Припылённое родство

Добровольное изгнание Вронского прервала в конце марта всё та же Варя: после череды писем, рассказывающих об успехах Ани в свете, которую она наконец смогла как следует изучить, он получил от неё путанное тревожное послание: «Дорогой Алёша, как бы мне не хотелось снова рассказать тебе о моей новой встрече с Ани, я не могу этого сделать, потому что последние три недели она не появляется в обществе. В конце февраля я видела её в последний раз на рауте у князей Мягких, её поведение и поведение Сергея ещё тогда показались мне странным, и сейчас я понимаю, что не ошиблась в такой оценке. В середине вечера она куда-то исчезла, Ваня отправился искать её и в конце концов нашёл Ани сидящей в коридоре в полном одиночестве. Когда он спросил, в чём дело, она лишь попросила позвать Сергея Алексеевича, после чего они спешно удалились, и с тех пор Ани не сопровождает брата. На все вопросы он отвечает, что сестра его больна, но теперь, когда он уехал по делам министерства, от Карениных и вовсе ни слуху ни духу. Судя по всему, Алексей Александрович либо заперся с Анной на три замка и никого не принимает, либо, что гораздо вероятнее, их просто нет в столице. Я бы с радостью разъяснила тебе причину, по которой они вот так все разом пропали, но я располагаю лишь сплетнями, одна другой чудовищней. Не хочу тебя пугать, но у нас большинство утверждают, что Ани серьёзно нездорова, а некоторые полагают, что её вовсе нет в живых. Естественно, в свете ходят и более пикантные гипотезы вроде того, что она сбежала с любовником или ждёт ребёнка. Также я слышала, что у Карениных был какой-то грандиозный скандал, но это всё что известно от их прислуги, непонятно даже то, кто с кем в ссоре. Я старалась выяснять что-то более существенное, но не могу передать тебе ничего, кроме самых отвратительных домыслов. Если твоя дочь попала в беду, а виновником её несчастья стал Алексей Александрович или Сергей, то ей неоткуда ждать помощи― у неё нет ни родных, ни друзей, мы бы протянули ей руку, но едва ли она знает, что может обращаться к нам, как к семье родного дяди, да и я не могу предложить ей свои услуги, не имея её нынешнего адреса. Полагаю, ты сознаёшь, что твой святой долг вмешаться в эту историю и защитить свою дочь. Конечно, же в Петербург тебе нужно приехать инкогнито, чтобы Каренин ничего не предпринял, но если у тебя не получится ничего выяснить в обход Алексея Александровича, то ты в праве требовать от него ответа насчёт своей дочери в отличие от меня. Сообщи мне о своём решении телеграммой». В постскриптуме она просила его не пороть горячки и сначала всё обдумать, несмотря на то что основная часть её письма призывала к крайним мерам. Это страшное для него послание будто то бы проглотило почти шестнадцать лет его жизни и сделало это с особенной легкостью, потому что годы эти были пустыми, как нищенская каморка, меблированная лишь парой табуретов. На несколько часов ему показалось, что он вновь двадцати восьми лет от роду и только позавчера видел изуродованное тело Анны в гробу. На него напала пронзительная, ледяная растерянность, словно он всё это время пытался свернуть с прямой дороги, бредя через лес, долго плутал и вышел ровно к тому же месту, от которого убежал. «Она больна, она умирает, я знаю, она умирает, по-другому быть не могло», ― вынырнуло из его помутившейся головы, когда его неграмотные глаза проплыли по ровным строчкам письма ещё раз. «Она умирает», ― с тем же упорством гадкой скользкой рыбой, выброшенной на сушу, билась в нём похожая на бред уверенность в том, что Ани лежит при смерти. Он бы спятил от удушливого ощущение того, что его догнали и теперь наказывают, как полжизни скрывавшегося преступника, если бы его взгляд не остановился на указании к конкретному действию: «Сообщи мне о своём решении». ― Еду, ― ответил он лежащему перед ним посланию, вспомнив о том, что едва ли его мысль пролетит тысячу семьсот миль и достигнет Вари без вмешательства телеграфа только на вокзале. К счастью, отсутствие поезда в нужную сторону заставило Вронского выполнить просьбу своей невестки и немного протрезветь от своего ужаса, так что за восемнадцать часов ожидания он даже успел условиться с невесткой обо всех деталях, гарантирующих его анонимность, и порядком надоесть телеграфисту своим консилиумом с Петербургом. Вронский очень быстро пожалел, что оставил Поля во Франции, хотя тот и рвался в путь, уже воображая себя кем-то вроде Паспарту при своём немногословном патроне или другим персонажем Жуля Верна. Камердинер бы ему пригодился даже не в качестве слуги, а как восторженный компаньон, который бы хохотал от радости в такой длинной дороге, так как нигде дальше дома дяди в Дижоне не