Припылённое родство

Серёжа осторожно скользил с двумя блестящими саквояжами сквозь толпу вывалившихся из поезда попутчиков и встречающих, уже представляя сцену, которая произойдёт через час в департаменте. Мало того, что его приезд из столицы уже сам по себе являлся обвинением в нечестности местных сановников, так он ещё и опоздал ― и как чудесно дополнит его опоздание уже, верно, сложившийся образ высокомерного столичного фата. Если же он честно скажет о том, что одному из пассажиров ночью сделалось дурно, а потому им пришлось останавливаться на ближайшей станции, а затем разминаться с другими поездами, то его ещё и запишут в обманщики. «Впрочем, что мне до их предубеждения, едва ли человек, после визита которого могут полететь головы, вообще способен расположить к себе, но всё же жаль, что местному начальству сразу же подвернулся поводя для елейных колкостей», ― сказал себе Серёжа, наконец протиснувшись к такой же многолюдной, как и перрон, лестнице. ― Серёжа, друг мой, ты уже весь в делах или не спал ночью? — со смехом окликнула его стоявшая чуть сбоку Дарья Александровна, на которую он мгновение смотрел, но так и не заметил. ― Дарья Александровна, простите, задумался, ― смущённо ответил Серёжа, не ожидавший, что тётя станет его встречать. То, что лоснящиеся ехидством служащие департамента будут ждать его лишних полтора часа, раздражало его, но не слишком-то волновало, а вот Долли, которая, очевидно, хотела устроить сюрприз своим появление на станции, ему мгновенно стало жаль. ― Это что же, вы меня второй час тут высматриваете? — виновато осведомился он. ― Второй, и что с того? Для меня, считай, наслаждение столько пробыть вне дома, когда никому от меня ничего не требуется, ― снова улыбнулась Дарья Александровна, пресекая дальнейшие сокрушения. Ямщик зевал на козлах недалеко от входа на вокзал и, едва заприметив нанявшую его Долли, принялся гостеприимно отворять дверцы своим пассажирам, которых уже успел заподозрить в том, что они забыли об экипаже и празднуют в ресторане своё воссоединение. Они тронулись, и дразнящий весенний воздух побежал на них, так глубоко забиваясь в лёгкие, что Серёже вдруг стало весело, будто он просто катался без дела по городу со своей родственницей. ― В не самое удачное время тебя присалили что-то, следующая неделя уже пасхальная, а я по Стиве знаю, что неделю до и неделю после неё ничего в департаменте не происходит, так тебе здесь месяца на два остаться придётся,― натягивая на пальцы поглубже яркую перчатку, заявила Дарья Александровна. Племянник как-то успокоил её, про себя подумав, что домой он и не торопится. Хотя Серёжа, словно только обучившийся грамоте, радостно читал все попадавшиеся им по дороге вывески, и даже перестал придерживать коленом свой саквояж, Долли как-то встревоженно поглядывала на него, быть может, отвыкнув от того, что даже в самом легкомысленном настроении младший Каренин мог производить впечатление человека, у которого вот-вот разыграется мигрень. Разобрав на себе пристальное внимание своей спутницы, он повернулся к ней, но она быстро сгладила эту неловкость очередной улыбкой. ― Скажи мне, только откровенно, у вас всё хорошо в семье? — всё-таки спросила Дарья Александровна, к недоумению Серёжи. Он, безусловно, был наслышан о ползучести слухов, но не рассчитывал на то, что их семейство так яростно полощут в Петербурге, что брызги долетели до Москвы. ― Да, всё в порядке. А вы что-то слышали? — поинтересовался он, уже вспоминая басню о простуде сестры, хотя жизнеспособность этого мифа подходила к концу, уж слишком долго Ани хворала, с его слов. ― Серёжа, я ведь не чужая, мне ты можешь рассказать всё честно, какой бы эксцесс у вас не вышел, ― заверила Долли, будто зная даже больше любого столичного сплетника. ― Никаких эксцессов, всё как всегда, ― соврал Серёжа, искренне удивляясь её напору и осведомлённости. ― Да? Тогда я очень рада, ― внезапно удовлетворилась его ложью Долли, хотя только что так старательно вызывала его на откровенность.— Просто как-то всё не ладится у нас в этом году, я потому и за вас переживаю. То вот отец умер, то у Кити... ― она не договорила, что у Кити, и заоправдывалась, показывая на своё светлое как будто веснушчатое платье в крапинку. — Ты не смотри, что мы не в трауре, папа не велел по нему держать траур и даже огорчаться запретил, но не развешивать чёрные ленты по карнизам гораздо легче, чем не печалиться вовсе. Всё же такая горячая симпатия жены покойного дяди к нему несколько озадачивала и стесняла Серёжу, ведь подвозить его к дому, где он обычно останавливался в Москве, было совсем необязательно — он бы справился и без неё, тем более что к Облонским он был приглашён только на завтра, но Дарья Александровна будто не хотела откладывать их разговор, наверное, полагая, что наедине они могут остаться ещё нескоро. И странное навязчивое чувство, словно на него высыпали корзину с мягким пухом, не отступало от него, ведь с одной стороны, заботы тётки были ему приятны, но с другой, ему казалось, что его хотят погрести под этой ласковостью. Первый раз родня приняла его с большой пышностью, как