Телеграмма от сына с известием о том, что завтра он возвращается в Петербург, была для Алексея Александровича долгожданной, но не потому что он так очень желал встречи с Серёжей, просто он знал, что она неизбежна: так можно дожидаться слугу, который придёт тебя будить в определённое время, когда сам уже не спишь второй час.
― Ани, ― обратился Каренин к дочери, решив, что всё же в приезде Серёжи в столицу нет ничего такого рокового и страшного, потому утаивать это обстоятельство от дочери бессмысленно, ― твой брат пишет, что возвращается в Петербург. Завтра ему нужно будет отчитаться о результатах своей командировки в министерстве, а потом он будет свободен и хочет навестить нас с тобой.
― А в котором часу он изволит к нам заехать? ― надменно уточнила Ани, вертя перед собой большие бронзовые ножницы, которыми она собиралась орудовать в саду.
― Полагаю, утром.
― Я планировала послезавтра пойти на прогулку пораньше, прости, но тебе придётся принять его одному, ― важно пропищала Ани, даже не утруждая себя поиском правдоподобного предлога, так как считала, что отец должен покровительствовать её намерениям не сталкиваться с Серёжей.
― Ани, это не визит вежливости, он приедет на весь день, а может, и заночует здесь, ― попробовал разъяснить дочери Каренин, хотя он замети, что её лицо стало величественно упрямым, словно она была королевой, которая приготовилась отвергать советы всех своих министров в угоду собственному политическому гению.
― Тогда моя прогулка затянется, ― заключила Ани.
― Ты в любом случае не будешь гулять весь день, ― констатировал Каренин и, стараясь удушить в голосе иронию, чтобы не задеть дочь, спросил: ― или ты хочешь сделаться партизаном и жить в лесу?
― Можешь сказать Серёже, если он поинтересуется, где я, что я одичала без его присмотра. Держу пари, он поверит, ― раздражённо бросила Ани, направляясь к веранде.
― Анна, ты всё равно столкнёшься с братом. Если ты намерена своим побегом продемонстрировать ему своё презрение, то я не позволю тебе устраивать такой спектакль. Ежели общество Сергея тебе противно, ты должна в лицо выказать ему это, а не затевать какие-то глупые игры. Я прощу тебе излишнюю прямоту с братом, но я не потерплю жеманства, ― строго заявил Алексей Александрович.
Ани оставалось только оплакать свой изящнейший ход с прятками, потому что тон отца требовал у неё не перечить его воле: так он говорил достаточно редко, но если каждое слово было произнесено с зычным, отчётливо-истошным ударением, если каждая буква колола слух, как на уроке правильного произношения― можно было только обижаться. Будто зачарованная тем, как цокают при каждом ударе друг об друга лезвия ножниц в её руках, она страдальчески кивнула и с позволения отца ушла в сад. Может быть, уйти гулять, когда приедет Серёжа, это и грубость, может быть, это и ребячество, но почему её папа не понимает, что его предложение, как ей вести себя с братом, во стократ хуже? Легко сказать: сердись на него открыто, ну а если её Серёже будет безразлична её злоба? Как тогда быть дальше? Притворяться, что он не виноват перед ней, и стать с ним прежней? Разлюбить его? Словно это возможно.
Лето в этом году было будто рассеянным и не пунктуальным: начался июнь, а деревья ощетинивались на прохладу своими хрупкими листьями, не обласканные ленивым солнцем, и, устав ждать тепла, только-только распускались недоверчивыми хиленькими цветами. Летаргически свисавшая к земле сирень тем не менее не поддавалась слабому натиску ножниц, и каждую ветку пришлось спиливать, а не срезать. Это небольшое противостояние с неуступчивым кустом хоть и отвлекло Ани от брата, но опечалило её ещё больше, подтвердив, что все вокруг настроены против неё. Вскипавшим бледными, не до конца распустившимися цветами букетом она также осталась недовольна и долго перевязывала его то так, то этак, пока её художественные искания не прервал донёсшийся из дома бой часов, ознаменовавший полдень. Возиться дальше было некогда, потому Ани, пряча за юбкой сирень крикнула в открытое окно отцу, что она отправляется к пруду.
Так как букет Ани удалось пронести из сада незамеченным, он превратился для неё в трофей, отчего очень похорошел в её глазах, и она с умилением прижимала к груди и лицу это тревожно-сладко пахнущее облако. Вдалеке она увидела, что у воды уже расхаживает Павел Борисович и подумала, что ей тоже стоит когда-нибудь прийти раньше, чем он, чтобы она тоже могла высматривать его и махать ему рукой, когда её приятель наконец придёт.
