Припылённое родство

Без сомнений, расположение Ани к месье Инютину было вторичным относительно его теплого отношение к ней, и она любила в нём в первую очередь его любовь к ней. Но в их не то девятую, не то десятую встречу, мадмуазель Каренина наконец-то выразила, что ей приятны восторги Павла Борисовича, подав ему свою небольшую ладонь, повёрнутую таким странным образом, что было неясно, она желает, чтобы он поцеловал ей руку или пожал её. Такой неоднозначный наклон пальцев стоил Ани небольшой репетиции, но зато, как ей было любопытно, что сделает с предложенной ему рукой месье Инютин. Пугливое озорство, покрывшее её лицо, заставило Павла Борисовича с большой осторожностью взять её кисть в свою и еле-еле надавить на её пальцы, будто они были из сырой глины, и он мог оставить вмятины на них. Эта бережность была не тем, чего ожидала Ани, но поцелуй её Павел Борисович, как хотелось того и ему, он бы рисковал потерять то, что уже существовало между ними, ведь кто знает это дитя: сегодня ей просто заблагорассудилось, дабы мужчина, старше её на два десятка лет целовал ей руку, как замужней даме, а завтра она решит, что этот жест её к чему-то обязал, и больше не придёт. Ах, как пленительно было для Ани его обожания, да-да, обожание, на постную симпатию она бы ни за что не согласилась, и как дурманило её лёгкое помешательство на ней Павла Борисовича! Он не пропустил ни единого дня с тех пор, как он представился ей. Она могла прийти раньше или чуть припоздать, но он в любом случае уже поджидал её, облокотившись на один из понемногу выпускавших свои листья клёнов или меряя шагами берег. Казалось, что остававшиеся от их прогулок двадцать три часа он тратил только на то, чтобы вспомнить их последнюю встречу и помечтать о новой, будто всех других занятий для него не стало. Чем бы он развлекался, не отдыхай она в эту пору на даче, оставалось для Ани загадкой. Разве не должен был Павел Борисович дымить сигарами на веранде, читая книгу или журнал и запивая сырость воздуха коньяком? Разве нет у него друзей, чтобы ругать с ними все старые и новые политические идеи разом или играть в бильярд? Впрочем, у него было достаточно времени для всех этих забав, но центральным событием каждого дня для него был разговор с Ани, а все эти солидные мужские занятия лишь обрамляли их встречи. Но все их беседы будто горчили, как яблоки, если их из обжорства есть с сердцевиной. В каждую их прогулку Павел Борисович подталкивал её рассказать ему об Алексее Александровиче, о Серёже, о прошедшем сезоне. Они могли начать с чего угодно: с ерунды или с серьёзной темы, всё в конце концов сходилось к жизни Карениных в Петербурге, месье Инютин был практически жаден до этого вопроса и не упускал ни одной возможности выйти на него более-менее естественно. Эта настойчивость не так сильно бросалась бы в глаза, ответь Ани хоть один раз толком, но одно упоминание столицы превращало её в какую-то полоумную жеманницу: то она немедленно отвлекалась на нырявшую утку, то строила гримаски, будто подтягивая всё лицо к его центру, и тихо произносила, что если он хоть раз бывал в свете, то её рассказ будет для него скучным, то паясничала и хихикала ― и всё это вместе убеждало месье Инютина в том, что ему ещё придётся побороться за её откровенность касательно этой темы. ― Ани, а вы знаете, кто здесь живёт по соседству? Они приедут на лето? ― поинтересовался однажды Павел Борисович. Последние два дня стояла сухая тёплая погода, солнце купалось в ярко-голубых небесах, а от его разлапистых лучей уже хотелось спрятаться в тень, и если такая погода будет держаться и дальше, сюда начнут стекаться засидевшиеся в городе дачники. ― Знаю, их тут поблизости немного. Вот до особняка Цвилиных отсюда за четверть часа можно дойти, у них перед домом сад с такими большими