чужого. Дом, и без того как-то незаметно преобразившийся и помолодевший, словно вылечившийся от тяжёлого недуга больной, был убран и вымыт сверху донизу так, что его чистота даже бросалась в глаза. Гриша всё равно больше походил на прилежного мальчика, чем на человека, который сумел привести финансы семьи в порядок и рискует на днях озолотиться, потому амплуа хозяина дома давило на него, как тесный галстук на его ещё по-детски толстую шею. Кто вёл себя из сестёр Облонских непринуждённее всего, определить было трудно: каждая немного кривлялась, и если Лили немного выигрывала у младших девочек в естественности, то только потому что была приучена к толике напряжённости, с которой всегда держится ждущая оценок девушка на выданье. По нарядным и немного перепуганным внукам Долли легко угадывалось, что им было велено не безобразничать при госте, Дарья Александровна торжественно представила их Облонскими и влюблённо посмотрела на племянника, который хоть и приуменьшал свою роль в том, что дети почившей Татьяны теперь носили фамилию матери, но отсутствие проволочек в хлопотном деле официальной смены имени было его заслугой. Беседа же за столом всегда выворачивалась таким образом, что говорить приходилось Серёже, ему задавали вопросы то о женитьбе цесаревича, то о каком-то министре, то о задании, выполнять которое он приехал, то о его отце, то о нём самом. ― А Алёша тебе не слишком докучает? Ведь что не весточка от него, так он сообщает, что снова съездил в Петербург и виделся с тобой, ― спросила Долли, когда перед чаем со стола стали убирать тарелки. Первым желанием Серёжи было отомстить болтливому кузену и намекнуть на его возможную женитьбу, но он лишь благородно уверил присутствующих в том, что общество Алёши ему только в радость. Визиты Каренина к Облонским становились всё более домашними, его прекратили принимать так, словно он был посланником императора с секретной миссией в их доме, а не их родственником. Хотя логичней всего ему было бы довольствоваться компанией Гриши, Серёжу как бы зачислили в категорию взрослых, а потому Дарья Александровна держала его при себе в то время, как её дети соблюдали с ним почтительную дистанцию. Нравилось ли ему так часто посещать их семью или нет, он не знал, да и не спрашивал себя об этом, так не задумывается, вкусно ли то, что он ест, человек, когда перед ним поставили только одно блюдо, кроме которого, трапезничать нечем. Единственной, кто вызывал в нём отчетливо тёплые чувства, была всё та же Долли, он понял, что почти привязан к своей тётке, когда заметил, что уж слишком его трогало появившееся в ней умиротворение, что уж слишком радует его то, что у неё в кое-то веки спокойно на душе. Остальные же вызывали в нём лишь пресное благодушие, а настоящее расположение к ним он ощущал, только когда о них рассказывала Дарья Александровна, будто она умела оживлять для него своих детей и внуков, как чародей восковые фигурки. Долли не зря предупреждала племянника о том, что в департаменте работа будет стоять: впечатлённый скоростью и расторопностью местных служащих, Серёжа прозвал это место сонным царством, подозревая, что приближающийся праздник тут не виноват: либо здесь было заведено днями напролёт дремать, либо пока мелкие чины изумляли столичного щегла с проверкой, как окрестили здесь Каренина, своей сонливостью, развеивающейся только к обеду, их начальство доедало мешавшую им документацию. Выбивался своей деятельностью и энергичностью из общей неподвижности как раз тот сановник, с которым Сергею посоветовали держать ухо востро ещё в Петербурге — он сразу же отнёсся к гостю с большим дружелюбием и навязался ему в качестве поводыря или пажа, точно сказать было трудно, но главное, что с Серёжей он был неотрывно: в какой бы отдел он не сунулся, какие бы ветхие бумаги не изучал, всюду его уже поджидал со своими огромными усами, куда можно было спрятать небольшую стрекозу, его помощник и проводник. После сонного царства Серёжа недолго гулял, всё выдумывая, как в этом болоте поймать попутный ветер, потом возвращался в свою квартиру, снова выдумывал, читал страниц тридцать и шёл ужинать к Облонским, правда, не каждый вечер, как они на том хором настаивали, а через день или два. Наверное, у Серёжи не было ни единого шанса не праздновать Пасху с родными дяди, которые всё тем же хором дружно сочувствовали ему из-за того, что по долгу службы он был отлучён от отца и сестры в этот день, что казалось Серёже просто вопиюще нелепым, учитывая то, зачем он добивался этой командировки. Но у сестёр Щербацких была манера собираться по праздникам с мужьями и детьми у старого князя, пока он был жив, а если что-то вынуждало их нарушить эту традицию, то все они очень печалились, так что о том, чтобы прекратить жалеть Серёжу, даже речи не шло. Признаться, Серёжа даже не предполагал, что проведёт с Облонскими самую приятную для себя Пасху — за последние лет двадцать он не мог вспомнить лучшую. Все церковные праздники были для него отравлены набожностью отца, которая представлялась ему только красивым мрачным ларчиком для его чёрствости и ханжества. Ах, эти сводящие