Припылённое родство

Неделю за неделей Серёжа навещал своего отца и сестру в Петергофе, и каждую неделю они разыгрывали одну и ту же сцену, менялись лишь новости, которые он обсуждал с отцом, в остальном его визиты были абсолютно одинаковыми: он являлся к часу дня, в прихожей его встречала Вера, она же провожала его в гостиную, отец спрашивал о его служебных делах, затем они нестройным дуэтом порицали какого-нибудь видного чиновника, а если к слову не приходился никто конкретный, они пространно ругали политику всех министерств и служащих в них казнокрадов и лентяев, потом обед, чай, Ани играет что-нибудь на пианино, он откланивается — и всё это ужасно неловко, даже стыдно. Алексей Александрович снова держался с сыном с тем настороженным холодным дружелюбием, к которому они давно привыкли, конечно, Серёже несколько раз были поданы знаки, что он более-менее прощён, и что через Ани он помирился и с отцом, но во всех его жестах читалась напряжённая дипломатичность, а не теплота, впрочем, такой порядок вещей не мог смутить Серёжу и не мешал им вести беседы о делах. Как всегда, всё было труднее с Ани: после длительной командировки в Москву он стал замечать за собой, что его тянет к сестре, что по дороге в Петергоф ему даже не терпится увидеть её, но это стремление будто не могло находится без движения, и как только он здоровался с Ани, оно оборачивалось желанием поскорее уехать ― так если бросить мяч в стену, он будет лететь к ней, но как только они соприкоснуться, он отскочит в обратную сторону. Его горчащая грустью отстранённость не могла ускользнуть от Ани, и хотя она вела себя как прежде, он чувствовал, что она всё замечает, и что её это ранит. Как мучительно часто она кротко смотрела на него с доверчивым непониманием, будто спрашивая: «Серёженька, разве мы не помирились? Почему же ты будто боишься меня?» Тогда его сердце щемила досада на себя и хилая нежность к сестре, и он в самом деле старался быть с ней поласковее, но в каждом проявлении доброты к ней читалась излишняя серьёзность и даже застенчивость, как у отвечающего урок лицеиста, который на совесть подготовился к проверке своих знаний. Он хвалил её музыкальные способности, быстро, словно к горячему, притрагивался губами к её щеке на прощание, садился к ней поближе и перенял её странную манеру перечитывать за ней все книги, чтобы потом их обсуждать, но всё это с усилием над собой. Ещё сложнее ему было вести себя подобным образом, оттого с каким отвращением поглядывал на него отец, когда он в очередной раз пытался деликатничать с сестрой, в такие моменты и самому Серёже казалось, что он только омерзительно кривляется, а не заглаживает свою вину. Сегодняшняя невыносимая жара, гремевшая с особенной озлобленностью в честь своих последних в этом году гастролей, была Серёже на руку: пускай на подъезде к их даче у него чуть не хлынула кровь из носа, зато хоть какой-то извиняющий его вялость предлог. В доме было попрохладней благодаря плотно сдвинутым, словно насупленным шторам, но так темно, что он даже не сразу разобрал, где Ани и Алексей Александрович, войдя в гостиную. Из этого бесшумного полумрака, какой иногда стоит перед глазами перед обмороком, до него донёсся будто истончившийся от зноя голос отца и какое-то хлюпанье ― как оказалось, это Ани обливала холодной водой диван и ковёр, убеждённая в том, что таким образом освежат воздух в комнате. Завязался обыкновенный разговор, Серёжа рассказывал об одном судье и процессе, который он сейчас вёл, но затем их беседа начала сворачивать не туда: сначала к другому судебному разбирательству, потом к судам вообще, затем к реформам суда и вопросе о присяжных, после чего их мнения разошлись, а жара, по-видимому, сделала обоих жёлчными, потому всё переросло в перепалку. ― Право, я не могу взять в толк, каким образом закрытые двери суда должны способствовать справедливости, по-моему, как раз всякие злодеяния принято делать без свидетелей, а торжеству правосудия нечего стесняться зрителей, ― иронично заметил Серёжа. ― Толпа нередко проникается незаслуженной симпатией к преступнику, если его защитник достаточно красноречив, чтобы выворачивать факты для выгоды своего подопечного, ― вытягивая шею вверх будто для того, чтобы прибавить себе роста и иметь возможность смотреть на сына сверху вниз, парировал Каренин. ― Если дюжина или сотня людей может быть пристрастна, то тем более может быть пристрастен один единственный судья, ― с холодным упрямством возразил ему Серёжа. ― У судьи, как и у врача, за годы службы вырабатывается некоторый