упитанными аллегориями, но они в глубоком трауре да и вообще нечасто тут появляются, ― рассуждала Ани. ― А рядом с нами особняк Махотина, он его купил шесть лет назад после смерти Лидии Ивановны у её племянницы. Так и он не приедет, потому что после Пасхи собирался жениться и потом всё лето путешествовать со своей женой. ― И на ком же он женился? ― оживился месье Инютин, очевидно, услышав знакомую фамилию. ― Говорили, что она из знатной семьи и совсем немного его младше, но он её первый муж, ― козырнула своей осведомлённостью Ани. Для неё было немалым удовольствием рассказать Павлу Борисовичу что-то, чего он сам не знал, к счастью, она запомнила с многочисленных приёмов хотя бы историю об их соседе. В самом деле, её брала досада на саму себя, когда она понимала, что она могла бы сделать намного больше таких маленьких разоблачений подробностей из жизни старых знакомых господина Инютина, обладай она большей внимательностью и лучшей памятью. История с Серёжей уязвляла её и она ощущала себя каким-то никчёмным, докучающим существом, от которого спешили избавиться, как только представилась возможность, особенно её печалило то, что ею пренебрегал именно её брат, который так и остался для неё эталоном всех возможных достоинств, кроме, пожалуй, доброты; и пусть Павлу Борисовичу было далеко до её кумира, но то, что чужой человек, который не связан с ней кровными узами, находит в её обществе удовольствие для себя, вернуло и даже приумножило в ней чувство собственной неотразимости. Ани старалась каждый раз подтверждать ему свою находчивость в беседе, ум и искушённость во всех светских делах не для того, чтобы доказать месье Инютину, что она стоит его восторгов, но чтобы они имели олицетворение и могли почитаться в отдельности, так в древности божествам возводили храмы, предавая благоговению перед ними конкретную форму, хотя разрушение святилища не означало падение и самого идола. И вот её просвещённость касательно помолвки Махотина, как ей казалось, установило ей ещё один алтарь в сознании Павла Борисовича. ― Что ж, он правильно поступил, выбрав себе в жёны ровесницу, неравные браки всегда несчастливые, ― как бы мимоходом заключил Инютин. ― Неправда, ― с кроткой твёрдостью, какая бывает лишь у тех, кто полностью уверен в своей правоте, возразила ему Ани, ― мой отец был старше моей матери на целых двадцать лет, но они были счастливы, вот нас с Серёжей двое детей. Они бы и дальше хорошо жили, но мама рано умерла, ― до чего же мадемуазель Карениной было приятно сокрушить таким примером заблуждение о неудачности союзов между людьми с немалой разницей в возрасте, которому был подвержен и Павел Борисович, пока она не открыла ему глаза. Он ошеломлённо смотрел триумфующей Ани куда-то на лоб и непроизвольно дёрнул щекой ― видимо, её заявление поразило его до глубины души, и он всё никак не мог совладать со своим прозрением. ― М, вот как, ― промычал он, взяв себя в руки, и осторожно задал вопрос, будто ступая на топкое место: ― А отчего не стало вашей мамы? ― У неё было очень слабое здоровье, она заболела и умерла, когда гостила у моего дяди в Москве, ― совсем не грустно ответила Ани. Смерть Анны Аркадиевны была для её дочери чем-то сродни исторического факта, который пускай и был трагичным, но мало трогал её. Она вспоминала о том, что у неё была мать, только когда ей недоставало тех, кто её окружал. Если она ссорилась с кем-то, то ей воображалось, что мама встала бы на её сторону, если ей пеняли на каприз, то только почившая матушка была в состоянии понять, что её желание не прихоть, если она чувствовала себя брошенной, одинокой, то виной всему была безвременная кончина её родительница. Словом, чтобы скучать по Анне, Ани должна была считать, что к ней несправедливы, и отчаяться найти эту справедливость среди живых. ― И