скулы проповеди о том, что Рождество ли, Пасха, Троица есть дни единения человека с Христом, а не праздные гуляния. Ребёнком в церкви его так трясло от отхватывающего гнева на своего мелко крестившегося родителя, что можно было подумать, будто в нём куражатся перед своей погибелью бесы; будучи старше, он просто нарочно отвлекал себя от раздражения на тёмные лики икон в суровой позолоте, на умиравшую в его руках свечу, на кого-то из прихожан, на сестру, которая моментально чувствовала его взгляд на себе. Обычно Ани просто оборачивалась к нему и улыбалась, верно, тому, что брат ею любуется, или чему-то другому, чего он не понимал. Дважды их гляделки заканчивались выговором от отца. Первый раз, когда Ани было около шести, он стал картинно притворяться, что вовсе не смотрит на неё, но стоило ей снова отвернуться, как он дальше таращился на неё. Так и не поймав брата с поличным, она громко пожаловалась отцу, дёрнув его за рукав: ― Папа, Серёжа меня дразнит, он всё время смотрит на меня, а когда я на него смотрю, то он делает вид, что не смотрит на меня, пусть или вовсе не смотрит на меня, или смотрит, и когда я на него смотрю! Кажется, их больше никогда не ругали вдвоём, это была их единственная шалость за все годы. А второй раз лет пять назад он просто глянул на сестру, а она послала ему воздушный поцелуй ― тут уж Алексею Александровичу было не на что пенять сыну, досталось только Ани. От Облонских Серёжа по привычке ушёл рано, а потом полдня наблюдал за снующими под его окнами людьми и словно караулящим их дождём, не понимая, почему он не остался на дольше, ведь он совсем не скучал сегодня. «Хоть возвращайся», ― с унылой насмешкой подумал он, ища закладку в книге. После Страстной недели он стал бывать в доме тётки гораздо чаще, тем более что тёплое расположение всей родни не позволяло ему явиться разве что ночью. Причины такой любви оставались для Серёжи загадкой, он вообще всегда немного удивлялся слишком хорошему отношению к себе, особенно, когда оно доставалось ему как бы бесплатно, без каких-либо усилий, будто он что-то крал. Наиболее благостной к нему была Лили, на правах ровесницы она вела себя с ним очень свойски, много сплетничала, много спрашивала о Петербурге и его жителях. Всякое жёлчное и болезненное самолюбие упорхнуло из её характера, окрылённое забрезжившими богатствами деда, не то чтобы любимица Долли была столь алчной: гораздо сильнее денег её тешило то, что ей не придётся впредь предугадывать капризы какой-нибудь своенравной старухи вроде Катерины Павловны, которая умерла, так и не подыскав своей компаньонке выгодную партию, как обещала, и то, что фамилия их, звучавшая целое десятилетие как-то сиротливо, снова утяжелится капиталом Щербацких. Сергей же, как и все, кто, по мнению Лили, унижал Облонских, неважно, явным пренебрежением или даже покровительством, попал под амнистию и теперь даже претендовал на дружбу своей гордячки-кузины. В детском сознании внуков Долли навсегда закрепилось сочетание Серёжа — красивый прочный глобус, который он передал им через бабушку, и они не имели ничего против него. Немного замкнутый от природы Гриша со временем тоже потянулся к двоюродному брату, оставив в залог их дружбы свои печали касательно университета. Хотя никто от Гриши того не требовал, но он чувствовал, что приличия как бы обязывают его получить образование: ― Четыре года по двадцать часов в неделю слушать лекции, целыми днями читать эти огромные талмуды, держать экзамены, и зачем же? Когда мне с одним Ергушево управляться? А если дедушка не пошутил насчёт наследства и не передумал, то дел и вовсе невпроворот станет. А про заочное обучение всё твердят и твердят, да никак не утвердят, ― в негодовании заговорил каламбурами Гриша. ― Гриша, тебе ведь только двадцать лет, ― начал утешать Серёжа сокрушённо тыкающегося челюстью и лбом в ладони кузена, умолчав о том, что сам он в двадцать лет уже поступил в министерство.— Кто-то и в двадцать три, и в двадцать четыре лишь на первом курсе, успеешь к этому времени так всё уладить, что хоть целыми днями над учебниками сиди. Образование тебе, без сомнений, получить нужно, но для тонкости собственного ума, а не для ведения дел семьи, ведь капиталы нередко сколачивают даже те, кто и гимназии не кончал, ― посвятил он Гришу в эту крамольную закономерность. Этот пассаж окончательно покорил его младшего двоюродного брата, доводы Серёжи произвели бы на него впечатление и отпечатанные на бумаге, но произнесённые вслух кузеном, столь сиятельным в своей уверенной рассудительности, они просто заворожили Гришу. В итоге из их прихожей, где и разоткровенничался с родственником страдалец-Облонский, они вернулись большими приятелями. Не складывалось у Каренина только с Олей и Машей, притом девочки были совсем разными, в их натурах тяжело было обнаружить хоть единственную общую черту, которая и могла бы быть вызывать в нём столь сильное отторжения. Но создавалось ощущение, что он был обязан раздражаться в их присутствии, как собака при виде кошек. Они будто ежесекундно делали абсолютно всё без исключения невпопад: там, где стоило смолчать ― они