Припылённое родство

Самым омерзительным для Вронского теперь был не его маскарадный псевдоним, а то, что его расследование вымаливало себе звание завершённого. Тайна внезапного исчезновения Ани из петербуржского общества была раскрыта, наконец два месяца ежедневных променадов и ведения очень отвлечённых от волновавшего его предмета бесед разбили скрытность его юной подруги, и она назвала ему причину своего добровольного изгнания. Что ж, то, что Ани унаследовала от своих родителей весьма прохладное отношение к себе столичного бомонда должно было идти в авангарде его догадок, опередив всякого рода готические версии о её телесном и душевном нездоровье, и его слепоту извинял разве что всегда отупляющий страх. Рассказ дочери о её злоключениях в свете хотя и не мог испугать Вронского так же, как жалившие его рассудок первые недели теории о пропаже Ани, он всё же непомерного огорчил его, но так как грусть отняла бы у него последние силы, его печаль выродилась в гнев. Он с неистовством перебирал все не упомянутые Ани в коротком перечне святых фамилии и вспоминал все прегрешения и недостатки людей тех людей, которые посмели считать себя в праве принимать или отвергать ребёнка из-за проступка ― проступка ли? ― его отца и матери. "И ты, и ты, подлец и ничтожество, ― свирепо обращался Алексей Кириллович к очередному призванному ним фантому после перечисления всех его преступлений, ― и ты брезговал несчастной девочкой, которая искупала мою вину тем, что прожила всю жизнь с чужим человеком!" Ещё больше Вронский сатанел, оттого что суд людской молвы не принял взятку якобы законного происхождения Ани, а значит, идея, которую он использовал словно припарку на рану, когда фотография в кармане его фрака будто становилось пудовой, так тяжело носить ему было носить её при себе, что у его дочери по крайней мере есть перспективы в свете благодаря фамилии Каренина, была лишь утешительным самообманом: ну принимали его дочь в качестве мадемуазель Карениной ― нетрудно вообразить, какой ей оказывали приём, раз она предпочла запереться на даче и не желает выезжать в ближайшие годы. Она такая же затворница, какой и была бы без навязчивого милосердия Алексея Александровича, то есть живи она с родным отцом. Хотя во Франции он скармливал своему окружению исключительно ту часть своей биографии, которую сам желал, и живи Ани с ним, она вполне могла бы стать всеобщей любимицей: даже если бы он никак не сумел дать ей своё имя, можно было бы предъявлять её всем как свою племянницу и ответить таким образом даже самым дотошным и подозрительным сплетникам на вопрос о разных фамилиях и одинаковых чертах лица. Итак, по казённому счёту выходило, что Вронский всё выяснил, а заступиться за дочь или спасти её было ему не по силам, и посему он мог убираться вместе с чудаком месье Инютиным восвояси. Признание, сделанное Ани, угнетало его не столько своим содержанием, сколько тем, что он наконец-то его получил, но вместо триумфа он ощущал пустоту и разочарование, и всё, чего он хотел так это того, чтобы ему хоть бы хирургическим путём удалили, как пулю из тела, знание о том, что же произошло с его дочерью этой зимой, чтобы он снова мог гулять с ней, иногда брать её под руку, слушать её голос, принимать эти странные знаки расположения вроде огромного букета сирени — так примчавшийся к финишу наездник приходит в ужас, оттого что он должен будет остановиться, и вокруг него больше не будет беситься ветер и проноситься пейзаж, и пытается повернуть свою лошадь обратно, лишь бы мчаться галопом и дальше. В возобновлении своего прежнего образа жизни он видел какую-то несусветную глупость, будто поехать обратно во Францию, снова раз в неделю-две ужинать у своих бывших арендодателей, мимоходом обсуждать с Полем новости из газет и регулярно получать маленькие отчёты об Ани от Вари было для него всё равно что для здорового человека носить на некогда сломанной руке гипсовую повязку. Замаячившее перед ним расставание с дочерью, наверное, сподвигло бы его на какой-то отчаянный шаг, но он удержался от этого, ухватившись за доказательства того, что его миссия ещё не увенчалась успехом. Во-первых, он ведь так и не узнал, что же за скандал был