― Ани, здравствуйте! Какая у вас роскошная сирень! ― восторженно сказал господин Инютин, глядя на её цветочный веер, за которым она прятала половину лица.
― Вам нравится? ― переспросила Ани. Он улыбнулся в подтверждение своего комплимента, и она, отняв от себя букет, бережно протянула его Павлу Борисовичу: ― Это вам.
Через силу не растерявшийся Павел Борисович забрал у Ани её презент и поблагодарил её, кутая своё удивление в почтительность, как путешественник, который, несмотря на своё недоумение, пытается не слишком обескураженно наблюдать за проведением местными жителями какого-то смешного обряда. Как это часто с ним случалось, когда рядом была Ани, он не мог разобрать, что именно чувствует: ему было и приятно, оттого что этот подарок абсолютно точно был признаком расположения к нему, и забавно, что Ани не нашла другого способа выказать ему свои дружеские чувства, и неловко, что ему в сорок четыре года преподносит букет дебютировавшая в этом году девочка. Чтобы не лепетать, как молоденькая кокетка, о том, что ему никто никогда не дарил цветов, Инютин заговорил о своём друге, который однажды в театре, не рассчитал силы и бросил букет роз не к пуантам одной балерины, а в голову её партнёра. Ани смеялась, но её смех был будто вышит поверх одолевавшей её грусти, и от души веселиться у неё не получалось.
― Вы сегодня чем-то расстроены, Ани. Что у вас стряслось? ― немного требовательно задал вопрос Павел Борисович, укладывая рядом с собой на небольшую деревянную пристань для изредка сновавших здесь лодок бледно-фиолетовую сирень.
― Пока ничего не стряслось, но я предвижу, что стрясётся, ― вздохнула Ани, касаясь носком туфельки недвижимой глади воды и пуская по ней круги.
― Как же можно заранее огорчаться, если ничего ещё не произошло? ― уже нежнее упрекнул свою маленькую подругу Павел Борисович.
― Кажется, именно это называют фатализмом, ― отозвалась она, продолжая чертить что-то ногой.
― По-моему, вы немного заскучали тут, поэтому у вас такие мрачные мысли. Быть может, вам следует хоть на день вернуться в столицу. Тут прелестно, но вам, верно, очень одиноко жить с одним лишь Алексеем Александровичем, который вместе с вашей Верой и мной является вашим единственным окружением, ― заметил Павел Борисович, и снова к его обычному вниманию добавилась какая-то охотничья напряжённость, которая всегда сопутствовала его репликам, касающимся Петербурга.
― Ничего подобного, позавчера мне написала Элиза, она почему-то думала, что я болею, мадам Лафрамбуаз не забывает обо мне, мой брат скоро приедет, вы скрашиваете моё пребывание здесь ― почему же мне должно быть скучно или одиноко?
― Но в свете совсем другое дело, Ани, ― не согласился с её вялыми доводами Павел Борисович.
― Я не буду выходить в свет в ближайшие годы, ― тихо заявила Ани, обеспокоенно следя за тем, как этот пассаж будет воспринят её приятелем.
― Почему? ― ошеломлённость его тона, как и почудившееся Ани возмущение, нахмурившее ему лоб, преградила путь её откровенности, и она, боясь получить вторую за сегодняшнее утро нотацию, глядя на своё обиженное отражение в воде, мотнула головой и отвернулась.― Ани, я, право, не понимаю вас. Вы сказали ближайшие годы? Сколько же лет вы имеете ввиду под этим сроком? И с чего бы вам отшельничать всё это время? Ну не молчите же, я прошу вас.
― Мне не нравится в обществе, меня там никто не любит, ― объяснила Ани, попытавшись придать своим высказываниям оттенок философской отстранённости от собственных неприятностей.
― Вот как, ― пробормотал он с тем же странным выражением досады и ужаса, которое налипло на его лицо в их первую встречу, когда он даже не поздоровался с ней.
Минуту он молчал, будто согласный с её выводом, но потом, словно всю эту минуту он сам старался себя переспорить и опровергнуть все те доводы, которые говорили в пользу правоты его собеседницы, бурно запротестовал:
― Нет, Ани, я вам не верю. Я убеждён, что хоть кто-то к вам относится неплохо, и вы, пускай вам это простительно, преувеличиваете насчёт того, что вы всем неприятны. Так не бывает в конце концов, даже самый омерзительный человек кому-то да приходится по душе, что уж говорить о безобидном ребёнке. Я отказываюсь верить, что абсолютно все посторонние вам люди были с вами нелюбезны.