бывал. Полудетское восхищение Поля, свойственное всем неопытным путешественникам, хоть немного испортило бы совершенное смятение, охватившие Алексея Кирилловича. С одной стороны, ему хотелось действовать прямо сейчас, нахально что-то требовать, дерзить, угрожать, хватать кого-нибудь за грудки и домогаться таким образом ясности в этом деле, а он мог только наблюдать, как за окном перетекали друг в друга прусские поля и городки; с другой стороны, его тяготила пьющая из него кровь неизвестность, так как он не знал, что ему придётся в конечном итоге делать: похищать Ани, посаженную деспотом Карениным под замок, или умолять его разрешить проститься с дочерью. Вронский не желал нигде останавливаться ночевать и чуть только пребывал на конечную станцию для одного поезда, тут же лихорадочно запрыгивал на следующий же поезд, идущий примерно в нужном ему направлении, из-за чего его маршрут выписали на карте несколько лишних петель. Когда он пересел в Варшаве уже на третьей за последние сутки паровоз, то практически сразу провалился в липкий непроглядный сон. Утром его разбудил, видимо, уже не первый, а потому достаточно сильный толчок в плечо и стариковский свиристящий голос. ― Сударь, подъезжаем, Смоленск уже-с, ― громко сказал склонившийся над ним седой дедок. Его обращение произвело на Вронского какое-то странное, почти гнетущее впечатление. Годами вокруг него говорили на одном лишь французском, годами он был месье, годами форма кондуктора не напоминала военный мундир ― а тут это «уже-с» как из прошлой жизни. На вокзале он косился на всё вокруг будто с недоумением, а всё то, что должно было вызвать в нём ностальгию, вызывало замешательство. Ни пара друзей-офицеров, отмечавших свою встречу залпом раскатистого смеха, ни торгующая пирожками девочка, обвязанная ситцевым платком поверх немного большого на неё платья, ни торопившаяся супружеская чета, называвшая друг друга по имени-отчеству, не катившиеся по дороге до станции поля, которые вполне могли сойти за угодья, доставшиеся ему от отца ― ничего не тронуло его. Вместо положенного возвратившемуся на родину эмигранту умиления он чувствовал лишь, как чья-то невидимая могучая рука накладывают на его жизнь неопрятный шов, и он не в состоянии противиться тому, как стягиваются морщинистыми складками прошедшие полтора десятка лет, словно они были лишними и только разделяли два отрезка его биографии, которые кто-то решил соединить воедино. В Петербург Вронскому путь был заказан, да и в Москву тоже, скорее всего, ему бы не удалось сохранить свой приезд в секрете, и ещё до того, как он бы попал в дом покойного брата, в каком-нибудь салоне уже смаковали бы его возвращение. От Смоленска он решил добираться третьим классом, где из своих прежних знакомых он мог столкнуться с разве что вконец промотавшимся сослуживцем или бывшей горничной. Когда никто не пускал клубы дыма не самой дорогой махорки, никто не храпел, не плакал, не визжал, не бормотал, не пел и не пытался заткнуть рот поющему попутчику, в вагоне было только тесно и душно, но Вронский так сильно погрузился в свою нетерпеливую меланхолию, что всё это не стесняло его, а своим соседям он был вполне доволен: они мало говорили и не пытались вовлечь его в беседу, очевидно, отпугнутые качеством его костюма и угрюмым видом. Наконец на пятом в этой бешеной гонки поезде, в который он перебрался в Москве, он доехал до какого-то уездного городка под Санкт-Петербургом, откуда по совету Вари уже добирался до столицы экипажем. ― Варя, что произошло в конце концов, я ничего не понимаю?― с требовательной наивностью спросил Вронский у своей невестки, только перейдя порог особняка своего покойного брата и подымаясь за Варей по широким, будто сделанным для скачек, мраморным ступеням. ― Милый, разве бы я стала вызывать тебя за тридевять земель, если бы знала, в чём тут дело. А за те два дня, что ты был в пути, я ничего нового не узнала, ― лёгким движением открывая одну из дверей на втором этаже, ласково ответила ему Варя, в глубине души гордящаяся его смятением. ― И Каренины нигде не появляются? ― раздражённо переспросил Вронский, про себя отметив, что это вполне в характере Алексея Александровича. ― Нигде,― подтвердила Варя, садясь боком на диван и жестом приглашая деверя расположиться рядом с ней. ― Они что же сквозь землю провалились? ― возмутился Вронский, игнорируя предложение Вари сесть. Чертыханья немного упорядочили его мысли и он снова заговорил со своей притихшей невесткой. ― А что говорят о её болезни? Чем она больна? ― Алексей, только не нужно принимать всё за чистую монету, но чаще всего у нас упоминают чахотку, это от Елены Константиновны пошло. Впрочем, и об истерии, и о мании шепчутся, ― с