у Карениных, а во-вторых, предвзятость общества к Ани так и не окупала целиком её поведение у Мягких, а это означало, что он на вполне законных основаниях мог остаться подле дочери и попытаться разузнать мельчайшие подробности этого дела, даже если она уже выдала ему всё. Момент, когда Вронскому нужно было бы решиться либо попрощаться с Ани под видом её полоумного соседа, либо рискнуть и объяснить ей, кто он такой ради эфемерной, непонятной надежды на что-то, был отсрочен, но то, что этот момент должен был рано или поздно наступить вновь, то, что этот момент уже существовал в будущем, разъедало, как ржавчина метал, его воодушевление. Варя, откликнувшаяся на приглашение своего деверя, нашла его в достаточно издёрганном состоянии, хотя её он, как всегда, обсыпал дружелюбием. Впрочем, то, что знакомство с Ани в конце концов отзовётся в нём болью, было для неё предсказуемым: она с самого начала не сомневалась в том, что после встречи Алексея с дочерью естественный порядок вещей будет восстановлен, и он будет обожать Ани, как и положено обожать отцу единственного ребёнка. Но вместе с тем Варя сознавала, что сложившиеся условия, которые она со всех сторон порицала, превращают эту привязанность в новое проклятие для её родственника, и потому, помимо жалости, она испытывала ещё и страх, что Алексей, поставленный в тупик, попросит её совета, в то время как она могла только сокрушаться, что всё так сложилось и бранить его за это. ― Расскажи мне, кто таков этот Маев? — даже не стараясь придать своему тону непринуждённости, попросил Вронский свою невестку, мирно цедившую слишком крепкий кофе. ― Алёша, я тебе уже всё написала в письме, ― протягивая каждое слово, напомнила ему Варя. — Я, кстати, не сразу сообразила о ком ты, четверть часа ломала голову, о каком Мартове ты требуешь сведенья, только потом поняла, что ты так перекрестил Маева, ― засмеялась она, но заметив на лице деверя нетерпеливо-несчастное выражение, решила всё-таки обрисовать ему Маева-младшего более детально, зная по себе, что повторение одних и тех же фактов действует на взрослых так же умиротворяюще, как на детей перечитывание одной и той же сказки. — Михаил — это младший и единственный переживший младенчество ребёнок Владимира Александровича Маева и его жены. Ты должен помнить и Владимира Александровича, и его отца, служившего в Третьем отделении ещё с прежних времён. В двенадцать лет Михаил унаследовал от своего деда по матери земли и капитал, теперь у него четверть миллиона годовых. Отец достаточно быстро отказался от затеи сделать из него государственного мужа, дипломата или, упаси боже, военного, он для такого не годится, горе было бы тому учреждению или полку, где бы он обосновался. Он кончил университете года два назад, утверждают, что у него талант к переводам, впрочем, я не могу судить, насколько эти похвалы соответствуют его умениям. Отец не слишком-то им доволен, хотя, кажется, уже смирился с тем, что он не продолжит династию сановников из четырёх поколений. Очень дружен со своей матерью Лукрецией Павловной, тут именно слово «дружен» подходит, потому что если он и пляшет под её дудочку, то не потому что она помыкает им, Лукреция Павловна едва ли умеете это делать, а потому что он очень любит мать. Вот две недели назад он умчался с ней на воды, чтобы потакать там её ипохондрии. Но ей это, пожалуй, простительно, с двадцати одного года до тридцати она только и делала, что рожала одного за другим детей и хоронила их. Представь себе, пережить семерых своих детей! Я совсем не удивилась, когда мне сказали, что она когда-то пыталась сброситься с лестницы. А ещё она всегда интересовалась всем потусторонним, а после всех этих несчастий едва ли в столице кто-то может с ней посоперничать в увлечённости спиритизмом, впрочем, она абсолютно безобидна в этой своей страсти к прорицанию, ― отвлеклась Варя, но вспомнив, что её повествование должно сводиться не к мадам Маевой, а к её сыну, заключила: ― Словом, многие считают, что Михаил пошёл в свою мать. У него несколько патетическая манера держаться и говорить, и он, наверное, несколько заносчив и немного нервозен, но это моё впечатление. В сущности, ни я, ни мои дети не знакомы