иммунитет к сантиментам, а человек, не имеющий отношения к судебной системе и мало смыслящий в праве вообще, может пожалеть последнего убийцу за то, что он, положим, красив. Тут я согласен с господином Победоносцевым, ― горделиво подкрепил свою точку зрения Алексей Александрович этой фамилией, будто после ссылки на столь авторитетное лицо спор продолжаться просто не мог. ― Ах и месье Победоносцев такого мнения? В таком случае у меня нет шансов вас переубедить, если сам Победоносцев не согласен со мной. Кто я против этой глыбы архаичности и косности? — не то иронично, не то разочарованно, но главное, очень спокойно, как будто совсем не язвительно, заговорил Серёжа. — Один в Константине Петровиче недостаток, он будто сам себя стесняется, зачем же прямо не написать, что в каждом суде вместо присяжных должен сидеть поп, который и будет выносить все приговоры. А что адвокаты? Их он, верно, тоже считает лишними, они ведь не умеют читать в сердцах? ― Сергей, я вовсе не считаю Константина Петровича непогрешимым, в конце концов полагаться во всём на одного человека означает не осмеливаться рассуждать самостоятельно, но и относительно адвокатов я считаю, он прав. Очень многие молодые люди из тщеславия или корысти готовы искажать правду, как мне кажется, ― сделав паузу, сказал Каренин-старший, которому до этого момента не подворачивался момент продемонстрировать сыну, что он знает о его подпольной деятельности баснописца, а разговор без экивоков виделся ему только сотрясанием воздуха. — Но альтернативы адвокатам, увы, не существует, потому обществу приходится сталкиваться и с недостойными представителями этого ремесла, ― примирительно добавил он. Они снова с особым усердием, часто встречающими у чуть не поругавшихся людей, когда они пытаются будто отгрести подальше от своей ссоры, начали обсуждать приятеля покойного брата Алексея Александровича, который тоже некогда промышлял адвокатством. И всё-таки они были недовольны друг другом, даже заговорив о такой невинной теме, как погода, а в тяжёлом плотном воздухе развалилась их ссора. Серёжа и вовсе не мог упрятать свою сердитость, потому как злился он не столько на консервативность отца, хотя для своего чина и лет он был ещё вольнодумцем, а на себя за то, что стал припираться с Алексеем Александровичем, зная, что противоречить ему бесполезно, к тому это так некрасиво устраивать политические дискуссии с ним при Ани. Впрочем, досада его почти рассеялось, когда в комнату со всеми положенными церемонностями ввалилась Вера с двумя сложенными ширмами и тазом мокрых простыней. ― Анна Алексевна, куда ставить-то? К окошку? — пробормотала она, оглядывая гостиную и крутясь при этом со своими огромными деревянными крыльями. ― Сюда, ― скомандовала Ани, повелительно указав пальцем у выхода на веранду. Вера, чудом никого не зашибив одной из ширм, с невозмутимым видом принялась за архитектурный прожект своей барышни. К строительным работам в итоге был привлечён и Серёжа, от которого требовалось таскать пресловутые ширмы в рябивших перед глазами витиеватых ромбиках туда-сюда, пока Ани придирчиво выбирала для них лучшую дислокацию, словно это было не несколько соединённых в ряд панелей из ясеня, а какая-нибудь дивизия пред битвой. Наконец этот маленький генерал в батистовом платье одобрил его работу и начала вместе с Верой сооружать что-то вроде шатра из мокрых простыней. ― А что вы делаете? — наконец поинтересовался несколько обескураженный Серёжа, когда к нему подошла горничная, чтобы набросить влажную ткань на образовывающую прямой угол ширму. ― Анна Алексевна прохладу устраивают, ― флегматично объяснила Вера. — Кстати, Сергей Алексеевич, вы отобедать не желаете, я тут могу накрыть, а то в столовой не продохнуть. Алексей Александрыч и мадмуазель Ани попозже теперь откушивают, когда уже не так печёт, а вы-то голодны, небось, с дороги? ― Нет-нет, спасибо. Мне тоже сейчас в горло не полезет ничего, ― отмахнулся он. ― Оставайся с нами до ужина, ― ласково предложила Ани. ― Извини, я заранее условился с Алёшей Облонским поужинать. Ещё немного с вами побуду и поеду, пока доберусь до дома, пока переоденусь, пока дойду, вот уже и шесть часов, ― как можно мягче сказал Серёжа, но Ани всё равно дёрнула губами словно для того, чтобы удержать на них улыбку. ― Тогда передай ему от меня привет, ― попросила она, немного поникнув, но через мгновение оживилась: ― Серёженька, хочешь я сыграю для тебя? Мадам Лафрамбуаз прислала мне ноты из Парижа, какой-то новый композитор месье Сати, я уже выучила одно его