Припылённое родство

Утреннее заседание в министерстве было назначено удивительно вовремя, так как не будь его, Каренины бы не избежали второго акта скандала. Алексей Александрович, скорее расстроенный, чем разгневанный, не смог ничем себя занять и не нашёл другого средства от своей меланхолии, кроме как пойти к дочери и побыть с нею. Сутки они провели достаточно странно: сначала Ани ждала, когда отец проснётся, чтобы он рассудил их с братом, затем он ждал, когда она отоспится, дабы её общество немного утихомирило его уныние. В самом деле, когда он смотрел на Ани, сушащую волосы после ванной у камина, ощущение смутной досады, будто он уронил музыкальную шкатулку, повредив ней механизм, и теперь вместо мелодии она издаёт только ритмические скрипы, теряло ослепляющую яркость. ― Серёжа сегодня допоздна? ― как назло, напомнила Каренину о сыне Ани, сам он был бы доволен, если бы тому пришлось заночевать на работе, но дочь не разделяла его желания не встречаться с Серёжей. Наоборот, только она осознала, что никакой угрозы её привычной жизни нет и не было изначально, как ей понадобилось хоть мельком увидеть брата, чтобы понять, как себя с ним вести, или, если ей хватит храбрости, спросить напрямую, выдал бы он её замуж насильно, решай это он сам, а не отец. ― Вероятно, ― как можно более безразлично сказал Алексей Александрович. ― Вы не поругались? ― невинно поинтересовалась Ани, вращая в руках расческу, будто ревизируя её на пригодность перед тем, как пустить в ход. ― Я лишь повторил ему то же, что и тебе, ― ответил Каренин, тем не менее, не отрицая их ссору. Лица дочери он не видел, она сидела спиной к камину, но неподвижность её очертаний давала ему понять, что она не находит его ответ исчерпывающим, и он попробовал перевести тему: ― Послушай, а чем тебе так не угодил сын Владимира Александровича, мне он показался одновременно заносчивым и мечтательным, но уж не настолько отталкивающим. Я прав или, может быть, основной его порок заключается в другом? ― Нет, это очень точная оценка! Он, верно, мнит себя чем-то средним между Вертером, Байроном и сэром Ланселотом. ― Тяжело вообразить более нестерпимую помесь, ― засмеялся Алексей Александрович. ― О, несносный человек, лучше отравиться, чем жить с ним под одной крышей! ― всё ещё весело добавила Ани. ― Никогда не говори подобных вещей, ― велел ей из темноты суровый голос отца. Он снова не мог разглядеть, удивилась она или нет, ничего не выделялось из её облика, кроме замершего силуэта на фоне зловещих огней, которые, ютясь за её спиной, не то подчинялись ей, не то норовили поглотить. ― Но я ведь не выхожу за него замуж, следовательно и искать какой-нибудь яд понадёжней не собираюсь,― шаловливо оправдывалась Ани, почему-то напоминая отцу ведьму или языческую предсказательницу после страшного ритуала на крови. ― Это серьёзно, нельзя заявлять такое ради театральных эффектов. Зачем шутить так, я уже пообещал тебе, что не стану принуждать тебя к какому-либо браку. Жестоко так шутить, жестоко! ― рассердился Каренин, предпочитая и дальше убеждать себя в том, что дочка просто некстати жеманничает, потому что иначе, иначе… нет, нужно добиться от неё признания в лукавстве, ведь он слишком хорошо помнил, как шагал в скорбной процессии за закрытым гробом супруги, который скрыла неосвящённая земля, он потом ещё целых полгода думал, нельзя ли как-то исхитриться и признать Анну сумасшедшей, чтобы она упокоилась в пределах кладбища, а не за его оградой. ― Дай мне слово, что не будешь повторять такие страшные вещи забавы ради. ― Не буду, ― отозвалось чёрное изваяние перед огненным заревом. С братом Ани бы упёрлась и рассказала, даже преувеличив, какие идеи бродили в её голове двенадцать часов назад, но если отец так хотел, чтобы она отблагодарила его за великодушие ложью, то что же ей оставалось, как не солгать ему. И пугающий мираж почти пропал, не было вещуньи, умевшей допускать в свой разум покойников, осталась только расчесывающаяся перед одним из миллиона