с ним близко, издали он просто чудаковатый мальчик, но вполне милый. ― А что же Ани? Она мне намекала и даже прямо говорила, что он ухаживал за ней. Он в неё правда влюблён? — задал новый вопрос Вронский, пока Варя подмешивала в свой кофе молоко, запивая ним первую часть своего рассказа. ― Да, вероятно, но я чаще видела его в обществе Сергея, и, по-моему, Ани не было до него никакого дела. А это так важно? ― Я не знаю, что важно, а что не важно, я хватаюсь за любую деталь в надежде, что она что-то прояснит, ― признался он, с горечью спрашивая себя, как же ему поступить, когда ему станет всё известно. ― Некоторые обсуждали, что их брак был бы очень большой удачей для Ани, но я не воспринимала эти разговоры всерьёз, ― добавила Варя, несколько мгновений покопавшись в памяти, чтобы отыскать ещё какую-нибудь подробность, которая убедила бы Алексея в том, что он знает уже достаточно о месье Маеве, но он неожиданно вспылил. ― Очень большой удачей? Не щади меня, Варя, я ещё не стар, чтобы тебе стоило волноваться, перенесу ли я правду, так что говори без обиняков. Все ёрничали о том, какой это невероятный подарок судьбы для девушки с такой сомнительной родословной заинтересовать такого видного жениха, потому что второго такого оригинала и олуха, который не обратит внимание на её происхождение или даже сочтёт его пикантным, ей не сыскать! ― При мне такого никогда не говорили, ― смущённо уклонилась от прямого отрицания Варя, прекрасно сознававшая, какой подтекст был запечатан под обёрткой той самой «большой удачи для мадмуазель Карениной». ― Да, такие гадости говорят шёпотом, но их так старательно передают из уст в уста, что эффект такой же, как если бы их выкрикнули на весь зал, ― сказал Вронский, и на лице его повисла странная гримаса, словно он пытался ухмыльнутся, но вместо этого хмурил брови. — К слову, Варя, Ани дала мне представление о том, как с ней обращались в свете, я понимаю, почему ты не писала мне о том, что к ней относятся едва ли лучше, чем относились к её матери, но впредь, пожалуйста, говори всё как есть, ― без тени сердитости попросил он, придя к выводу, что будет жестоко и неблагодарно податься соблазну и напуститься на Варю, только потому что ему хотелось обругать хоть кого-то, кроме себя. ― Алёша, а я ничего и не скрываю от тебя. Конечно, не все были настроены к твоей Ани благостно, но твоё сравнение с тем, какой приём оказывали Анне Аркадиевне, просто неуместно, ― затараторила Варя, в спешке заштопывая дыры в своих прежних более тактичных показаниях. — Если Ани тебе сказала, что все к ней дурно относятся, что над ней смеются, то не нужно сразу так расстраиваться, вспомни, что восприятие дебютантки, почти ребёнка отличается от восприятия более зрелого человека. Ей достаточно было заметить за всю зиму один пренебрежительный взгляд в свою сторону, одну пару злобных старух, обсуждающих её, чтобы решить, что все её терпеть не могут. Мне ли этого не знать? Твой брат женился на мне больше, чем спустя сорок лет после восстания, но первое время многие всё равно болтали о том, что молодая графиня Вронская дочь заговорщика Чиркова, хотя, видит Бог, я никогда не стыдилась папеньки. Что поделать, скука и любовь к злословию очень развивают память, ― философски изрекла Варя и снова попробовала оттащить внимание деверя к собственным переживаниям из-за сплетен о своём отце и тому, как все эти слухи увяли стараниями её свекрови и одной влиятельной дамы. ― Если бы дело было в её впечатлительности, Каренин бы не согласился на то, чтобы она пряталась тут. Коли он разрешил ей не выезжать, значит, он считает, что её отсутствие в свете нанесёт его имени меньше вреда, чем её присутствие, ― отторгнув не касающуюся Ани тему, продолжил размышлять Вронский. Варя же, опасавшаяся, что он вынудит её подтвердить его слова конкретными примерами, которые у неё, увы, имелись, уже стала прицениваться к комнате, где они вдвоём сидели, дабы избежать роли палача с помощью какого-нибудь комментария о том, что здешняя гостиная очень уютная, хоть и тесновата, или о том, что золотая рама немного грузновата для незадрапированной обоями стены, но он продолжил: ― Мне кажется, Каренин что-то хитрит, и Ани об