Припылённое родство

Как только Алёша Облонский получил от кузена телеграмму, в которой Серёжа сообщал о своей командировке, он тотчас примчался в Петербург, руководствуемый и своим жгучим урбанизмом, и связывающей их двоих дружбой. Серёжа уведомил об этом и его, так как у Алёши была большая страсть к тому, чтобы внезапно зачастить с визитами в Петербург, правда, нерегулярными― его натура не выносила рутины, да и Алексей Александрович с Ани обычно покидали столицу только на лето. Не то чтобы они ему не нравились, но просто обедать у холостого родственника, старшего всего на два года, а потом прогуливаться с ним по набережной или даже поехать с ним на спектакль, где можно завести какое-нибудь полезное знакомство ― всё это было несравненно приятнее, чем трапезничать с почтенным кавалером ордена Святого Владимира и его детьми. Задание, исполнять которое Серёжа уезжал в Москву, было очень хлопотным, трудным и могло отнять при нерасторопном ведении и полтора, и два месяца, так что ему не пришлось изгаляться, дабы добиться этой командировки; Владимир Александрович же был только рад тому, что Каренин сам вызвался разрешить это дело, хотя ему было жаль прощаться со своим подчинённым на столь длительный срок. Больше всего в этой командировке Серёжу привлекало то, что он, как и его сестра, сбежит от петербургского общества. Он вращался в свете уже много лет, и должен был усвоить, что сезон достаточно условная вещь, и никто не запирается по домам после Масленицы, но всё же он наивно полагал, что пост нарушит такой же естественный для Петербурга, как кровоток для животного, круговорот сплетен― но вот уже близилась Пасха, но приглашать гостей никто реже не стал и болтали с ними не меньше. Самым большим испытанием для Серёжи были встречи с Михаилом, они виделись всего-то три раза за минувшую часть весны, но и этого хватило для того, чтобы отторжение Ани к этому молодому человеку стало ему гораздо более понятным. Впрочем, он не смел претендовать в своём отвращении на объективность― люди, перед которыми стыдно, всегда отвратительны тому, кто провинился перед ними. Со сватовством Маева к Ани уже всё было кончено, по совести, наверное, стоило срубить с плеча и признаться Михаилу, что они проиграли в этой истории и, если не изобличить себя в обмане, то хотя бы объяснить, что отношение сестры к браку было трактовано ними неверно. Но Серёжа предпочитал выйти сухим из воды и не прибегать даже не то чтобы к крайним мерам, но и к намёку на любую резкость, ему хотелось сперва будто придушить, сточить интерес Михаила и любое желание в нём как-то действовать. Сначала Серёжа как бы не признавал за неудавшимся зятем отличия от общей массы людей в свете, и никакой отдельной басни для него не существовало: Ани приболела и всё тут, но этого было явно мало для влюблённого, и дело вот-вот могло принять такой оборот, что не сегодня, так завтра он попробует взять особняк Карениных штурмом. Поэтому, как наставнику Михаила в его ухаживаниях за Ани, ему нужно было воспользоваться весом своего мнения и посоветовать своему ученику не делать ничего подобного. ― Как здоровье вашей сестры, Сергей? Ей лучше? ― спросил его Михаил с нетерпеливым негодованием на своём подвижном лице в их последнюю встречу на генеральском рауте, куда Серёжу пришёл по надобности навести справки на одного московского чиновника, младший Маев же принял это приглашение лишь с расчётам на то, что там будет и Каренин. ― Да, ей гораздо лучше, но она ещё слаба, ― заученно ответил ему Серёжа, немного отвернувшись от игорного стола, за которым в очередной раз сорвал банк Роман Львович. ― Я могу её проведать? Алексей Александрович позволит мне такую вольность? ― совсем без просительной интонации произнес Михаил, и Серёже даже показалось, что он не на шутку сердится на него. ― Это