произведение, сначала не поняла, нравится оно мне или нет, оно поначалу скучноватое, знаешь, там один фрагмент всё повторяется и повторяется, но потом я будто распробовала, и мне интересно, понравится ли тебе эта мелодия. Она снова пытала его этой пронзительной нежностью в своём голосе, этой детской покорностью во взгляде, этой предупредительностью и заботливостью в каждом жесте и в каждой фразе — да с каких пор его это не раздражает, а трогает? А ведь раздражаться на неё всё же легче, просто стискиваешь зубы и молчишь, подавляя в себе это чувство, а умиляться — это либо сознавать, что слишком скуп с ней, либо вынуждено раскочегаривать в себе этот трепет, как слабый огонёк в камине, чтобы таки-уплатить ей долг. «Ласковей, ласковей, будь с ней поласковей», ― приказывал он себе каждый раз. ― Такая темень, как же тебе играть? — взяв в руки листок с нотами, лежавший на крышке пианино и посмотрев на будто притаившиеся среди линеек значки, участливо осведомился Серёжа. — Я обещаю, что в следующий раз непременно послушаю, а сейчас не порть зрение, пытаясь разобрать ноты, ― ласковей, ласковей, нужно сказать ей что-то ласковое, как-то тепло назвать её, ― котик. Последнее слово будто поплелось за остальной фразой, как боязливый денщик за офицером, который регулярно пинает его сапогом в рёбра и хлещет по щекам, но он произнёс его слишком громко и отчётливо, чтобы его могли не расслышать. Алексей Александрович обескураженно смотрел на сына, не соотнеся, причём тут к Ани и нотам коты, так что Серёже мгновенно сделалось неловко за себя и своё желание понежничать с сестрой. Котик — уж назвал бы её Анечкой на худой конец, если уж приспичило поминдальничать, или душечкой, или милочкой. Впрочем, сначала ему показалось, что более нежного титула просто не существует, и нет более удачного слова, чтобы выразить своё расположения, ведь так звала его мать лет двадцать назад. «Ещё бы защекотал её или поиграл с ней в прятки», ― попенял он себе на свою извращённую логику, надеясь на то, что сестра хотя бы не станет ничего у него переспрашивать, предоставив ему молча устыдиться себя. ― На самом деле темновато, ещё ошибусь в нотах, тогда в следующий раз, ― отозвалась несколько растерянная Ани, силившаяся понять, можно ли ей радоваться этому непривычному обращению, и почему у её отца и брата такой вид, будто бы «котик» было каким-то ругательство. Серёжа бы выдумал сестре ещё десяток нежных прозвищ в благодарность за её тактичность, но уже зарёкся называть её иначе, чем по имени. Впивавшееся в него смущение не могло разжать свои когти в присутствии Ани и отца, которые, похоже, ожидали от него новых признаков помешательства, а потому, как только стрелки часов подползли к половине четвёртого, он начал собираться в путь, ещё раз похвалив изобретение сестры на прощание. Хотя в доме с помощью ухищрений Ани было не так жарко, как за его пределами, он чувствовал себя в этой уже чуть-чуть остывшей духоте так, будто бы он выбрался из западни, и больно врезавшийся ему в глаза солнечный свет был для него символом его долгожданной свободы от полумрака гостиной. Да, пожалуй, послезавтра его снова потянет сюда, все впечатления затопчутся другими событиями, но сейчас он опять спешил убраться подальше от Петергофа, поскольку не мог вспомнить ни одного отрадного мгновения из тех почти трёх часов, которые он провёл рядом с отцом и сестрой, и только корил себя за частоту своих визитов. Зачем ему ездить сюда каждую неделю? Отсидись он сегодня в городе, то не повздорил бы с отцом из-за Победоносцева и не выставил бы себя на посмешище с этим приторным "котиком". Что он кому пытается доказать своими визитами? Дома он с наслаждением сорвал с себя припавший дорожной пылью и стыдом мокрый костюм, умылся и наново оделся в свежий выглаженный фрак. Недолго передохнув, Серёжа предупредил прислугу, что вернётся часам к десяти вместе с Алексеем Степановичем, отличавшимся завидным аппетитом, из-за чего кухарке было велено держать наготове какую-нибудь закуску, и отчалил в ресторан. Солнце уже медленно падало к горизонту, хотя в небе ещё не появилось перламутровых отблесков заката, и немного угомонившаяся жара казалась прохладой, оттого он шёл неторопливо, будто бы он никуда не направлялся, а просто гулял, плывя между помпезными особняками и сонными прохожими. Уже почти добравшись до места встречи с кузеном, Серёжа даже сбавил шаг, чтобы растянуть свой променад на пару минут, и по мостику через узкий, как змеящаяся вена на запястье, канал он уже еле волочил ноги. Почему-то вокруг него