этом знает. Доверяй она ему, я бы уже давно был раскрыт, она бы в первую же неделю потащила меня к ним в гости. ― Возможно, Алексей Александрович болен, в городе он не появляется столько же, сколько и Ани. Иначе то, что твоя дочь до сих пор не захотела представить тебя отчиму и впрямь настораживает, хотя тебе это на руку: мне страшно представить себе вашу встречу ещё и при Ани, ― слегка съёжилась Варя, будто до неё уже долетали отголоски этой сцены. ― Пожалуй, ― неуверенно произнёс Вронский, потому что последняя фраза невестки отражались в нём не зеркальным страхом, а неясным нетерпением. Ему вдруг подумалось, что он бы нашёл, что сказать Каренину и наедине, и при дочери, и что ему было бы гораздо легче с достоинством вынести эту встречу, чем дальше терпеливо врать Ани. Варя не солгала своему деверю: Каренин действительно полностью разделил ссылку вместе с дочерью и ни разу с дня их переезда на дачу не появился в Петербурге. Его пропажа не так бурно обсуждалась, как пропажа Ани, в конце концов о стариках можно только гадать, какая же болезнь превратила их спальню в тюрьму, что далеко не так увлекательно, как сплетни о молоденькой барышне, но многие уже заочно хоронили Алексея Александровича. На самом же деле в Петергофе его держала не столько солидарность с Ани, сколько пронизывающее его уныние. Возвращение сына и его примирение с сестрой только разбередили старые тревоги Каренина, сначала он пытался впрячь себя в надежду на перемену в отношении между своими детьми, но комкающая все короткие еженедельные визиты Серёжи холодность с примесью стыда и досады убедила Алексея Александровича, что тешить себя подобными мечтами даже в его положении не стоит. Бесповоротной его меланхолию сделало письмо Облонской, на которое он послала весьма учтивый, вторящий её дружескому тону ответ, с новостью о том, что Вронский жив. Это известие ничего не меняло в жизни Алексея Александровича и его домашних, но он ощущал ядовитое разочарование, правда, он понимал, что несколько странно разочаровываться в любовнике покойной супруги, учитывая то, что он ему никогда не нравился да и не мог нравиться, но тем не менее ему казалось, будто у него что-то отобрали: с донесёнными до старости иллюзиями сложно расставаться, потому что времени поверить в новый светлый образ или хотя бы изваять его не остаётся и приходится доживать свой век со шрамом от этого отрезвления. Перебинтованный своими печалями, Каренин даже не находил былую радость в общении с Ани и был с ней не отстранённым, но каким-то рассеянным, так что у него даже не возникло подозрений насчёт того, что у его дочери есть секрет от него, хотя ещё полгода назад он бы давно вывел её на чистую воду. Во второй половине июля Алексей Александрович всё же на один день был извлечён из своего укрытия: Антон Максимович практически умолял его о помощи в одном затруднительном вопросе как своего приятеля и старейшину их ведомства. По дороге к Дёмовским он пытался пришпилить свои мысли к старым служебным делам, он помнил их более-менее отчётливо, но все они были будто за стеклом, так что к ним нельзя было притронуться, и все те вопросы, под чьим игом некогда находился его ум, казались ему как бы чужими, словно совсем не он некогда занимался ними, потому он больше думал о том, какая спесивая погода в последние недели, как меняются цвета фасадов зданий, когда их покрывают, словно испарина лоб, капли дождя, и о том, до чего красующийся на его макушке цилиндр нелепый головной убор. Несмотря на непривычное для себя безразличие к бедам министерства, которое было не по душе и самому Алексею Александровичу, он сумел вникнуть в суть дела и предложить господину Дёмовскому достаточно разумное решение, даже попросив присвоить его этот план себе — Каренину почему-то было бы неприятно, если бы ему пришлось незримо присутствовать на ближайшем заседании. Ещё час он выслушивал оды своей рассудительности и поношения своих приемников, после чего хозяин дома пригласил его к столу. В столовой их уже ждали Элиза и Елена Константиновна, выглядевшая сегодня очень мило и по-домашнему, хотя её камеристка корпела над этой непринуждённый простотой не меньше, чем перед гораздо более официальными