― Да, пожалуй, я могу припомнить кое-кого, кто отнёсся ко мне с добротой, некто месье Инютин, ― захихикала Ани, польщённая тем, насколько ревностно её друг отказывает себе в оригинальности и доказывает ей, что она симпатична практически всем.
― Так, это никуда не годится, ― сурово огласил он, не оценив шутку собеседницы. ― Вспоминайте: разве родители вашей подруги Элизы вас не переносят?
― Да нет, Дёмовские вполне благодушно настроены ко мне.
― Ну вот! ― боевито воскликнул Павел Борисович и вскочил на ноги, будто так ему стало сподручней бороться с заблуждениями Ани.
― Я и не отрицаю, что не все смотрят на меня свысока, но за предубеждением ко мне большинства трудно разглядеть симпатию нескольких людей, ― попробовала мягко настаивать Ани и уже хотела перевести беседу на какой-то не такой будоражащий её соседа предмет.
― Неужели единственные порядочные люди на весь Петербург это Дёмовские? ― возмутился Павел Борисович не то из-за самоуничижительных рассуждений Ани, не то из-за того, что её впечатлительность налагала на истину не такой уж большой отпечаток.
― Право, вы что, хотите, чтобы я назвала вам всех, кто был дружелюбен со мной? ― смехотворность этого предложения должна была немного остудить разбушевавшегося месье Инютина, но, похоже, сегодня он был глух к её остроумию.
― Замечательная идея, вы потом посмотрите, какой у вас получился длинный список, ― воодушевлённо пообещал он, снова опустившись рядом с ней.
― Если вы так просите, ― замялась Ани, и задумавшись стала перечислять:― Дёмовские, Мягкие: Татьяна Андреевна и её невестка Лидия в особенности, Маевы: Владимир Александрович относился ко мне с участием и даже хотел, чтобы я вышла замуж за его сына, его жена Лукреция Павловна относилась ко мне ещё лучше, потому что она не хотела, чтобы я была женой Михаила, покойная княжна Нина Цвилина, по-моему, мне симпатизировала, хотя остальная часть её семьи меня сторонилась, ― она замолчала, пытаясь припомнить кого-то ещё, чтобы убрать жадную дотошность во взгляде своего приятеля, и, ткнув себя ладонью в висок, задорно прибавила: ― точно, как я могла забыть, ещё Вронские, вдовствующая графиня с детьми меня любят.
Бодрая нахальность в нём сломалась, и без этой опоры он поник, как марионетка, которую не поддерживают привязанные к телу нитки ― очевидно, краткость приведенного ему перечня лиц огорчила его и смахнула его мнение обратно к изначальному согласию с Ани. Жалобы его маленькой подруги всегда быстро впитывались в его настроение, и Ани, каждый раз умиляясь такой нежности к себе, чувствовала, что часть её печали он отбирает у неё и взгромождает на себя. В такие минуты ей было будто бы немного стыдно, но вместе с тем легко, словно кто-то подхватывал её на руки. Раньше она старалась силами своего скромного опыта и неокрепшего чутья отыскать название для того, что к ней испытывал Павел Борисович, но в конце концов ей стало просто не любопытно: если он так привязан к ней, а ей не в чем упрекнуть его, то есть ли разница любит ли он её, как просто может зрелость любить и тосковать по юности, любит ли он её как отражение какой-нибудь умершей двадцать пять лет назад родственницы, о которой он ей пока не рассказывал, любит ли он её как дочь, которая у него могла бы быть с той женщиной, чьим вдовцом он себя считает, или он любит её без всяких причин. Иногда, в особенности сегодня, её окутывала какая-то юродивая, полоумная грусть, оттого что Павел Борисович приходился ей просто соседом, и нельзя каким-нибудь заклятием соединить их по-другому: почему бы ему не быть её дядей или её крёстным, чья теплота к ней могла бы возвышаться на пьедестале обоснованности и закономерности?
― А ещё товарищ моего брата Трощёв был ко мне добр, но я не назвала его сразу, потому что сама не очень люблю его, ― прибавила Ани, ещё покопавшись в памяти. ― У меня нет причин отзываться о нём дурно, но я не умею любить кого-либо, лишь оттого что так надо. Некоторые называют это благодарностью и рассудительностью, но я считаю такие воспитанные в себе чувства профанацией, что же это у меня должен в груди вместо сердца сидеть такой крохотный чиновник, которому можно подать прошение: «Нижайше прошу вас любить такого-то такого-то, потому что он достойнейший человек и верноподданный»? Ерунда, я такого не приемлю.
