Припылённое родство

Покров скорби, укрывавший гостью Дарьи Александровны и ограждавший её от остальных, с одной стороны, очаровывал Серёжу, но чаще он всё-таки ненавидел его как проявление страданий Кити, которыми он не умел любоваться. Ежели она в один из его визитов уж совсем тосковала, то он маялся вместе с ней, тщетно ища способ развлечь её, который бы при том не выдал того, что его уж слишком занимает её печаль. Близкая родственная связь с Облонскими, четверо детей и вдовство Кити полностью освободили Серёжу от сомнений и мук совести, и его сконцентрированность на мадам Лёвиной рисовалась ему вполне невинной, так что журил он себя, только если по его мыслям о делах министерства вдруг начинала идти рябь воспоминаний о Екатерине Александровне. Десять же лет разницы между ними ослепили его настолько, что он не видел ничего предосудительного ни в том, что гуляя по улице, он нередко представлял, что рядом с ним идёт Кити, ни в том, что он мечтает застать её в отсутствии их общей родни, чтобы говорить только с ней, уж с ним она бы точно не была такой грустной. Честное слово, иногда Серёжа был готов попенять Облонским на то, что Екатерина Александровна так печалится, на то, что ей, наверное, пекло от соли веки ― как же так, сегодня она снова плакала днём, а они ничего не сделали! Что же должны были предпринять якобы равнодушные к своей родственнице хозяева дома, Серёжа не ведал, но ощущение, что он бы справился много лучше никак не покидало его, и он сердился на ремесленную работу Облонских и на то, что этикет, как трясина путника, поглощал его талант к утешению этой женщины. Желание Серёжи сбылось, но как часто это бывает, осуществление этого желания полностью обезоружило и отняло столь чёткий в его фантазиях план действий. Из департамента Серёжа вернулся рано: ближайшую неделю он мог там вовсе не появляться, разве что для укора и напоминания о том, что он очень ждёт одну бумагу, и как только соответствующий документ будет выправлен, он должен немедленно ознакомиться с его содержанием, что при любой степени театральности, к которой Серёжа страсти не питал, не могло отнимать у него более четверти часа, потому на пороге у Облонских он появился значительно раньше обычного, но обнаружилось, что всё семейство звано на обед к неким Багрянцевым. Незадачливый гость, не застав хозяев, уж собирался уйти восвояси, но откланяться ему помешал встретивший его лакей, который очень ревностно относился к своим обязанностям докладывать обо всех прибивших господам и не мог допустить, чтобы визитёр удалился раньше того, как он успеет сообщить о нём оставшейся дома Екатерине Сановне. Суетливым шагам старого слуги, а потом быстрым ударам каблучков на втором этаже почему-то решило ответить заколотившееся сердце Серёжи, которое вдруг всполошилось в его груди, словно разбуженное резким звуком. «Она теперь повторит повесть Фрола Ильича и прогонит меня сожалениями о том, что я разминулся с тётей Долли», ― предсказал Серёжа, пока к нему по лестнице спускалась Кити. ― Здравствуйте, Сергей Алексеевич, ― чёрт возьми, опять приветствие, и снова она не подаёт ему руки. Неужели она никогда никому не подаёт руки? Или она делает исключение на период траура? Что ж, вполне последовательно, жаль только, что он не знал, будь он кем-то другим, позволила бы она поцеловать ему свою руку хоть раз? ― Долли с детьми в гостях, обещали не задерживаться слишком, ― сейчас она вежливо укажет ему на дверь, ― можете подождать их со мной. ― С удовольствием, если моё общество не обременит вас, ― торопливо пробормотал в ответ Серёжа, не веря в то, что Екатерина Александровна хочет, чтобы он остался. ― Вовсе нет, ― возразила ему Кити, ведя за собой в гостиную. И вдруг комната, в которой он уже десятки раз бывал, где он исследовал каждый дюйм, где он изучил стыки на обоях, представилась ему несколько другой, возможно, оттого что в ней было пусто и никто не поздоровался с ним, или оттого что в ней комом стояла темнота, не прорываемая ни одним огоньком. Словом, это была совсем не та гостиная, в которой его поила чаем Дарья Александровна, и где возились её внуки. Приноровившись к переменам в, казалось бы, так хорошо ему знакомой комнате, Серёжа попробовал извлечь из памяти, что они обыкновенно обсуждали с Екатериной Александровной наяву, и какие темы он подбирал для их воображаемого тет-а-тет, но в дружескую беседу всегда погружаются медленно, будто заходя с берега в море, а всё то, что он хотел бы сказать не подходило для мели светских любезностей. К счастью, полуминутная пауза была бесконечной только для Серёжи, а Кити, похоже, вовсе не заметила неловкости гостя и заговорила первой, спася его таким образом от риска прослыть букой: ― Мне повезло, что вы сегодня пораньше пришли, а то я уже разобрала всю свою корреспонденцию из Петербурга и вот не знала, чем себя занять, пока Долли не вернулась, ― она на самом деле ему рада? Впрочем, ежели ей одиноко и скучно наедине со своим горем, почему бы ей не радоваться чьему-либо приходу? ― Дарья Александровна упоминала, что ваши дети сейчас в Петербурге, ― озабоченно ответил Серёжа, почему-то не отваживаясь примоститься на диване рядом с госпожой Лёвиной, хотя на это место никто не претендовал, кроме него. ― Они сейчас вчетвером гостят у своего дяди Сергея Ивановича Кознышева. Вы его знаете? ― Кознышев? Я, кажется, читал одну его книгу, но лично не встречал, ― тихо плывя вдоль окон, пробубнил Серёжа и уверенней добавил: ― Во всяком случае я теперь буду знать, что он ваш деверь. А вашим детям нравится в столице? ― Они не привыкли к городской жизни, так что им всё в новинку. Митя пишет, что он целые дни проводит с дядей, они так подружились, я даже немного удивляюсь, ведь Сергей Иванович очень образованный человек, учёный, как