выходами своей барыни. Дёмовская, обожавшая поражать своих знакомых, как никто умела создать в доме ту так льстящую гостю одновременно свойскую и в тоже время парадную обстановку, чтобы пришедший в равной мере чувствовал особую симпатию хозяев к себе и их почтение. В этом хрупком балансе, который так ловко поддерживала Елена Константиновна, прибывало всё, что окружала Алексея Александровича: сама Елена Константиновна, её неброский наряд, увитый дорогущим кружевом, обед, состоявший из небольшого количества самых мудрёных блюд, разговор под её командованием и даже побаивавшаяся отца своей подруги и несколько тускневшая при нём Элиза, для которой мать оставляла маленькие бухты в общей беседе, чтобы она могла что-нибудь добавить и не молчать всё время. ― Мне давеча Тимофеев расхвалил в очередной раз ― я подчёркиваю ― в очередной раз Сергея Алексеевича, всё же какой он у вас умница. Я честное слово рад, что у меня только Элиза, потому что будь вместо неё сын, я бы никогда не вышел на пенсию, подал бы когда-нибудь в отставку, но продолжал бы служить государству уже через сына, всё думал бы, как бы он не осрамил фамилию, как бы ему подсобить с повышением, но держу пари, вам приятно, когда Сергею Алексеевичу отвешивают такие комплименты, ― залихватски сказал Антон Максимович, глядя на Каренина с другой стороны стола. Тот в ответ мелко закивал, держа перед собой ложку, будто он соглашался в чём-то со своим супом, а не с Дёмовским. ― Сергей Алексеевич говорил, что Аннет больна, мы все надеемся, ничего серьёзного? — на сей раз с искренним сочувствием спросила Елена Константиновна. Конечно, слух о чахотке у Ани пошёл от неё, но она уже так запуталась в том, что она сама выдумала, что слышала от других, а что было на самом деле, что здоровье приятельницы её дочери по-настоящему стало беспокоить её, к тому же, если верить младшему Каренину, Ани хворала пятый месяц подряд, что уже наталкивало на мысли о том, что её жизнь в опасности, хотя у Элизы были прямо противоположные сведения. Алексей Александрович, уязвлённый, но не удивлённый враньём своего сына, сначала хотел сказать правду, предоставив Серёже самому в качестве наказания разбираться с недоумением общества, которое он так долго водил за нос, но нежелание навредить родному ребёнку, пускай он и заслуживал такую кару, обездвижило его мстительность, и он сухо, будто речь шла не о его любимой Ани, а о персонаже пьесы, ответил мадам Дёмовской: ― Ничего серьёзного. Просто сезон её очень утомил, потому всё одно за другим, то мигрени, то простуда, то нервы… ― перечислил Каренин и, случайно звякнув ложкой о свою тарелку, на минуту замолчал, пропустив возмущённый взгляд Элизы и то, как легонько раскрыла ладонь Елена Константиновна, будто говоря дочери, что тут и впрямь что-то не сходится. — Я полагаю, ― поразмыслив, медленно добавил Алексей Александрович,― Ани нужно поберечь, у неё слабое здоровье и нервы, поэтому осенью она не появится в обществе. Пособничать Серёже в его лжи ему было очень гадко, но наименее разорительным для репутации их семьи было переодеть хандру Ани в болезненность. «У неё ведь в самом деле не самые крепкие нервы, да и как она долго болела прошлой осенью», ― подбодрил себя Каренин, которому претили интриги собственного сына, но не измазать себя в его обмане, увы, означало бы предать его. Заявление Алексея Александровича быстро было спрятано в ножны снисходительных замечаний Дёмовской о том, как сложно мужчине одному воспитывать дочь, сколько бы гувернанток для неё не было нанято, но его угрюмый вид всё время напоминал хозяевам об этом фрагменте их разговора, прорезавшемся сквозь все другие темы. После первой же чашки чая Каренин стал откланиваться, дабы не мешать Дёмовским выносить свой вердикт насчёт правдоподобности или неправдоподобности его перепева басен сына. Елена Константиновна и Антон Максимович обменялись многозначительным хмыканьем, выразив таким образом своё сомнение в словах их гостя, и принялись за десерт, пока их дочь с запоздалым негодованием смотрела на пустой стул ретировавшегося Алексея Александровича. Элизе впервые на её веку нагло соврали в лицо, и хотя маменька приучила её к тому, что