Припылённое родство

Инютин ― до чего отвратительная фамилия, будто кто-то гнусавит, щадя простуженное горло. Впрочем, когда Вронский впервые вычитал эту фамилию в статье о том, как некий Инютин А.Н. стал жертвой аферистов, промышлявших в Ярославской губернии, она показалась ему какой-то забавной и будто кругленькой ― как раз подходящий псевдоним, чтобы внушить доверие, так безобидно она звучала. Но в тот день, когда Ани не пришла к пруду, как всегда, Вронского раздражало решительно всё, особенно его водевильное имя, а ещё больше ― потребность представляться родной дочери именно так. Павел Борисович злил его чуть меньше, но зачем же он взял имя и отчество разлучившего его со смертью в Сербии врача, ведь он чуть было не выдал себя, когда рассказывал Ани о своей военной службе. Конечно, она сентиментальная девочка, но и её насторожило бы такое совпадение. Он не очень-то хорошо запоминал людей, хотя и убеждал Ани в их вторую встречу, что у него в памяти целый архив на всех даже случайных знакомых вроде общего гербовника, настоящего Павла Борисовича Вронский помнил отменно. Это был невысокий худощавый человек с маленькой почти идеально овальной головой, которой он очень любил вертеть; вопреки его трезвенности, лицо у него всегда было припухшим, в особенности веки и щёки, сжимавшие до узеньких щёлочек пару водянистых серых глаз, отчего-то очень добрых. Павел Борисович как-то привязался к своему многострадальному пациенту, возможно, потому что Вронский был его подопечным почти полгода: если случался у него несколько минутный перерыв, он приходил к его кушетке, садился на стоящий рядом табурет, опираясь руками на кривые коленки, и произносил своим тоненьким голосом: «Вот, Алексей Кириллович, выдалась свободная минутка». Участие этого человек ставило Вронского в тупик, крепкое здоровье и старательность Павла Борисовича будто достались ему по какой-то ошибке. Почему судьба не предназначила все эти блага Яшвину, который приехал сюда вовсе не погибать? Ему всё время было совестно за то, что ему всё равно не хотелось выздоравливать, хотя его так усердно лечат. Он надеялся умереть, и пойдя на поправку, но смерть обходила его стороной, не прислушиваясь к его просьбам, она бродила по госпиталю, забирала его соседей, которые хотели бы выжить, но ним будто брезговала. Встав на ноги, он всерьёз задумался броситься в окно, но продолжительная болезнь отобрала у него силы на любой решительный шаг. «Зачем я приехал на Балканы? По дороге сюда я был конченым человеком, но всё-таки сильным и смелым, я уважал себя за своё отчаяние, а домой я приеду малодушным калекой», ― думал он, покидая Сербию. Ещё лёжа в госпитале, Вронский приучил себя к странному развлечению, временами оно снова занимало его, наведываясь к нему, словно приблудившееся животное, которое хоть и не считает себя закрепленным за конкретным домом или хозяином, но запоминает место, где можно покормится. Он вспоминал свою биографию и начинал представлять, как сложилась бы его жизнь, поступи он в определённый момент иначе. Всё начиналось с того, что он не отказывался от большей части своего наследства в пользу брата, дабы тот не чувствовал себя стеснённым, женившись на бесприданнице, после этого ему воображалось, что он бы заинтересовался хозяйством, бросил службу, стал бы зажиточным провинциальным помещиком и никогда-никогда бы не встретил Анну. Но это было так непохоже на него, что даже его марионеточная копия как-то неуклюже снимала мундир и превращалась в уездного барина. В двадцать один год его ничего не могло заставить распрощаться с военной службой и теми блестящими перспективами, которые она сулила, поэтому свою неправдоподобную отставку он сочинял лишь от скуки и быстро оставлял её. Тогда он представлял, что всё-таки сделал предложение Кити Щербацкой, послушавшись совета матери. Может быть, так и стоило сделать, она была идеальной невестой: знатная, из хорошего семейства, с недурным приданным, милая и такая влюблённая в него. Надо было звать её на ту злополучную мазурку или ехать в Москву извиняться