улыбкой сказала Варя, полагая, что такая чрезмерная драматичность предполагаемых диагнозов Ани, которые по одиночке, может быть, и пугающе звучали, но в таком наборе превращались в какой-то бурлескный балаган, немного успокоит её собеседника, но он только заметался по комнате. ― Ладно, положим, Ани серьёзно больна, о таком не трубят на каждом углу, но куда девался Серёжа? Зачем он-то умчался из города? ― снова начал рассуждать Вронский вслух после минутной паузы. ― Во-первых, Сергей Алексеевич уехал по служебным делам, а во-вторых, у него могут быть свои резоны покинуть Петербург, ― робко прервала его раздумья Варя. ― Очень сомневаюсь в том, что резоны Серёжи слишком отличаются от резонов его отца. Хорошо, оставим мальчика. Но что за сцена у Мягких: Ани уходит, вместо брата её ищет твой Ваня, она просит привести Серёжу, в спешке они уезжают, и больше она не появляется в свете, ― перечислил Вронский, остановившись позади дивана и пристально посмотрев в глаза Вари, словно ожидая, что она сейчас дешифрует для него эти факты, но она только кивнула и ещё раз потрепала рукой по свободному месту рядом с собой. Он замолчал, сев подле неё. Какой бы версией не пытался он связать исчезновение своей дочери и обоих Карениных, эта загадочная история начинала брыкаться, словно дикая лошадь, и вырваться из оков нового логического объяснения. Вздохнув, он слабо ухватился за упомянутого племянника и спросил: ― А что Ване показалась, он ведь Ани позже всех видел? ― Он ни в чём не уверен, сразу говорил, что она будто была чем-то напугана, потом наслушался сплетен, и уже говорит, что она чуть в обморок не падала, хотя от всякой помощи отказалась. Ну хочешь, можешь сам его расспросить, ― нежно произнесла Варя, видя, как поник её родственник, и ободрительно добавила: ― Алексей, будет печалится, ты ведь пока только приехал, и не время падать духом. Сейчас позавтракаем вместе, дети, хоть уже и взрослые, но все втроём в такой ажитации, ведь ты на их памяти к нам не приезжал, только мы у тебя гостили. ― Нет-нет, завтракайте без меня, я вымоюсь, переоденусь с дороги, и сразу к Серпуховскому, он важная птица, я ещё от Саши помню, что у таких всегда есть какие-то осведомители, ищейки. Я не поскуплюсь, только пусть сведёт меня с каким-нибудь пронырой, ― заявил Вронский, подымаясь. Варвара изумлённо поглядела на него, словно он собирался вместо завтрака ехать не к Серпуховскому, а к Клеопатре или к Карлу Великому. Она боялась разочароваться в своём девере, когда отправляла ему письмо с новостями о пропаже Ани, а теперь не могла не умиляться его отчаянию, но всё-таки она надеялась на то, что здравый смысл не изменит Алексею в самый неподходящий момент. С очень большой учтивостью, как с помешанным, она напомнила ему о всех тех ухищрениях в дороге, к которым он прибегнул, чтобы остаться неузнанным, и том, что его друг Серпуховский чуть не лишился всех чинов позапрошлой зимой и теперь доживает свой век где-то в Петергофе, откуда не выезжает. ― Даже если ты полностью уверен в чьём-то дружеском отношении к тебе спустя столько лет, то разве ты можешь положиться на прислугу или на родню своих товарищах, или, не дай бог, на посетителей. Уж так можно, право, в театр ехать или торжественно известить Карениных о твоём приезде без лишних посредников. Мой тебе совет и вовсе за пределы нашего дома не выходить, ― закончила свою длинную вкрадчивую речь Варя. ― Как же мне разузнать хоть что-то, если дальше балкона мне нельзя нос показать? Что же мне на картах ворожить или ждать разоблачений в газете? ― ещё больше вспылил Вронский после умиротворительного пассажа невестки. Варвара с горем пополам образумила разбушевавшегося деверя и уговорила его не ломиться ни к Серпуховскому, ни к Мягким, ни к Дёмовским, ни к каким-либо другим знакомым и незнакомым людям с просьбами о содействие. Хотя Вронский всё-таки навестил своего опального друга через несколько дней и встретил у него очень тёплый приём, пожалуй, ещё более тёплый, чем если бы Серпуховский сейчас не благодарил небеса за то, что о нём все просто забыли, а остался влиятельной персоной в столице. Недоброжелатели своими интригами и клеветой сделали генерала Серпуховского гораздо более чувствительным и добросердечным, чем он был до того, а потому для Вронского, с которым они были товарищами с детства, и которого тоже не пощадила судьба, чьи честолюбивые мечты обветшали под натиском невзгод и оставили после себя лишь терпкую усталость, в нём обнаружилась самое неподдельное сочувствие и участие, какие обнаруживаются в калеке, когда он видит другого увечного. Вронский не стал утаивать цель своего визита и практически сразу попросил своего давнишнего друга о помощи, что ещё