрал такое место для их объяснения, так как спальня или гостиная показались ему слишком уютными для подобного разговора. Те подозрения и недоверие к сыну, которые зародились в нём ещё летом, идеально совпадали с тем, что он узнал от дочери, но всё же, ему было бы приятней, если бы Ани по впечатлительности преувеличила роль брата в этой истории. ― Доброе утро, ― настороженно поздоровался бледноватый Серёжа с широко раскинувшимся за письменным столом Алексеем Александровичем. ― Доброе утро, ― с неким вопросом вторил ему Каренин, будто надеясь на то, что сын сам во всём повинится, но тот молчал. ― Серёжа, соблаговоли разъяснить мне некоторые детали твоей интриги с господином Маевым и Ани. Учитывая вчерашние события, Серёжа должен был предугадать, что Ани пожалуется отцу, но всю ночь он был занят другими соображениями. ― Здесь нет никакой интриги, Михаил Владимирович достойный человек, сын достойных родителей, ― с той же ослепительной строгостью, что и его отец, ответил Серёжа. ― Я верю в то, что Владимир Александрович и Лукреция Павловна воспитали своего единственного сына как подобает. Но если интриги нет, как ты утверждаешь, то зачем держать в тайне то, что достойный молодой человек ухаживает за нашей Ани, и ты благоволишь к этим ухаживаниям? Почему бы скрывать это от меня и от самой Ани? ― монотонно спрашивал Каренин, раздражаясь на отсутствие смущение в Сергее. ― Тем более, когда Михаил Владимирович чуть ли не прямо заявляет о своей помолвке с Анной. ― Месье Маев поторопился, увы, мне не подвластны его речи, ― заметил Серёжа. ― Мне гораздо важнее услышать от моего сына, откуда у месье Маева такие идеи? ― они оба не слишком-то желали уточнять это обстоятельство, но Каренин хладнокровно подбирался к ответу. Серёжа чувствовал, что битва проиграна, что он просчитался, но продолжал вести беседу с большой осторожностью, так можно карабкаться на гору, зная, в какой точке полетишь вниз, но добираться до этого предела так же стремительно и виртуозно, что и до того момента, как об этой опасности вообще стало известно. ― Я поощрял его, не скрою, но в чём меня можно обвинить? Разве я не исполнял обязанностей старшего брата? ― Позволь, но едва ли неприязнь Ани была секретом для тебя, так зачем же поощрять его влюблённость? Смею предположить, что невеста не знала о своём положении, именно потому что оно бы ей не понравилось. Меня, полагаю, держали в неведении из-за этого же обстоятельства, ― начал повествовать за сына Алексей Александрович, так и не получив от него честного признания. ― Я не отрицаю этого, Ани ещё ребёнок, чтобы разбираться в подобных вещах, было бы смехотворно упустить такой шанс из переборчивости, ради каприза, ― с вызовом проговорил Серёжа. ― Питаю надежду, что в твоём плане есть брешь, и твоё коварство не дошло до решения того, каким образом состряпать свадьбу без согласия Анны и моего участия, ― одним ртом усмехнулся Каренин. Тон его не выдавал, но чтобы смеяться над кем-то по-настоящему, нужно считать этого кого-то жалким, а сын его даже немного страшил. ― Без вашего участия? Извольте, вы никогда не пеклись о будущем Ани, о том, кто её посватает ― вас никогда не заботил её облик в обществе. Её дурные наклонности, вздорность, взбалмошность были взращены вами, а манеры, которым мадам Лафрамбуаз научила её, едва скрывают их. Вы предпочитаете оставить Ани старой девой, чтобы она вечно жила с нами, хотя она уже не дитя, чтобы вы разоблачали меня, пеняя мне на то, что я хотел посватать её чуть ли не за самого завидного жениха в Петербурге, ― упрекнул младший Каренин отца, когда ему, вопреки изначально миролюбивому настрою, захотелось