шутили, там, где можно было посмеяться ― они чинились, там, где уж давно была пора умолкнуть ― они болтали, где ещё было говорить и говорить ― они осекались, где было позволено ребячество ― они превращались в матрон, где обеим следовало припомнить, что старшей из них восемнадцать, а младшей скоро шестнадцать ― они вели себя, как дети. Покидая Облонских, Серёжа заново вырисовывал для себя обеих кузин и понимал, что в некотором роде ему мила и бойкость Маши, и Олина примерность, но эти удалённые исследования ни к чему не приводили. Ещё на пороге Облонских он думал о том, что девочки очень-очень славные, но вот он здоровался с ними, и его охватывала та же иррациональная злоба. ― Серёжа, а почему в командировки никогда не берут родню? — внезапно поинтересовалась во время его очередного визита Маша, когда он сидел в гостиной вместе с Дарьей Александровной и её младшими дочерями. ― Можно подумать, что мы за папой всюду ездили, ― проворчала Оля, пытаясь оградить их гостя от расспросов сестры, которые она трактовала не как легкомысленные каверзы, а как нападки. ― Да, когда мы просились поехать с ним, он говорил, что может нас где-то потерять, к тому же мама запретит. Но Таню он один раз с собой в Тулу взял, и они оттуда привезли нашу Боню, а мама сказала, что больше их вдвоём не пустит, не то у нас кошек в доме станет больше, чем людей, ― захихикала Маша, будто бы отвлёкшись от изначальной темы, но она была слишком цепкой, чтобы забыть о том, что спрашивала, и повторила свой вопрос будто крадущимся, мягким тоном: ― А всё-таки, Серёжа, вам не приходило в голову взять с собой отца и сестру? ― Нет, не приходило, ― отрезал Серёжа, чувствуя, как в нём подымается теперь уже вполне объяснимое раздражение на кузину за то, что она ради забавы и демонстрации собственной незаурядности издевается над ним, возвращая его мыслями в Петербург. ― Да и не очень принято это, ― уже бесцветно добавил он, устыдившись своей столь очевидной резкости. ― Но разве они бы вам мешали? Они бы тоже могли часто бывать у нас, мы бы познакомились с вашей Аней, ― продолжила упорствовать Маша. Дарья Александра, которая до этого не вмешивалась в разговор молодых и мирно вышивала гладью наволочку, высоко задирая брови, будто они мешали ей хорошо рассмотреть свою работу сквозь очки, поспешила оборвать дочь, заметив мимолётное мученическое выражение на лице Серёжи: ― Маша, ну ты иногда как вобьёшь себе что-то в голову! Не приставай к Серёже. Может, Алексей Александрович плохо переносит дорогу, может, Ани просто домоседка. И между прочим, у Серёжи здесь важное поручение по делам министерства, а не вояж. Маша потешно скривилась и опустила глаза, пока её журила мать под одобрительные кивки Оли, обдирающей ногти от гнева и неловкости. ― Право, ничего страшного, ― притворно удивился выпаду тётки Серёжа, но вышло у него это дурно, и испытующий взгляд Долли снова ненадолго прыгнул на него перед тем, как остановиться на катушке пухлых ниток. ― Тогда можно мне передать вашей сестре подарок? — оживилась Маша, не почувствовав в его словах фальши. Он кивнул и дёрнул вверх сжатыми губами в подобии судорожной улыбки. Через минуту его кузина принесла большую потрёпанную папку, из которой стала извлекать листы бумаги и картона с мудрёными прерывчатыми знаками и строгими, но одновременно манерными рисунками после чего пылко начала хвастаться своей японской коллекцией. Как внимание Маши пришвартовало к этой стране, никто, даже она сама, не знал, просто последние года полтора она буквально помешалась на ней: её комната кишела подделками под японский стиль, вместо чайного платья ей сшили кимоно, а следом она начала сочинять историю о японке-полукровке, которую после смерти тётки забрал из Нагасаки в Петербург её родной отец-князь, что правда, самой Маше стало в тягость придумывать новые главы, когда пружина сюжета сжалась до невозможного, и её пора было понемногу отпускать. Но редактор газеты уговорил её закончить свою повесть, потому что, во-первых, он привык к мадмуазель Сом, чьи опусы не были феноменально хороши, но написаны были без грамматических ошибок и с огоньком, а во-вторых, его матери и тёще было любопытно, чем закончатся мытарства Шинджу-Маргариты, переживёт ли своё отравление и впадение в летаргический сон старый князь, правда ли, невеста барона является его племянницей, избегут ли правосудия неотличимые близнецы-гипнотизёры, и переступит ли через мнение света, волю родителей и собственный снобизм во имя любви Бархотцев. Словом, Маша понемногу охладела к данной теме, и их роман длился уже скорее по привычке, так как достойной замены Японии пока не находилось. Алтарём и одновременно архивом увлечения Маши была папка, которую она принесла со второго этажа, дабы Серёжа мог лицезреть предмет её особенной гордости. Его кузина стала тщательно перебирать открытки, собственные рисунки, фотографии, раскрашенные поверх акварелью, копии настоящих гравюр и просто бумагу с иероглифами, которые, как показалось Каренину, были, возможно на разных языках, уж слишком квадратными они были на одних листах, и слишком отрывистыми на других, но