вы её совсем не помните, правда? ― с удручённой задумчивостью произнёс месье Инютин, вкручивая свою трость в грунт. ― Да, вот мой брат маму хорошо помнит, но я только видела несколько раз её фотографии, ― немного жалобно сказала Ани, поддавшись внезапной меланхолии своего спутника. Но его сочувствие моментально ободрило её, и она, присборивая рукав, чтобы оголить запястье, разделённое её любимым гладким браслетом, сменила тон их разговора на чуть более жизнерадостный: ― Мама почти не снимала его в последние годы, а теперь его ношу я, потому что все свои украшения она завещала мне. Отец вообще говорит, что мы с ней очень похожи, в некотором роде я даже заменила мою мать и ему, и Серёже, ведь я единственная женщина в семье, и мне пришлось стать хозяйкой в нашем доме. ― В самом деле? ― улыбнулся месье Инютин, будто веря ей. Его угрюмое лицо вдруг стало весёлым, и оказалось, что это выражение очень подходит его чертам, хотя чаще их искажал какой-то слепок, маска уныния, давившего его веки, лоб и щёки вниз и складывающая у рта и глаз морщины. ― Конечно, все домашние со мной считаются, без моего ведома не принимается ни одно решение, ― ещё больше заважничала Ани, не отдавая себе отчёта в том, что она на ходу выдумывает, ведь тщеславие уже наделило её фантазию крыльями и понесло куда-то вдаль. ― Впервые встречаю такое влияние у столь юной девушки, не каждая может добиться такого почёта, ― заметил Павел Борисович. ― Ваши товарки, верно, завидуют вам. Кстати, что ваша Элиза? Вы же переписываетесь с ней? ― припомнил он подругу Ани, о которой она уже успела рассказать. ― Нет, впрочем, это к лучшему, ― по правде, ей оставалось только благодарить свою приятельницу за то, что она не имела способностей к переписке и не послала ей ни одну весточку, что вынудило бы её объясниться с Элизой и всем Петербургом. Месье Инютин хотел было развить эту тему, но Ани воровато зыркнула на его руки и, не обнаружив обручального кольца, вернулась к предыдущему вопросу, который они обсуждали. ― Павел Борисович, а вы женаты? У вас есть дети? ― поинтересовалась Ани и, не желая показаться бестактной, поспешила назвать обстоятельство, которое извиняло ей такое любопытство: ― Я бы не стала спрашивать, но вы знаете обо мне всё, а я только ваше имя. ― Нет-нет, Ани, я просто не догадывался, что вам это интересно. Я никогда не был женат, но считаю себя вдовцом, ― он внимательно посмотрел на свою собеседницу, сощурившись от набивавшегося в глаза солнца. Она что-то тихо мяукнула и кивнула, к его изумлению, ничего не уточнив. ― Вы молчите, Анечка, неужели мой ответ вас не удивил? ― Нисколько, что же тут может быть непонятного: вы скорбите по женщине, которую любили, хоть и не были повенчаны с ней, ― потом Ани очень гордилась тем, что сумела сделать правильный вывод из слов Павла Борисовича, но владевшее ею сострадания к её приятелю усыпило в её душе всю самонадеянность, всё позёрство и желание нравится, поглотив их, как темнота город. Месье Инютин, которому должно было бы взгрустнуться, неожиданно для неё просиял, будто то, что она сразу же поняла, что он имел ввиду, несло для него какой-то необычайный подтекст. Итак, в тот день они разошлись полностью довольные друг другом. По дороге домой Ани окончательно очаровалась полувдовством Павла Борисовичу, никакое другое положение его семейных дел не произвело бы на неё столь глубокое впечатление, будь он просто закоренелым холостяком или обычным вдовцом, или передай он ей, что мадам Инютина приглашает её на чай, разве шла бы она в этом мечтательном забытые, медленно обмахиваясь правой рукой, будто проводя по водной глади или пританцовывай в такт какой-то заунывной тягучей мелодии. Разбитое сердце её обожателя невероятно возвышало и его, а вместе с ним и её саму. Его горе сразу же взвалило на себя