― А я почему-то не сомневался, что вы такого мнения, ― многозначительно ухмыльнулся господин Инютин, чье дурное расположение духа она-таки смогла прижечь своей болтовнёй.
Славно было бы послезавтра провести целый день с Павлом Борисовичем и дальше разглагольствовать о силе первого впечатление, любви с первого взгляда и предопределённости свыше, но ввиду невозможности их встречи, Ани пришлось утешать себя и своего друга тем, что они отомстят за упущенный день очень длинной прогулкой в субботу.
Ани готовилась волноваться в день приезда брата, но утром её утихомирила спасительная хандра, шепнувшая ей, что этот визит ничего не значит, что всё уже было сказано зимой и в апреле, а сегодня ей только предстоит познать все прелести худого мира. Когда за стеной в прихожей послышалось, как кряхтит входная дверь и расшаркивается перед Сергеем Алексеевичем Вера, на душе у Ани потемнело, и она уже заранее сердилась на ещё и не начавшийся заплетаться дипломатичный разговор между её отцом и братом. Алексей Александрович направился навстречу сыну, выбрав опереться в своём неведении на вежливость, за ним поплелась дочь, пытавшаяся замылить то самое плохое предчувствие, на которое она жаловалась Павлу Борисовичу, картинами их завтрашней совместной прогулки. Серёжа, чуть тряся головой в ответ на любезности приветствующей его горничной, на мгновение замер, будто испугавшись своих родственников, словно к нему должны были выйти совсем не они.
― Здравствуй, Серёжа. Поздравляю с достойным завершение твоего задания, ― обратился к нему отец, ведя за собой обратно в гостиную.
― Благодарю, ― бездумно вырвалось у него, после чего посыпалась череда таких же бессмысленных уточнений о деталях его московской командировки.
По дороге сюда Серёжа направил всю свою изобретательность на то, чтобы придумать, как ему каяться перед Ани, что можно и что нельзя говорить, и потому перед деловитыми расспросами Алексея Александровича он оказался беззащитен: его реплики были неуклюжи, а мысли неповоротливы, словно человек, которого разбудили посреди ночи и заставили декларировать поэмы на латыни. И хотя по нескладности его ответов можно было вообразить, что он просто очень погружён в мало касающиеся расследования в департаменте мысли, ясность его разума и решительность были уже согнаны любопытством и приверженностью формальностям Алексея Александровича, как дикие звери гулом охоты. Все точные, меткие и искренние выражения, в которых он собирался виниться перед сестрой, таяли как ледяные скульптуры на солнце, оставляя после себя только хлюпающие в его голове разрозненные фразы. Пока он пел о своих подвигах и поддакивал рассуждениям отца, ему казалось, что храбрость его вот-вот рассеется, и если он не объясниться с сестрой немедленно, то забудет всё, что хотел ей сказать, а потому ему оставалось только притрагиваться растерянными взглядами к Ани.
Мерцавшая на лице Серёжи, как солнечные блики на зеркале, робость, его почти умоляющие о чём-то короткие взоры разбили горделивое ничего не ожидающее спокойствие Ани, в ней снова трепетала надежда на примирение и былое обожание, и теперь, когда она смела рассчитывать на его раскаяние, ей сделалось страшно, как бывает страшно приговорённому к смерти, когда его адвокат подаёт апелляцию.
― Здорова ли княгиня Облонская? ― снова прервал обмен жалобными взглядами между своими детьми Алексей Александрович.
― Вполне. Кстати, она просила меня передать вам письмо. Она говорила, что здесь идёт речь о вашем общем знакомом, ― сказал Серёжа, протягивая отцу одними кончиками пальцев заклеенный целым озером алого сургуча конверт.
― Что ж, я полагаю, это важное послание для Дарьи Александровны, раз она не доверила его почте, ― с эхом недовольства в своём смешке заметил Алексей Александрович. Он всегда раздражался на лично передаваемые ему в руки сообщения, потому что такие хлопоты отправителя обязывали не отказывать в услуге, о которой его просили. ― Серёжа, ты ведь на целый день останешься? ― сухо поинтересовался Каренин, изучая нераспечатанное письмо от Долли, будто вертя его в руках и пристально глядя, он мог понять, о чём в нём шла речь.