обычных домашних каминов Ани и неотвязная рябь в мыслях. Новая баталия или даже постоянная брань показались Ани более приемлемыми по сравнению с тем, что происходило в их доме в последующие дни. Алексей Александрович и Серёжа сторонились друг друга, но не делали этого открыто, трапезничали они практически молча, а если и заговаривали, то в самых односложных и простых фразах скользило столько ледяного разочарования, что казалось, будто они искренне и навсегда возненавидели друг друга, но стараются сохранить приличия ради той пустяковая формальности, что они отец и сын. Пойди они даже врукопашную, это было бы не настолько изматывающее противостояние, потому что такие схватки рано или поздно заканчиваются, но такое поведение может затянуться на месяцы, хотя и не оставляя синяков или ссадин. Оборонительная позиция, которую был вынужден занимать Серёжа во время всех столкновений со своим родителем, будто ободряла его, презрение же, которым обдавал его отец, как бы давало ему право чувствовать себя защищающейся стороной, а не пойманным за руку негодяем. Но что по-настоящему терзало его, так это взыскательные взгляды сестры, вымогавшие у него раскаяние. Но он не мог попросить у неё прощения, потому что знал, что её помолвка лишь тонкий верхний слой его вины, и сколько тогда он должен обнажить перед ней, в чём признаться? В том, что в погоне за удачной партией для неё перестарался, или в том, что для него мучительно носить с ней одну фамилию? Разве раскаиваются не за прошлые прегрешения? Можно ли просить прощения за то, продолжается по сей день и вряд ли прекратится когда-либо? Словно нарочно, поручение на работе были не такими, чтобы спасительно задержать Серёжу в министерстве, и ему приходилось уединяться в дальней гостиной с книгой, потому что, как ему казалось, Ани намеренно садится за пианино, только он открывает новую главу. Стоило тексту начать заворачиваться в какой-нибудь образ, стоило ему вникнуть в суть какого-то тезиса, проанализировать парадокс или представить дом мэра Верьера, как через несколько комнат разрывалась размеренная мелодия. Конечно, прятаться от игры Ани было смехотворно, но почему-то последние четыре дня его внимание не могло зацепиться ни за одну строчку, если до его уха долетал хоть единственный аккорд, а до этой комнаты со странными тёмно-синими обоями, где он проводил практически всю вторую половину дня, не добиралось даже неразборчивое эхо музыки. Мадам Лафрамбуаз, для которой не было отведённый роли в этой борьбе, умудрялась скучать по новенькому дому своего племянника в Сен-Клу и вообще по возможной жизни с ним в качестве его названной матери. Раньше ей хотелось застать свадьбу своей воспитанницы и попрощаться с ней, убеждённой в том, что она выполнила все возложенные на неё как на гувернантка обязанности, но она глядела на своего патрона и его молодую копию и проклинала себя за то, что не вернулась на родину сразу же, когда получила известие от сына покойного деверя, которого она ещё мальчиком уберегла от навязываемой ему дедом военной карьеры. Теперь же она очутилась в капкане собственных склонностей: её ответственность и искренняя привязанность к Ани не позволяли ей дезертировать с поля боя и бросить воспитанницу в такой обстановке, а её миролюбивость и весёлый нрав гнали её подальше от семьи Карениных. Пытаясь защитить себя и свою подопечную от парящей по особняку скованной враждебности, она уговорила Ани прогуляться, хотя небо посыпало тротуар и крыши колючей крупой. Отвратительная погода грозила слишком сильно сократить их вояж, но мадам Лафрамбуаз придумала, как попрепятствовать этому. Они как бы случайно завернули на улицу, где разноцветным монолитом красовались витрины модных лавок, и в каждом магазине её что-то привлекало, и в каждом они проводили не менее получаса. То мадам Лафрамбуаз искала самые крепкие и тонкие шпильки, то Ани нужно было срочно приложить к себе всю дюжину родов муара в ателье и подобрать к ним кружево, то ещё что-нибудь