перед ней, как на том настаивала сама Анна. Тогда бы он привёз в столицу свою маленькую жену, они бы блистали на всех приёмах как первая пара Петербурга, оба молодые, богатые и невероятно красивые, как новенький сервиз. Сначала бы ей просто умилялись, но вскоре графиня Вронская стала бы заметной и влиятельной дамой, а он бы, уже повесивший себе на грудь в качестве награды благосклонность такого ангелоподобного существа, заявил о себе посредством этого брака как о достойном, далеко нелегкомысленном человеке и оброс бы другими орденами и званиями, как стена плющом. У них был бы до неприличия роскошный особняк, где они бы устраивали приёмы каждый четверг и вели бы себя посреди этих дорогих интерьеров с всегда прибавляющей ещё больше лоска великодушной простотой. Наверное, у них были бы славные дети, воспитанные, но живые: белокурые девочки в кукольных хорошеньких платьях с пышной отделкой и похожие на него мальчики, отличники Пажеского корпуса. Верно, из Кити вышла бы неплохая мать, правда, Вронский не знал, что означает это словосочетание, но он предполагал, что у хорошей матери симпатичные умные дети, послушные ей. В качестве жены она виделась ему чуть отчётливей, пожалуй, он мог бы не только хвастаться ею, но и чуть-чуть любить, а она бы восхищалась ним и гордилась тем, что муж кичится ею в свете, многое спуская ему с рук. Но стоило в толпе фантомов подобострастных гостей, разомлевших в этой идиллии, появиться Анне, как всё это игрушечное царство разрушалось и уже лежало в руинах у её ног. Конечно, свадьба с Кити была со всех сторон правильной и способствовала его карьере, но он никогда не был даже увлечён этой девушкой, если бы она хоть мгновение волновала его, то та их единственная встреча у её крёстной должна была тронуть его, а он и не почувствовал досады, увидев её беременной и замужней, как если бы их связывала страсть, и не озаботился её судьбой, как если бы он был привязан к ней как к сестре. Даже если бы ему по секрету открыли то, что она вышла за Лёвина замуж от безысходности и стонет под гнетом его добродетели, то и тогда в его душе ничего бы не шелохнувшись. Следом Вронский соглашался на поездку в Ташкент и не добивался последнего свидания у госпожи Карениной. В таком случае через пару-тройку лет он бы вернулся триумфатором, как Серпуховский, в своё время вызвавший в нём полноводную энергичную зависть и воспалявший его честолюбие. Генерал, чья репутация, истерзана романом с женой важного сановника ― звучит интригующе, на полсезона он бы стал сенсацией. А что же Анна? Она бы жила с Алексеем Александровичем и своими детьми, быть может, окончательно помирившись с законным супругом. Он бы вращался среди равных себе военных чинов, а не засиживался целыми вечерами у кузины Бетси, а со своей возлюбленной встречался лишь изредка, почтительно кланяясь ей и стараясь не разглядывать ни её, ни Ани. Может быть, ему бы и не пришлось обрекать себя на мучительную обоюдную холодность с ней, он бы остался в Ташкенте или был бы назначен на пост куда-нибудь за много тысяч вёрст от столицы, влился в местное общество и занял в нём, без сомнений, достойную нишу, ездил бы охотиться, женился, и в знак своей либеральности покровительствовал какому-нибудь театру или школе для неимущих. Ещё можно было уговорить Анну принять от Каренина его жертву и развестись с ним ещё тогда, когда он сам предлагал ей это и не попал под влияние этой сумасшедшей святоши Лидии Ивановны, нужно было только не тащить её в Италию, а велеть ей настаивать на официальном разрыве с мужем и самому просить его об этом. Они бы сразу же поженились с Анной, и не было бы этих жутких сцен, рыданий, обвинений, потому что она бы сознавала прочность своего положения в качестве его супруги и не опасалась бы, что он покинет её. Так и было бы, они бы уехали из Петербурга, предоставив его Каренину, и поселились бы в имении или в Москве по соседству с Облонскими, Анна бы не страдала по Серёже, он был бы при ней, а Вронский бы как-то извернулся, чтобы любить этого мальчика, ведь счастливому человеку так