же ему может быть интересно с шестнадцатилетним мальчиком? ― У великих всегда есть ученики, приемники, ― задумчиво отметил Серёжа, который, чтобы внимательно слушать рассказ Екатерины Александровны, бродил глазами по чему угодно, кроме неё. ― Может быть и так, ― ухмыльнулась Кити, ― впрочем, я в любом случае благодарна Сергею Ивановичу за внимание к Мите, ведь он остался без отца, а в его возрасте, пожалуй, очень требуется мужская рука. Федя и Петя, ― продолжила она каким-то обиженным голосом, который будто сильно ушибся при упоминании её скончавшегося мужа и теперь не хотел ей подчиняться, ― мой средний и младший мальчик, облюбовали себе какой-то мост неподалёку от дома Сергея Ивановича и каждый день туда ходят на воду смотреть, в каждом письме я читаю, что они снова туда ходили, даже если поругаются между собой, то всё равно вместе идут. С детьми ещё Агафья Михайловна поехала, она ещё моего мужа нянчила, так что она совсем старенькая, но за детьми приглядывать ещё может, а вот экономка у нас другая уже много лет. Хорошо, что она с детьми согласилась поехать, не то я должна была бы либо сюда её привезти, либо после слушанья сразу в Покровское возвращаться, или вышло бы, что я её бросила. Думаю, им в Петербурге сейчас полезнее быть, чем в имении, но, конечно, смерть Константина Дмитриевича для всех большой удар, и совсем весело им теперь не может быть, но так всё же лучше. Хотя моя дочка хотела со мной остаться, но я отказала ей. Я перед Юлей кругом виновата, мальчики тоже всё узнали потом, но от неё у меня как-то сразу не вышло ничего скрыть. ― Полагаю, ваши сыновья тоже всё видели, даже не будучи посвящёнными во все тонкости. Тогда у вашей Юли было преимущество перед братьями, потому что она мучилась правдой, а они мучались неизвестностью, и я бы в её возрасте да и сейчас предпочел бы первое, ― не согласился с Кити её собеседник, которому припомнилось, как его самого пичкали враньём о матери, когда она уехала в Италию с тем солдафоном, и как его воротило от этих баек. Утешили его слова Екатерину Александровну или нет, Серёжа не успел понять, на мгновение ему почудилось, что она вот-вот захнычет и разрыдается, но она не всхлипнула, и он решил, что она вовсе не собралась лить при нём слёзы, и ему лишь показалось, что у неё блестят глаза, потому что как в таких потёмках вообще что-то может блестеть? Но даже если она лишь огорчилась, как она несправедлива к себе. Отчего именно такие добрые, простодушные люди чаще других несправедливы к себе, чаще вменяют себе в непростительный грех обыкновенный, а иногда даже правильный поступок? Сердечность ответа, безусловно красившая Серёжу, тем не менее пристыдила Кити, ей стало ясно, что он не пропустил ни одной детали её речи, что хоть он и вертелся у шторы всё время, пока она откровенничала с ним, он всё услышал и всё запомнил, а главное ― усвоил её откровенный тон и в свою очередь вскользь намекнул на разлад между собственными родителями, свидетельницей которого она некоторым образом была. Не слишком ли много они друг о друге знают с этим юношей? Кривить душой ни с кем непозволительно, но и без разбору доверять свои переживания первому встречному тоже неправильно. Да, этот Серёжа милый молодой человек, и она понимала, за что Облонские его так любят, но повод ли это обнажать перед ним свои печали и угрызения совести. Какой болтливой её сделала беда: с друзьями и роднёй это ещё просительно, но не с чужими же. Кити побранила себя за несдержанность, но теснившиеся в её сознании мытарства с Покровским уже без её на то позволения стали облачаться в конкретные фразы и выражения, как модница в драгоценности и перья, и дабы окончательно не опозориться своей ребячливой правдивостью и не разрешить этому мальчику проповедовать ей свои общественные взгляды и судить её, она принялась расспрашивать Серёжу о всякой чепухе. На помощь Екатерины Александровне пришла бесповоротно испортившаяся погода. ― О, какой ливень, ― воскликнула она, подойдя к окну, атакуемому целой стеной воды, ― ещё и гремит где-то вдалеке, слышите? ― Да, слышу, ― подтвердил очутившийся у стола Серёжа, принюхиваясь к развалившимся по краям приземистой вазы незабудкам. ― Вы боитесь грома? ― поинтересовалась Кити без капли кокетства, которое бы принудило Серёжу козырять своей мужественной невозмутимостью и немного приврать. ― Если честно, Екатерина Александровна, мне не столько страшно во время грозы, сколько неприятно, ― признался он после ещё одного утробного раската грома, утонувшего в торопливом дребезжании капель, ― а когда ещё и молнии сверкают, так вообще не по себе, и вроде бы знаешь, что это лишь природное явление, что существует научное объяснение, а на секунду обмираешь, как какой-то язычник. ― Точно-точно, а вот наша Агафья Михайловна наоборот, знать не знает, откуда молнии берутся, а совсем не страшится, и я раньше не боялась, а теперь пугаюсь почему-то, хотя про электрический заряд в облаках не забыла, ― констатировала мадам Лёвина и, снова поглядев на непроницаемое грузное небо, прибавила: ― Что-то совсем потемнело, нужно свечи зажечь. Быстро найдя притаившийся на каминной полке коробок шведских спичек, она проворно чиркнула своей маленькой ручкой одной из них и по очереди зажгла три длинные свечи в канделябре. Искорёженная спичка погасла, но возле кисти Екатерины Александровны всё равно что-то светилось. Она взвизгнула и судорожно забила второй ладонью по загоревшемуся не то от не до конца погасшей спички, не то уже от свечки рукаву. Серёжа метнулся сначала к ней, потом к вазе с незабудками и очнулся от одномоментно сожравшего все его мысли ужаса, уже окатив Кити водой. Видимо, прицелился он не очень хорошо, потому что у оцепеневшей Кити были мокрыми лицо, часть волос справа, воротник, плечо, с