требовало их тщательного изучения. Остановившись на очень тяжёлом запахе, имевшем свойство вытеснять из любого помещения весь воздух, гувернантка Ани вспомнила о таком докучающем понятии как деньги и, подойдя к прилавку, стала аккуратно расплачиваться с продавцом мелкими монетами. Мадемуазель Каренина ждала свою бонну у выхода и пыталась отмахнуться от той ароматической какофонии, которую она намешала вокруг себя, как вдруг за стеклом промелькнул крючковатый профиль любимой невестки Мягкой под козырьком миниатюрной шляпки, служившей насестом для стайки райских птиц, и отчего-то Ани отчаянно не хотелось попасться на глаза этой, в сущности, доброй и очень застенчивой женщине, будто она могла уличить её в каком-то недостойным поступке. ― Мадам Лафрамбуаз, давайте дальше не пойдём и вернёмся домой,― обратилась она к гувернантке, проследив, куда направилась с её светская знакомая. ― Ладно, тем более, что мы уже всё обошли, можно было бы посмотреть ещё тот хорошенький зонтик от солнца, но до дачного сезона ещё несколько месяцев,― со скрытой досадой согласилась с ней гувернантка, думая, как поплутать по дороге обратно, чтобы выторговать себе ещё немного внутреннего покоя. Но Ани не угадала или не пожелала угадать желание своей спутницы, и чуть не бежала по самому короткому пути к их особняку, опасаясь, не дай Бог, кого-нибудь встретить. Не то чтобы ей было совестно за своё решение больше не посещать приёмов, но ей было неловко это кому-либо заявить, оттого что, объясни она Лидочке Мягкой, почему она шестой день нигде не появляется и не станет появляться впредь по своей воле, рано или поздно это дойдёт до её свекрови, а от неё к князю, и так далее, пока это не облетит весь Петербург, и каждый не выразит своё мнения насчёт поведения дочери старика Каренина ― таким образом получится, будто она отчитывается перед обществом и выносят частное дело их семейства на всеобщий суд, да и какую причину ей назвать? Сказать, что надоел ей этот высокородный змеевник, или что она решила оградить себя от навязчивых ухаживаний младшего Маева? Эта задачка как раз по Серёже, пусть сам выворачивает правду в таких выражениях, как ему требуется, чтобы у него не хлопнули перед носом дверью. Итак, ей стоило избегать прогулок в городе, но дома ей тоже было невесело. Ужин прошёл уже привычно: отец поинтересовался, как дела у сына на службе, тот скупо ответил, что всё превосходно. Они вдвоём начали увлечённо, но без аппетита расправляться со своей едой, а Ани силилась предсказать по выражению лица своего брата и тому, как он наливает воду из графина, когда же он будет посыпать голову пеплом перед ней. Затем Серёжа уединился с чтением, пока Алексей Александрович и Ани остались пить чай. На сей раз его уход от общего стола не означал начала более непринужденной беседы ― Каренин перед завтрашним внесением поправок своё завещание, всё время переспрашивал себя о некоторых деталях и пришёл к выводу, что сколько бы он не отписал дочери, от своеволия брата её не спасёт практически любая сумма, потому что даже самые несметные богатства не сделают её взрослой. Он размышлял так, будто готовился умереть завтра или послезавтра, хотя он всегда считал, что не доживёт до того, чтобы оставить дочь со спокойным сердцем, не переживая о том, чьим заботам она будет поручена после его кончины. На здоровье он, правда, не очень жаловался, но тип документа, который он собирался оформлять, располагал к некоторой мрачности. Ани тоскливо мешала чай ложкой, а когда это занятие ей наскучило, она припомнила идею, которую ей подала мадам Лафрамбуаз в парфюмерной лавке: ― Папа, а почему бы нам не пожить на даче? ― Но ещё даже не март, ― машинально проговорил Каренин, не вникая в её предложение, потому что его разум всё ещё был напитан предстоящим визитом к нотариусу. ― Но в деревне можно жить и зимой, почему же нельзя на даче? Там ведь есть печь, камин, ― без надежды убедить его сказала Ани. ― Если всё привести в порядок, то вполне, ― очнулся Алексей