просто даётся это чувство. У них были и другие общие дети, кроме Ани, Анна, правда, не хотела ещё детей, но кто знает, как переменилось бы её мнение на этот счёт, обвенчайся они, и не покрывай всё в их доме эта гадкая ненасытная фамилия. Женщина, которая была ему почти женой, носила фамилию Каренина, их дочь тоже была Карениной, и все их последующие сыновья и дочери тоже были бы Карениными! Проклятье, ну почему ему не хватило сил и здравого смысла дождаться тогда развода, а после ехать хоть в Италию, хоть в Новый свет, хоть к чёрту на рога, почему? Последние обороты этой варварской по отношению к себе же игры были особенно мучительными для него. Только он пробовал простить себе псевдосвадебное путешествие с Анной в Италию, как он принимался бранить себя за то, что не поехал с ней сразу же в поместье, не побывав в столице. Как он мог не сообразить, что ничего, кроме унижения, её там не ждёт, что ей бессмысленно, а главное, больно видеться с сыном. Сейчас Вронский, правда, с большим сочувствием и пониманием относился к желанию своей покойной возлюбленной встретиться со своим ребёнком, но если это было необходимо, то сразу же после её визита в дом Алексея Александровича им следовало уехать. Дальше он начинал ругать себя за своё поведение с Анной уже в деревне, половина причин, заставлявших его отлучаться из имения и от неё, теперь казались ему пустяковыми и надуманными лишь для того, чтобы доказать ей своё право так часто выезжать и не отчитываться перед ней. Что до матери, не признававшей Анну даже под предлогом того, что она мать её внучки, то у Вронского сразу появилась идея того, как он мог заставить её научиться терпеть Анну и притворяться, будто она не мадам Каренина, а графиня Вронская, просто грозя родительнице полным разрывом. Но было поздно требовать от маман уважение к его спутнице. Да, он как раз был у матери в тот день, ещё с ней была княгиня с какой-то птичьей фамилией и её дочь, стеснявшаяся его будто нарочно, так как она знала, что её готовят на роль его жены, ему ещё было неловко перед ними тремя, когда от Анны сначала пришла телеграмма, а потом передали её записку. «Я виновата. Вернись домой, надо объясниться. Ради Бога приезжай, мне страшно», ― так она написала, а через четыре часа кучер передал ему, что на станции какая-то женщина бросилась под поезд. Он льстил себе мыслью, что именно в тот раз они бы объяснились по-настоящему, она бы сказала ему о том, на краю чего она стояла, а он бы сумел вообразить и обрисовать ей всё то, что с ним в итоге случилось после её смерти ― и они бы пожалели друг друга, и тогда она была бы жива. Ну больше всего он казнил себя не за то, что никак не изменил свои планы, прочитав телеграмму Анны, и даже не за то, что она нисколько не тронуло его, а за ту отвратительную сцену на её похоронах. Стива сначала настаивал, чтобы его сестру похоронили в Москве, а, может, это Долли настаивала через него, чтобы у них была возможность ухаживать за могилой, но в итоге он отбросил эту затею, ещё раз посоветовавшись с женой и решив, что лучше это сделать за оградой деревенского кладбища, где рядом с её последним пристанищем будет вздыхать травами луг ― это даже поэтично, не то что всеми оплёванное кладбище для самоубийц в городе. Был очень сырой грязный день, вся скорбящая процессия с трудом шла по размокшей земле. Бездумно шагающего Вронского, для этого события выбритого и прилично одетого, перебрасывали друг другу компаньонка его матери и поспевший из Петербурга брат, едва ли он находил в себе силы на раздражение в тот день, но он поминутно норовил улизнуть от них. Несколько раз, призывая всю свою стойкость, к нему подходил Облонский и пытался соболезновать ему, но ко второму предложению своей дружеской, нежной речи кривился, заходился слезами, просил прощения и убегал к жене, чтобы потом снова попробовать утешить его, так он напоминал утопающего, который, чуть сам выныривая из воды, спешит спасать другого тонущего, хватает его за плечи и старается удержать на поверхности, но сам снова начинает захлёбываться и идти