которого обморочно свисала незабудка, и лиф спереди. Излишняя в такой ситуации аккуратность выбилась в авангард всех постепенно возвращавшихся к нему чувств, опустив его на пол, и он в полупьяном состоянии начал собирать разлетевшиеся вокруг цветы. Чуть не угоревшая Екатерина Александровна болезненно быстро заморгала, будто ей хотелось бежать, размахивать руками или биться в припадке, но всё тело её не слушалось, и ей оставалось только хлопать глазами. ― Проклятые свечи, что же это такое, ― как-то рассеянно возмутился Серёжа, подбирая очередную жертву этого катаклизма. ― Не зря их всюду хотят заменить электрическими лампами, что бы там ни считали поборники лучин и огарков. Какая же тут экономия, если от одной свечи целый дом с хозяевами может сгореть? Нет, электрическое освещение великое изобретение, ― и немного задыхавшийся Каренин пылко заговорил о выгодах, которые несёт человечеству электрический свет, о светильниках в кабинете своего сослуживца и том, как даже в средневековых замках в Европе проводят электричество. «Какие светильники, какие лампы? Да я брежу», ― сознался себе Серёжа, не слишком высоко оценив свою маленькую духоподъёмную лекцию. Нелепо, ужасно нелепо. Впрочем, что он вообще сейчас мог сказать, чтобы это не прозвучало так глупо. Возможно, «Я люблю вас» было бы поуместней, но тоже ерунда. ― Вы не обожглись? ― наконец спросил он, подняв голову к изумлённой Кити. ― Кажется, не успела, ― неуверенно заключила она, пока её взгляд качался, как маятник, от собственных пальцев к преданно заглядывающему ей в лицо Серёже, но судя по тому, как он схватился за её мизинцы и стал медленно поворачивать перед собой её руки, рассматривая их, её слова совсем не убедили его. ― Слава Богу, ― промямли Серёжа, смущённо натягивая обратно на её тоненькое запястье обугленный манжет. Он поднялся на ноги, Екатерина Александровна, отряхиваясь от воды, поблагодарила его, потом похвалила подвернувшуюся им в нужный момент вазу с цветами, Серёжа пошутил, что не будь тут вазы, Кити было бы достаточно высунуть в окно руку, служанка налила новой водя для растрёпанных незабудок, домой вернулась Лили, сбежавшая со званного обеда вместе с Мишей ― а всё то же волнение звенело в груди Серёжи. ― У этого Сольжина шестеро детей погодок, и он явно вознамерился сделать меня их мачехой с горячего одобрения своей маман, которой лень воспитывать осиротевших внуков. Весь обед он без зазрения совести флиртовал со мной, я бы до сих пор слушала его неумелые комплименты, но Миша ударился о дверной косяк, он, естественно, закапризничал, и я вызвалась отвезти его домой. Но, по-моему, он уже забыл, что у него болело после того, как я упросила кучера дать ему покормить лошадь рафинадом, ― бравурно объяснила Лили своё появление и, про себя досадуя на тётю Кити, которая не додумалась предложить гостю чаю, поспешила исправить её оплошность, но Каренин стал настойчиво прощаться , потому что дом Облонских сегодня как-то странно искривлял его рассудок, словно в нём несколько часов кряду курили опий. Остаток вечера он чувствовал себя очень глупым человеком, всё, что он сделал сегодня представлялось ему очень глупым, всё, что он порывался представлялось ему ещё глупее. Он вспомнил, как старался смотреть мимо Кити, как бродил по комнате, не находя себе место, как взялся за её руки, стоя перед ней на коленях, и краснел, ругал себя, но будто опасаясь, что это наваждение ослабнет под его укорами, снова вспоминал всё то же самое и стыдился ещё сильнее. ― Что со мной? Ведь не нравится же мне этот заморыш в глухом трауре. Она настолько поглощена своим вдовством, наверное, она ещё влюблена в мужа, ей не до меня и не до любого другого мужчины, ― попробовал рассуждать Серёжа, добравшись до своей квартиры. ― Она не может интересовать меня, даже если отбросить, что она старше меня на десять лет, что у неё четверо детей, хотя отбрасывать этого нельзя, то она и тогда не в моём вкусе. Я мялся перед ней, но я просто не знаю, как вести себя с людьми, переживающими такую утрату, чтобы не оскорбить их своей весёлостью, но и не усугублять их уныния почтительной угрюмостью. Приятно ли мне было держать её руки в своих? ― строго задал он себе вопрос и с фанфаронской прямотой начал изобличать себя в непомерной чувственности: ― Да, приятно, гордиться тут нечем, но я здоров, я молод, я холост, а она женщина, хорошенькая, даже очень хорошенькая женщина, совсем не старая и, кстати, свободная. Что же тут особенного? Чтобы убедиться в своём безразличии к госпоже Лёвиной, на другой день Серёжа лихо заявился в дом Облонских, где и похоронил своё нахальное спокойствие. Всё то, что он вспоминал вчера вставало перед его глазами ещё более отчётливо: он снова видел, как Кити спускается к нему по лестнице, как в её руке вспыхивает спичка, как он отодвигает с её запястья рукав, но самое непристойное ― он теперь почему-то вспоминал, как они целовались, хотя этого не было. В почти суеверном страхе он сбежал от своей родни, и добравшись, в свою квартиру принялся повторять себе все те же доводы, которые вчера служили доказательствами того, что ему не может нравится Кити, но уже в качестве объяснения, почему ему нельзя любить эту женщину. Но все умозаключения таяли перед её обаянием, кроме боязни внушить ей своей склонностью отвращение к себе. Естественно, будучи порядочной вдовой, она истолкует его пыл как посягательство на память её покойного мужа и её добродетель, а потом станет перетряхивать в своей голове все их встречи на предмет того, когда же она дала повод для его якобы низменных, порочных притязаний. Нет, к Облонским больше ни ногой, иначе он выдаст себя, Долли откажет ему от дома за попытки соблазнения её младшей сестры, а для Кити он будет лишь ещё одним поводом для тревог и