не зазорно, но, понимаете ли, ход теперь за Ани. Ваше внимание к ней ясно обозначило ваши чувства и намерения в отношении неё, и теперь очередь Ани делать шаг. Дайте ей всё обдумать, пусть она либо выскажет вам свою благосклонность каким-либо жестом, либо её молчание будет говорить само за себя, ― попробовал Серёжа проложить путь для мысли о безразличии Ани, которая рано или поздно должна настигнуть его собеседника, как бы сильно он не поглупел от своего обожания. ― Итак, вы предлагаете мне сложить оружие, когда… ― он хотел сказать, когда он уже почти добился своей цели, когда победа была почти за ним, но Серёжа оборвал его. ― Женщины так непостоянны, тем более, такие молодые женщины, ведь моей сестре всего семнадцать лет, ― мягко, но уж слишком отстранённо произнес Каренин, наконец прямо смотря своими светлыми глазами на Михаила с сочувствующим, утешительным выражением, которое указывало на то, что нет ни единого шанса, что Ани однажды станет мадам Маевой. ― Но если вы отговариваете меня хоть намекнуть Анне на то, что я не забыл её, то как же она может быть уверена во мне? Естественно, её оскорбит моё невнимание, и поделом мне будет. Охладей она ко мне, виной всему будет не её ветреность, а моя нерешительность, ― громко возразил Михаил, и не злорадствуй все игроки в честь долгожданного проигрыша Романа Львовича, этот пассаж услышал бы не один Серёжа. ― Моя сестра в курсе, что вы вспоминаете и беспокойтесь о ней, так что запаситесь терпением, ― примирительно осадил его Каренин. Зачем он только облекал неизбежное в размытые, неясные фразы, он и сам не знал. Конечно, рассудительный человек понял бы, что вся затея уже обречена, а эти неопределённые, туманные речи ― её эпитафия, но разве был Михаил рассудительным и до того, как полюбил, поэтому из беседы с братом дамы своего сердца он вынес лишь то, что Ани, как и положено девушке, от которой стоит потерять голову, не лишена тайны и кокетства, доходящего до жестокости, а ему нужно лишь подчинится её воле, так как только настоящее обожание способно на подобный подвиг; увлечение же всегда приходится поддерживать новыми свиданиями, перепиской и прочими вульгарными вещами и поступками, пока любовь питает себя сама в любой разлуке. Послезавтра Серёжа отбывал в Москву, о чём он написал отцу, который учтиво пожелал ему успеха в его поручении, но даже не обмолвился о том, что им стоило повидаться перед его отъездом, поэтому родственные сантименты Алёши выглядели уж совсем экзотично на фоне холодности между старшим и младшим Карениным. ― А у меня, Серёжа, вся жизнь под откос пошла,― с несоответствующим такому заявлению задором сказал Облонский, постукивая своими маленькими, будто дамскими ботиночки друг об друга, когда они с кузеном сидели в одной из гостиных каренинского особняка, всякий раз оставлявшего в душе Алёши неизгладимый след своим богатством. ― Что же произошло? ― спросил Серёжа, улыбаясь. Его кузен был практически полным собранием качеств, которые он не любил в людях, но Алёша не вызывал в нём ни капли раздражение, а всякое, даже справедливое негодование в адрес его родственника, моментально отшлифовывалось, как сучок на доске, лучистым обаянием, отличавшим от природы большинство Облонских. ― Марфута, ― вздохнул в ответ гость Серёжи. ― Тебя переводят служить в Марфуту? Это где-то в Тульской губернии? ― уточнил Каренин, посчитав, что, очевидно, весёлый нрав его двоюродного брата досадил кому-то из уездного начальства, и теперь его в наказание переводят в совсем глухую провинцию. ― Марфута ― это младшая дочь нашего следователя, и было бы славно, если бы меня услали в любое захолустье, но подальше от неё. Ты ведь знаешь, я всегда хотел найти невесту здесь, в Петербурге, выгодно жениться, а теперь все мои планы рушатся на глазах. Позвал меня на кофей