неподдельная увлечённость Маши заставила его не разглагольствовать о своём предположении. ― Вот эта с соловьём хорошая. Аня часом не поёт? — захотев добавить своему презенту ещё и глубокий смысл, спросила Маша. Серёжа подтвердил её догадку, и, чтобы не позволить погнать этому вопросу его мысли к сестре, насильно пригвоздил своё внимание к картинке, которую протянула ему кузина. По диагонали справа налево по серо-жёлтому листу крупными зигзагами тянулась тёмная ветка в кольчуге из ломаных сучков и полупрозрачных бутонов. На покрученной, будто жилистой коре сидела плавно очерченная птичка, и контур у неё был настолько гладкий, что Серёжа представил, как художник сосредоточенно хмурился, пока кисть в его руке медленно оставляла скользящий след на бумаге. Этот похожий на маленькую игрушку соловей глядел мимо дерева, на котором отдыхал, в ничем не зарисованное пространство, и, нахохлившись, прижимал к себе серенькие крылья. Выбор Маши Серёже почему-то искренне нравился, и он пообещал обязательно вручить сестре подарок от их московской кузины при встрече. На самом деле Серёжа зря обижался на Облонских, когда разговор их как бы соскакивал на Ани: мысли о ней и так выскакивали из всех щелей его сознания, а разве справедливо человеку с навязчивой идеей подсчёта всего вокруг таить злобу на любую циферку, попадающуюся ему на глаза. Его ум не складывал никакого вывода из этих разрозненных воспоминаний, которые вихрились вокруг него, взлетая вверх и вертясь в воздухе, как рой ночных бабочек, чтобы потом опуститься ему на грудь тяжёлой, словно могильная плита, тоской. Он не противился нисходившей на него меланхолии и не спрашивал себя, в чём её причина, будто он был глух и чёрств сам к себе. Опутывавшая его печаль чудилась ему чем-то вроде привидения, которое нельзя ни прогнать, ни уничтожить, ни задобрить, с ним можно лишь смириться и терпеть шорохи вперемешку с тихим завыванием по ночам. Чтение завещания представлялось Серёже делом глубоко внутрисемейным и очень щекотливым, потому четыре дня он не посещал Облонских, за этот срок они должны были успеть либо пережить первый угар большой удачи и переругаться со всеми обделёнными родственниками, либо оплакать своё разочарование и заново привыкнуть к своим скромным доходам. В пятницу днём Каренин всё-таки осмелился нанести им визит, тем более что в департаменте всё сдвинулось с мертвой точки, и ему было и чем похвастаться, и чему возмутиться, если понадобиться заполнять паузы в беседе с не очнувшимися после оглашения последней воли своего родственника хозяевами. Но рассказа о недобросовестности местных чиновников в качестве гостинца показалось Серёже мало, поэтому по дороге к Облонским он свернул немного не в ту сторону, чтобы зайти в кондитерскую. Как и положено в таких местах, здесь всё было премило, и коробки конфет с румяными круглолицыми детьми, и обои в меленький цветочек, и юркая продавщица за высоким прилавком, некстати ко всем этим трогательным подробностям была только нагло развалившаяся по стенам и паркету пасмурная полутьма и посетительница в чёрном платье. Серёжа остановился у входа и стал дожидаться, пока уже поздоровавшаяся с ним продавщица, которая то и дело поглядывала на него будто из опаски, что он сейчас умчится куда-то, так ничего и не взяв, обслужит покупательницу в трауре. Довозившись с бантом на скрывавшей, видимо, торт коробке, продавщица осторожно, будто внутри был динамит, передала картонку клиентке и забрала протянутую ей ассигнацию. «Дарья Александровна опять будет причитать, что я поиздержался из-за своей любезности, хотя я через день ужинаю за их счёт», ― подумал Серёжа, когда дошла его очередь, а дама в чёрном посеменила к выходу. Не имевший дурной, по его мнению, привычки пристально изучать прохожих и других случайных встречных, он всё-таки не смог не поразиться противоречию, пронизывающему весь облик этой женщины. Практически всё в ней составляло причудливый, едва ли карикатурный контраст: сама она была невероятно светлая, светлыми были её лоб, брови, светлыми были радужки вокруг её зрачков и её лёгкие волосы, и на всю эту полупрозрачность наплывало будто чужое ей тёмное платье, подступавшее высоким кружевным воротом к её подбородку по бледной длинной шее; коробка, которую она несла, была просто гигантской рядом с её миниатюрной фигурой и в особенности крохотными ладонями; но наибольшая странность в её образе крылась в скорбной скуке, напылённой на её почти детское лицо. ― Спасибо, ― поблагодарила она Серёжу за его машинальную учтивость в виде открытой для неё двери. Как только незнакомка исчезла из виду, обойдя угол кондитерской, он тут же позабыл её и принялся выбирать гостинец Облонским, но на все лакомства он смотрел с каким-то замешательством, словно он раньше никогда не видел ни пастилы, ни зефира, ни печенья и вот-вот поинтересуется, почему это прессованный параллелепипедами песок здесь зовут марципанами, и что это, собственно говоря, такое. ― Сударь, чего изволите? Может быть, вы желаете к какому-то поводу что-нибудь купить? ― затараторила продавщица, решив, что всё-таки она не зря подавала взглядом