Александрович. Сумасбродство дочери определённо находило в нём живой отклик, хотя сама она полагала, что едва ли из её минутного порыва покинуть город в столь оригинальное время года что-то выйдет, и потому ещё даже не успела вообразить себе, как ей понравится встречать слякотный и промозглый пролог весны на природе. Эта мысль показалась ему очень логичный: смена обстановки будет полезна дочери и приятна ему. Война с сыном начинала его утомлять, но он не наблюдал в нём и тени раскаяния и считал себя не вправе отступать. Такая искусственная суровость требовала от него большого напряжения душевных сил, а их отъезд с Ани одновременно продемонстрирует Серёже, что его проступок не забыт, но от Каренина бы уже не требовалось держаться такой прокурорской холодности. ― Так и сделаем, ― провозгласил он, оставив дочери недоумение художника, чей самый заскорузлый набросок ни с того ни с сего признаётся шедевром. На следующий день начались сборы, шедшие стараниями Алексея Александровича крайне энергично. Ани не могла в полной мере воодушевиться грядущим переездом, хотя она и жаждала покинуть столицу, но то, что добровольное изгнание из Петербурга было единственным способом как-то облегчить сложившееся положение в их семье, не позволяло ей насладиться собственным могуществом. Отец так часто соглашался с ней, что могло подуматься, будто она помыкает им, хотя на самом деле его желания просто были слишком созвучны с её, чтобы он отказывал ей в чём-либо. Через два дня всё было готово к их отъезду. Рано утром к крыльцу был подан экипаж, а Верочка сновала по дому туда-сюда с чемоданами и картонками. Серёжа уже собирался на службу и ненадолго отвлёкся от проверки бумаг в своей папке, чтобы попрощаться с отцом и сестрой. Будучи человеком далеко не бестолковым, он понимал, что манёвр с дачей должен ещё раз укорить его, наказать и показать, что его обществом брезгуют. Естественно, ни один из пунктов расшифрованного Серёжей манифеста не озвучивался, а поводом для всей затеи были назначены рекомендации врача старшему Каренину почаще бывать на воздухе и внезапная тоска по сельской жизни. Блики от белоснежного солнца расплескалась по прихожей каким-то особенно чистым светом, какой бывает только до полудня. Выйдя к главной лестнице, Серёжа застал сестру одну, она тут же высоко вскинула голову, и ему пришлось спуститься к ней, притянутому вниз её пристальным глазами. За прошедшие восемь дней со злополучного раута у Мягких они не были наедине, выяснилось, что им достаточно легко избегать друг друга, и сейчас Серёжа чувствовал, будто окончательно разучился говорить с ней, впрочем, он никогда этого не умел, но раньше Ани всегда приходила ему на помощь, и они не молчали вот так. ―Ты уже одета, ― чопорно констатировал он, осмотрев её дорожную накидку, под которой она прятала скрещённые руки.― А отец? ― уточнил Серёжа, заметив, как сестра иронично собрала до непропорционально кукольных размеров губы, чтобы их не шевельнул насмешка. ― Он сейчас придёт, ― объяснила она и требовательно уставилась на брата, так как его робость, которую он так и не смог скрыть от Ани, оживила её надежды на извинения. ― Сегодня же отправитесь гулять? ― не давал созреть никакому более серьёзному разговору Серёжа. ― Если папа в дороге не устанет, ― эта неловкость в том, как у него заострялись скулы из-за плотно сжатых челюстей, уже совсем понравилась Ани, в отличие от брата совсем не выглядевший ошарашенной. ― Серёжа, ты можешь писать мне, ― авансом разрешила Ани, подарив ему самую хрустальная улыбку, и эта ободряющая кротость показалось ему почти издевательской, словно она пыталась ранить его своим всепрощением. ― Да, я напишу, ― ответил Серёжа, обведя глазами будто в разы увеличивающегося прихожую, наводнённую матовыми лучами. Они бы сказали что-то ещё, но спустившийся к ним Каренин прикончил ещё не начавшееся объяснение. Серёжа проводил их к экипажу, возле которого они попрощались, как он и представлял: без сантиментов или намёков на то, что