больше расположило к нему Серпуховского, просто не выносившего после своей отставки длинных любезных вступлений и других причудливых обёрток, в которые принято заворачивать собственную корысть. Отрекомендованный Серпуховским ловкач ― некто Анатолий Петрович был всё-таки ему полезен, так как даже своего нынешнего униженного положения генералу пришлось добиваться, и не узнай этот изворотливый человек об одном неприглядном инциденте с врагом Серпуховского, то он бы не бы просто преждевременно отправился на пенсию в сорок три года, а был бы приговорён к расстрелу за то, что якобы в 1874 году предал интересы государства, когда служил в Средней Азии. Что правда, этот сыщик, как он сам предпочитал себя величать, был приучен к историям, где фигурировали преступления, пороки, и несколько растерялся в таком простом деле. За более чем неделю работы он лишь смог определить по телодвижениям слуг и тому, что приезжавшая горничная забрала из дома всякую мелочь и книги, что интересующее Алексея Кирилловича семейство где-то неподалёку. Про дачу уже осенило самого Вронского, который осатанел от простоты этой разгадки, хотя едва ли она лежала на поверхности, учитывая время года. Сколько времени он потратил впустую, прячась в доме Вари! Целых двенадцать дней он только и делал, что ждал какого-нибудь вердикта от этого ищейки и напускался с расспросами и крупными купюрами на прислугу, которую посылали следить за домом Карениных. Да ведь он был в часе ходьбы от их дачи, когда ездил к Серпуховскому в Петергоф. Первым порывом, естественно, было сломя голову спешить к Карениным, но на сей раз он сам с собой справился. Медлить ему не хотелось, но то, что ему уже было известно, где находится Ани, помогло ему рассуждать спокойней. За дополнительный гонорар Анатолий Петрович помог ему снять дом под Петергофом, где и должен был разыграться спектакль про раннего дачника Павла Борисовича Инютина. ― Почему же ты прямо не скажешь Ани, кто ты такой? ― удивилась Варя, когда он посвятил её в свой план. ― Я скажу, если понадобится, но ведь ты говорила, что она считает своим отцом Алексея Александровича, ― отрешённо заметил невестке Вронский. ― На людях она так называет его, ― согласилась с ним Варя, всё-таки оставив ему пространство для сомнения. ― Если Каренин хоть немного похож на себя прежнего, то он должен был уверить Ани в том, что она его дочь, даже если она что-то слышала о своём происхождении от посторонних. Тогда и мне не нужно изводить её ещё больше, если там вышла какая-то история, а если у неё в самом деле чахотка, так я её в гроб вгоню своими откровениями, ― последнюю фразу он произнёс чуть-чуть тише, и, отхлебнув из своей чашки, уставился в своё дрожащее рыжее отражение в чае, на Варю он решил не смотреть, так как знал, что грустная доброта, к которой были так способны её глаза, выведет его из фальшивого равновесия. ― А что же ты будешь делать с Алексеем Александровичем? Вот подкараулил ты её на прогулке, у тебя получилось завести с ней беседу, а ведь она может захотеть пригласить тебя в гости, представить отчиму, ― Варя, оберегая чувства деверя, называла Каренина только отчимом Ани, ― что же тогда? А почему бы Павлу Борисовичу, если я правильно запомнила твой псевдоним, не свести дружбу с соседом? Твой отказ будет выглядеть ненатурально. ― Если источник её горестей Каренин, то вряд ли она решит сразу же вести меня в его дом. Если его вины перед ней нет, и она захочет познакомить нас, то я смогу как-нибудь выдержать эту встречу, ― уверенно ответил Вронский, уже размышлявший над этим щекотливым вопросом и пришедший к вполне разумным, хотя нисколечко неубедительным для себя выводам. ― Я всё могу понять, всё себе объяснить хоть как-то, но отчего они переселились на даче ― не понимаю. Если Ани болеет, то что же они не поехали на юг, на воды куда-то? Его что какой-то шарлатан или преемница этой юродивой Лидии Ивановны надоумила, что нет ничего целебней, чем сырой климат, слякоть по колено и промёрзшая за всю зиму дача? Если Алексей Александрович хотел спрятать Ани, то не так уж тщательно он это делает, ведь не мы одни могли нанять кого-то вроде Анатолия Петровича. Может, правда, что она сбежала с кем-то, Каренин на дачу уехал, будто бы они вместе где-то, сам там волосы на себя рвёт, а Серёжа бросился их догонять? ― обманчиво бесстрастно предположил Вронский. Варя устало возразила ему, за прошедшие двенадцать дней у неё уже вошло в привычку опекать своего родственника от придуманных ним же гипотез, на сочинение которых он тратил все свои душевные силы, так как направить их было пока некуда; но полностью утешить его могла только правда, а ею она не располагала, потому изобличать его фантазии в неправдоподобности