огорчений. Разлуку, которая представлялась Серёже теперь единственным выходом в его положении, он воспринял как подвиг самоотречения: наконец у него появилась возможность совершить поступок ради Кити. Все эти недели он, заточённый в статус лишь очень дальнего родственника, вынужден был подавлять в себе все свои порывы и ограничивать своё великодушие лишь мелкими услугами и галантностями вроде того, как он, выиграв начатую Кити партию против игравших в паре Маши и Гриши, учтиво предложил ей поставить мат чёрному королю, но теперь его жертва была достойна дамы его сердца. И хотя его аскеза не могла заменить ему удовольствия видеться с мадам Лёвиной, он был осчастливлен собственным благородством и тем, что душевное равновесие Кити спасено. Облонские и их гостья откровенно недоумевали из-за отсутствия Серёжи и в версию, предложенную ним самим, что якобы в департаменте плетутся какие-то неимоверно коварные интриги, которые ему приходится распутывать, не слишком-то верили. Гриша, два раза отобедавший с кузеном в ресторации, вместе с Машей предполагал, что их общество просто наскучило ему. Их же мать ничего такого не думала, так как имела основания считать, что Серёжа получил известие от отца и мучается тем, что вынужден переживать настигшую его семью бурю вдали от них. Девятидневный пост Серёжа нарушил лишь единожды, когда накануне своего визита положился на слова Гриши о том, что его маменька вместе с тётей завтра намерены навестить свою третью сестру, но недостаток сведений подвёл его: к Облонским он явился за четверть часа до возвращения Дарьи Александровны и Екатерины Александровны. Встречу со своей пассией он перенёс достойно, хоть и с трудом, и держался так подчёркнуто отстранённо с ней, что перемену в его поведении заметили абсолютно все, впрочем, Серёжа слишком упоённо плескался в своей героической сдержанности, чтобы обнаружить это. Что правда, на Кити его холодность возымела отнюдь не тот эффект, которого он добивался. Добровольно сдавшись после смерти мужа своему окружению в качестве обвиняемой, которую надлежит либо оправдать, либо обвинить, она узрела в том, что месье Каренин избегает её, проявление пренебрежения к себе. Сначала она попыталась успокоить себя тем, что Серёжа не знает о Покровском, хотя она по своей наивности выдала ему достаточно осколков этой истории, чтобы он сумел собрать из них единую картину, но после маленького допроса Гриша сознался в том, что посвятил в искания Константина Дмитриевича своего двоюродного брата. Боже, неужели она в самом деле так омерзительна этому человеку, что он не может выносить её присутствия и потому обходит Облонских десятой дорогой? И самобичевание, почти смертельно отравленное состраданием её родни, мгновенно воскресло от этого единого намёка на презрение к ней и набросилось на Кити с ещё большей свирепостью. Не то чтобы мнение этого мальчика было ей так важно, но тлевшему в ней недовольству собой хватило и этой капельки осуждения со стороны, тем более оно казалось ей вполне заслуженным. Не в состоянии переносить эти возобновившиеся терзания стойко и слишком устав от них, Кити два дня изводила упрёками сестру, её детей, внуков, прислугу, отнёсшихся к её дурному настроению с пониманием, чем раздражали её ещё сильнее, так как она считала себя недостойной их снисходительности. Но долго изнывать Облонским не пришлось, злость их родственницы нашла себе другой выход: теперь она поносила Сергея Алексеевича. До чего же трусливый гадкий юнец! Он презирает её за недостаточную широту души, а сам малодушно демонстрирует своё отношение к ней исподтишка, чтобы она никак не могла ответить на его издевательства. От ужина в воскресенье Серёже отвертеться не удалось, и жаждавшая сатисфакции Кити из последних сил дожидалась конца недели. Воплощённая в племяннике Стивы идея теперь была для неё настоящим противником, которого у неё был шанс побороть, в отличии от просто эфемерной мысли, лишённой свойственных любому смертному грехов и недостатков. И чем ярче ей виделось то, как она загонит в угол Серёжу, добьётся от него признания и сразиться с ним, тем больше ей хотелось этого словесного поединка, тем сильнее её охватывало нетерпение, какое, наверное, бывало у рыцарей Средневековья перед турниром. К воскресенью воинственность Кити будто бы поутихла, и ей даже сделалось неловко за то, что она хотела затеять скандал в доме старшей сестры, но с появлением Серёжи, нахально притворявшегося, что её и вовсе не существует, былой гнев на него призвал её к оружию. Возможно, Облонским так нравилось принимать у себя дома Серёжу из-за того, что гости в их доме были редкостью, потому пианино стояло в библиотеке, куда они всем собранием последовали за Олей. Сесть всем слушателям было негде, и благодаря этому обстоятельству концерт не затянулся. Серёжа оставшись стоять у одного из стеллажей с книгами, приготовился слушать игру кузины, но только её руки пошли в пляс по клавишам, его окатило желание придираться к её исполнению. На виртуозность Оля и не претендовала, пускай она была лучшей пианисткой в семье, но в репертуаре у неё не было сложных вещей, где зияло бы то, что она играла не с детства, и ноктюрн, который она исполняла сейчас, звучал в нужном темпе, без фальши и ошибок, но Серёжа, оторопев от внутреннего отторжения к этой мелодии мог поклясться, что кузина играет как-то не так, словно с акцентом, как говорят на неродном языке. Почему она не сделала тут паузу? Куда она так спешит здесь? Зачем она так тихо взяла этот аккорд? Нет, он помнит это произведение совсем другим. И снова, снова им овладело это навязчивое раздражение на кузину безо всякой причины. Ну отчего, отчего она играет тут плавно, когда Ани играла наскоком? Помутнившее его мысли недоумение перешибло догадку и сквозь этот