они станут скучать друг по другу. Да, вот так и было правильней всего, а их сцена с Ани явно была лишней. Как жаль, что между ним и сестрой не могла царить та же равнодушная учтивость, что между ним и отцом... Как только их карета завернула за угол, Серёжа поспешил на работу, будто боясь, что особняк шепнёт ему какую-то страшную вещь, от которой он уже не отделается, если он помедлит и не уйдет сейчас же. Но ему пришлось вернуться: одну бумагу всё-таки забыл, а она была слишком важной, чтобы послать за ней кого-нибудь. Серёжу продолжали приглашать также часто, ведь за завершающийся сезон он полностью разрушил свою репутацию домоседа. В первые визиты у него пытались разузнать, где его сестра и спутница, на что он односложно врал о пустяковой простуде, полагая, что если не разбаловать общество разнообразной и витиеватой ложью, то любопытство, вызванное отсутствием Ани, вскоре угаснет. Оно бы так и случилось, но нашёлся не такой скупой на подробности, а главное, как многие считали, достоверный источник. Изворотливая деликатность и отвращение к всему вульгарному не позволяли госпоже Дёмовской опускаться до того, чтобы начинать разговор о подруге дочери на многолюдном собрании, но чтобы пустить слух, нет надобности кричать. ― Что-то мадмуазель Каренина совсем пропала, ― заметила посетительница Елены Константиновны, разглаживая складку на вязаной салфеткой под своим чайным блюдцем. ― О, увы, это не неожиданно, ― со вздохом молвила хозяйка дома и с невероятным достоинством воскликнула: ― Ах, несчастное дитя! ― Что же с ней стряслось? ― удивилась гостья. ― Неужели, вы ничего не заметили, баронесса? Впрочем, грустно замечать подобное в дебютантке, но я знакома с мадемуазель Карениной слишком давно и слишком близко, чтобы оставаться в неведении, ― роль сфинкса определённо было любимой у мадам Дёмовской, и она вовсе не торопилась раскрывать ведомую лишь ей тайну. ― Я, напротив, не успела составить мнение о ней. ― К сожалению, вам может больше не представится такой возможности. ― Почему же? ― У несчастной девочки чахотка, и я смею предположить, что очень давно, ― разразилась трагическим открытием Елена Константиновна, откинувшись на спинку кресла, будто она, обессиленная своей сдержанностью, искала поддержки у этого предмета интерьера. ― Разве вы не припоминаете: эта мертвенная бледность лица, этот пылающий малиновый румянец? А как у неё блестят глаза, словно она ежесекундно сдерживает слёзы. ― Естественно, я обращала на это внимание, но мне не приходило в голову, ― потвердела наблюдения хозяйки поражённая баронесса, дабы не ударить в грязь лицом и не произвести впечатление поверхностной и грубой особы. ― Могла бы существовать надежда, что всё это не признаки недуга, но сколько танцев она пропускала за один бал, вспомните. Её живость и вспыльчивость в сочетании с меланхолией, усталостью, скукой. Без сомнений, натура она бурная, вот её страстная душа и погубила хрупкое тело, ― философски изрекла Елена Константиновна, и изящным жестом убрала с высокого лба прядь волос, выбившуюся из её причёски из-за слишком картинных и драматичных перемен в наклоне головы. Дурное настроение Серёжи кое-как уберегало его от частых расспросов ― оно само по себе служило подтверждением слов мадам Дёмовской, которые уже жили в отдельности от неё и прошли такое количество метаморфоз, играя новыми красками в устах каждого нового рассказчика, что уже, право, было бы не совсем уважительно в отношении общества, сочинившего эту замечательную историю, полностью приписать авторство лишь одной Елене Константиновне. Младший Каренин редко выезжал, так как теперь ему не нужно было устраивать чей-либо брак, при нём почти не сплетничали, хотя он понимал, что вряд ли все довольствуются его враньём, но было легче найти и вернуть оставленные на пеньке в лесу орехи спустя два дня, чем вырвать все слухи о его сестре у светских сплетников. Ани же полностью забыла о Петербурге, и уж тем более её не занимало, что о ней судачат. Хотя дни