было очень тихо, хотя люди на улице были, но все звуки будто выцвели ― и шаги идущего впереди него лысого господина, и тявканье болонки из приоткрытого окна, и болтовня двух подростков, глядевший на воду. Вдруг уже почти сойдя на тротуар, Серёжа остановился и обернулся к уставившимся на воду мальчикам. В глубине его сознания затрещала, будто раскручиваясь какая-то мысль, он пока не осознал, какая именно, но уже смекнул, что она как-то связана с этими ребятами. Два мальчика, Петербург, мост… «Да ведь это же её дети!» ― хлестнула его разум догадка. Точно-точно, Кити ему рассказывала про своих сыновей и дочку, когда он застал её у Облонских одну. Он с каким-то иррациональным восхищением принялся рассматривать обоих мальчиков, стараясь отыскать в них как можно больше черт матери и умиляясь им ещё сильнее, если что-то напоминало ему в них мадам Лёвину. Вот же: у того, что немного свешивается с перил, такие же лёгкие светлые волосы и прозрачная кожа, а второй, если бы не рыжие волосы был бы её полной копией — нежное, доброе лицо с грустными глазами, и то, как он покачал головой… Не большой поклонник детей любых возрастов, он любовался этими мальчиками, будто это Кити послала ему два своих портрета, чтобы напомнить о себе, и она казалась ему такой близкой в этот момент, что он почти мог дать слово, что сейчас она идёт сюда или наблюдает за сыновьями с балкона. Рыжий мальчик, заметивший, что они стала предметом столь тщательного изучения, ничего не сказал своему бледному спутнику, но с вопросом покосился на Серёжу, и этот изумлённый взгляд, не наглый и не задиристый, какой бы уже мог быть у его ровесника, только усилил благоприятное впечатление Серёжи об этих детях. «Разве я ожидал другого? Наверняка, её старший сын и младшая девочка тоже очень славные», ― подумал он, уже решив, что надо с ними поздороваться и сказать, что он племянник Дарьи Александровны и друг их матери, к счастью, он помнил, что кого-то из них зовут Петей, а кого-то Федей. ― Мотя, вот зачем ты папиросу слопал? — наклонившись к товарищу, с негодующим сочувствием осведомился рыжий мальчик. Его спутник поднял к нему своё меланхоличное лицо, чьим белым цветом он был обязан, судя по всему, тошноте, а не матери, и что-то тихонько промычал. Имя снова оперевшегося на перила страдальца-гурмана мигом растворило всё очарование вокруг двух приятелей. На Серёжу рухнуло осознание того, что несколько минут он пялился на двух никак не связанных с Кити мальчишек, разыграв своей сентиментальностью сам себя. Нужно же было так обмануться ― что же сыновья Кити два единственных мальчика в Петербурге, которые могут стоять на одном из сотен мостов? Как можно было принять этих двоих за детей Кити? Он ведь даже не знает, где они сейчас, возможно, они пару месяцев как вернулись в деревню. «Мнительный болван, хорошо, ты хоть не успел отрекомендоваться им, а впрочем, вот этот балбес, наевшийся папирос, пожалуй, подходящая для меня компания», ― отчитал себя Серёжа за свою суеверность и быстро зашагал к ресторану. Пожалуй, он бы не чувствовал себя из-за этой, в сущности, забавной ошибки так, будто бы ему дали подзатыльник, если бы он не так часто думал о Катерине Александровне. Воспоминания о ней постоянно прокрадывались в его голову, иногда они пробирались в его мысли с помощью чего-нибудь напоминающего о ней: вдовы в трауре, кондитерские, заметки о пожаре в газете, но чаще они просто бесцеремонно вваливались без всякого формального повода. Увы, перетасовываем картин их короткого знакомства дело не обходилось — с ещё большим усердием он изводил себя бесплодными фантазиями, будто считая, что если мечтать о новом свидании с особым старанием, то оно непременно произойдёт наяву. Слабое воображение в данном случае играло с ним плохую шутку, поскольку их встреча чудилась ему во вполне обыденном антураже, что придавало ей мучительную правдоподобность; однажды он так долго представлял, как Кити приходит к нему в дом, что когда к нему явился лакей с сообщением о том, что посыльный доставил в министерство все нужные документы, вместо доклада об ожидающей его в прихожей даме, он искренне огорчился. Взаправду Серёжа не предполагал в себе такой преданности госпоже Лёвиной, которая, верно, ни разу и не вспоминала о нём, а если и вспоминала, то лишь со снисхождением к его юношеским порывам, того, чтобы судьба свела их вновь, она жаждать не может, скорее даже наоборот ― ей теперь хочется избегать его. Её даже в бреду не посетит идея о том, что между ними может быть что-то общее, в конце концов он