все его странности и теперь было ответственно за любую его причуду. И то, что он сторонился людей, в том числе и её отца, и неохота, с которой он говорил о себе, и его поведение в их первую встречу ― всё-всё искупалось гибелью той женщины; а его привязанность к Ани, и раньше будоражившая её воображение, заиграла новыми смыслами и подоплёками, так можно наново открыть для себя какую-нибудь безделушку, узнав, что вокруг неё есть легенда, и она проклята или была единственной памятью о возлюбленной в далёких землях для какого-нибудь известного человека, или что эта вещица последнее творение знаменитого мастера. С той же романтической дымкой она зашла через террасу в дом, вертя в руках стройную блестящую ветку, которой она планировала украсить каминную полку в гостиной, и думала, как всегда, застать отца одного за чтением, но вместо этого увидела в комнате какого-то бородатого великана в пенсне и будто поддерживающую снизу свой глаз Верочку. Каренин и Вера, наверное, надеялись, что Ани сегодня немного задержится, и плохо скрывали это, словно смутившись вдвоём. Застёгивающий свою сумку громадный незнакомец отрешённо поздоровался с новоприбывшей, и был единственным, кого не всполошило преждевременное возвращение Ани. ― Вера Платоновна, отчего вы держитесь за свой глаз? Разве он вас беспокоит? ― обратился их гость к расстроенной горничной. Та покачала своей пушистой головой из стороны в сторону. ― Тогда забудьте об этой небольшой неприятности. А если вам хочется какое-то лечение, делайте компрессы, как я вам говорил, толку от этого мало, но вдруг вас это утешит. Только не переусердствуйте и ожога себе горячей водой не сделайте, ― предупредил он Верочку, через силу оторвавшую от больного места ладонь, прикрывавшую ярко-красную каёмку слева от её радужки. Их посетитель мог бы выглядеть вполне интеллигентно со своей аккуратной причёской и мягкими чертами, так не свойственными врачам, но огромный рост не позволял ему создавать в глазах окружающих подобного образа, так как казалось, что у какого-нибудь особняка обрушился балкон из-за того, что поддерживающий его каменный атлант ожил, напялил костюм и пустился навещать больных. Он направился к выходу и попрощался с Алексеем Александровичем до понедельника. «Почему же люди, знающие своё ремесло, всегда так неделикатны», ― негодовал на отклонявшегося Геннадия Самсоновича Каренин, хотя его замечание в какой-то мере касалась и его самого. Всё-таки неважно вышло, что у Верочки именно сегодня приключилась беда с глазом, уйди доктор на две минуты раньше, Ани бы вовсе не узнала, что он посещал их. Ещё и это прощание в конце, а понедельник-то всего через пять дней ― попробуй теперь разубедить дочь в том, что Геннадий Самсонович ему наносит визиты не так уж часто. Он-то сумеет утаить от неё, что последние месяцы так оно и есть, но если у Ани останутся подозрение, то она примется за Верочку, и она, вопреки его настоянию молчать, может барышне всё по дружбе и своей честности разболтать. И как некстати, что Ани так рано пришла с прогулки, ведь погода почти летняя. Ани растерянно провела глазами их визитёра и, позабыв о приветствии, сразу спросила, кто это такой. Вращавшаяся в её руке, словно большой шелестящий веер, ветка выглядела уж совсем легкомысленно-нелепой в этой обстановке раскрытого заговора. Отец поторопился поведать ей о печальном инциденте с Верой, которая жутко перепугалась, увидев у себя в глазу кровь, что даже всплакнула, но не от боли, а от страха, что это уродовавшее её миловидность пятно останется навсегда или сделается крупнее, но как раз пришёл Геннадий Самсонович и успокоил бедняжку тем, что ничего страшного не случилось, и через две-три недели всё само пройдёт. Между причитаниями о невыносимых моральных страданиях камеристки дочери Каренин невозмутимо