в обществе отца и бранившей всё на свете мадам Лафрамбуаз проходили однообразно, но ей было столь приятно распоряжаться собой по собственному усмотрению, что прогулки по грязи, чтение с отцом по очереди, игра на пианино и редкие уроки с бонной приводили её в восторг. В начале апреля Серёжа воспользовался позволением сестры написать ей и зачем-то отправил короткое сухое послание, в котором сообщал, что здоров, а в министерстве всё идёт своим чередом, только Роман Львович не согласился в одном деле с Владимиром Александровичем, но, по его мнению, они оба были не совсем правы. Он садился за это письмо не единожды, и печальная участь многочисленных предшественников таки-отосланной записки, как и не прошедших цензуры черновиков, верно, смягчили бы ту, для кого сочинялась эта многострадальная депеша. Но душевное равновесие Ани было абсолютно подорвано тем, насколько она обманулась относительно содержания письма брата. Она с настоящим трепетом отнеслась к долгожданной весточке от Серёжи, и заранее принимала все-все извинения и даже жалела его, но не обнаружила и иносказательной мольбы о примирении. Записка провела в её руках меньше двух минут, после чего она с большой жестокостью была изрезана маленькими маникюрными ножницами. Разве она позволяла ему отправлять такие отчеты? Разве он не сознавал, что послание такого толка абсолютно неуместно? Разве это письмо не должно было отображать то, что творилось у него на душе все последние месяцы? Её словно обсыпали мелким песком или пылью в зной, когда она ждала, что на неё плеснут прохладной водой. Положив лист бумаги поверх той соломенной подстилки, которая получилась из остатков послания Серёжи, Ани стала писать ему в ответ, что ненавидит его всем сердцем, но позвавший её прогуляться по саду Алексей Александрович и то, что у её жалоб и возмущения, которые никак не облачались в письменную форму, появился слушатель направило её творческие способности к другому жанру. Каренину были объяснимы претензии дочери к Серёже, но так как он не написал бы лучше, то в его увещеваниях прозвучали оправдания для сына, хотя он заступился скорее за свою манеру вести личные дела, передавшуюся и его сыну, чем за него самого. Вечером Серёжа получил записку от Ани, и она подсказала ему, что из их переписки ничего не получится. «Милостивый государь, я рада читать, что вы в добром здравии, и дела ваши не оставляют вам поводов для беспокойства. За сим лишь сообщу вам, что моё здоровье также пристойном в состоянии, как и здоровье нашего отца.

С глубоким уважением и благодарностью за оказанное внимание Анна Алексеевна Каренина»

― гласило письмо его сестры, больше напоминающее ходатайство или другой документ. Преувеличенно-канцелярский тон был предметом особой гордости Ани, а удовольствие от собственной саркастичности и торжество от того, что последнее слово осталось за ней, сменили в её настроении и разочарование и обиду, которые хоть и не ушли полностью, но будто опали куда-то, как речной ил на дно. Доля остроумия в её выходке была, но она произвела на Серёжу совсем другое впечатление, чем она рассчитывала, и уж конечно, он не перечитывал её записку много раз, дабы понять, что же имела в виду его сестра, и почувствовать за диковинно официальными выражениями укор. Новый этап раздора между детьми Алексея Александровича был трактован мадам Лафрамбуаз превратно: она решила, что хоть какая-то весточка от месье Сержа знаменует собой окончание их сильно затянувшийся ссоры. Она была неправа, но мадам Лафрамбуаз учитывала некоторые свойства характеров всех членов семьи Карениных и сознавала, что если она будет ждать окончательного примирение, то может уехать во Францию глубокой старухой. Поэтому она поспешила объясниться с отцом своей подопечной, и тот не посмел её задерживать. Отъезд мадам Лафрамбуаз сузил их круг ещё больше, казалось, что на всю округу никого не осталось, кроме Ани, Алексея Александровича и нескольких слуг. По соседству с ними были разбросаны громоздкие