недоговаривать, темнить или наоборот декорировать истину своей фантазией не выходит за рамки хорошего тона, она чувствовала себя безвинно оскорблённой. Как же можно при ней утверждать, что её подруга больна, когда у неё в секретере в верхнем ящичке справа дремлет целая стопка писем от Ани, опровергающих этот вздор. В её сознании никак не мог поместиться, как откормленный кот в маленькую корзинку, тот факт, что Алексей Александрович, к которому, вопреки её исходной неприязни, ей годами прививали уважение, без зазрения совести намеренно ввёл её и её родителей в заблуждение, что казалась ей практически насилием над ними, будто отец Ани выворачивал им всем головы в нужную ему сторону, чтобы они не могли увидеть правду. Елена Константиновна уже колдовала на ночь над своими руками, ужасаясь крохотным бугоркам на свой коже, напоминающие неразмешанную в тесте муку, когда в её будуар вторглась дочь с тонкой папкой писем и просьбой изучить их. Ни в одном из посланий своей подруги Элиза не нашла ни одного намёка на её нездоровье и потому принесла их матери, будто та умела как-то по-особенному читать, что пока было недоступно Элизе в силу её возраста, но Елена Константиновна обнаружила в этих письмах только самый обыкновенный отчёт дачницы о её забавах, перерываемый такими же заурядными новостями личного толка. Некоторая наивность стиля Ани, отсутствие вычурности и интересных событий поставили крест на предположении госпожи Дёмовской о том, что приятельница Элизы, будучи не в состоянии обойти дом без помощи прислуги, сочиняла эти письма, чтобы как-то развлечь себя. ― Выходит, что с нами честна только Аннет, ― с безучастным удивлением огласила Елена Константиновна, отдавая изобличающие обоих Карениных во лжи бумаги дочери и взяв её ладонь с свою скользкую от крема руку, с беззлобной завистью сказала: ― Какие у тебя руки, Элиза, как персик, вот ты сейчас даже не задумываешься о том, какие они красивые, а будет тебе сорок один, как мне, будешь жалеть, что не обращала на свою молодость внимания. ― Маменька, так Сергей и Алексей Александрович вдвоём всех обманывают? —перебила этот поток ностальгии изумлённая Элиза. ― Получается, что да, ― спокойно ответила ей мать, гладя её пальцы. Наплывшее на Елену Константиновну любопытство, вылившееся в несколько часов построение самых смелых догадок о причинах такого поведения Карениных, немного успокоило Элизу, и она уже не чувствовала себя униженной, хотя всё ещё очень обижалась на родню своей подруги. Обвинения в клевете на собственную дочь и сестру были слишком тяжеловесными, чтобы вылететь за пределы будуара Дёмовской: она позволяла себе распускать только те грациозные, лёгкие слухи, которые при желании можно было стряхнуть, словно след от мела с ткани, а такие разоблачения всегда слишком серьёзны и как бы обязывают к прямому столкновению, ведь в правде не бывает укромных полутонов. Элизе также было велено не распространяться о содержании своей переписки с Ани, чьи новые доклады, как в шутку называли товарки свои письма друг к другу, были ещё более жизнерадостными, а на осторожные вопросы Элизы о её самочувствии Ани то изумлялась, то раздражалась, после чего её рассказ сразу же перепрыгивал к тому, как она плавала в пруду, как помогала Вере варить варенье и так далее. Восторги Ани касательно дачных радостей, инкрустированные мимолётными кокетливыми упоминаниями некого нового друга, заразили Элизу той же заочной любовью к увеселениям на природе, которую можно испытывать к натурщику, увидев его портрет, но мадмуазель Каренина не спешила приглашать свою приятельницу разделить с ней прелести загородной жизни, ссылаясь на нелюдимость и подавленность своего отца. Отказ Ани только раззадорил её, и когда ближе к концу августа Антон Максимович был призван на пикник в загородный особняк своего двоюродного брата, его дочь, кажется, предвкушала этот мероприятие больше, чем свои именины. Она надеялась за несколько часов получить все те же впечатления, что и её подруга за много месяцев, и была абсолютна уверена в том, что пикник у её родственников тоже подарит ей какое-нибудь маленькое приключение, которым она могла бы подразнить Ани. Хотя Элизе было бы в пору расстраиваться, приехав