ко дну. После короткой церемонии в виду отсутствия священника Вронский как-то отделался от присмотра матушкиной компаньонки и отеческих ободрений Александра и побрёл вдоль перевязанных между собою однообразным мотивом кованых крестов, за которыми начиналось кладбище. За гремящим в нём горем, которое будто не желало распыляться и не посылало ему даже слёз, он не услышал шагов, поняв, что одиночество его нарушено, только когда до него долетел размякший от всхлипов голос Стивы: ― Алексей Саныч, да ты только не забывай, что лежачего-то не бьют. ― Конечно-конечно, ― ответил своему шурину Каренин. Откуда он взялся в тот день по правую руку от Облонского, запечатанный в чёрное пальто и покрытый куполом такого же чёрного большого зонта? Если бы Вронский так не оскудел умом и сердцем в первые недели своей скорби, то он нашёл бы в этом внезапном появлении Алексея Александровича, которого он ещё и не заметил на похоронах, нечто зловещее и почти потустороннее. Но тогда он не изумился бы, даже если вместо Каренина перед ним стоял ехидно улыбающийся, перемазанный копотью демон. ― Вот, голубчик, с тобой Алексей Саныч поговорить хочет, ― объявил Стива зятя и оставил их наедине, кивнув им обоим, словно прося не ссориться слишком. ― Степан Аркадьевич прав. Я желаю побеседовать с вами, граф, касательно дочери моей почившей супруги. В память об Анне Аркадьевне, я хочу забрать её себе на воспитание, согласно всем существующим законам она мой ребёнок, и я отнесусь к ней подобающе, вам не о чем волноваться, ― слова Алексея Александровича были неторопливы, не очень требовательны, но таким тоном не заключают сделок, так объявляют о своём неоспоримом решении. Он выглядел таким беспристрастным и непогрешим в объятиях своих траурных одежд и как будто увеличивался на фоне своего зонта, который он не собрал, хотя дождь утих, но глаза его всё-таки сердились. ― Вас я прошу лишь о благоразумии, не препятствуйте моему намерению и не совершайте опрометчивых поступков. Через три дня я уезжаю, соблаговолите... ― Вы можете забрать Ани сегодня, ― перебил его Вронский. Алексей Александрович, очевидно, рассчитывая на то, что он станет сопротивляться, спорить или даже просто проклинать всё на свете, и уже подготовив аргументы для этой схватки, словно оледенел на секунду, и лицо его подёрнул иней не то презрения, не то разочарования. Условившись о времени, они попрощались. Снова припустил ливень, вырвав из полевых цветов все запахи и гоняя их в воздухе. Отыскавший брата Александр вернул его к остальным толпящимся у свежей могилы, похожей на прямоугольную лужу при такой погоде. К Вронскому вновь пробрался Стива на сей раз с женой, наверное, чтобы её присутствие помогло ему завершить хоть одну фразу до конца. ― Алексис, проси отсрочку. Алексей Александрович мне объяснил, о чём вы договорились. Я ему прямо сказал, что с его стороны договариваться с тобой о чём-либо это всё равно что заставлять умалишённого подписывать какие-то бумаги, ― воскликнул Облонский, и по этому возгласу было легко определить, что он донельзя возмущён, потому что обычно он как будто ленился выходить из душевного равновесия. ― Пока вы оправитесь немного, мы возьмём себе вашу девочку на неделю, на месяц, на полгода, ежели графиня Вронская отказывается брать на себя хлопоты о ней, ― пообещала Дарья Александровна под судорожные кивки мужа, в такой важный момент махнув рукой на то, что и собственные дети бывали ей в тягость. ― Я уже дал ему своё слово, ― оборвал он щебет ещё не утратившей надежду на то, что всё чудесно разрешится, четы Облонских. ― Алексей Кириллович, да ведь это ваша дочь, это и ваше право, и ваша обязанность растить её, ― запротестовала Долли, неодобрительно хмурясь. Жалость, которую она испытывала к Вронскому, вся пошла трещинами, как пересохшая земля, и сейчас она только осуждала его за безволие. ― Одумайтесь в конце концов, вы же потом всю жизнь жалеть будете. Стива, хотя и был согласен с женой, попытался немного угомонить Долли, которая всегда отбрасывала деликатность, только речь заходила о чём-то ей