Варе приходилось по многу раз на дню. Наконец Анатолий Петрович передал, что ему удалось арендовать небольшую дачу за две мили от дома беспокоящего его клиента семейства, и Вронский после многократных пожеланий успеха в его расследовании от всех своей родни отбыл в Петергоф. Пользуясь тем, что столица всегда была той ещё соней, он уехал от Варвары рано утром, чтобы, во-первых, не выдать себя, а во-вторых, не скомпрометировать вдову брата. Не обсмотрев толком дом по прибытию, в котором ему предстояло провести неопределённый отрезок времени, он сразу же отправился прицениваться к окрестностям. Попавшийся ему на по дороге сторож пренебрёг классовыми условностями и ввиду полного отсутствия других собеседников сам стал шумно здороваться с Вронским и выразил своё чаянье на то, что хозяева порученной ему дачи последуют примеру его нового знакомого и прервут его одиночество, потом пошли стенания о неплохо оплачиваемой, но в сущности скучнейшей работе, а следом благословения приехавшего сюда с прислугой и дочкой столичного чудака Каренина, которые хоть немного развлекали отрезанного от людей Хому. Несчастный сторож получил червонец за свою болтливость, но, похоже, не понял этого и решил, что «славный барин» просто очень щедрый. «Значит, я всё-таки не ошибся», ― злорадно заключил Алексей Кириллович после своей пробной прогулки. Запретив себе сентиментальничать, он, уже вооруженный Хомой знаниями о повадках мадмуазель Карениной, на следующий день с напускной деловитостью, в которую сам сумел поверить, отправился разыскивать имевшую обыкновения гулять где-то вдоль леса Ани. Но решительность и хладнокровие, взлелеянные ним в себе, проявили вопиющую неблагодарность и бросили его, как только он ещё вдалеке увидел её. Она стояла к нему спиной, но он сразу понял, что это она. «Нужно быть тупицей, чтобы не понять, что черноволосая барышня, расхаживающая в тех же местах, куда перебралась Каренины, и есть Ани», ― потом саркастично объяснил он себе то, что узнал в незнакомке дочь, но всё-таки ему казалось, что проходи здесь целая толпа семнадцатилетних брюнеток, он бы и тогда отличил её. Боже, Боже, ведь в декабре ей уже восемнадцать, а он помнил её только несвязно пародирующим некоторые слова маленьким круглым существом и той девочкой в белом платье с фотографии. Он пытался подумать что-то ещё, но то, что она на самом деле существовала, ослепило его, и в голове у него сделалось пусто, как после глубокого сна. Когда она ещё только повела головой, чтобы обернуться, сердце его как будто кто-то смял: она была копией Анны, да-да, она, верно, так и выглядела в этом возрасте, ведь он никогда не видел её столь юной, почти ребёнком. Через мгновение наваждение упорхнуло, и он рассмотрел в ней почти все собственные черты, всё выхватывая, как растерявшийся в богатом доме вор, новые и новые детали в её облике, и никак не мог осознать ― неужели она настоящая? Он не знал, счастлив ли он или вот-вот умрёт от горя, чувство, гудящее в его душе, было больше, чем радость, больше, чем тоска. Она тихонько согнулась, и он не мог мгновение взять в толк, отчего она кланяется ему? Вспомнив, что так здороваются, он сам качнулся вперёд и снова замер, обомлев. В глаза ему бросилась распустившееся на её лице удивление, и до того круживший его мираж опустился вниз. Вот теперь нужно назвать ей то маскарадное имечко и попытаться расспросить обо всём, но он ушёл от неё, поражённый и обессиленный, словно на него без всякой причины напустились с кнутом. «По крайней мере она не прикована к постели», ― была единственная мысль, порождённая его онемевшая разумом в день их первой встречи, но так как она стояла у него перед глазами всё время, он не без трудом привык к ней, и во второй раз уже сошёл не за повредившегося умом, а за обыкновенного человека, и страх перед её похожестью сразу на всех, прошёл, оставив одно восхищение. Ему нравилась в ней абсолютно всё, и он больше не понимал, как он мог испытывать все эти годы разлуки с ней хоть тень радости и находить её в хоть в чём-то, кроме дочери, как он привыкал к лицам, голосам и манерам, не принадлежавшим ей. Он старался разузнать у Ани о том, что же заставило её практически бежать из Петербурга, что происходило с ней в этот бальный сезон, но если она снова уходила от этой темы, Вронский с наслаждением слушал её рассказы о чём-либо другом, даже о вздоре, никогда не интересовавшем его, или изредка извлекал для неё из памяти какой-нибудь эпизод своей жизни. Если же его повествование больше походило на жалобу, Ани вся светилась нежным сочувствием, и иногда ему казалось, что ей известно о нём гораздо больше, чем он ей рассказывает, что он может признаться ей о любом проступке, а