с ликёром её отец, я-то с его детьми и до того был знаком, но тогда она не была такая прелесть, честное слово. Наверное, потому что она тогда только вернулась из пансиона, а девицам нужно ещё года полтора после них, чтобы превратиться обратно из кукол в людей. Я уже со счёта сбился, сколько раз ей чуть-чуть предложение не сделал. Да семья у них такая бедная, им церковная мышь может в долг давать, ладно-ладно, не настолько уж они убогие, но её приданое меня совсем не устраивает, ― сокрушался Алёша под смешки кузена. ― Это тебе можно вон шляпницу посватать, а я не так состоятелен для таких романтических решений, я ведь не любимец деда, как Гришенька, мне миллиончик со дня на день в карман никто не положит. ― Разве Щербацкий не поделил всё имущество между дочерями? ― удивился Серёжа. ― Тётки тоже кое-что, скорее всего, получат, но дед много раз говорил, что хочет всё передать Грише, или сначала маме, но потом непременно Грише, он его как приворожил, дедушка разок побывал в Ергушево и как заладил: «Вот Грише всё оставить не страшно, вот он мой наследник, вот он мой наследник». Через две недели завещание читать будут, и так всем всё ясно, только маменька с Гришей не то удачи своей не верят, не то скромничают― ты как у них будешь, об этом не говори, они только заотекиваются вдвоём. Я это всё только от Лили знаю, ― зашептал Алёша, будто их могли подслушать какие-нибудь недоброжелатели. Тут он приобрёл застенчиво-виноватый вид и понуро произнес: ― Я должен тебе кое в чём признаться, я тебя предал, Серёжа. ― Как же ты умудрился предать меня? ― Я намедни черкнул маменьке письмецо и упомянул, что ты на месяц или дольше едешь в Москву, ― он запнулся, прочитав по опустившимся вниз бровям Серёжи, что он догадался, о чём дальше пойдёт разговор,― она очень настаивает на том, чтобы ты каждый день обедал у них, а лучше будет, если ты бы и вовсе остановился в нашем доме, ― приглашение пожить уже выдумал Алёша, по его расчётам, Серёжа охотнее согласится только обедать у его родных, если над ним нависнет угроза гостить у них много недель. ― Я бы и так к Дарье Александровне заглянул несколько раз, Алёше, ну зачем ты! ― забранился Серёжа с большими паузами между словами, выдававшими крайнюю степень его недовольства. ― Прости, Серёжа, прости, я ужасный болтун. Но знаешь, ты болел корью? ― восхитился собственной находчивостью покрасневший гость. ― Болел, ― ответил ему сбитый с толку такой резкой переменой темы кузен. ― Тогда ничего не попишешь. Саша недавно болел, маменька очень волновалась, потому что Вася как раз в его возрасте от кори умер. Но раз ты болел, тогда уж только смириться. Что же ты прямо с лица спал? Раскормит тебя матушка немножко, тебе даже пойдёт, ― оценивающе осмотрел острый контур подбородка двоюродного брата Алёша, будто решив, что такая худоба совсем несолидна, и тут же снова начал жаловаться на то, как его карьеру и устройство дальнейшей судьбы загубило распевание кофею с ликёром в доме уездного следователя, и спросил у Серёжи, не угостит ли он его подобным образом, а потом уже, к его радости, подошло время ужина. Серёжа ещё долго ругал двоюродного брата за его длинный язык, хотя он почитал Дарью Александровну образчиком искренности и других добродетелей, а его подлинное родственное расположение к ней и чувство долга рано или поздно привели бы его дом Облонских в любом случае. Поэтому в дороге он был в недурном настроении, и его соображения насчёт того, что московский сановник, о котором он предварительно разузнал, будет чинить ему всяческие препятствия, опасаясь за свою должность, и, вероятно, водить за нос, перемежёвывались тяжкими думами о том, что, как родственнику, ему положено преподнести внукам Долли какой-то подарок, и лучше ему положится на свой вкус, иначе тётя потребует у него не тратиться