небезразличном, словно громоздкий предмет, мешающий быстрым движениям. Но эта смешная, нелепая женщина, обвинявшая его чуть ли не в лени из глубин своего траурного капора, к сожалению, в итоге оказалась права: через месяц полного безразличия ко всему, исполосованного короткими вспышками бешенства, горе перестало задымлять его рассудок, как будто страшный высокий костёр насытился его безумием и стал припадать к земле горкой пепла, и он в самом деле пожалел освободившейся частью своей души о том, что даже не возразил Каренину, так безропотно подчинившись его желанию. Более того, ему казалось, будто Алексей Александрович, будучи брошенным и осмеянным всеми рогоносцем, вышел из этой истории победителем, обыграв своего соперника в конце концов. И вот передумав обо всех не случившихся поворотах в своей судьбе, он начинал представлять, что было бы, если бы сумел он противостоять настойчивому и тщеславному благородству Алексея Александровича, а Ани осталась с ним. Он едва ли знал, как обращаться с дочерью и при жизни её матери, а уж после гибели Анны и подавно ― нет, она вполне нравилась ему, и ему было приятно находить в ней сходство и с собой, и с Анной, он с удовольствием транжирил деньги на то, чтобы обставить детскую дорогой английской мебелью, чего только стоил тот стол для ползанья, бог знает, чем отличавшийся от любого другого стола. Иногда он всё-таки заходил в комнату Ани, пригоняемый сюда безучастностью Анны к этому ребёнку, полчаса его переменчивого внимание должны были как-то уравновесить для Ани тот непостижимый холодок от матери, так оскорблявший Вронского. Как можно до самозабвения обожать его, и не любить их общую дочь? Любовь Анны напоминала ему об одной заметке по агрономии, где говорилось, что саранча не отдельный вид, а лишь претерпевшие какие-то страшные метаморфозы безобидные кузнечики определенного рода, и ему думалось иногда, что чувство его возлюбленной к нему прошло такое же дьявольское перевоплощение. Если бы можно было отобрать хоть немного душевных сил Анны у этой перекормленной страсти, чтобы они тратились на привязанность к Ани, тогда бы они больше походили на обыкновенную семью, и всем им было бы спокойней. Из Сербии он вернулся в январе 1877-ого года, в обеих столицах в эту пору года всегда весело, но в его планы не входило возвращение к прежнему образу жизни, тем более, едва ли ему достало бы терпения выдержать новое посвящение в светского человека в виде пёстрой реакции общества на его появление в свете. Пребывание Анны в поместье, унаследованном Вронским с братом от отца, выжгло любые другие воспоминания об этих местах. Больная нога и мороз запирали его в этом двухэтажном мавзолее с мансардой, отнимая даже возможность вытаптывать тропинки в сугробах часок-другой, и через две недели он сбежал к матери. Графиня Вронская не переносила деревенскую жизнь, вечный загородной застой отнимал у неё моложавость и энергичность, которыми она так гордилась, и усыплял её, словно спёртый воздух в непроветриваемой спальне, поэтому то, что покинула свой московские особняк в разгар сезона ради Алексея, уже говорило о её тоске по младшему сыну. Мать и брат, безусловно, отнеслись к нему с добротой, но их заботы были вызваны не столько сердечностью, сколько раздражением на его немощность и сплин; не вела себя с ним как с ребёнком, который очень тяжело переносит ветрянку, только Варя. Жена его старшего брата, как он со временем понял, была его единственным близким другом за всю жизнь, оттого что её расположение к нему не зависело от расстояния между ними. Если он проводил где-то больше четырёх месяцев, то она непременно навещала его со своими детьми. Весной Алексея услали дышать горным воздухом и присёрбывать кисловодскую воду. Через шесть месяцев он пожелал уехать заграницу под предлогом того, что его хромота не испугалась ни минерального состава здешних источников, ни кавказских красот. Преданность Варвары поражала его, он усматривал почти героизм в том, что она отдыхала там же, где и он, скрашивая таким образом его одиночество. Естественно, он