младше её покойного мужа на четверть века… Но разве он так плох собой? Серёжа, конечно, никогда не почитал себя скрытым ловеласам, который если ещё не лишил разума всех столичных жительниц, то лишь потому что пока не задался подобной целью, но он и не отрицал, что его шансы завоевать понравившуюся ему особу не были мизерными. Пожалуй, многих юных дев прельстило бы его внимание, тем более он слыл выгодным женихом, а более зрелые дамы с радостью развлеклись бы или утешились его обществом, ведь если говорить на чистоту и не скромничать, у него было достаточно качеств для успеха в амурных приключениях. Природа пощадила его: кровь Карениных в нём почти не угадывалась, от Облонских его отличала только острота черт лица и некоторая худощавость фигуры, отчего он напоминал очень изящный и как бы ссохшийся дубликат Степана Аркадиевича, хотя сходство это было не очевидным, так как Серёжа не умел бессознательно лучиться той нейтральной благожелательностью, в которой его дядя замачивал, как сухари в молоке, своих знакомых, но его суровость и пасмурность вовсе не портила его. Любой приятней и почётней внушить любовь к себе сдержанному, холодному человеку, нежели пылкому баламуту, в ком сильные чувства вызывает даже блеск собственных туфель, ведь страсть для ледяного сердца целый подвиг, на который можно пойти только в исключительный обстоятельствах, а кому же не понравится считать себя исключительным обстоятельством? Добавить к этому его ум, положение в обществе, уважение начальства в министерстве, вежливость, отсутствие напыщенности и вульгарности в манерах, и ему можно практически не бояться поражения, так почему же он вместо того, чтобы наслаждаться склонностью какой-нибудь женщины, грезит о Кити? Об этой привязанности ему, вопреки так часто охватывающей влюблённых словоохотливости, даже не хотелось ни с кем разговаривать, потому что вразумлять себя он мог и сам. Поделись он с кем-то, какой бы ответ услышал? Отец бы сказал, что это низко и недостойно, потому что она сестра Дарьи Александровны и только овдовела, Владимир Александрович — что это как-то непутёво, а Роман Львович — что это бесперспективно, и посоветовал бы обратить внимание на менее высоконравственную вдовушку, может, Ани бы пожалела его, если бы не слишком приревновала, но она сама чудачка. В отнюдь не праздничном настроении Серёжа добежал до ресторана, в котором они условились об ужине с кузеном. Немного усталый официант, опоясанный поверх жилета большим фартуком, спросил его своим мягким, почти девичьим голосом, не он ли друг месье Облонского, и получив утвердительный повёл за собой в отдельный кабинет, где уже энергично хрустел солёными огурцами Алёша. Увидев кузена, он виновато улыбнулся ему, кивнув на своё кушанье: ― Ты уж не обижайся, что я без тебя начал, подумал, что раз я тебя умудрился обогнать, значит, ты надолго задержишься, а я уже такой голодный, вот пришлось огурцами перекусывать, да ты угощайся, пожалуйста! Хотел нам шампанского заказать сразу, но потом подумал, у тебя уже выпьем, а то жара неимоверная, ты у нас такой субтильный, ешь мало, а я тебя на руках не донесу, ― захохотал он, по-видимому, представив себе это зрелище. ― А дома что? Если тебя сразу в сон потянет, так и дрыхни себе на здоровье, я тебя спать уложу на диване и с чистой совестью домой поеду ну или захраплю в кресле, тут уж как получится. ― Ладно-ладно, ты мне только скажи, почему мы в кабинете в этот раз? — спросил Серёжа, вчитываясь в меню. ― Во-первых, мы предотвращаем всякий разврат таким образом, вот захочет кто-нибудь уединиться с певичкой, а тут мы кабинет заняли, и у парочки будет время одуматься и раскаяться, а во-вторых, мне хотелось шика, ― с невинной гримаской заявил Алёша и принялся перечислять длинный список блюд для себя. ― Алексей, ты в долги влезть хочешь? К чему такой пир? — строго поинтересовался Серёжа, когда они отпустили официанта с заказом. ― Серёжа, маменька тебя и так любит, нечего мне каждый раз читать нотации, тем более у меня всё в порядке, хочешь верь, хочешь нет, а я нашему следователю вчера даже взаймы денег дал, ― похвастался Облонский и, вальяжно откинувшись на спинку стула, объяснил: ― С тех пор, как моё начальство прознало про дедово наследство, меня всё повышают и повышают, вот теперь хотят определить в Петербург. А ещё мне матушка стала деньги присылать из своих доходов, я даже не ожидал, честное слово. Кстати, я давно хотел купить, всё скопить думал, но знаешь, надо же как-то жить, как-то соответствовать своему чину, титулу, а тут от маман такой