― Да, отец, ― подтвердил Серёжа.
― С другим гостем я бы не позволил себе прямо сейчас заняться корреспонденцией, но надеюсь, ты простишь мне, если я прочту письмо твоей тёти сейчас и не стану откладывать с ответом, чтобы успеть отправить его сегодня же? ― спросил Алексей Александрович у сына, подымаясь с кресла.
― Конечно, чем раньше, тем лучше, ― осторожно одобрил он этот план, не веря в то, что отец, представлявший для его разговора с сестрой помеху, как слишком строгий зритель, наконец оставит их наедине.
Держа впереди себя конверт словно знамя, Алексей Александрович удалился в свой крохотный по сравнению с петербуржским кабинет, предоставив своим детям скандалить, мириться или последовать его примеру и беседовать на отвлечённые темы. Ани и Серёжа, не сговариваясь, проводили его шаркающие шаги на второй этаж в полном молчании, будто боясь, что если они проронят хоть слово, он прибежит обратно. Обоих обдувало странное смятение, от которого им не терпелось избавиться, но в которое они боялись ненароком упасть, как в грязный холодный ручей, ползущий вдоль забора. Волнение сестры и так легко читавшееся в ней ожидание шага с его стороны, наверное, должны были ободрить Серёжу, но ему было бы легче просить у неё извинений, уколи она его чем-то, сделай какое-нибудь замечание, но она вцепилась в него своей лилейной верой, которой он не мог оправдать.
― Наша кузина Маша тоже попросила, чтобы я побыл её гонцом, она передала тебе рисунок в подарок, у неё целая коллекция, я чуть позже найду его для тебя, он в папке: боялся измять его, ― глухо произнёс он, завороженно глядя на небольшую щель в паркете, как на огромную пропасть между двух скал. Ани ничего не ответила, но он заметил, как дёрнулось её горло. ― Я скучал по тебе.
Слова его прозвучали почти твёрдо и потащили бы за собой одну из тех фраз о безобразности его поведения, которые казались ему удачными, но бушевавшая на губах Ани несмелая улыбка подсекла его мысли, и он снова уставился на паркет.
― Я был неправ, я признаю, что жестоко было с моей стороны навязывать тебе месье Маева или любого другого мужчину в мужья, но я искренне заблуждался в том, что он хорошая партия для тебя, и даже если бы я думал так сейчас, я бы никогда не стал тебя принуждать к этому браку. Нет, в самом деле, я считал, что это замужество было бы благом для тебя и со слишком большой прытью, я каюсь в этом, принялся организовывать его для тебя, но я бы никогда не дошёл до тиранства и не стал бы принуждать тебя быть его женой. Я пенял тебе тогда на каприз, но это не означает, что завись окончательное решение от меня, а не от нашего отца, я бы пошёл против твоей воли, не посчитавшись с твоим мнением, неважно, казалось бы оно мне прихотью или нет, ― не так прозрачно ясно, как в своих мыслях, сказал он, чувствуя, что, пока он говорил, его вина уменьшилась, будто истоптавшись, до обыкновенного, просто несколько затянувшегося недоразумения. ― Ты простишь меня?
― Ты ещё сомневаешься! ― воскликнула Ани, порывисто бросаясь к нему, словно его вопрос снял с неё приковывающие её к стулу кандалы.
Он поднялся ей навстречу, и она, обняв его, то клала голову ему на грудь, то запрокидывала её, чтобы брат рассматривал, как светятся счастьем её тёмные глаза в оправе испаряющихся слёз. Она принялась лепетать о том, что не умеет сердиться на него, что что для неё ненавидеть его всё равно что плавать для кошки, и пеняла ему на то, что он не сказал ей эти же слова раньше, ведь она хотела простить ему всё, ещё когда они уезжали от Мягких, а он обрёк её на злость, а значит, и на мучения на эти три месяца. Извинения его были приняты с восторгом как повод, как разрешение снова не подвергать сомнению ни одно его слово, уважать и любить его; сестра, по которой он тосковал всю весну, прижималась своей щекой к его пиджаку и, наверное, слушала, как всхлипывает под тканью и рёбрами его сердце, но он чувствовал себя ещё отвратительней, чем когда они были в ссоре, потому что сознавал, что обманул её. Словно оторвав от своей вины её верхнюю надземную часть, он отбросил её на глазах у Ани и заявил: «Вот оно моё преступление перед тобой, и я раскаиваюсь в нём», будто бы в душе его не остались невидимые ей корни этого греха, которые когда-нибудь могут выкинуть новый росток, как не полностью выкопанный сорняк. Нет, она бы никогда не простила его, знай она, почему он настаивал на её свадьбе, и сейчас она бы не висела так на нём, если бы он ничего не скрывал от неё.