она бы заранее знала, что творилось у него в его душе в этот момент, знала бы все обстоятельство, все подробности, и от всего сердца простила бы ему любой грех. Одномоментно нахлынувшее на него обожания совсем не озадачивало его, наоборот ― ему чудилось, что неестественно было бы не боготворить такое совершенное создание. Их ежедневные встречи и всё в самой Ани были для него чудесными и необычайными, даже её детское жеманство умиляло его, а других изъянов в ней он попросту не замечал да и не искал. Изредка его печалило то, что он должен был, загнанный собою же в роль чужого ей человека, обращаться к ней на «вы», а когда в увлечении он называл её Анечкой, то рисковал однажды быть уличённым в фамильярности, и это в то время, когда ему то и дело хотелось приголубить её, обнять на прощание. Но Вронский всё же смирился с тем, что постылый Павел Борисович обязан вести себя с соседкой почтительно и сдержанно, уж слишком счастлив он был рядом с дочерью, чтобы сокрушаться о том, что ему запрещено всё то, что причитается любому родителю. Но благостность и небывалая доброта ко всему вокруг сорвались с его души, как праздничные гирлянды с уличного столба от порыва ветра, когда Ани не пришла, и вся глупость, вся бесправность его положения открылась перед ним, и он осознал, как самозабвенно обманывал себя последний месяц. Что он навоображал? Что Ани будет лететь к нему на встречу каждый божий день, притом что они ни разу не договаривались об этом, притом что она вольна вовсе избегать его и ничего не разъяснять, если он попросту надоел ей? Да кто он ей в конце концов? Случайный знакомый, сосед по даче? Ему уже стоит почитать за везение то, что она какое-то время обращалась с ним как с приятелем, а всё, всё, что было раньше, все их совместные прогулки, разговоры ― лишь подаяния, и он не смеет даже роптать на то, что они прекратились, к нему и так уже были очень милостивы. Это для него она была единственной отрадой, а он для неё лишь приятный спутник ― не более. И он сам виноват в этом ― отчего он не надавал Алексею Александровичу пощечин, когда он явился на похороны Анны со своим иезуитским благородством, ведь это Каренин сейчас с Ани, ведь это его она называет отцом, к нему она теперь прислушивается, ему доверяет, его любит ― ведь это треклятый Каренин живёт не как в аду! А ещё он так ничего и не выпытал у дочери, почему она прячется здесь и вот так отреклась от общества ― она даже недостаточно расположена к нему, чтобы поведать свой секрет. И теперь он снова не знает, что происходит с Ани, принимает ли она вместе с Алексеем Александровичем какого-то свалившегося на них гостя, лежит ли больная, заливается слезами или просто, позабыв о времени, зачиталась ― и он сам обрёк себя на эту муку. «Я буду ждать Ани и завтра, если она снова не появится, то вломлюсь к Карениным, и будь, что будет ― мне безразлично», ― пообещал он себе, когда страшная злоба на себя, одолевшая его душу, перестала кутаться в гнев и мучила его уже единолично. Поникший под гнётом открывшейся ему правды об эфемерности их близости с Ани, он пришёл к пруду и без надежды уставился на бьющие поклоны непогоде деревья, размышляя о том, как бы ему всё-таки побеседовать с Алексеем Александровичем полюбезней, несмотря на то, как сильно он ревновал к нему дочь. Никогда он не ревновал так к Каренину Анну, даже когда она, раскаявшись после своей болезни, гнала его от себя и намеревалась снова стать честной супругой: Вронскому слишком хорошо было известно, как она относится и к нему самому, и к мужу, но у их дочери были все поводы души не чаять в Алексее Александровиче, и её речи о своём приёмном отце подтверждали это. Впрочем, что уж об этом думать, через час он и сам надеялся восхититься великодушию месье Каренина, хотя зависть так и льнула к его сердцу. Но составлять прошение своему сопернику ему не пришлось ― за ольхами мелькнул белый силуэт, а через мгновение к нему стала приближаться Ани. ― Павел Борисович, здравствуйте! ― ещё чуть издали крикнула она ему. ― Ани, ― воскликнул он, бросившись ей навстречу. Когда он очутился в двух шагах от неё, то принялся с ещё более лучистым восторгом, чем обычно, рассматривать её лицо, и, видимо, даже смутил маленькую прелестницу своим столь откровенно сияющим видом. ― Я не смогла прийти вчера, извините. Но вы ведь хорошо без меня прогулялись? ― предположила Ани, отчего-то вдруг озаботившись тем, как яростно ветер колотил широкие полупрозрачные ленты на её шляпе. ― Да, ― небрежно выпалил Вронский на её вопрос,― а у вас всё в порядке, ничего не стряслось? ― Нет-нет-нет, пустяки, ― искусственно улыбнулась Ани, вцепившись в разрезвившийся тюль. Она помолчала, сложив впереди руки, и осторожно