презент, я сразу и купил себе фонограф. Вот ты ко мне приезжай, я тебе покажу и включу его для тебя, просто прелесть, я сегодня целое утро слушал! Вдохновенная болтовня двоюродного брата и бульон с пирожками немного развеселили Серёжу, и он уже с удовольствием обменивался с Алексеем остротами в перерывах между похвалами местной кухни. Едва ли он был ему близким товарищем, с которым можно быть полностью откровенным в своих речах и поступках, но всё-таки общение с ним не обременяло его, и он чувствовал, что опекает кузена, не потому что пообещал что-то в этом роде его матери или пёкся о репутации своей родни — просто ему не хотелось, чтобы этот озорник попал впросак из-за своего лёгкого нрава, к тому же его не так уж часто приходилось выручать, обычно хватало просто призвать его к порядку. Снова поскучнел он после часа шуток, только когда Алексей уже по традиции начал свой краткий отчёт о том, как обстоят дела у его семьи в Москве: Серёжа понимал, что разузнать что-то о Кити у него была возможность только сейчас, и желательно бы ему сбить со своего голоса волнение, чтобы не выдать себя. ― Маша продолжает пугать деревенский бомонд своим велосипедом. Я помню, сколько копий было из-за него переломано, как дед-покойник, когда Маша только загорелась, отругал её, что приличной девушке, княжне, не пристало рассекать по городу в шароварах и носится в издательство со своими опусами, Гриша так возмутился, они же с Машкой не разлей вода, и матушка тоже подхватила, мол, нечего её дочку за такие безобидные вещи распекать. Это, конечно, смелость нужна, чтобы человеку, который ещё может завещание переписать, перечить, я бы с ним во всём соглашался, даже если бы он считал, что мы живём в лесах Амазонки, но вон видишь, Гриша не заступиться за Машу не смог, а всё равно он у нас теперь богатей, ― резонно заключил Алёша, разведя руками. ― А ваша родственница, которая недавно овдовела, Лёвина? Как у неё дела? — придав своему напряженному лицу выражение безразличия, полюбопытствовал будто бы лишь из одной вежливости Каренин. ― Тётя Кити? Её бы стоило подальше держать от угодий супруга, она в начале лета уехала от маменьки в Покровское вместе с дочкой и младшими сыновьями, и там снова начала сходить с ума с этой идеей всё оставить рабочим, как того хотел Константин Дмитриевич. Гриша с матушкой уже даже обсуждали то, что нужно ей из денег деда возместить цену этого самого Покровского, пропади оно пропадом, чтобы она спокойно выполнила завет мужа, а сама бы уже купила другое имение или ценных бумаг и не мучилась. Может оно и справедливо, дед, если бы знал об этих безумствах, то ей бы тоже что-то завещал, но тётка такая гордая, ― почти брезгливо сказал Алесей, ― её хоть на коленях умоляй взять эти деньги. Не знаю, на что она намерена жить, наверное, на своё приданное, впрочем, Кознышев холостяк, детей нет, и верно, не обидит племянников после смерти. Да что ты потемнел, а? Не умрут они с голоду, даже если эта блажь у тётки не пройдёт, вон Митя уже не её забота, ― принялся успокаивать кузена тронутый его сердечностью Алёша, как бы размывая мрачность своего рассказа целым полчищем удачных исходов этой истории, словно кляксу водой. Не нужно было обладать особой чувствительностью и проницательностью, чтобы заметить уныние Серёжи: губы его сжались, а глаза скользнули вниз и вбок, будто придавленные грузом печальных новостей, и то, как он старался скрыть свою удрученность, высоко вскинув брови и сжав зубы, только придавало ему ещё более скорбный вид. Жалость к Кити и её детям обхватила его сердце и потянула его вниз, и бравурные предсказания кузена только противно жужжали вокруг него, хотя он с вялой усмешкой кивал ему в ответ. Ах, зачем он тогда сознался ей в том, что он влюблён в неё, зачем связал себе руки этой правдивостью? У него была бы возможность когда-нибудь предложить бедняге свою помощь, но теперь она никогда не примет протянутую ей руку. Если ей не позволяет гордость воспользоваться добротой родной сестры, которая хочет с ней поделиться деньгами их общего отца, то что уж думать о том, что она позволит своему воздыхателю хоть как-то облегчить её положение. Если она даже будет тонуть, то скорее предпочтёт пойти ко дну, чем дать ему спасти себя, так как быть его должницей хоть в мелочи будет для неё бесчестием. Он может сколько угодно повторять ей, что не требует её благосклонности взамен, её это не убедит. Если бы хотя всегда бы знать, что с ней происходит, чтобы в случае надобности замаскировать свои усилия под волю случаю и игру провидения, но