Ани опять оторвалась от его плеча и плескала в него своим открытым взглядом бесхитростную нежность, за которую он не мог ей отплатить. В приливе не ласковости, а жалости Серёжа обнял сестру крепче, уложив её голову на своё плечо. Всей своей замершей душой он жалел её, зная, что не чувствует к ней того же безоглядного обожания, и что он не заслужил его. «Если завтра передо мной закроют двери всех петербуржских домов, а отец с позором выгонит меня, она и тогда будет души во мне не чаять, может быть, даже уйдет скитаться со мной, кто знает эту капризницу ― а у меня немеют ноги, когда какая-нибудь графиня многозначительно скалит зубы, якобы привечая нас учтивым кивком. Вот уж поистине безответная любовь без всяких томных побледнений и пылких писем в разводах слёз, ― подумал Серёжа и, будто утешая Ани, прижался губами к её макушке. ― Интересно, мог бы я любить её так же, как она меня, живи мы где-нибудь, к примеру, за полярным кругом или в том городишке под Тверью, где стоит дряхлый дом родителей моего отца? Пожалуй, да, вероятно, даже сильнее, чем она меня, впрочем, что об этом размышлять? Мне на роду написано маяться её верностью и понимать, что я не достоин этой верности. Будь у Ани ангельский характер это не было бы так мучительно, потому что такое поведение было бы лишь порождением её общей доброты и ни к чему бы меня не принуждало, но хотя она и славная, она так спесива, так тщеславна, так эгоистична, что автором этого чувства должно быть не её благодушие, а моя исключительность в каком-либо отношении, а я ею не обладаю. Люди так часто жалуются на то, что им не преданны, а попробовали бы они эту самую преданность на вкус, как я. Уж лучше пережить предательство, чем сознавать, что каждый день буквально грабишь несчастную сироту», ― обречённо заключил он, всё же немного успокоившись рядом с сестрой.
― Расскажешь мне про Облонских, я грустила по твоим рассказам. Это, правда, что наш дядя разорил всю семью, папа на что-то такое намекал, но, наверное, не захотел говорить прямо, боясь очернить его память? ― спросила Ани, снова в упор глядя на брата, но не разобрав отзвука страдальческой задумчивости вокруг него, и он с большим облегчением выпорхнул в эту открытую ею форточку почти ничем непримечательной беседы.
Уже почти целый час Серёжа один за другим составлял детальнейшие портреты всех своих родственников, словно они были какими-то известными и влиятельными людьми, о которых он хотел издать мемуары, и пересказывал какие-то оголяющие их характеры или просто смешные случаи, когда к ним зашёл какой-то слишком медленный во всех своих движениях Алексей Александрович, будто он был слишком сосредоточен на одной мысли, чтобы в полной мере владеть свои телом. Смекнув по тому, как безмятежно улыбалась и иногда хихикала Ани, что его дети если не уладили всё, то хотя бы не ссорятся, он пожаловался на головокружение и усталость и велел им обедать вдвоём, а его до пяти часов не беспокоить.
Голова у Алексея Александровича и впрямь кружилась, но уединения он жаждал по другой причине. Когда он с кусачей досадой стал ломать сургучный медальон, защищавший послание Дарьи Александровны, то не ожидал обнаружить в нём что-либо важное и уже готовился вспоминать какую-нибудь заиленную фамилию ничего не значившего для него знакомого. Письмо, усыпанное не самым изысканным, но очень разборчивым даже для ребёнка почерком, он уложил на столе, несколько раз повыгибав его в обратную сторону, чтобы распрямить, но прочитав первую половину, схватил его в руки и приблизил к своему носу, не веря в остроту своего зрения после того, какое слово ему померещилось.
«Любезный Алексей Александрович,
Я долго сомневалась в том, нужно ли мне сообщить вам сведения, о которых дальше пойдет речь, но в конце концов решила, что мой долг как вашей родственницы и, поверьте мне, как вашего друга, всё-таки известить вас. Сначала я хотела перепоручить эту обязанность вашему сыну, но теперь я понимаю, что несмотря на все достоинства Сергея, он, как и любой другой молодой человек, может наломать дров, потому обращаюсь к вам.