знаки этому молодому господину, что он не остался ею незамеченным, уж больно он чудаковатый. Вот уж пять минут исследует товар, словно гимназист, который зашёл только пооблизываться на сладости и позвенеть мелкими монетами в своём кармане. ― Я иду в гости к родственникам, ― ответил Серёжа, оторвавшись от осмотра прилавка. ― А много у вас родственников? ― Восьмеро. ― Тогда торт будет в самый раз. Вот этот вкусный, ― ткнула продавщица пальцем на большой торт, обмазанный сверху белой глазурью,― тут восемь коржей, крем на сметане и орехи. Его часто заказывают и на именины, и на свадьбы, и вот барышня перед вами такой купила. И отчего-то Серёжа отчаянно, смертельно захотелось повторить за этой печальной дамой и купить именно этот и никакой другой торт, будто в том, что и он, и она будут есть два одинаковых десерта этим вечером, таилось какое-то волшебство. Через четверть часа он добрёл до Облонских, успев не попасть под дождь, которым грозился чугунный щит из плотных туч, закрывавший небо. По настроению старого лакея он силился определить, как будут расположены хозяева дома, но почтенный слуга был бесстрастен и по выражению его лица было не понятно, в чью же пользу отписал всё покойный Щербацкий. Но через мгновение в дверном проёме появилась Лили, эффектно откинув вбок шторы, занавешивающие проход, и её воодушевлённость всё прояснила ещё до того, как она, подскочив к кузену и доверительно положив свою кисть ему на запястье, радостно зашептала: ― Серёжа, всё-всё нам! Половина Грише, половина маменьке! ― Поздравляю вас, так что же вы уже отпраздновали? ― тихо спросил Серёжа после того, как Лили свободной рукой побарабанила по своим губам, будто прося его тоже не повышать голос. ― Отпразднуешь тут! На оглашение приехала мамина сестра, Екатерина Александровна, а что ей, что второй нашей тётке дедушка по мелочи оставил: арфу, рояль, картину, хрустальную люстру. А Екатерина Александровна мало того что овдовела в конце марта, так ещё и муж её Константин Дмитриевич совсем блаженным перед смертью сделался. Вот нам маменька всем и велела ходить с постными минами, а радуемся мы, только когда тётя гуляет или спать ложится, вот тогда нам и помечтать можно, ― в спешке жаловалась ему Лили и, ещё более возмутившись, прибавила: ― Маменька так с нею церемониться, а когда папа умер, когда мы чуть по миру не пошли побираться, а когда все эти беды с нашей Танечкой случились, а когда у нас обыски из-за беглого Таниного деверя были по ночам, все жили в своё удовольствие, а теперь, когда на нашей улице праздник, мы должны чуть ли не мировую скорбь изображать, ― конечно, Лили немного погорячилась в своей тираде, ей бы и самой хватило ума и такта обуздать свою весёлость, чтобы пощадить чувства тёти, которой, вопреки сложившемуся у её кузена впечатлению, она всё-таки сопереживала. ― В таком случае передайте, пожалуйста, вашим родным, что я очень тороплюсь и зашёл только передать им небольшой подарок, ― вручая Лили коробку, начал откланиваться Серёжа. ― Нет-нет, не уходите, маменька уже даже обещала нашей гостье познакомить её с вами. А Екатерина Александровна потому у нас и остановилась, что хочет немного развеяться, так что проходите, ― возразила ему кузина, опять чуть тронув его за локоть. Прочитав по Серёже, что он, может быть, нехотя, но всё-таки останется, Лили вернула ему картонку, чтобы он сам отдал её Долли, и повела за собой по коридору. Когда они зашли в гостиную, комната, как всегда, на несколько секунд наполнилась приветствиями, среди которых Серёжа разобрал какой-то новый, но уже знакомый голос, правда, он не успел вспомнить, где его слышал, так как к нему обратилась Дарья Александровна: ― Ты как раз вовремя, Кити купила торт, и мы собирались пить чай. Кстати,― торжественно произнесла она последнее слово, поворачиваясь и потянув взгляд Серёжи за своей выгнутой ладонью вбок,― Кити, позволь тебе представить моего племянника из Петербурга Сергея Алексеевича Каренина. Серёжа, это моя младшая сестра, Екатерина Александровна Лёвина. С небольшого дивана, стоящего под стеной напротив окна, к ним поднялась маленькая хрупкая женщина в глухом чёрном платье, в которой Серёжа узнал даму из кондитерской. Младшая сестра Дарьи Александровны? Какая же у них разница, если Долли пятьдесят один, а в лавке её сестра могла бы сойти за старшую дочь Облонских? Она встала чуть позади хозяйки дома и, не подавая Серёже руки, заговорила о том, как много хорошего услышала о нём за минувшие дни. Он, верно, должен был изумиться этому диковинному совпадению, но он чувствовал только неловкость за то, что вообще запомнил Екатерину Александровну сегодня и словно для какого-то идиотского ритуала купил в кондитерской лавке то же самое, что и она. Ощущая, как краска подбирается к его щекам, он отдал подарок хозяйке и, окончательно смутившись сам себя, поплёлся с остальными к столу, где уже стоял торт Кити. Служанке было велено пойти на кухню и найти там большое фарфоровое блюдо с каймой из золотых дубовых листочков ещё из приданного Долли и принести на нём гостинец от её любимого племянника. Через несколько минут, в течении