обмолвился о том, что Геннадий Самсонович бывает у них регулярно, подчёркивая побочность и несерьёзность этой темы относительно лопнувшего сосуда Верочки своим будничным небрежным тоном. Ани не стала устраивать отцу допросов, видя, что он мало переменился за последнее время, и если бы не новость о том, что Алексей Александрович столь основательно подошёл к своему здоровью, она бы и не подумала переживать за его состояние. Другой, быть может, наоборот, был бы не против того, чтобы любимая дочь знала всё и соответствующе себя вела, но ему вовсе не хотелось, чтобы Ани сосредоточилась на его недуге и была занята только тем, чтобы получше кружиться вокруг своего родителя и угождать ему ― эта осада заботой истощила бы и его, и её в считанные дни. Говорить с Ани начистоту, к сожалению Алексея Александровича, означало бы для него лишить себя удовольствия видеть её радостный и бодрой, а он слишком скучал по такому её настроению в эту зиму. Последние два месяца он как-то безотчётно хандрил, это была не тоска, но его будто томило ожидание какого-то решения, он понимал, что его ссора с Серёжей должна получить развязку, и вряд ли она принесет ему облегчение. Когда-то его сын вернётся из своей командировки, какой бы затянутой она не вышла, потом ему с Ани придётся подумать о том, чтобы либо остаться здесь навсегда, что было бы попросту трусливо, а главное ― бессмысленно, либо о переезде обратно в Петербург, где через полгода поспеет новый сезон. И что же? Выезжать Ани в этом году точно не станет, она может пропустить ещё и один, и два, и три сезона, да сколько угодно. Но кто будет её спутником? Опять Сергей? Так он уже показал себя в этой роли. А что в обществе? Если полагать, что её происхождение уже отбушевало своё и теперь тревожило разговоры только самых отпетых сплетниц, то её исчезновение и шутовской роман с сыном Владимира Александровича ― это ещё не скоро устареет. Хорошо, что её хотя бы не тяготит осуждения светских знакомых, а если ей не бывать нигде дальше особняка Дёмовских, то она может и вовсе не узнать о том, что о ней болтают. Но Боже, Боже, как это озлобит на неё Серёжу, он и раньше не любил и стыдился её лишь за то, что она была напоминанием о позоре их матери, а теперь за ней самой тянется след пусть и не вспыхнувшего, но всё же скандала, и тень от него будет непомерно преувеличена, ещё и потому что все хотели найти эту тень в доказательство того, что испорченность так же передаётся детям от родителей, как маленький рост или крепкие зубы. А ведь все косые взгляды будет ловить на себе Серёжа вместо сестры, и этот липкий шепоток за спиной слышать будет именно он, а что там творится в столице напрямую касается лишь его, так как Алексею Александровичу было уже всё равно, кто какого мнения придерживается насчёт его персоны, а Ани, верно, родилась нещепетильной, хотя это качество в самых чудовищных формах часто раздувает как раз дебютанток, боящихся не так моргнуть, чтобы тем самым не потерять к себе расположение какой-нибудь взыскательной старушки. Но во что перевоплотиться затравленное самолюбие этого юнца после всех насмешек, недомолвок? Каренин, правда, считал, что Серёжа заслужил все мучительные кривотолки в качестве наказания за своё вероломство, но эта кара скорее породит в его сыне не раскаяние, а мстительность. И все эти видения из будущего терзали Алексея Александровича своей, как ему казалось, неотвратимостью. Словом, их передышка на даче была бы для него невыносимой, если бы не оживлённость Ани. Сейчас даже излишняя тщательность в том, как она стала подбирать себе платья для прогулок, умиляла её отца, хотя в чужих девицах он почти презирал манеру разряжаться в пух и прах, но внезапное стремление дочери к изяществу было принято ним со снисхождением. Мадмуазель Каренина и впрямь озаботилось