и так ничего и не подскажет ему. Командировка Серёжи никак не повлияла на ход жизни его отца и сестры, кроме разве того, что в день его отъезда из Петербурга, Алексей Александрович вспомнил, как сам по поручению посещал Москву ещё в свою бытность губернатора, и достаточно подробно обрисовал Ани семью её дяди, когда они сидели в столовой и через открытое окно слушали как по садовым деревьям оползает ливший второй день дождь. Рассказ Алексея Александровича хоть и показался ей интересным, впрочем, Ани вообще любила, когда отец что-то ей рассказывал, тем паче если это чуть походило на сплетни, несмотря на очень трезвую, обстоятельную манеру повествования, присущую Каренину; но ей, от природы ревнивой, было неприятно узнать о том, что Степан Аркадьевич и его жена никогда с ней не виделись и не изъявляли такого желания, хотя она чувствовала, что имеет на них кое-какие права как на родственников, к тому же достаточно славных. Низкие медленные тучи ещё лениво угрожали ливнем, но Ани всё-таки решила пройтись подальше. Отец составлял ей компанию в основном сутра или вечером, до обеда же она плутала по окрестностям одна, пока Алексей Александрович ждал её дома, потому что ему не хотелось выглядеть перед дочерью дряхлым и немощным стариком, который не в состоянии угнаться за ней. У пруда сегодня было особенно сыро, и влажный ветер запускал по воде в суетливые мелкие волны. Ани полезла в камыш, собрав с него всю росу своей юбкой, и стала бросать двум уже ретировавшимся от неё уткам раскрошенный белый хлеб. ― Здравствуйте, мадмуазель! ― поздоровался кто-то с ней. Позади неё стоял тот же мужчина, которого она уже видела здесь три дня назад, и с напряжённым благодушием чуть улыбался ей. ― А я так и думал, что снова встречу вас. Вы тут, верно, на даче с родителями? ― спросил он, приближаясь к зарослям у воды. ― С отцом, ― неуверенно поправила его Ани, поражённая метаморфозой в поведении этого господина, ― с Алексеем Александровичем. ― А, вас зовут Анна, не правда ли? ― он заметил зарождающееся недоумение в глазах Ани и, ругая себя за торопливость, объяснил: ― В молодости я мог похвастаться отменной памятью на имена и связи между людьми, сам изумляюсь, как я раньше запоминал, где чья тётка, кто кому кузен, хотя этот талант был мне полезен в Петербурге. Я ещё с тех пор запомнил, что у Каренина сын Сергей и младшая девочка Анна. ― Так вы знакомый моего отца? ― уже равнодушно задала вопрос Ани, кинув подальше в воду оставшуюся горбушку. ― У вашего отца сотни таких знакомых, как я. Одно время все интересовались политикой и все считали себя общественными деятелями, а Алексей Александрович был заметной фигурой и у всех на слуху, ― история кроилась наспех и не очень-то ладно, но Ани слишком почитала отца, чтобы усомниться в том, что ей говорят правду, да и причин врать у её собеседника будто бы не было. ― Вот как. А вы здесь гостите у кого-то? Я вас раньше никогда не встречала,― заметила Ани, выбираясь из камышей. ― Нет-нет, я здесь один. Для меня, признаться честно, неожиданно то, что здесь кто-то ещё живёт в эту пору года. Вам тут, верно, очень скучно, ― мягко предположил так и не назвавшийся месье и усовершенствованным тоном, который, как ему казалось, лучше сочетался с ситуацией, ещё мягче произнёс: ― Ведь здесь не Петербург. ― Я совсем не скучаю, ― повзрослевшим от обиды голосом ответила Ани, расценив упоминание столицы как посягательство на свою возможность находиться вдали от неё. ― Как же вы проводите время, мадмуазель? ― миновав её жёлчность, поинтересовался безымянный господин. ― Так же, как и всегда, тут даже больше развлечений, в городе нельзя так долго гулять ещё и одной. ― А вы сюда часто приходите? ― оживлённо ухватился он за её последние слова, как доселе дремавшая кошка хватается за горло пролетавшей мимо