был на Кавказе, в Чехии, в Германии, в Швейцарии, а не где-нибудь в Сибири или за полярным кругом, так что едва ли его невестка шла на большой подвиг и очень страдала, следуя за ним. За полтора года беспрерывных курортов нога у Вронского работала почти сносно, но странствия его продолжились, просто теперь они не были привязаны к чудодейственным европейским водам. Без особой цели он исколесил всю Европу и, к своему собственному удивлению, жил достаточно скромно ― лишь изредка на него нападала былая тяга к роскоши, но одолевала она его только как прихвостень уныния. Новые впечатления, которые он клянчил у судьбы, никак не вытеснили из его сознании Анну, все страны, города ютились короткими обрывочные воспоминаниями в его памяти возле мадам Карениной и даже не пытались затмить собой два с половиной года их связи. Он переезжал с места на место, менялись виды, названия, внешность, манеры людей, с которыми он сводил знакомство, Александр получил назначение при дворе, которого долго добивался, потом чем-то там не угодил Великому князю, потом вернул себе его расположение, подсобив в личном деле, подрастали обе его племянницы, вытянулся племянник, а он всё ещё не забыл ни одной подробности их разговоров, их ссор, их примирений и ту последнюю её фразу: ― Вы... Вы раскаетесь в этом. ― Я раскаиваюсь, я раскаиваюсь, как ты хотела, я страдаю, я несчастен, так заступились за меня! ― молил он, едва ли отдавая себе отчёт в том, что просит мёртвую перед кем-то его защитить и перестать мстить ему. О Карениных Вронскому не давала забыть ещё и его невестка, в каждый свой приезд и в каждом своём письме она непременно сообщала ему о том, как обстоят дела в доме Алексея Александровича, хотя сведенья у неё были достаточно скудными из-за замкнутого образа жизни, который вело это семейство. Её отчёты всегда приводили Вронского в замешательство и чаще всего он, смущаясь этой темы, ничего не уточнял насчёт своей дочери, чем сильно возмущал свою самопровозглашенную шпионку, которая однажды почти в тех же выражениях повторила ему тираду Долли с похорон. С упрёками Варвары он уже был полностью согласен, а потому не мог обратить свою просьбу касательно Ани к ней. На пятый год своей более-менее оседлый жизни во Франции, Вронский познакомился с одним виконтом, по очереди они проигрывали друг другу короткие шахматные партии и болтали в кофейнях, их дружба была во всех отношениях приятной, пока виконт не пригласил своего приятеля-иностранца в аккуратный фамильный особняк, который уступил ему в подарок на свадьбу отец. После этого визита Вронский избегал и графскоешато, и его владельца: оказалось, что у виконта была дочь от умершей жены, и как в насмешку ей было как раз двенадцать лет, столько же исполнялась в этом году Ани. Положим, ровесницу собственной дочери ещё можно было стерпеть, но то, что виконт просто души не чаял в своей девочке и был полностью счастлив в своём безудержном обожании ― это равнялось пытке. Вся эта взаимная трепетность между отцом и дочерью, все эти монанженья, монтерезоранья и монлепанья будто загоняли в него прутья, раны от которых сочились и грустью, и одиночеством, и страшной завистью. Он думал, что сейчас мог бы так же забываться в нежностях с дочерью, как его друг, а он даже не знал, как Ани выглядит. Опасаясь заслуженных уколов от Вари, он сначала написал матери, но она лишь заявила, что никогда не искала встреч и никогда не интересовалась мадемуазель Карениной, посоветовав сыну последовать её примеру и не морочить себе голову. Стива давно уж умер, да и насколько Вронскому это было известно, с детьми сестры он не общался. Оставалась только Варя, но что такое яд чужих нотаций перед собственной виной? Через месяц из Петербурга ему пришёл ответ, в толстом глянцевом, будто натёртом конверте обнаружилось такое же шёлковое уже по содержанию послание, детально отражавшее обстоятельства, при которых автор этого письма умудрилась запечатлеть маленькую затворницу. Едва ли он рассчитывал на что-то более точное, чем словесное описание или набросок самой