своим внешним видом и имела к своей камеристке гораздо больше замечаний, чем в бальный сезон, задавшись целью бесповоротно обворожить Павла Борисовича. Все фасоны, которые хоть на секунду могли показаться простенькими, тут же отбрасывались, из каких бы дорогих материй они не были пошиты, и сколько бы они ни стоили. Пожалуй, если бы не все вечерние платья остались в Петербурге, Ани не удержалась бы от соблазна однажды представь перед своим другом в одном из них, но она была лишена такой возможности. За окном снова похолодало, но из коробок доставались всё более и более помпезные шляпки с высокими задиристыми плюмажами. Чтобы обгореть, пришлось бы буквально охотиться за редко добрасывающим до земли свои лучи солнцем, но Ани срочно провела ревизию среди своих зонтиков и самостоятельно подлатала один из них, не доверив Верочке эту важную задачу. Уже собираясь выходить, Ани в последний раз поправила свои густые тёмные волосы, уложенные в высокую причёску: до обеда она больше не позволяла себе носить просто хвост или косы, чтобы не дай Бог ничем не напомнить какую-нибудь писклявую гимназистку. На маленьком столике перед зеркалом, как влипшие друг в друга разнобойные средневековые домики, стояли плотной стеной несколько флакончиков с духами. Все они принадлежали Ани, кроме одного крайнего гранёного пузырька, похожего на крохотную хрустальную беседку ― он остался от мадам Лафрамбуаз, которая купила его за месяц до своего отъезда во Францию, и забытый ею, он перекочевал в комнату её воспитанницы. Хотя у мадам Лафрамбуаз не было на эти духи никаких претензий, и она легко восполнила потерю оставленного на каренинской даче парфюма, Ани из пиетета к своей бонне не пользовалась ним и чувствовала себя проказницей, когда, открыв флакон, стала принюхиваться к заточенной в нём жёлтой жидкости. Из-под красивой бронзовой пробки заскользил плотный, будто широкий аромат ― запахло роскошными красными розами, чья царственность ещё немного и перешла бы в вульгарность, и дымом от монотонно раскачивающегося золотого кадила. Секунду назад неуверенная в том, что она так сделает, Ани стала суетливо опрыскивать шею, запястья и волосы этими загадочными духами и упорхнула через сад к пруду. Павел Борисович выглядывал её почти целый час, но, как всегда, не собирался признаваться в этом, а по туалету Ани и так было понятно, почему она пришла позже обычного. Достаточно изучив мадемуазель Каренину, чтобы знать, что комплименты её нисколечко не смущают, он уже почти изумился неописуемому цвету её платья, который был оттенком не то голубого, не то сиреневого, но опешил, когда она подошла ближе. Её окружал, как плащ или чадра, убийственно томный сладкий аромат, который не желал рассеяться и продолжал нахально витать вокруг Ани. Так должно пахнуть от взрослой дамы с чувственной величественностью в каждом жесте, а не от семнадцатилетний девочки. Ему почему-то подумалось, что так пахнет в цветочной оранжерее, если там несколько часов будет чадить ладаном поп, или в саду, где среди пышных розовых кустов кто-нибудь устроил похороны. Это несоответствие между духами Ани и остальным её обликом сбило Павла Борисовича с мысли, но в итоге он смог припомнить, чего касалась заготовленная ним похвала, и посчитать такое копирование повадок взрослой женщины вполне невинным развлечением. ― Ани, вы тут с отцом до осени будете, или вы не выдержите целых полгода загородом? ― с притворной небрежностью поинтересовался Павел Борисович. ― Не знаю, не знаю, мы можем жить то в Петербурге, то возвращаться сюда, ― неопределённо ответила она, но смягчилась в своей таинственности, и дала надежду своему приятелю, поделившись своими художественными планами: ― Я думаю нарисовать это место осенью, поэтому попрошу отца провести тут неделю в сентябре или октябре. ― Вы