которых Серёжа успел двадцать раз посвятить себя в дураки и пожелать себе в награду за это звание столько же раз провалиться под землю, невозмутимая горничная опустила треклятое сооружение из коржей и крема прямо между месье Карениным и мадам Лёвиной, сидевшими по правую и левую руку от Дарьи Александровны. ― Они одинаковые, ― беззаботно сообщила Ляля, высунувшись к центру стола со своего стула, чтобы лучше рассмотреть, чем её накормят. Первой захихикала Кити, рассмешённая не столько этим совпадением, сколько виноватым видом Серёжи, которого будто уличили в том, что он точь-в-точь списал сочинение своего друга. ― Бывает же так! Ну зато всем хватит, ― шутливо ободрила она своего потупившегося соседа. ― Мне в кондитерской посоветовали этот торт и сказали, что дама передо мной взяла такой же, ― признался Сережа, чтобы сестра Долли посмеялась ещё, когда к её глазам снова примёрзла скука. Он разоблачил бы себя и в остальных глупостях, если бы знал, какие грустные думы снедали Екатерину Александровну последние недели, впрочем, здесь она обманывала себя: жизнь её занялась тревогами ещё год назад. Константин Дмитриевич Лёвин давно слыл в их округе человеком с необычным мировоззрением, часть соседей считали его поборником чуть ли не самого тёмного крепостничества, другие полагали, что он ярчайший пример социалиста, хотя Кити относилась к его общественным и духовным исканиям с большим уважением и относилась бы и дальше, не задень они уклад их быта. Началось всё с того, что Костя разработал и уверовал в собственную теорию излишеств, от которых происходили все другие грехи рода людского, его жена, гордая присущей их дому скромной простоте, пылко согласилась с ним, но затем с удивлением узнала, что и их семья подвержена этому пороку. К избыткам и роскоши причислялись их большой дом, экипаж, фортепиано и музыка вообще, вязанные салфетки на комоде, сам комод, оборки на рукавах Кити, иностранные языки, которым учились их дети, и даже медицина ― словом, всё то, что отличало их от крестьян. За годы брака Кити приучила себя к роли последовательницы своего супруга, а значит, и отстающей, потому она предоставила Косте опровергать или подтверждать эту доктрину, пока не понятую ею. Но её непонимание со временем вылилось в оборонительную и достаточно воинственную позицию, ведь идеи её мужа потихоньку начали обретать физическое воплощение в порядке их дома: ― Никогда, прости, Костя, никогда моя дочь жать в поле не будет ни в практических, ни в воспитательных целях. ― Пижонство, только пижонство шиворот-навыворот ехать в Москву третьим классом, когда есть возможность ехать первым! ― Раньше ты считал, что образование бессмысленно для детей твоих работников, но нынче оно уродует и твоих детей. Что же мне с ними учить вместо неестественного французского? Приметы? Осенью Лёвин сдался, сознавшись себе в том, что живёт с обыкновенной мещанкой, и, право, надежды перевоспитать свою жену у него не осталось, быть может, потому что первые годы их брака он слишком старательно выращивал из неё хозяйку своего имения, супругу и мать, а как известно, даже самый великий мастер не может из уже вытесанной готовой скульптуры, положим, пастушки с ягнятами изваять ангела с Иерихонской трубой — семнадцать лет назад из неё могла бы выйти подруга для его борьбы с несправедливостью этого мира, но не теперь. Свои взгляды он больше ни с кем не обсуждал и болел ними безропотно и молчаливо, покорившись тому, что и он, и его жена видят друг в друге своего гонителя. Но одну из своих мыслей, которая целиком захватила его, он скрыть от Кити не сумел, хотя и считал, что она предала его в самый ответственный момент его существования: ― Катенька, ты меня осудишь, но я знаю, что не от злобности, а от недостатка сил поступить иначе, так что всё-таки послушай, потому что если я не скажу тебе, то потом выйдет, что я обманул тебя. Я взаправду думаю, что не заслужил владеть землёй и распоряжаться ею. Ты вспомнишь, что я не кутила и много трудился, но перед любым из моих мужиков я бездельник, а потому правильней мне будет передать всё им, ― усадив жену перед собой, не то робко, не то хладнокровно объявил ей Лёвин. С тех пор, как Кити, услышав его манифест, вырвала свои руки из его и разрыдалась в коридоре, куда она убежала от мужа, она не могла воспринимать его иначе, как врага ей самой и её четверым детям. После Рождества она ждала каждый новый день в страшном напряжении, опасаясь, как бы Константин Дмитриевич не умчался именно сегодня к поверенному, чтобы вернуться от него главой какой-нибудь общины, а не хозяином их имения, но всё-таки после всех его отлучек в Покровском, слава Богу, ничего не менялось. Конфузясь собственного гнева и безумия мужа, Кити ни словом не обмолвилась об идеях Лёвина ни с сёстрами, ни с сыновьями, ни с братом Кости, ни с отцом, о чём она в последствии очень жалела, но она будто боялась отпустить от себя эту правду, словно она была бешенным зверем, который перекусает всех, если не удержать его при себе. Как бы не была непомерна ноша ссор родителей и туманной неопределённости, плотоядно обхаживающей их дом, для