спросила: ― А что вы подумали, когда не дождались меня? Стыдливое озорство в уголках её губ и выражении глаз подсказало ему, что ничего вчера не мешало ей вновь составить ему компанию, и она не пришла нарочно. ― Я подумал, чтобы чем-то слишком огорчены для прогулки или больны, ― вспомнил он свои вчерашние страдания, которые заслужил её отец, но не простодушный господин Инютин. ― Почему же сразу больна? Неужели я выгляжу такой хиленькой? ― весело промямлила она, пытаясь приклеить этой пустой фразой к их разговору какую-то другую тему, но у неё не получилось, а Вронский ничего не ответил ей. Она отвернулась к пруду, и тень от полей её шляпы скрыла верхнюю часть её лица так, что были видны одни её губы, которые она будто пыталась вправить внутрь рта или зацепить за зубы. ― Весь вчерашний вечер я вспоминала вас и жалела, что мы не увиделись, ― прошептала она, и шум листвы захватил её последние слова. Вронский изначально не собирался козырять своей обидой перед ней, не то чтобы он не желал её извинений ― они бы утешили его, но он знал, что жертв своего жестокосердия всегда хочется обходить десятой дорогой, тем более, когда они бряцают своей оскорблённостью и начищают её до блеска, как мелкий сановник свой единственный орден. «Если бы она знала, сколько горя причинила мне своей шалостью, то никогда бы никогда не пошла на неё; если бы она знала, что я её отец, то не играла бы так со мной. Она принимает меня не то за престарелого поклонника, не то за тронувшегося умом со скуки соседа, но ей всё равно совестно перед передо мной за свою каверзу ― моё милое доброе дитя», ― пронеслось у него в мыслях, когда она сказала, что тоже скучала по нему вчера, и ему не пришлось скрывать своей обиды, потому что она просто растаяла. ― Я так рад, что вы сегодня пришли, ― признался он, обезоруженный её виноватым взглядом до обыкновенной честности. К тому же в конце концов он посчитал, что какие-то обстоятельства и впрямь могли вынудить Ани не прийти вчера, но это не отменяет того, что ей было любопытно узнать его мысли и чувства насчёт её пускай невольного отсутствия. ― Павел Борисович, я помню вы несколько раз говорили о том, что много путешествовали, где вы ещё бывали, кроме Сербии и Франции? ― оторвавшись от искупительного созерцания воды и подняв к нему свои ещё взволнованные тёмные глаза, поинтересовалась Ани. ― В Европе почти везде, ― задорно обобщил Вронский. ― Ну всё-таки? ― настаивала на большей конкретике Ани. ― В Дании, в Бельгии, В Австрии, в Греции, в Польше, в Швейцарии, в Голландии, в Англии, в Чехии, в Испании, ― перечислил он, надеясь, что Ани не спросит, где ему понравилось более всего. ― А в Шотландии вы бывали? ― Да. ― А в Португалии? ―Да, и на Мадейре тоже. ― Мы забыли Италию! ― немного повспоминав географию, воскликнула Ани и ещё до его кивка, ничего не значащего для неё, так как абсурдным было даже допустить, что столь опытный путешественник обминул эту страну, стала спрашивать: ― А вы не разочарованы в Италии, она, правда, такая красивая? Я там не бывала, так что могу судить лишь с чужих слов. Фет вообще пишет: «Италия ты сердцу солгала» и всё там не так, и зной, и старческие руины, и степи, и нищета, и ящерицы, и даже красота увядшая. Но я тут ему не верю. «Ты бывала в Италии вместе со мной», ― подумал Вронский, и снова грусть и недовольство собой поползли по упоению, которое он привык испытывать рядом с дочерью. ― Наверное, господин Фет сочинил такой критический очерк под впечатлением от какой-нибудь южной деревушки, мучаясь от жары. Может быть, я был не в тот сезон или не в той части Италии, или я не так тонко чувствую, ведь я не поэт, но не могу разделить это мнение. А месье Фет что снова в моде? ― разоблачив, к удовлетворению Ани, привередливого писателя, уточнил Вронский. ― Не знаю, я люблю его стихи, ― пожала плечами Ани, вдруг позабыв о том, что нужно каждую минуту прикидываться искушённой во всех вопросах. ― Кстати, о моде. Вы уже готовитесь к следующему сезону? Я, право, не в курсе, как это заведено у молодых барышень: ещё весной порабощать модисток и шляпниц или уже осенью за всё это браться, ― слукавил он, хотя ему было неприятно всякий раз прибегать к уловкам, чтобы разузнать у родной дочери хоть что-то. ― К минувшему сезону мне начали ещё летом шить, чтобы всё поспеть, хотя всё равно дошивали несколько платьев, ― зачем же он заоправдывался, что якобы не знает, когда девицы начинают мастерить себе наряды на зиму, ведь стоит ему к важному вопросу, который приближал его к разгадке тайны, с февраля парящей над семейством Карениных, приставить какую-нибудь ерунду, как Ани ухватывалась за неё и чирикала только о ней. ― Могу представить, какой фурор в свете произвела такая