озвучить ту претензию, которая предавала ему храбрости и решимости с начала сезона. ― То есть, она не дитя, чтобы я всерьёз задумался о её замужестве, но при этом она ребёнок, чтобы я учёл её мнение относительно её же избранника, ― вновь скривил губы Каренин, поймав его на противоречие себе же, и, как судья, заключил: ― Ани моя дочь, и мой святой долг родителя не дать тебе распорядиться её судьбой лишь по своему усмотрению. ― Ваша дочь? ― сорвалось эхом с губ Серёжи. Отец миллион раз называл её так, но только сегодня эта огромная неповоротливая ложь возмутила его. Он почти с отвращением к кому-то отвернул голову к окну, будто его интересовали острые стрелы веток, покрытые снегом и льдом. Каренин смерил его тем же взглядом, что и сестра в карете, но мрачное торжество, которым всегда платит заржавевшая правда тем, кто ещё с ней считается, не дала ему ощутить укол совести: «Стерпит и это, он святой, даже Ани он лишь терпит, чтобы бальзамировать свои старые раны этой святостью. Она памятник его великодушию, он глядит на неё и вспоминает, как он милосерден, ну так пусть утешиться тем, что, как любой святой, он принимает муку за праведные дела», ― полилось из какой-то откупорившейся части его души. ― Скажите, вам не унизительно семнадцать лет растить, холить, баловать дочь месье Вронского? Каренин за всю жизнь никого не ударил, и поступи он так, то никогда бы не простил себе такой грубости, но дай он сейчас пощёчину сыну, то, пожалуй, в последствии не слишком бы себя корил, однако ему было лишь не по себе, и он не мог закрыть это ощущение даже гневом. В первую секунду ему хотелось выдать что-то сентиментальное, сказать Серёже, что любовь не бывает унизительной, но он осёкся, будто боясь протянуть чуть ли не самый драгоценный обломок своего сердца тому, кто мог замарать его своей тупой прямотой. Он нахмурился и вытянулся, чтобы вернуть себе прежнюю суровость и с усилием возмутился: ― Вот оно что, Серёжа, тебе стоило с этого начать. Так ты решил удалить Ани из нашего дома, выдав замуж, чтобы она не мозолила тебе глаза. Не потому ли ты так упорствуешь насчёт господина Маева, что ты уверен в том, что их союз с твоей сестрой будет несчастливым? Или ты и сам себе внушил, что действуешь исключительно в интересах Ани? ― Я бы выбрал кого похуже, руководствуйся я той зверской целью, которую вы мне приписываете! ― поверх тирады Алексея Александровича заявил Серёжа. ― Я приму меры, ― сухо перебил его Каренин. Безапелляционный тон отца вызывал в нём желание не сдаваться и дерзить до последнего, но он не стал перечить. То, что с ним вели себя, как с преступником во время оглашения списка его злодейств, оскорбляло Серёжу, но хуже всего было то, что он уже не мог разобрать, где справедливые обвинения, а где наветы. ― Как вам будет угодно, ― сдержанно ответил Алексею Александровичу сын и с издевательской покорностью произнёс: ― Я могу быть свободен? Вы уличили меня во всех грехах? Каренин не стал его задерживать, хотя они оба понимали, что разговор не окончен, впрочем, учитывая их озлобленность друг на друга и слишком различные позиции по обсуждаемой теме, едва ли у этой беседы существовал финал. Свои педагогические промахи принято компенсировать наказаниями, но у Каренина не получалось ни найти свою оплошность в воспитании Серёжи, ни выдумать ему подходящую кару. Как мало он знал собственного сына ― знай он его хоть немного, то догадался бы, что ничего сочинять уже не надо, потому что Серёже было не совестно, но так гадко, будто ампула, которая лопнула под его рёбрами, когда он напомнил отцу, чья Ани дочь, заполнила вязкой чёрной смолой всё его горло.