и это ему недоступно. ― Кстати, уж если я упомянул Митю, ― продолжая осаждать печаль Серёжи, щёлкнул пальцами его собеседник и лукаво скривил рот, ― он остался в Петербурге восполнять пробелы своего домашнего образования под чутким надзором Кознышева и собирается держать экзамен в университет через год. Он младше меня на восемь лет, сам понимаешь, большой дружбы между нами быть просто не могло, но вот пришлось завести с ним переписку после того, как он ненадолго ездил к матери и пересёкся с моей сестрой Ольгой Степановной. По её просьбе я якобы переписываюсь и с Митей, и с ней, хотя на самом деле я пересылаю их письма друг другу. Честное слово, я ещё никогда не получал столько почты! ― Занятная схема, но я в толк не возьму, зачем им понадобился посредник в твоём лице? ― Понимаешь ли, они пишут так много друг другу, что это невольно наталкивает на подозрения. Шестнадцать-семнадцать лет – пора, когда страсть к бумагомаранию может быть вызвана лишь другой страстью… ― И ты потворствуешь этому? — в негодовании воскликнул Серёжа. ― Серёжа, не я, так кто-нибудь другой помогал бы им, а если нет, то они бы просто переписывались напрямую тайно, ― даже положив нож и вилку, чтобы свободно жестикулировать, начал оправдываться Алёша. — К тому же я, почитай, играю роль цензора, ведь перед тем, как запечатать каждое письмо наново и подписать конверт своей рукой, я их обязательно прочитываю. Мне ещё не попадались в руки более невинные и трогательные послания. Не могу поручится за то, что будет дальше, но пока их переписка напоминает переписку влюблённых лишь изредка, он пишет ей, что она его самый близкий друг, а она подписывается «всегда твоя Оля», и в этом нету флирта, потому что флирт подразумевает некую игру, а каждое их письмо это всё рано что вырванная страница из дневника. ― Возможно, они и не влюблены вовсе? — предположил Каренин. ― Нет, тут скептицизм излишен. Дружба не требует таинственности. К тому же он написал ей, что полюбил её ещё мальчишкой, хотя я считаю, что он до сих пор мальчишка, а она заверяет, что лучше останется старой девой, чем будет женой другому, ― осмелел в своих показаниях Алёша. ― Но ведь ты понимаешь, что они двоюродные брат и сестра, что они никогда не поженятся, значит, им бы лучше прекратить эти отношения, дело даже не в том, что ты помогаешь им переписываться за спиной их матерей, которые, естественно запретили бы им поддерживать эту опасную для них обоих связь, хуже всего то, что ты своей снисходительностью и покровительством даришь им иллюзию того, что из сложившихся обстоятельств существует выход, а это не так, получается, ты обманываешь не столько Дарью Александровну и Катерину Александровну, сколько своего кузена и сестру, ― попробовал увещевать его Серёжа. Неожиданно перед ним мелькнула неказистая Оля, выводящая своими ободранными пальцами послание возлюбленному в классной комнате рядом с решающим задачку по арифметике племянником, и эта картина столь отчётливая, несмотря на свою мимолётность, как огонёк в темноте, венчающий спичку долю секунды и тут же гаснущий, откликнулась в нём горчащим во рту сочувствием к ней и к адресату её писем. Но вместе с этим состраданием почему-то не приковыляла злоба на авантюриста, повинного в поддержании в этого наваждения. Странно, но предостеречь от ошибки ему хотелось больше Алёшу, жалость к нему превзошла жалость к жертвам его изящной интриги, потому что Серёжа сам знал, как гадко нарочно заводить в тупик доверившегося человека. ― Серёжа, ― нараспев произнёс его имя кузен, как он всегда делал, когда хотел остановить поток его здравомыслия, ― ты детские клятвы за чистую монету принимаешь, кто сказал, что речь о свадьбе и любви до гроба, а? Вполне возможно, это просто увлечение, в таких случаях голубкам противопоказаны препятствия, они их только распаляют. Кто знает, не учини восемь лет назад тетя Кити скандал в нашем благородном семействе из-за того, что Митя назначил Олю своей прекрасной дамой, они могли бы и не заинтересоваться друг другом сейчас. Пусть пока упражняются в эпистолярном жанре, даст бог, перебесятся, а если в самом деле у них любовь, то я могу хоть побег им устраивать, хоть предать их и завтра послать письмецо Оли матушке, а сочинения Мити ― тёте, ничего это не изменит. И знаешь ли, про невозможность брака между ними, тут как поглядеть: вот мать нашего городничего фамилию после свадьбы не сменила, была мадмуазель Бубеневич, а стала мадам Бубеневич, всё потому что тоже за кузена замуж пошла. А Юсуповы, и не нужно тут о Юпитерах и быках