вместе с маменькой и папенькой на дачу к дяде, так как толпа в полсотни человек и лужайка, почти полностью заплатанная скатертями, на которые было больно смотреть, будто они старались докричаться до щедро обливавшего их светом солнца своей белизной, не предвещали романтического уединения, которым хвасталась Ани, но общее праздничное настроение и присущая горожанам на выезде раскованность в поведении быстро захватила её. Немилосердно пекущее солнце разморило всех гостей, и они, как полупьяные, разваливались на траве возле квадратных островков, усеянных паштетами, ветчиной, пирожками и переспевшими фруктами. Кочуя от одной компании к другой, Элиза от души хохотала над каждым анекдотом, даже если она слушала его с середины или с самого конца — она от природы была смешливой, но летний день прибавил ей ещё большую весёлость, будто приклеившуюся к её липкой от арбузного сока и пота коже. Иногда она натыкалась на кого-то из своих многочисленных подружек, и тогда они вдвоём кружили по саду, поглубже надвигая себе на лоб широкополые шляпы, в которые тарабанила жара. Расцеловавшись со своей очередной приятельницей, уже собиравшейся вместе с родителями уезжать, Элиза направилась обратно к своей маменьке, но заметила в нескольких саженях от себя месье Маева. ― Мадмуазель Дёмовская, ― учтиво поклонился он ей, проводив сосредоточенным взглядом её спутницу. ― Михаил Владимирович, приветствую в родных краях! Хорошо ли вы съездили? Мы с матушкой тоже хотим поехать на воды через месяц, а то осенью в Петербурге такая скука, поэтому расскажите всё поподробней, ― изящно начала Элиза, очень гордившаяся своей светскостью. ― Право, я в растерянности, что произошло, матушка чахла прямо на глазах от этих целебных источников. Это притом что нашим соседям наоборот значительно полегчало. В конечном итоге я доволен собой, что пошёл на поводу у матери, потому что я буквально умолял её уехать, а не будь меня рядом, она бы осталась в горах до зимы, надеясь на улучшение, и одному провидению ведомо, до чего бы довело её упрямство, ― с противоречащей этикету откровенностью выпалил Михаил. ― О, пусть поправляется поскорее, ― пробормотала немного сбитая с толку Элиза. Он поблагодарил её и прибавил, что виды всё же были волшебными, хотя он и не смог в полной мере насладиться ними из-за состояния матери, после чего Элиза уже хотела ещё раз пожелать скорейшего выздоровление Лукреции Павловне и приятного остатка пикника Михаилу, но он внезапно предложил ей прогуляться. Она сразу согласилась, хотя на его лице отразилась такая озабоченность и смятение, словно её согласие отворяло дверь его горестям. ― Елизавета Антоновна, я смею просить вашего заступничества. Полагаю, вы в курсе дела, и мне не нужно притворяться перед вами и скрывать, что я влюблён в Анну, ― будто сжав свой голос, чтобы он звучал твёрдо и плавно, проговорил Михаил. ― Я что-то такое слышала от мама ́, ― туманно подтвердила Элиза. ― От вашей матери? Но постойте, разве Ани не рассказывала вам обо мне? Вы ведь её единственная наперсница, ― опешил Маев, резко остановившись и дёрнувшись к своей собеседнице, будто он споткнулся о невидимый булыжник. ― Нет, она никогда о вас не говорила. ― Быть не может! Кому же, как не вам, ей доверять подобного рода вещи? Но хотя бы о некоем женихе, пускай безымянном, она должна была с вами говорить,― в ужасе настаивал Михаил. ― О женихе? — удивлённо повторила за ним Элиза, заслужив ещё более потрясенный взгляд от Михаила, будто они соревновались в том, кто первым отнимет у собеседника дар речи, давая друг другу ответы всё абсурдней и абсурдней. ― Хорошо, хорошо, ― обратился скорее к себе с этим заклинанием Маев, ― хорошо, Елизавета Антоновна, но Ани ведь хвасталась вам хоть раз, что у неё есть поклонник? Хорошо, пускай не хвасталась, пускай просто вскользь упоминала о безликом кавалере… ― Извините, ― покачала она головой, сочувственно опустив уголки рта. ― Что ж, теперь вы знаете о моих чувствах от меня, и я не снимаю моей просьбы, я всё ещё прошу вас о помощи, ― утихомирил себя Михаил мыслью о том, что его избранница просто очень стыдлива и скрытна, и только поэтому не поделилась с подругой сердечной тайной, но