В конце марта (если быть точной, то это было 21 число, впрочем, спустя столько времени едва ли точная дата вам что-либо прояснит) я поехала проводить мою невестку, бывшую в Москве проездом, на вокзал, где я встретила небезызвестного нам обоим графа Вронского. Нежелание волновать вас заставило меня сомневаться в том, что это был именно Алексей Кириллович, и откладывать это письмо, ведь человека, которого я приняла за него, я видела мельком, и он так быстро скрылся в толпе, что я не успела ни проследить, куда он пошёл, ни окликнуть его. Но чем дольше я сравниваю лицо господина, встреченного мной на платформе, с лицом графа, каким я запомнила его, тем яснее мне становится, что я не обозналась.
Как и многие другие, я много лет считала месье Вронского погибшим, но теперь, собственными глазами убедившись в обратном, я вспоминаю о том, что я ни разу не слышала никаких вестей об Алексее Кирилловиче, в том числе я никогда не слышала о его смерти. Это можно было бы объяснить тем, что я веду несколько замкнутый образ жизни, но полагаю, что новость о том, что графиня Вронская облачилась в траур по младшему сыну, через Степана Аркадиевича дошла бы до меня. Понимаю, что вам не хочется верить в мои слова, и лишь одного моего мимолётного впечатления недостаточно для того, чтобы убедить вас, но его вполне хватит, чтобы встревожить вас, по этой причине я обратилась к моему зятю Арсению Ильичу, и он подтвердил мне, что слухи о гибели графа на Балканах лживы, хотя бы потому что собственность его матери после её смерти отошла ему.
Я не знаю, где он сейчас, могу ручаться только за то, что он не в Москве, о его воскрешении заговорил бы весь город задолго до того, как я бы успела навести какие-либо справки о нём. Касательно цели его приезда я могу лишь гадать. Скорее всего, если его возвращение как-то связано с вашим семейством, то моё письмо не откроет вам ничего нового, и мне остаётся только пожурить себя за то, что я не предупредила вас вовремя. Если же Алексей Кириллович за эти два месяца не объявился, то, быть может, все мои опасения напрасны, и он приехал по какому-то другому делу и не причинит вашей семье никаких неприятностей, но я всё же посчитала правильным известить вас, чтобы вы узнали эту новость, прочитав моё письмо, а не услышав о возвращении Алексея Кирилловича в обществе или столкнувшись с ним.
Я надеюсь, что в конечном итоге моё предупреждение не пригодиться вам, и Алексей Кириллович не будет искать с вами встречи или пытаться повлиять на положение дел в вашей семье. Полагаю, вы не станете таить на меня обиду за то, что я с таким огромным опозданием сообщила вам то, что сама узнала, поверьте, мне было бы гораздо проще написать вам, не испытывай я к вам глубоко уважения и дружеского расположения, несмотря на размолвку между моим покойным мужем и вами.
Ваша невестка Дарья Александровна Облонская
29 мая 1892 года
P.S. Серёжа рассказал мне о своём плане с замужеством сестры, он очень раскаивается и сознаёт, как дурно поступил с Ани, поэтому я очень прошу вас извинить его. Более того, если позволите, я бы хотела посоветовать вам: поберегите вашего сына, умолчав о приезде Алексея Кирилловича, и будьте с ним помягче ― мне думается, его сдержанность вводит окружающих в большое заблуждение касательно его характера».
Своё замечание относительно племянника Дарья Александровна зря поместила после рассказа о месье Вронском ― Алексей Александрович уже с большим трудом понял, что его невестка в конце письма просит у него прощения за свою медлительность, а постскриптум и вовсе пронёсся в его голове несвязным путанным набором букв, словно он прежде всего несколько раз листал букварь. Помесь изумления и ужаса, которые обездвиживают жертв внезапных нападений, когда в них стреляют из-за угла собственных домов, закрывало Каренину сплошной чёрной кляксой весь окружавший его мир, кроме маленького дачного кабинета, откуда, ему казалось, он уже не выйдет, а всё так же будет пошатываться, стоя у своего отполированного чёрного стола, и держать перед собой этот страшный лист бумаги, избитый, как кожа шрамами от оспы, чернильными узорами.