птички. ― Почти каждый день. ― Тогда, я полагаю, мы будем с вами здесь нередко встречаться, ― радостно заключил незнакомец. Он как-то странно держался, будто он находил свою спокойную вальяжную манеру говорить с ней нахальством и сам стыдился этого, так может дерзить лицеист учителю с невозмутимым видом, опасаясь при этом получить самое суровое наказание как раз за это своё хладнокровие, но в целом он ничем не оттолкнул Ани, так что фраза о том, что они ещё многократно столкнутся, не вызвала в ней протеста. ― Я ничего не имею против, только скажите ваше имя, ― попросила мадмуазель Каренина, скрыто указывая на его промах. ― Простите мне мою оплошность, Павел Борисович Инютин, ― с поклоном назвался он, после чего Ани ещё раз представилась своим полным именем, хотя он уже знал его, и стала прощаться, не без удовольствия обнаружив, что её новый знакомый огорчён тем, что ей уже пора. Нередко в понимании нового знакомого Ани соответствовало тому, что принято называть ежедневно, потому что он пришёл и на следующий день, хотя она совсем не ожидала его встретить и рассердилась от того, что он опять явился. Ани опустилась на ещё холодную землю и вставляла в свои тяжёлые толстые волосы фиалки, когда её уединение вновь было нарушено. Павел Борисович звонко её поприветствовал и стал нести неловкую чепуху о погоде, а подойдя к ней, он безо всякой деликатности бегло окинул взглядом её причёску, и на его лице показалось абсолютно оскорбительное умиление. Ани представила, как она выглядят со стороны ― то, что она вообразила, походило на клумбу, и она так разозлись на месье Инютина за то, что он застал её в таком виде и с такой снисходительный насмешкой глядит на неё. На самом деле, увидь она своё отражение в пруду или по приходу домой в зеркале, она бы не почувствовала себя глупо, потому что есть некоторые дурачества, проказы, которые никак не порочат, окажись чудак наедине сам с собой, но если кто-то застал его за таким баловством, то ему непременно будет стыдно и досадно, будто засвидетельствованная выходка уже обязательно становится чем-то позорным. Ани перебросила свои собранные в хвост пышным бантом волосы на правое плечо, так чтобы Павел Борисович не видел её причёски, и с раздражением стала выдёргивать из неё опротивевшие цветы. ― Я вас чем-то прогневал? ― растерянно спросил Павел Борисович, сделав ногой несообразное движение, будто он сначала намеревался сесть подле неё на траву, но в итоге передумал и остался в прежней позе. ― Да, вы надо мной смеётесь! ― уязвлённо пояснила мадмуазель Каренина, ещё сильнее оскорблённая тем фактом, что ей припомнилось, как в деревнях цветами украшают гриву лошадей, и хотя Инютин такого не говорил, но и в этом сравнение был виноват именно он. ― Анна, я ни в коем случае не смею смеяться над вами. Зачем же вы вырываете все фиалки? ― то, как он испугался ссоры с ней, сделало бы ему честь в глазах Ани, но она была слишком занята своей задетый гордостью и ощипыванием своих волос. ― Они мне больше не по вкусу, ― продолжая удалять из причёски доставившие ей столько неудобств растения, отрезала Ани. ― Если вам так угодно, то я не могу возражать, но я всё-таки прошу вашего прощения за то, что невольно расстроил вас. Я улыбнулся, не потому что вы показались мне забавной ― наоборот, вы очень трогательны и милы с этими цветами, ― пылко извинился Павел Борисович, хотя преступление его было столь незначительно, как это потом осознала Ани, что, пожалуй, другой на его месте только фыркнул и уже взаправду высмеял её чрезмерное себялюбие. Серьёзность и даже волнение, с которыми ожидал её вердикта Павел Борисович, подкупили её: она заправила фиалку в ту же прядь, откуда она была вытащена, и сменила гнев на милость, пообещав забыть это недоразумение и попросив месье Инютина о том же. ― Вы