Варвары, но под письмом лежала фотография. На фоне вырезанного камерой лоскута чьего-то сада в будто восковой листве, жадно хватавшей белые блики от светлого неба, стояла в пол-оборота тоненькая изящная девочка в воздушном, словно сделанном из сахарной пудры белом платье. Личико у неё было бы совсем кукольным, если бы не чуть длинный нос и крутые тёмные брови, но она показалась ему просто бесподобной, ещё и потому что дети никогда не занимали его, он никогда не пытался понять, какие черты лица украшают ребёнка, а какие портят, и эта невесомая прелесть, присущая в основном детям, поразила его. Он оставил фотографию в кабинете с твёрдым намерением любоваться неотразимой девочкой каждый раз, когда дела будут усаживать его за бумаги. Но до чего же удачный ракурс, ведь она глядит прямо перед собой, будто видя из этих садовых зарослей, как он рассматривает её, и эта улыбка, которая в особенности нравилась ему своей мягкостью. Что правда, именно выражение её губ заставило его потом ни с того ни с сего спрятать эту фотографию в первую же попавшуюся книгу, потому что ничего, кроме этой улыбки, который обычно примечают всякие пресные любезности, ему было не положено: она не будет ни хохотать, ни плакать, не удивляться, она никогда не будет оживлённой, уставшей, обиженной, она даже не повернёт головой и не вздохнёт при нём, и он решил, что достаточно насладился этим снимком, а держать его при себе не стоит. Уже поздно ночью того же дня камердинер месье Вронского проснулся от страшного шума, будто что-то раз в несколько секунд роняли. Испуганный Поль прокрался со свечой в руке по коридору и приоткрыл дверь библиотеки, чтобы увидеть своего хозяина, который одну за одной хватал по книге из стоящих вряд одинаковых томов в теснённых красных обложках, быстро листал страницы, тряс, и таким странным способом ознакомляясь с мыслями одного знаменитого философа, швырял очередную выпотрошенную жертву на пол, пока из уже другого собрания сочинений не выпорхнула какая-то карточка. С тех пор, как Вронский устроил ночной погром в библиотеке и удалился со своим трофеем пересиливать подлые упрямые слёзы, снимок дочери почти всегда был при нём, но смотрел он на него редко, слишком было ему очевидно, что отца и единственного ребёнка не должна связывать лишь одна фотография. Вронский хоть и принадлежал своей скорби, как крепостной барину, но она часто отпускала его на оброк. Он не жил отшельником, был вхож в дома очень приличных семей, имел круг из местного бомонда, который принято называть дружеским. К деньгам, которые давало поместье отца, прибавился ещё капитал матери, большую часть своего состояния оставившую непутёвого младшему сыну, впрочем, ещё до её смерти он, желая показаться себе для чего-то годным, накупил всяких ценных бумаг, и удача будто спохватилась, что некто Алексей Кириллович Вронский ещё жив, хотя и оставался ею незамеченным последние лет тринадцать, и передала ему извинительный привет в виде некоторых способностей к финансам вкупе с везением в делах. Окончательно разлюбив перемены, как не терпит передвижений даже в пределах комнаты больной радикулитом, он потратил баснословные деньги на то, чтобы выкупить дом, который он вот уже семь лет снимал. Экстравагантная закостенелость арендатора и его согласие значительно переплатить за привычный ему особняк привлекли внимание всё же уступивших в итоге хозяев. Вопреки разрыву экономических отношений между ними и месье Вронским с подписанием купчей, они решили познакомиться со своим бывшим жильцом поближе ― им это вполне удалось. Ничего такого необычного в графе они не обнаружили, хотя полагали, что изучили его досконально, но им стало жаль потраченного времени, и дабы это исследование не было впустую, отрекомендовали своего постояльца самой знатной родне, имевшей свои гербовые щиты ещё с тех времён, когда они несли практическое значение. Снобизм Вронского оказался самым хилым в его характере и первым не выдержал жизненных невзгод, поэтому он был далёк от ликования, когда его представили столь знатным людям, но именно у