рисуете? Впрочем, все молодые барышни умеют рисовать, петь, писать стихи, ― улыбнулся Инютин. ― Да, но я рисую вполне сносно, ― заметила ему Ани в ответ на это ироническое высказывание касательно творческих талантов незамужних девиц. ― А что вы обычно рисуете? Природу? Может быть, ваших знакомых? ― Людей только как часть пейзажа, а в основном, вы правы, природу. ― Вот как, у меня всё наоборот, никогда не получалось хорошо запечатлеть ландшафт. ― Вы художник? ― воскликнула Ани, которая была рада обнаружить в Павле Борисовича ещё и влечение к прекрасному. ― Нет, ― со смехом протянул Павел Борисович, расстёгивая свой длинный твидовый пиджак, ― я только забавлялся живописью после того, как бросил службу в армии первый раз. ― В первый раз? ― переспросила Ани, плохо разбиравшаяся в том, что происходит в офицерской среде, и, тем более, не знающая, что в отставку можно уйти не навсегда. ― Да, я бросал военное дело дважды, сначала по своему желанию, а затем я уж и сам не знал, чего хочу, всё решилось за меня, ― сказал Павел Борисович, приглашая её сесть на свой брошенной поверх травы пиджак. Он видел, что это дивное платье, напоминавшее исчезающий за несколько минут неуловимый оттенок сумеречного неба, не чета предыдущим костюмам Ани, и она будет с ним церемониться и не станет марать юбку травой; поэтому ему пришлось пожертвовать частью своего гардероба, не то бы его соседка скоро ушла, а ему так хотелось удержать её подле себя подольше. ― Вас ранили? ― с участием спросила Ани, опускаясь на землю и щелкнув быстрым взглядом его ногу. Месье Инютин не хромал, но иногда уж слишком опирался на свою трость, чтобы она была лишь данью моде. ― Нет, я совсем не воевал, поехал добровольцем в Сербию, но по дороге заразился тифом от моего товарища. Я надеялся на то, что погибну там, военная слава перестала меня прельщать к тому времени, и мне было всё равно убьёт меня османский солдат или болезнь. Так вот, я очень долго болел, тиф уже прошёл, а тут пневмония, но меня зачем-то очень преданно выхаживали, мой приятель, бедняга, и недели не прожил, а меня вылечили. Врач, ― он в увлечении чуть не назвал его имя, но вовремя осёкся, ― когда я в ноябре смог волочиться вдоль стены, нарадоваться на свою искусность и трудолюбие не мог и признался мне, что уж думал, у меня гангрена начнётся, но обошлось. Сейчас я почти не чувствую, будто существовала угроза того, что мне ампутируют одну ногу, но тогда я еле ходил, так что проку от меня на службе не было, да и не по мне она, пожалуй. Но в конце концов я могу похвастаться тем, что прямо никого не убил за свою жизнь, вам бы и в голову не пришло ставить себе такое в заслугу, но для меня это не так уж мало, ― закончил свой рассказ Павел Борисович. Ани, внимательно слушавшая его, ощутила какую-то тягу отплатить месье Инютину тем же и пожаловаться на всё, что тяготило её, будто его откровенность перекинулась на неё, как пожар. Она почти завидовала масштабу его горя, потому что печальность её повести блекла рядом с отрывками биографии Павла Борисовича, о которых ей уже довелось узнать. Если она затараторит о своих великосветских злоключениях, о ссоре в их семье, чёрствости брата и том, как её чуть не отдали замуж за Михаила, это ведь покажется её другу просто детской вознёй, он может даже и не сообразить в чём же трагичность её истории. Чтобы не продолжить их разговор в том же ключе и смолчать, Ани пришлось собрать все свои силы, хотя это было сродни тому, чтобы чинно стоять, когда вокруг все бегают и резвятся. Но всё равно нужно было что-то ответить, а она не находила слов, подходивших к так озадачившей её честности. ― Вы совсем бросили живопись с тех пор? ― подавленная своей сдержанностью и неизобретательностью, спросила Ани. Конечно, когда перед тобой буквально исповедуются, нельзя