туман к нему подкралась прежняя тоска. Так получается, ему так не по вкусу манера Оли, лишь потому что она играет иначе, чем Ани, и только? Он попробовал ухватиться за техническое сравнение их исполнения, за заумные музыкальные термины, но его ум уже смыло налетевшим на него властными, будто волны в шторм, воспоминаниями о том, как именно этот ноктюрн играла для него Ани. Аплодисменты Оле, которая закончила своё третирование кузена мазуркой, и шум отодвигавшихся стульев спасли Серёжу, когда боль, причинённую ему будто бы нейтральными картинами недавнего прошлого, испугалась этого шума и обмякла почти бездыханная. Все двинулись обратно в гостиную, но тут раздался голос Кити: ― Оля, давай я закрою и соберу твои ноты, мне всё равно нужно поговорить с Сергеем Алексеевичем, ― обратилась она к искавшей ключ от пианино племяннице. Не имевший охоту наново облачаться в заменявшие ему доспехи церемонности Серёжа тем не менее учтиво поклонился Екатерине Александровне, как бы давая понять, что он к её услугам. Кити, проводив взглядом Олю, сперва выполнила доверенные ей задания, будто из опасения запамятовать о них потом, и вышла на центр комнаты, которую, судя по всему, она принимала за ристалище, так сурово и неумолимо она смотрела на месье Каренина, чьи смешные романтические трактовки её просьбы задержаться с ней в библиотеке тут же погасли, ещё толком не разгоревшись. ― Сергей Алексеевич, я требую объяснений, ― тихо начала она. ― Объяснений? ― эхом отозвался Серёжа, в первую секунду решив, что притворялся он далеко не так хорошо, как ему думалось, и он разоблачён. ― Да. Пожалуйста, объясните мне, почему вы вот уже вторую неделю как прекратили ваши частые визиты сюда? Впрочем, не хочу лукавить, мне известно, что я тому причиной, ― фыркнула Кити. ― Но мне кажется, я имею право знать, в чём причина вашей так плохо скрываемой неприязни ко мне. К такому обвинению Серёжа точно не был готов и не нашёлся что ответить как раз потому, что оно вопиюще не совпадало с правдой и такое заблуждение будто бы было элементарно развеять. ― Почему вы молчите? Я понимаю, что этикет не предписывает искренности, но ведь я вам ничего не сделаю, репутацию вам не испорчу, на дуэль не вызову. Вы боитесь, что я пожалуюсь Долли? Я ей ничего не скажу, ― пообещала Кити, словно подобрев в конце этого пассажа, видимо, из-за растерянности её робкого противника. ― Я так противна вам историей с поместьем моего мужа? ― Нет, ― вспыхнул Серёжа, ― при всём уважению к рвениям вашего мужа, я не могу понять, как можно в жене, которой дорожишь, видеть лишь представительницу определённого сословия. Не сочтите за дерзость, но я смею сказать вам, что для изъявления последней воли существуют завещания, и каждый составляет его по своему усмотрению, и если идеи господина Лёвина не нашли отражения в этом документе, то вы не обязаны считаться с ними. Эта внезапная вспышка шокировала, но в то же время смягчила Кити, и большой болезненный нарыв её злобы на стоящего перед ней юношу лопнул. Лицо у неё сразу сделалось по-детски изумлённым, будто перед ней проделали какой-то хитрый фокус, и предмет, за которым ей велели следить, растаял в воздухе. ― Тогда почему вы ненавидите меня? ― украдкой поинтересовалась она, постаравшись обнаружить в поведении Сергея Алексеевича хоть намёк на доброжелательность и солидарность с ней, но так и не найдя. ― Екатерина Александровна, с чего вы взяли, что я вас ненавижу? ― потупился расстроенный Серёжа, осознав, что его попытки оградить Кити от переживаний только ранили её, и через реплику или две ему придётся во всём сознаться. Тогда, выходит, его титанические усилия над собой были напрасны, и лучше бы он продолжал обращаться с ней, как прежде: может быть, она бы и заподозрила, что он питает к ней слабость, но по крайней мере она бы не вообразила, что он её презирает. ― Вы перестали бывать у Облонских, вы не говорите со мной, не смотрите на меня, а если ситуация вас и принуждает перекинуться вас со мной парой фраз, вы настолько любезны со мной, ― замешкалась Кити, подбирая не слишком парадоксальное сравнений, но разучившись выражаться цветасто, повторила: ― настолько любезны, что даже грубы. ― Я вас не ненавижу. ― Тогда почему вы меня избегаете? ― Потому что я увлёкся вами, ― скорбно ответил он, неестественно маленькими рывками поворачивая шею. Признание его прозвучало чуть громче, чем он того хотел, и молчание Кити, подёрнутое отдалённым шорканьем и голосами хозяев, заполнило библиотеку странной пустотой. Причмокнув ртом, будто желая что-то сказать, но передумав, она подплыла к стеллажу, у которого застыл Серёжа, и принялась ровнять корешки книг на одной из полок. ― Сергей Алексеевич, я даже не догадывалась, ― тихо произнесла Кити, покосившись на кусавшего губы Серёжу, словно боясь повернуться к нему. ― Я ведь в трауре, почитайте, я ещё замужем. Вы же намного младше меня, вы такой достойный молодой человек, и ваши намеренья побороть в себе симпатию ко мне лишний раз это доказывают. Я, право, даже не могла предположить, что вы увлечётесь мною… ― Мне горько, что моё поведение обидело вас и заставило превратно истолковать мои чувства. Надеюсь, впредь редкость моих визитов не станет вас так задевать, ― изрёк Серёжа, мгновение рассчитывавший на то, что за её измятыми пугливыми похвалами последует что-нибудь ещё. ― Сколько ещё продлиться ваша командировка? ― вдруг спросила она, немного поразмыслив. ― Она близится к концу, едва ли я задержусь в Москве дольше, чем на полторы недели. ― Это не такой уж большой срок, а Долли с детьми так привязана к вам, и мне бы не хотелось лишать их вашего общества, тем более что я не в состоянии заменить им вас. Пообещайте мне, что не будете ради меня… я приму ваш отказ, только если встречи со мной делают вас