«Как же? Он жив?» ― упав в кресло, спрашивал себя Каренин, которому было проще представить, что Вронский поднялся из могилы, чтобы бродить по вокзалу вдоль провожавшей свою невестку на поезд Дарьи Александровны, чем в то, что он все эти шестнадцать лет где-то жил, чем-то занимался, с кем-то общался, что он столько же раз засыпал и столько же раз просыпался, сколько и сам Алексей Александрович. Предпочитавший во всём точность, он допускал, что любовник его супруги мог и не умереть, но он давал этой версии так мало шансов, что она будто бы подтапливалась более вероятным исходом событий, что его бывший соперник мёртв, а потому в воображение Алексея Александровича Вронский захаживал только очень бледным, исхудавшим и стоящим одной ногой в могиле, что, впрочем, не слишком разительно отличалось от господствующей теории о гибели Алексея Кирилловича в Сербии. Потому здравствующий Вронский, находящийся в надлежащем состоянии для того, чтобы получать от матери наследство, разгуливать по платформе, смешиваться с толпой и путешествовать поездом, так поражал Каренина. Он ещё раз прочитал послание Дарьи Александровны, казавшейся ему в этом момент провидицей, предрекавшей ему погибель, и тупой болезненный испуг покрыл накипью всё его существо. В оцепенении он не мог даже вздрогнуть или сбросить с себя почти обжигавшей ему спину пиджак, когда его бросило в жар. Последняя не парализованная этим страхом капля разума кричала ему, что глупо вот так боятся человека, который некогда не почтил его даже самым слабым сопротивлением, но остальная часть его сознания не обращала ни малейшего внимания на эти резонёрские вопли, рисуя Вронского будто и не совсем человеком. Для Алексея Александровича не существовало растрощённого своим преступлением и непосильной карой за него мужчины, в чьём положении можно было осмелиться разве что умолять об аудиенции с родной дочерью ― соблазнитель его жены виделся ему мстительным жестоким порождением рока, которое вот-вот явится, дабы разрушить всё, как тогда.
Растянувшаяся над ним шатром беспомощность указала ему на спасительный побег, но он решил, что уже не поспеет, и принялся поносить Дарью Александровну, не успевшую отвести от него беду, но отобравшую у него последние безмятежные часы, а своего кровожадного врага он ждал уже с минуть на минуту. Но вдруг навес его отчаяния сорвался, и последний непокорённый ним оплот разума протрубил ему «двадцать первое марта» ― а ведь за окном уже было лето. Облонская видела Алексея Кирилловича на станции более двух месяцев назад: не замешкался ли он со своим реваншем?
Глупость какая-то, такая проволочка, во-первых, не даёт никакой тактической выгоды, зачем же ждать столько недель, когда можно в любой момент прийти и уничтожить всё несколькими фразами; а во-вторых, такая медлительность шла вразрез с характером месье Вронского. Вот и Дарья Александровна ругает себя за то, что вооружает своего зятя этим письмом некстати, так как либо Алексей Кириллович уже должен был вторгнуться в жизнь семейства Карениных, и тогда для её предостережений было бы слишком поздно, либо у графа и вовсе не было намерений требовать сатисфакции спустя столько лет.
Ещё раз внимательно изучив содержимое распростёртого перед ним послания и хорошенько подумав, Алексей Александрович стал успокаиваться, будто кто-то починил его рассудок, как чинят сломанные часы. Понемногу его осеняло, что на сей раз горе и господин Вронский промчались мимо него, и приставший к нему страх начал осыпаться, как краска с картинной рамы. Но не успел Каренин насладиться своими умозаключениями, как на место недавно охватывавшего его ужаса предъявил свои права гнев. Уже быть в Москве, находиться всего в одной ночи езды от дочери – и отправиться неизвестно куда по делу, будто её вместе с матерью полтора десятилетия назад раздавил поезд! Нет, подымись сейчас на второй этаж к Алексею Александровичу Вера, чтобы доложить ему о рыдающем на крыльце посетителе, назвавшимся графом Вронским, он бы тоже сердился ― но такое вопиющее пренебрежение к Ани почти оскорбляло её номинального отца. Каренину, кто так дорожил этой девочкой, кто считал её своей единственной отрадой на склоне лет и предпочёл бы скорее потерять сразу слух и зрение, чем её, было глубоко непонятно, почему родной отец Ани не разделяет его обожания и не жаждет хоть краем глаза взглянуть на собственную дочь ― неужели она так безразлична ему?
«Ах, Анна Аркадиевна, я теперь не удивляюсь вашему поступку, ― с сочувствием обратился негодующий Алексей Александрович к покойной жене, чувствуя, как вместе с досадой на него опускается неровно колотящаяся в жилах усталость, ― если вы были во власти такого человека, тут нечему удивляться: я знал, что он подлец и беспутник, но я не знал, что у него нет сердца».