девятилетнего ребёнка, но Юля стала единственным доверенным лицом матери в этот период, и никто, кроме неё, не догадывался о происходящей в семье Лёвиных борьбе. Долли несколько раз пыталась выпытать у сестры и до и после смерти их отца, чем она огорчена, но и с ней Кити хранила всё в секрете. Всё разрешилось в конце марта и разрешилось слишком просто, словно у неё спал жар, унёсший с собой абсурдный, но живой и красочный полусон-полубред: Константин Дмитриевич простудился во время посева клевера и скончался через жалких сорок часов после своей первой жалобы на озноб, так и не отказавшись от своего замысла, но и не водворив его в жизнь. Но настоящие страдания, страдания вины, сомнений и выбора начались для Кити только после его смерти. Вместе с обычным горем утраты она всего на секунду почувствовала облегчение, оттого что муж её не успел подписать никаких документов, и Покровское остаётся за её детьми, и воспоминание об этом единственном миге спокойствия обернулось для неё заживо грызущим её сердце адским стыдом. Ей показалось, что она желала гибели своего мужа все эти месяцы, что это не быстро развивающееся воспаление лёгких, а она убила его своей ненавистью. И все семнадцать лет её стараний угодить мужу, во всём соглашаться с его рассуждениями, все семнадцать лет попыток не допускать в свою голову мыслей, которые могли бы разочаровать его, она перечеркнула для себя, словно они истлели, осквернённые её меркантильностью. В качестве искупления своего греха перед покойным Костей, представляющийся ей теперь почти святым, ведь он всегда был с ней так назидательно добр, не потворствуя её слабостям, а искореняя их, в первую же ночь своего вдовства она решила исполнить его план и отдать землю его работникам. Так бы она и поступила, но её природная правдивость, всячески поощряемая и самим Лёвиным, не позволяла ей этого сделать, потому что она сознавала, что хочет только откупиться этим от своей совести, что она не в состоянии подарить наследство своих детей крестьянам от чистого сердца. Мужики, чьей праведной жизнью так восхищался её муж, вызывали в ней теперь, когда они стали угрозой для благополучия её семьи, не привычное сочувствие, а почти омерзение, и облагодетельствовать их она могла, только проклиная их при этом. В оцепенении Кити похоронила мужа, отправив детей в Петербург до лета со старшим братом Лёвина, который занимался изданием своих исторических трудов совместно с каким-то столичным профессором, и через месяц поехала слушать завещание отца, видя в нём своё избавление от дилеммы с поместьем мужа. Оставь Щербацкий ей хоть десятую долю своего капитала, она бы легко отписала Покровское его жителям и забыла о нём, но отец не развязал ей руки к щедрости. «А Костя ещё убеждал меня отдать моё приданное Долли, хорошо, хоть ним я могу распорядиться сама, ― пронеслись утешительные слова в её голове, пока нотариус перечислял все богатства, переходящие к Облонским, и тут же за этим слабым успокоением поспешил новый упрёк себе: ― Папенька очень любил Гришу и прав в том, что он сумеет достойно распорядиться его деньгами, но ведь он ничего не отписал мне и Натали, потому что полагал, что нам и так повезло в отличие от Долли, и не будь я такой гордячкой, не смолчи я в нашу последнюю встречу, то сейчас, может быть, слушала бы, что достанется мне». Итак, последняя воля её отца никак не укрепила Кити в желании довершить замыслы Лёвина, а потому в деревню ей ехать не хотелось, и она перебралась на несколько недель к Облонским, приняв приглашение старшей сестры. Не в силах принять окончательное решение новоиспеченная вдова впала в новую крайность: о её метаниях теперь знали абсолютно все, Долли и Кознышев услышали о них ещё на поминках, следом всё узнали Натали и Арсений, а потом черёд дошёл до младших Облонских, и от каждого Екатерина Александровна ждала в конце своей исповеди наставлений и советов. ― Если бы твой муж был уверен в своём предприятии, ваше Покровское давно бы стало коммуной. Но он всё-таки этого не сделал, значит, и тебе не нужно, и в конце концов у тебя четверо детей, ― таков был усреднённый вердикт всей её родни, но не мучиться Кити не могла, и тем удивительней ей было то, как её разобрал смех, когда случился этот курьёз с племянником Стивы. Серёжа снова навещал Облонских каждый день и каждый раз он встречался там с сестрой Дарьи Александровны. Странно, но её присутствие в этот доме вдруг стало как-то выпирать для Серёжи из общей картины быта его родственников, он поймал себя на том, что он ждёт, когда же она вступит в беседу и произнесёт хоть одну фразу своим будто перламутровым, таким звонким и мягким он был, голосом. Он объяснял себе собственное внимание к этой женщине жалостью, ведь если наблюдать, как человек заходится долгими приступами кашля, то продолжаешь следить за этим человеком, чтобы убедиться, что хрипит он уже не так надрывно и идёт на поправку. Призма собственного прекраснодушия чудесным образом упростила его отношение к Екатерине Александровне, но толкования так и не обрела досада Серёжи на то, что госпожа Лёвина никогда не подаёт ему руки для поцелуя.