нетопленные особняки, в которых с начала осени никто не жил, и только дача Карениных с вызовом своим пустовавшим собратьям преждевременно пробудилась от зимней спячки. На кого-то другого такое одиночество навело бы тоску и чувство отрезанности от мира, но местное запустение пришлось Ани по вкусу. Можно было целый день прочесывать окрестности и никого ни разу не встретить. Было что-то волшебное в том, что она одна видела и знала, как выглядят неоперившиеся рощи и сады в это время года, словно она была допущена к тому, как к важной церемонии наряжается королева или принцесса, которую никому не положено видеть без огромного шлейфа и гирлянды самоцветов. Иногда она специально гуляла по землям, прилегавшим к чьему-нибудь особняку, разглядывая сквозь не зашторенные окна зимовавшую под белыми саванами мебель. Насколько утомил её свет и нескончаемая череда балов, Ани поняла только сейчас, полностью отдохнув. Ей даже становилось весело, вспоминайся ей Михаил или другой человек из общества, она представлялась себе такой хитрой и ловкой, оттого что освободилась от них всех, элегантно сбежав на дачу, что эти края всякий раз прибавляли в прелести и окончательно влюбили её в себя. Наибольшее очарование было сосредоточено вокруг небольшого пруда, будто отделанного кружевом из сухого камыша. По берегам возвышались подростково-худенькие деревья, своими тонкими ветками путаясь в небе и поднося то облакам, то несмелому солнцу свои крохотные листья в дар. Ани, уже покоряясь своей привычке, приходила сюда почти каждый день. Погода сегодня словно боялась кого-то разбудить: ветра совсем не было, а светлые тучи лишь рассеивали яркий свет, нырявший в золотистую воду и оставлявший на её поверхности нежное мерцание. Ани хотела снова обойти дозором свои владения, но остановилась у тропинки, ведущей к узенькой пристани. Будто бы глубоко задумавшись, она стояла там, и все её мысли дремали, как часто случается это в детстве или очень глубокой старости, душа в такие моменты закрывается от разума, как бутон цветка, пока в ней происходит какие-то неописуемые перевороты. Вдалеке раздались осторожные шаги, наверное, это Хома или Тимофеевич, или кто-то из сторожей соседских дач, с которыми она уже свела знакомство, когда любопытничала и рассматривала вверенные их зоркости особняки. Опять не было ни единого звука, кроме тонкого птичьего чириканья, но тишина в природе теперь существовало не для того, чтобы убаюкивать её ― всё как будто замерло перед чем-то и в стеснении умолкло. Воздух всё так же пах выбившейся из под корней деревьев сыростью и залёгшими в траве первоцветами, а солнечные лучи, сдерживаемые зависшей в небе дымкой, гладили ей лоб и щёки, но её обвивало какое-то лишнее ощущение. Она медленно обернулась. Футах в пятнадцати от Ани стоял неизвестный ей мужчина, несколько мгновений смотревший на её лицо с подобием не то ужаса, не то смятения, как будто в ней было что-то чудовищное, или он никогда раньше не видел людей. Ему не могло ещё исполниться более пятидесяти, красота уже оставила его, но, пожалуй, многие черты ещё напоминали о том, что она некогда была его спутницей. Ани поклонилась незнакомцу, растерянная не столько потому, что ещё один человек появился здесь, сколько его замешательством. Наконец, словно пресытившись своим оцепенением, он кивнул ей в знак приветствия и, не проронив ни слова, пошёл в обратную сторону, уж слишком сильно вцепившись левой рукой в свою трость. Признаться откровенно, ей было приятно вновь остаться одной, хотя она практически представилась этому господину, но он, наверное, тоже желал уединение и погрузился в размышления о какой-то невесёлой теме, не рассчитывая на то, что ему придётся вести добрососедские беседы. Всё же обогнув пруд один раз, Ани направилась домой, быстро позабыв о произошедшем, так как ей не удалось выдумать даже самый неправдоподобный ответ на вопрос, чем же она так взволновала этого человека, ведь не принял же он её за лесную деву или не упокоенную утопленницу?