знаете, я совсем иначе представляла ваш голос, ― с наигранной загадочностью заявила Ани, переведя глаза с Павла Борисовича на воду и обратно. ― В ту нашу первую встречу? Я удивлён, что вы не посчитали меня немым. И как же вы думали, я разговариваю? Таким бирюкам обычно причитается сиплый бас, ― предположил Павел Борисович, и за его ироничностью мелькнул стыд. ― По крайней мере глухо, а у вас очень молодой голос, ― призналась ему юная приятельница, и хотя это могло считаться лишь платой за комплимент её внешнему виду, но это похвала ушла недалеко от правды: по голосу его можно было принять за тридцатилетнего. ― Только это от моей молодости осталось, ― со смехом изрёк Павел Борисович, потирая набалдашник своей трости, и вдруг серьёзно прибавил: ― А я воображал себе ваш голос именно таким, какой он у вас и есть, ― Ани сначала хотелось как-то пошутить о том, что голосок-то у неё немного детский и визгливый, чтобы в конце концов ненароком получить ещё одну любезность, но ей показалось, что это почему-то будет некстати к признанию Павла Борисовича, как некстати свистеть и аплодировать оркестру на похоронах, каким бы ни было мастерство исполнения. На самом деле, месье Инютин так легко понравился Ани, оттого что, как не выворачивала она перед собой своё теперешнее положение, но возвращение мадам Лафрамбуаз на родину сделало её очень одинокой, хотя она этого не ощущала, как можно не ощущать, что вот-вот уснёшь. Его манера держать себя, простота вкупе с почтительностью к ней и почти абсурдный для загородной жизни лоск в костюмах, доходящий порой щегольства, рано или поздно всё равно расположили бы её к Павлу Борисовичу, но самыми обворожительными в нём были неподдельный интерес к мадемуазель Карениной и даже излишне трепетное отношение к подобию дружбы, сложившейся между ними. Они виделись так уже неделю кряду, когда Ани впервые покусилась на свой маленький секрет и чуть не разболтал всё отцу, но в конце концов смолчала. Она решила хранить в тайне своё знакомство с их соседом, не потому что недостаточно доверяла Алексею Александровичу или потому что считала это своим делом, просто ей была известна нелюбовь отца к двусмысленностям. Он конечно же попробует растолковать ей, насколько опасна и неприлична для девушки такая дружба, и либо объявит, что Павел Борисович уже заранее потерял его уважение, так как не соизволил позаботиться о том, чтобы втиснуть их общения с Ани в рамки приличий, либо пригласит их соседа к ним в дом, что было даже хуже первого. Сведи Алексей Александрович знакомство с приятелем своей дочери, их дружбе, по крайней мере, в её первозданном виде, придёт конец. У месье Инютина и Каренина, как у людей одного круга и почти одного возраста, найдётся много общих тем, и все эти солидные беседы просто раздавят их единство с Павлом Борисовичем, и она станет для него лишь милочкой-дочкой его соседа, с которым ему приятно скоротать вечер. Возможно, он продолжит выказывать ей свою привязанность, но она превратиться в декорацию относительно этого союза двух респектабельных мужчин. Отношения их были столь причудливым, почти несуразными, что их просто нельзя было приближать к чему-либо естественному, к тому, что складывается само собой; так тропический цветок можно вырастить лишь оранжерее, если же высадить его среди полевых цветов, он завянет, будто не вынеся собственной вычурности. Ни запрет отца на всякое общение с Павлом Борисовичем, ни добровольный отказ от соседа в его пользу Ани не устраивал, поэтому она разрешила себе ничего не менять ― да, она скажет отцу об Инютине, только если тот сам попросит их познакомить, что, несомненно, было для него большим облегчением, ведь ему было нечем оправдать свой отказ перекинуться с единственным соседом хоть парой фраз, приди мадмуазель Карениной в голову свести их.