нести такую чепуху, но что же тогда говорить? Не благословить же его, как батюшке в церкви прихожанина? ― Отчего же, иногда что-нибудь карандашом или углём набросаю, но за краски я не брался лет семнадцать, ― пустячность вопроса Ани совсем не задела её собеседника, да и разве можно было упрекнуть её в глухоте к чужим страданиям, когда её личико было таким печально-ласковым. ― Теперь у вас другое увлечение: находить на новом месте соседку, непременно, чтобы она была не старше двадцати, и сводить с ней дружбу, ― увела их беседу в сторону от душевных излияний мадмуазель Каренина, с наигранной прозорливостью вздёрнув брови. ― Едва ли это войдёт в мою привычку, никогда не стремился к общению с барышнями столь нежного возраста, просто с вами всё как-то само собой сладилось, ― ах, снова этот почти влюблённый взгляд, всегда отогревавший в Ани какое-то особенное наслаждение собой: в такие мгновения она вовсе забывала о том, что в ней есть хоть один недостаток, и казалась себе венцом творения. Сначала она была лишь благодарна месье Инютину за искренность, с которой он любовался ею, но бывало, что она проникалась сочувствием к спутнику своих прогулок, смутно догадываясь, что привязалась не только к поклонению Павла Борисовича, но и к нему самому. Впрочем, это отнюдь не мешало ей и дальше гримасничать и по-детски кокетничать с ним, хотя притворялась она записной сердцеедкой. Кора на деревьях под прозрачными светом мерцала, словно старая обтрескавшаяся золотая рама. Ани шла по тропинке через редкий лесок к пруду, но резко остановилась за невысокой ольхой. Она увидела, что Инютин уже ждал её и косился на обрывки бредущих по высокому ясному небу облаков. Но вместо того, чтобы окликнуть его, она вся сжалась и опёрлась ладонями на ствол ближайшего дерева, кляня нагромождение из белого тюля на своей шляпке, которое могло выдать её присутствие. Из своего укрытия она наблюдала, как Павел Борисович неторопливо расхаживает вдоль воды, и ощущала, что вот-вот расхохочется, словно её изнутри что-то щекотало, и ей чуть не дурнело от этого клокочущего веселья. Боже, до чего же он угрюм и будто опаслив в её отсутствие, таким он и впрямь походил на какого-то бирюка, только уж очень напомаженного. Ветхая прошлогодняя листва не стала предательски шуршать под подошвами Ани, когда она тихонько стала отступать от опушки леска. «Я ведь не обещала приходить каждый день», ― подумала мадмуазель Каренина, пробравшись вглубь деревьев, откуда её уже точно было невидно. Как её захлестывало собственное коварство, когда она, поминутно оборачиваясь, побежала к пустовавшему особняку Махотина. Она лукаво улыбалась, воображая, как Павел Борисович носится взад-вперёд по берегу, оглядывается, ищет её взглядом, выдёргивает из кармана часы и видит, что ей давно пора появиться ― но сегодня она не придёт. Ани уже успела побродить у ворот соседкой дачи, поговорить со сторожем Хомой, который угостил ей баранками, принести ему из дома монпансье в ответ и снова вернуться домой, а её приятель, как она себе и представляла, всё ещё стоял на деревянном помосте, нетерпеливо проверял часы и с нарастающей злостью захлопывал золотой крышкой циферблат, будто наказывая его за констатацию того факта, что шанса на приход Ани не осталось. Когда время переползло за четыре часа дня, Вронский сорвался с места и, чуть не шатаясь от гнева, удалился от злополучного водоёма. Он, конечно, не знал, что Ани просто решила над ним подшутить, ещё раз продемонстрировав себе свою власть над ним, но в душе его вилась неразделимая, словно античный монстр, состоящий из разных животных, помесь ярости, горечи, досады и почти отчаянья. Но самой сильной в этой своре чувств оказалось страшная кипучая ненависть к Каренину, которой он стыдился и пытался удушить в себе, но она только свирепела.