кровь уже подплыла к его щекам. — Я уже без нескольких дней полгода как не знаю, что происходит с Анной. Её брат не только скрывает от меня, где она, он даже не позволяет мне писать ей, а когда я вопреки его запрету отправил ей письмо на петербуржский адрес в надежде, что прислуга перешлёт его ей, на следующий же день Сергей вернул мне моё письмо, присовокупив к нему свои требования не беспокоить его сестру, так как моя назойливость придётся ей не по вкусу. Шесть месяцев я не получал от неё никаких вестей, шесть месяцев я слышу эти гнусные сплетни, шесть месяцев Сергей повторяет мне, что его сестра не здорова, ― тихо пожаловался он и, словно маленькими глотками набирая в лёгкие воздух, задал вопрос: ― Мадмуазель Дёмовская, пожалуйста, не врите мне, то, что говорят о чахотке, это правда? Если это так, то мне ясно, отчего Сергей не разрешает мне напоминать Ани о себе, естественно, бедняжке больно думать обо мне, о своих разбитых мечтах, о нашей свадьбе, когда её болезнь всё перечеркнула, но даже если она умирает, я должен об этом знать. Передайте ей, что мне всё равно, здорова она, больна ли — я готов на ней жениться и разделить с ней все тяготы и горести. Ах, даже если она проживёт всего минуту после нашего венчания, я буду счастлив, что в эту минуту был её мужем, потому что мы уже будем неразрывно связаны и однажды всё же соединимся в другой жизни. Не привыкшей к таким цветастым речам Элизе показалось, что ей процитировали монолог из самого упоительного и невероятного романа ― она даже не подозревала, что такие вещи может говорить её современник, а не уроженец эпохи Возрождения или аристократ в напудренном парике из прошлого века. Восхищение, тесно перевязанное с изумлением, сменилось состраданием к этому необыкновенному юноше с такими дивными высокими чувствами и чудесным профилем, и жалость к нему тем больше возрастала в ней, чем понятней ей становилось, что они жертва одной интриги, что их обоих обманывали. ― С Ани всё превосходно, она с Алексеем Александровичем всё это время живёт в Петергофе на даче! Она здорова, нет никакой чахотки! Я до начала лета тоже волновалась за неё, а потом написала ей. У Ани всё в порядке, просто она захотела уехать из столицы. Умирает — выкиньте это из головы, она целыми днями купается, гуляет, играет на пианино, у неё даже какой-то новый друг появился. Не понимаю, зачем эти два скверных человека всем врут, мне так обидно было, когда они мне солгали, а теперь мне обидно за вас вдвойне, ― шумно подытожила она, лучезарно улыбаясь Михаилу, который понравился ей ещё больше тем, что она смогла быть для него доброй феей, рассеявшей кошмар вокруг него. Слова этой девушки будто вытянули из Михаила все мысли и чувства, как шприц лекарство из тёмной бутылочки, и внутри у него стало пусто. Он пытался раздумывать над тем, что только что услышал, и не мог — слишком резко всё перевернулось с ног на голову. ― Вы не солгали мне? — робко переспросил он Элизу. ― Ни в коем случае. И раз вы так влюблены в Ани, а я её лучшая подруга, то зовите меня Элизой, ― захихикала она, уже намереваясь предложить этому милому молодому человеку, которого она решила отныне величать Мишелем, свою дружбу. Немного очнувшись, когда отогретая тем, что Ани ничего не угрожало, радость стала распускаться в его сердце, он осыпал самыми пылкими благодарностями Элизу, напоминавшую ему в это мгновение отлитую из золота скульптуру ангела не то из-за того, как на её жёлтые волосы и канареечное платье падал свет, не то из-за роли, которую она сыграла для него в этой загадочной истории. Он бы мог ещё на тысячу ладов сказать ей «спасибо» под расползающейся тенью что-то тихонько лепетавшей липы, но вместо этого он попросил свою избавительницу о ещё одной услуге: передать хозяину дома, что он вынужден покинуть их замечательный пикник. Во-первых, его слишком глодало собственное облегчение, чтобы он мог опуститься до бессмысленного разговора с полусонными гостями или попивания разогретого на солнце компота, а во-вторых, он ощущал, что его душа вот-вот наполнится и другими чувствами, кроме счастья, как пустая комната, в которой стоит лишь один стул, мебелью, и это ему было лучше пережить в одиночестве.