них он встретил женщину, которую чуть было не посватал. Маркиза Луиза-Фелисите де`Леблан была вдовой тридцати пяти лет, отнюдь не глупой, но уж очень рассеянной и слишком смешливой, отчего все почитали её ребёнком, впечатление это усиливалось также её несказанной щедростью по отношению к местной школе для девочек, какому-то оборванцу-художнику, которого вышвырнули из академии за неуспеваемость, и собственной прислуге, что до друзей, попавших не время в затруднительное положение, так их она была готова просто озолотить. Алексей Кириллович потом удивлялся сам себе, как его угораздило и увлечься этой женщиной, с одной стороны, а с другой, где он нашёл в себе силы, чтобы всё-таки не поддаться этому матримониальному наваждению и не превратить цветущую маркизу де`Леблан в несчастную графиню Вронскую. Он не мог слова дурного сказать о Луизе, её компания всегда была приятна ему, а когда какой-то прилипчивый болтун или болтунья не давали им побеседовать, вечер всё равно становился для него чуть веселее, даже если маркиза просто издали приветствовала его добросовестным кивком и улыбкой, а по-другому здороваться она не умела, так как была не из тех, кто небрежно и почти презрительное наклоняет голову, завидев знакомого, словно ему продуло шею. Да, было бы преступно с его стороны жениться на этой доброй душе, обманываться насчёт того, что она привнесёт в его жизнь радость, он не стал, по его мнению, вести её в свой угрюмый дом и ждать, что всё враз преобразится было примерно тоже самое, что выписать из Арктики белого медведя и надеяться, что вокруг него всё покроется вечной мерзлотой и сами собой выстроятся юрты. Хвала небесам, один робкий промышленник, чуть не падая в обморок от собственной дерзости, начал ухаживать за маркизой де`Леблан, а Вронский, не рискуя навредить её репутации своим дезертирством и огорчить её саму, устранился от борьбы за благосклонность Луизы и через полтора года смог преспокойно посетить её свадьбу с тем самым чуть не терявшим сознания уже от счастья буржуа. История с маркизой была единственным эпизод, когда он размышлял о какой-то женщине, кроме Анны. В остальное время он преданно тосковал по ней и даже не роптал против своего тирана. Он скучал по ней любой: по манящей грациозной женщине, какой она была в их первую встречу, по верной супруге-недотроге, по пылкой любовнице, по кающейся прелюбодейке и даже по той ревнивой злой особе, которая покончила с собой лишь бы отомстить ему ― всё было лучше той отчаянной пустоты, что была сейчас. Ведь хотя нога у него болела, опухала и синела первое время, радовался же он, что ему её не отрезали! Так лучше бы с Анной они лишь ругались сутки напролёт, но она была бы подле него, а не в могиле. Напрасно он научился извлекать из памяти ту Анну с бала, великолепную даму в чёрном бархате, полную загадочного очарования, без той ужасающей гримасы и пятен крови по искорёженному телу ― он тут же постарался прибавить ей возраста и обрядить по теперешней моде, но его фантазия была бессильна перед прошедшими годами, а с Анны не получалось сорвать молодости и свежести её красоты, и тогда он снова принимался рассуждать о том, что поступи он хоть в один из тысячи случаев иначе, она была бы жива. Ни на похороны матери, ни на похороны старшего брата, который пережил их родительницу всего на два года, Вронский не приезжал. Сначала Александр понял, что это в лучшем случае будет неудобно, то же самое потом поняла его вдова. Сам же он не испытывал такой уж тоски по дому, чтобы планировать своё, скорее всего, скандальное возвращение. Более того, если он и хотел что-то увидеть, так это были не заливные луга в деревне, не особняк его родителей, не Пажеский корпус и прочие места, обычно притягивающие сентиментальных эмигрантов ― видеть он хотел только дочь, и появись он поблизости с Петербургом, то поставил бы себя перед выбором: поступить трусливо и избегать Карениных или быть жестоким и нарочно столкнуться с ними. И он, считая оба эти варианта недопустимыми, предпочёл просто не покидать пределы Французской республики.