несчастным, но мне ваши посещения не наносят никакого вреда, ― заверила его Кити, наконец оторвав взгляд от разнобойных томиков и подняв его к Серёже. Как жаль ему было, что у неё такая добрая душа, ведь не знай он за ней чуткости, то мог бы обмануться и прочитать в её честных светлых глазах не сострадание, а несмелую нежность к себе. Отказать Кити он не сумел, тем паче что чувство неописуемого одиночества испачкало его сердце ещё до объяснения с ней и не смылось ни одним потрясениям этого вечера, а покидая Облонских, он уже думал о том, что завтра надо засидеться у них до ночи. Екатерина Александровна, очевидно полагая, что теперь её черёд щадить Серёжу, пускай его милосердие и принесло ей одни мучения, часто отлучалась из гостиной то под предлогом того, что она не дописала важное письмо, то потому что дала слово кому-то из внуков сестры помочь с грамматикой или поиграть с ними, и в этих ухищрениях ей всячески пособничала Долли. Так как признание в любви отсылало Кити к давно прошедшим временам её девичества, мадам Лёвина поддалась своей старой привычке доверять тайны такого рода старшей сестре и выложила ей все подробности своего разговора с Серёжей, считая это даже не только данью традиции, а своей обязанностью, ведь до воскресенья она три дня подряд только и делала, что клеветала на несчастного господина Каренина. В один из последних дней своего пребывания в Москве, когда блестящее расследование Серёжи было окончено и пред ним уже, недобро сверкая, забрезжил Петербург, он обязался пойти вместе с Облонскими в театр, куда его приглашали тем более рьяно, что путы траура и общего уныния не позволяли Кити посещать свет. Гриша взял места на балконе во втором ярусе почти под самым потолком, не придав значения тому, что для их семьи это первый большой выход в свет после получения наследства, а потому им полагалось ошеломить местную публику неимоверной роскошью, на которую способны только не отвыкшие от бедности, с бельэтажа, но по словам Долли сверху не так хорошо были видны морщины юных дев и седины их воздыхателей, страдающих на сцене. И всё же не смотря на то, что Облонские по своей неопытности не стали делать из своего посещения театра манифест своих богатств, на них обращали внимание чаще обычного, но вместо триумфа на их лицах отображалось смущение, какое бывает у детей, когда их выводят развлечь гостей своим сходством с родителями и каким-нибудь стишком; даже Лили, казалось бы, самая тщеславная в семье очаровательно распускала перед собой большой лохматый веер из белых перьев, и только Серёжа оставался рядом со своими стыдливыми родственниками оплотом невозмутимости. В тот вечер давали «Травиату» и острота Дарьи Александровны насчёт того, что лучше сидеть подальше оказалось очень меткой, так как очень крепкая примадонна никак не походила на умирающую от чахотки, хотя пела очень выразительно и играла настолько естественно, насколько в опере это вообще возможно. Дирижёр уже два раза повелительно стукнул по нотам своей палочкой, и вслед за его рукой потянулось вступление к заключительной части оперы, а Долли и Гриша, решившие прогуляться в антракте так и не вернулись. Лили с Машей недовольно зашептались, наблюдая, как подымается занавес, не дождавшийся их матери и брата. ― Ладно, будем всё хорошенько запоминать, потом им перескажем. Не пойдём же мы их искать в самом деле, ― сказала Маша сестре, сосредоточенно вглядываясь в сменившиеся декорации. ― Да-да, они скоро придут, ― гулко согласился Серёжа, не вдумываясь в содержание этой фразы, потому все его мысли куда-то упорхнули, только он не мог взять толк, куда именно, пока через несколько секунд беспамятства они не рухнули будто в изнеможении рядом с растерянно бродящей по театру Ани. «Ни одна из девиц Облонских так бы не поступила, даже Маша знает, где её непосредственность уже оцарапается о порицание, а Ани просто сумасбродка», ― твердил себе Серёжа, в отчаянии чиркая в себе гнев на сестру, понимая, что если ему не разозлится, то на законное место раздражения посягнет какое-то другое чувство, но ничего не выходило. Конечно же, причиной её выходки была какая-то безделица, пустяк. Но что же это был за каприз, ему никак не припоминалось. Нет, пожалуй, всё-таки дело было посерьёзней, она вышла из ложи такой испуганной, ей было страшно ― но почему? Господи, он ведь не спросил. Нет, не может быть, чтобы он не спросил, она так беспомощно на него смотрела, он не мог не спросить, что стряслось. И всё же он не спросил. Собственная жестокость вдруг вонзилась ему в грудь, и он мог поклясться, что вдохни он на напёрсток больше воздуха, то разрыдался бы. В память у него вновь появился образ сестры, три месяца разлуки с ней вместо того, чтобы отобрать у её черт ясность, только заострили их, и теперь он видел застывшее на её лице выражение нежной доверчивости ещё отчётливей, чем тогда, в феврале, словно она сидела на перилах их ложи. Три месяца ― так долго, неужели они столько не виделись? Этот срок показался ему абсурдным, как и то, что когда упадёт финал третьего акта, он поедет к Облонским или в свою съёмную квартиру, а не домой, где была бы и Ани. «Я сейчас в опере в Москве, смотрю, как лобызаются сопрано с тенором, а что же она делает? Уже поздно, может, спит, а может, читает на ночь, а может, вспоминает мой выговор в театре и плачет», ― проползло в его голове. Другие эпизоды, за которые она тоже могла обижать на него: раут у Мягких, их последующая беседа, его сухое холодное письмо, били в ту же рану, нанесённую ему сценой в фойе, и хотя ему было больно от этого, они не производили на него того же гнетущего впечатления. Истерзанный своим прозрением, он не удостоил ни единым комментарием спектакль, и только когда это исступление стало невыносимым, а разум его словно