красавица, верно, вам не было отбоя от кавалеров? ― не оставлял он попыток таки-принудить её к откровенности своими расспросами. ― Вовсе нет, ― чуть засмеялась Ани, нагнувшись к высокому большеголовому одуванчику, будто размышляя о том, срывать его или нет. ― Брат говорит, что у меня очень строгий вид, как у послушницы монастыря, но он мне это не в упрёк, мой Серёжа не любит кокеток. ― Да кто же их любит? Провинциальные увальни разве что. Нет, ни за что не поверю, что у вас не было ни одного обожателя, ― заговорщики-шутливо заявил Вронский, но Ани в ответ как-то странно повела головой и чуть ссутулилась, словно это тема жала ей, как узкие туфельки. ― Бальная книжечка у меня почти всегда заполнялась, но ведь не все, кто приглашал меня танцевать, были от меня без ума, ― заметила Ани, оставив в покое так сильно обративший на себя её внимание цветок. Её отец, совсем не подозревавший в ней скромницу, крайне изумился её ответу, ведь она так просто вела себя с на четверть века старшим её мужчиной. ― А мой единственный настоящий воздыхатель не делает мне много чести своими ухаживаниями. ― Чем же ваш поклонник так плох? ― осведомился Вронский, стараясь не так напряжённо следить за выражением её лица. ― Тем, что он соткан из одних достоинств на первый взгляд, ― проворчала его юная собеседница, будто сразу решив, что ей не удастся доходчиво описать, чем её отталкивает этот загадочный молодой человек. ― То есть он вам просто неприятен? ― А как может быть приятен экзальтированный высокомерный юнец, неизвестно что уже обо мне нафантазировавший. ― Анечка, но коле он такой заносчивый, то, скорее всего, считает, что завоёвывать девушку это ниже его достоинства, просто показали бы ему каким-то более-менее приемлемым способом, что он вам не по душе, ― по тому, как сильно она сердилась на этого фантомного женишка, Вронский быстро смекнул, что ухаживания его были продолжительными и напористыми, а его дочь уже испытывала затруднения в том, чтобы найти какой-то существенный недостаток в этом назойливом юноше, который бы искупил всю её неприязнь. ― Да мне уж только прямо ему оставалось сказать, что он мне не по нраву, но ведь не могу же я грубить человеку, который будто бы любезен со мной, к тому же такому близкому родственнику начальника моего брата, ― горячо пожаловалась Ани. История о навязчивом поклоннике Ани была единственным трофеем для Алексея Кирилловича за семь недель общения с дочерью. Это могла быть вполне невинная и никак не связанная с весьма оригинальным поведением Карениных и их переездом оказия, но как Вронский ни пытался остудить свой триумф этими соображениям, ему всё казалось, что он на пороге какой-то определённости, будто он обнаружил калитку в сплошной каменной стене, вокруг которой носился много дней и натыкался лишь на везде одинаковые крепкие кирпичи. Отпрыск начальника Серёжи, перерезанный прятками Ани раут у Мягких, побег Алексея Александровича с его дочерью на дачу и слухи, распускаемые Карениным младшим о болезни сестры, не представляли из себя никакой складной системы и бродили все по отдельности, не желая признавать своё родство, но Вронский смутно ощущал, что связь здесь имеется. Первая победа так ударила ему голову, что он чуть не разметал всю доверительность и дружественность, установившуюся между ним и дочерью, почти напрямую требуя новых подробностей о её жизни в свете, и только огромным усилием воли принудил себя подчиниться тому, что уж никак не прикрытые праздным любопытством допросы наоборот отдаляют его от истинны. Название Петербург ему на время пришлось позабыть и снова болтать с Ани о чём угодно, кроме вопроса, ради ответа на который он и отважился познакомиться с ней. Впрочем, это давалось ему более чем легко: когда он не старался менять русло их бесед, они размеренно плыли её чудесным светлым голосом от пианино, писем уехавшей к племяннику гувернантки, кружев, мечтаний и переворачиваемых ею с ног на голову романов к её наивным пересказам взглядов своего брата или отца и самостоятельным, не всегда смешным суждениям. Эти разговоры обволакивали его иллюзией того, что он просто общается с Ани, как заведено у отцов общаться с единственными дочерями, что они не расстанутся после этой прогулки, а пойдут домой вдвоём. Он окончательно окунулся в нежность к Ани и уже смирился с её властью над собой после того, как она посвятила его в некоторые подробности своей жизни в свете и стала гримасничать гораздо реже и хуже, будто её актёрские таланты понемногу иссякали. Она рисовалась теперь ему всё более хрупкой, стеснительной и ранимой, что приковывало его к дочери ещё сильнее, и он уж не мог вообразить, что вновь будет оторван от этого беззащитной славной девочки.