начал надрываться, он через силу прислушался к общему обсуждению. ― Этот старый господин, отец Альфреда, переломал сыну всю жизнь. Заставил невесту бросить его, при этом, видите ли, желая сыну блага, ― возмутилась Маша уже в карете. ― Но всё же его можно оправдать, всё-таки возлюбленная его сына была куртизанкой, ― сдавленно заметил Серёжа и, спасаясь этой темой, пустился в длинные размышления о героях «Травиаты», пока не наткнулся на красноречиво вздымающую брови Долли, явно просящую его таким образом замолчать. Он осёкся на полуслове и жребий выразить своё мнение о спектакле перешёл к Дарье Александровне. Обе её дочери и сын, защищённые от фривольности сюжета незнанием итальянского языка и слепотой к некоторым деталям, а потому трактующие все события оперы в достаточно целомудренном ключе, как-то поникли и пытались приткнуть своё внимание к чему-то более приличному. По тому, как нервно щебетала его тётка и как покраснели её дети, Серёжа понял, что сказал что-то не то, но не хотел принимать того, что двадцатичетырёхлетняя Лили, достаточно взрослый и умный Гриша и Маша, намекавшая в своей японской эпопее на практику временного брака, словно по команде стушевались, стоило ему произнести, что главная героиня Виолетта не самых строгих правил. До полуночи оставалось меньше часа, но так как Дарья Александровна знала, что Серёже завтра никуда не нужно идти, а её саму после шумных многолюдных мероприятий, вопреки усталости, мучила бессонница она предложила племяннику после театра задержаться у них. Все домашние уже разбрелись по комнатам и спали или по крайней мере уже ложились спать, пока Долли с Серёжей отправились шушукаться в гостиную на первом этаже. ― Дарья Александровна, вы извините меня за… ― заражённый общим смущением начал Серёжа. ― Что ты, всё в порядке, ― перебила его тётя, расшторив окна, и прибавила скорее с любопытством, чем с упрёком: ― Я просто удивилась, у тебя ведь тоже младшая сестра. Неужели ты говоришь с Ани о подобных вопросах? ― Только не решите, что я развращаю сестру всякими скабрёзностями. Просто я не умею сочинять благопристойные версии для любой вымышленной или настоящей неблаговидной истории, у меня для этого слишком ленивая фантазия. ― Возможно, ты и прав, что не обманываешь сестру, хотя меня воспитывали совсем иначе. Впрочем, лучше в юности получить некоторое представление о таких вещах, чем взрослой женщиной ужасаться, когда сталкиваешься с ними, ― отозвалась Долли, вздохнув на оправдательную речь племянника. ― Анна очень скромна, я бы даже сказал, стеснительна, ― машинально продолжал защищаться глубоко задумавшийся Серёжа, ― на балах она даже побаивается кавалеров. ― На балах? ― изумилась Дарья Александровна. ― Ани уже выходит в свет? ― Да, я знаю, что ей ещё рано, ― мрачно заметил Каренин, складывая перед собой руки. ― Тогда почему вы не повременили с её дебютом? Алексей Александрович настаивал? ― спросила Долли, оторвавшись от занавесок и подойдя к посеревшему Серёже поближе, будто опасаясь не расслышать его ответ с большего расстояния. ― Отец был против. Я его уговорил. ― Зачем? ― Я хотел выдать её замуж, даже уже жених имелся, ― отчеканил он, словно позабыв, как врать. ― Зачем замуж? За кого замуж? Бог с тобой, Серёжа, что за идеи? ― Я надеялся, что когда она покинет наш дом и станет замужней дамой, никому не будет дела до того, правда ли она мадмуазель Каренина или это только бюрократическая формальность, ― спокойно повествовал Серёжа, горько поджав губы. Он отвернулся от поражённой Долли к ворчавшему пламенем камину и хотел предаться самоедству, но почувствовал, как в его щёку влетела маленькая резкая рука Долли. ― Как у тебя язык поворачивается такое говорить? Разве можно так решать судьбу родной сестры и из-за каких-то жалких сплетен обрекать её на несчастье? Ты сказал, что она кавалеров на балах сторонится, а ты её замуж! ― вскричала в негодовании Долли, не придавая значения тому, что все уже легли спать. ― Ты же такой добрый, как ты с моим Алёшей нянчишься, как ты за Таниных детей хлопотал, а ведь они тебе чужие! Я не понимаю, ты отца что ли к ней ревнуешь? ― Нет, ― ответил Серёжа дрожащим голосом, хотя нужно было хотя бы возмутиться тому, что ему посмели отвесить пощечину. ― Нет, я бы не сумел быть для отца тем же, что она. ― Тогда почему ты так с сестрой? Из-за матери? Ты думаешь, Анна предпочла Ани тебе? Так она не любила её. Или ты так на мать сердишься из-за её измены? ― всплеснула руками Дарья Александровна, уже не столько злясь, сколько сокрушаясь. ― Я не сержусь на маму, честное слово, я ни минуты не сержусь на неё. Я даже не считаю её развратной, если вам угодно, хотя мне пытались внушить, что она была беспутницей, ― переложив руку с пострадавшей щеки на лоб, тихо произнёс он. ― Я понимаю, почему она ушла от отца, я на него похож, и мне тоже иногда, как ей, хочется... ― он запнулся, потерявшись в этой странной мысли, и чтобы не увязнуть в ней, перешагнул к другой теме: ― А Ани, Ани я никогда не не любил, я бы не простил себе, если бы выдал её замуж за этого Маева или за кого-то другого. Я бы возненавидел себя, знай я, что она несчастна из-за меня, я бы всю жизнь стыдился этого, я бы извёл себя... Я, быть может, вру себе, но я уверен, что в последний момент я бы одумался. Наверное, я льщу себе, чтобы не спятить. Долли села в кресло, и он сначала хотел сесть напротив неё, но ноги понесли его по комнате. ― Я в самом деле не желаю ей зла, я ни разу не радовался, оттого что ей было плохо, ― продолжил он, снова отыскав в себе способность более-менее связно говорить. ― Я скучаю, я тоскую по ней. Мне мучительно, что мы в ссоре, мучительно, что она огорчается из-за меня, я жалею об этом от всего сердца. Я бы пошёл на любую жертву ради неё, я бы мог даже погибнуть, если бы это понадобилось ― но я не могу, не могу терпеть это унижение, не могу выходить с ней в люди и видеть, как все зубоскалят, как бросают на неё оценивающие взгляды, а потом шепчутся, чьи же у неё глаза. Не то беспрестанное кружение по гостиной, не то нагнивавшая в его душе всё это время правда вымотали его, и он устало опустился в кресло, роняя голову на руки. Решив, что исповедь его окончена, к нему медленно потянулась Долли, но он встрепенулся и заговорил опять. ― Почему никто не может забыть об этой истории, даже те, кто были детьми в те годы, даже те, кто младше меня? Отец мой стар и болен, отец Ани погиб на Балканах, мать покончила с собой шестнадцать лет назад, ― он взглянул на Долли, и догадка о том, что она в курсе всего, зажгла его разум и обмерший голос: ― Тётя Долли, вы ведь не порвали с ней тогда, правда? Вы должны знать, почему она так с собой поступила? Она же любила этого Вронского, у них была Ани, что же он с ней так дурно обращался, что довёл её до такого? ― Милый, если бы я знала. Стива как раз вёл переговоры с твоим отцом о разводе, мне он писал, что шансов почти нет, но для твоей матери и месье Вронского он приукрашивал свои прогнозы. Наверное, Анна не верила в то, что у твоего дяди что-то получится. Алексея Кирилловича мне будто бы и не за что его ругать, впрочем, я ведь не жила в их доме, и доподлинно мне неизвестно, что между ними происходило, ― сказала тронутая Долли, решив умолчать о том, что Анна была у неё в свой последний день, не потому что корила себя за недостаток проницательности, а чтобы не беспокоить этими совершенно лишними деталями Серёжу. ― Знаете, а я не верил в её смерть и во второй раз поначалу, даже копил карманные деньги и собирался продать кое-какие свои вещи тайно от отца, потом купить билет, приехать к вам с дядей, а я почему-то думал, что вы-то точно знаете, где она, и потом сбежать к ней, ― признался Серёжа, силясь ухмыльнуться этому анекдоту о своей детской отчаянности. ― Серёжа, а хочешь мы на могилу к твоей маменьке съездим? ― ласково предложила Долли, смахивая приманенные рассказом Серёжи слёзы. ― Грише завтра нужно съездить в Охабово, это как раз недалеко, хотя, нет, лучше отдельно от Гриши. Ты ведь ни разу ещё не бывал, правда? ― Нет! Нет, я не могу. Пожалуйста, умоляю вас, не говорите со мной об этом, ― сбивчиво попросил он, зажав внезапно искривившийся рот пальцами. Наверное, он плакал, хотя точно не мог сказать, плакал он или нет, но судя по тому, как к нему бросилась Дарья Александровна, как в его щёку впивалось ледяное ожерелье, которое она не успела снять после театра, как она подносила к его губам стакан воды, поила и потом умывала его ― он всё-таки плакал. ― Мальчик мой, я не думала, что ты так страдаешь, ― кручинилась Долли над вжавшимся в её худое плечо племянником, гладя его трясущуюся спину. Тоска, доселе лишь не упускавшая Серёжу из виду, как выслеживающий свою жертву убийца, наконец напала на него и терзала с каким-то особенным наслаждением, выбив признание о его бедах и винах, но хотя ему казалось, что он ещё более несчастен сегодня, чем в тот страшный душный август, когда его четвертовали самоубийством матери, он ощущал почти благоговение перед этим моментом. Собственное раскаяние, будто освящённое снисходительностью Долли, причиняло ему страдания, но эта вспышка, он чувствовал, должна была принести ему облегчение: так за острым приступом боли следует обморок. Сквозь какую-то пелену до него отрывками доносились слова Дарьи Александровны, он слушал её достаточно внимательно, но понимал лишь общий смысл её фраз, слишком отвлекаясь на теплоту её тона: ― Анна так любила тебя, мне думается, она не смогла полюбить Ани, только потому что скучала по тебе. Она бы не хотела, чтобы ты так убивался. ― Нужно было мне настоять на том, чтобы Степан Аркадиевич помирился с твоим отцом после той размолвки на похоронах. Ты бы к нам ездил, мы бы присматривали за тобой. ― А у нашего круга и впрямь слишком хорошая память на всякого рода скандалы, но разве можно дорожить мнением недостойных людей, которым хватает совести смеяться над тобой и твоей сестрой? ― Ну успокойся, успокойся. Попей-ка ещё воды. ― Вот мы с Кити один раз так поругались, я обиделась ужасно, два с половиной года я даже слышать о ней не хотела, но потом покойный Константин Дмитриевич нас столкнул будто бы случайно, Кити повинилась передо мной, и я простила её. И твоя Ани тоже простит тебя. Никому другому Серёжа не спустил бы пощёчину и, если и не отомстил бы, то уж точно не забыл бы, но так как ничего не лечит муки совести лучше, чем хотя бы символическая кара, этот крайне унизительный жест он ставил Долли в заслугу, как и её наставления. Позорным ему не казалось и то, что раскаяние и горе дали течь в его сдержанности именно при Дарье Александровне, которая теперь, пожалуй, знала его лучше других, хотя даже своего отца он бы стыдился в таком случае и только поплотнее бы завернулся в лохмотья своего мнимого спокойствия и холодности на следующий день. Проводив в первом часу ночи расчувствовавшегося племянника, который, вопреки её приглашению, не пожелал переночевать в старой спальне Николеньки и удалился врачевать непривычную откровенность их беседы уединением, Долли отправилась наверх, и хотя было уже поздно, ни спать, ни отдыхать она не собиралась. Так и не разобрав свои редкие волосы и не освободившись от парадного платья, она стала писать послание Алексею Александровичу. Ещё вчера она не планировала этого делать и намеревалась сообщить имевшиеся у неё сведенья, которые уже нельзя было назвать новостью, только Серёже, предоставив бы самому решать, передавать их отцу или нет. Но сегодняшняя сцена привела Дарью Александровну к выводу, что поберечь стоит не старшего Каренина, а младшего.