разглагольствовать, чем Щербацкие и Облонские хуже Юсуповых? Конечно, при дворе о нас и не слыхали, в «Бархатной книге» нас чай не сыскать, и дворцов у нас нет, но мы ничем не хуже! — залихватски стукнул ладонью о стол Алёша. ― К какому поразительному роду я принадлежу, такой апломб даже без «Бархатной книги» и дворцов дорогого стоит! — напыщенно съехидничал Серёжа. Официант грациозно поднёс к их столу пулярду, будто парящую над его ладонями, и на полчаса над кузенами снова воцарилась, ненадолго свергнутая беседа о всяких пустяках. За стеной тихо звенели бокалы, гудел хор ужинающих, иногда раздавалась канонада чьего-то смеха, открывалась и закрывалась дверь за официантом, пискляво называвшем каждое блюдо, которое он приносил, словом, стоял обычный для ресторана шум, стекавший по полосатым обоям. И вдруг посреди этой ленной мелодии какая-то сумятица, толкотня, распахивается доселе только чинно отворявшаяся дверь, вбегает с пустыми руками официант и тараторит самым обыкновенным для мужчины голосом: ― Господа, простите, но тут месье, я его просил обождать…― он осекается, тычет пальцами куда-то в коридор, и в дверном проёме показывается Маев-младший. Свирепость, пережимавшая ему лицо, согнала с него привычное томное выражение, и Серёжа узнал его не сразу, даже когда он уже в упор посмотрел на него своими красноватыми, будто натёртыми до мозолей глазами. Воспользовавшись общим оцепенением, Михаил неглубоко вздохнул и отгородившись дрожащей ладонью от официанта, будто защищаясь или прося его не влезать, и любезно-издевательским тоном, который сотрясал, как карету на плохой дороге, какой-то злобный задор, произнёс: ― Добрый вечер, господин Облонский, господин Каренин… ― Добрый вечер, ― несмело перебил его приветствием озадаченный Алёша. ― Добрый вечер,― машинально повторил Маев, не ожидавший, что его монолог раздробит чья-нибудь вежливость, но хотя бы Сергей пока молчал. — Прошу вас не серчайте на этого добрейшего человека, он оберегал ваше уединение как мог и порывался доложить вам о том, что я домогаюсь аудиенции, по всем правилам, ― дёрнув плечом в сторону официанта, сказал Михаил и сановито зашагал к их столу. — Я также прошу прощения и для себя, но я не отниму у вас много времени, месье Каренин. ― Михаил Владимирович, вы уверены в том, что у вас ко мне что-то срочное? Мне кажется, что наш разговор стоит отложить. Вы несколько возбуждены, ― кисло заметил Серёжа, оценив состояние незваного гостя. — Поезжайте-ка домой, а завтра, я вам обещаю, мы всё обсудим. ― Увы, Сергей Алексеевич, я третий час ищу вас по всем столичным ресторанам, ваш дворецкий сказал мне, что сегодня вы ужинаете с господином Облонским не дома, и теперь не могу, когда я наконец отыскал вас, расстаться с вами, не объяснившись, ― наклонившись к нему, заявил Михаил. ― Ваше упорство заслуживает похвал, но вы зря утруждали себя. Я обещаю выслушать вас завтра, ― выпрямившись на своём стуле, чтобы Маев не так нависал над ним, отчеканил Серёжа. ― А у меня нет никаких оснований верить в ваши обещания,― ухмыльнулся Михаил, и будто порезавшись этим оскалом, всхлипнул и наконец отбросил своё притворное самообладание: ― Вы лицемер! Вы подлец! Вы низкий ловкач! Вы обманщик! Вы всю зиму убеждали меня в том, что моя помолвка с вашей сестрой решённое дело, каждый день вы обманывали меня, твердя, что если ваша сестра не обращается со мной как невеста с женихом, то лишь из-за своей стеснительности! А когда ваш коварный план дал течь, вы полгода, полгода вбивали мне в голову, что Ани больна, а мне стоит запастись терпением. Полагаю, правду вы сказали мне лишь единожды, когда швырнули мне моё письмо и потребовали не досаждать вашей сестре, в остальное же время вы нагло лгали мне! По вашей милости я считал, что Анна умирает от чахотки где-нибудь на Средиземном море, оплакивая нашу свадьбу, но я всего четыре часа назад говорил с мадмуазель Дёмовской и теперь знаю правду не хуже вашего: всё это время ваша сестра живёт на вашей загородной даче и совсем не жалуется на здоровье, более того, судя по всему, она никогда не считала себя помолвленной со мной, вероятно, вы просто не поставили её в известность насчёт своих намерений, понимая, что она ни за что не стала бы пособничать вам. Я человек совсем иного склада, потому ваш политиканский образ мыслей мне недоступен, я не вхожу в подробности, по какой причине вы затеяли всю эту игру, желали ли вы породниться с моим отцом или влиять на него другим образом, мне всё равно, что было у вас на уме, но вы ошибаетесь, если считаете, что выйдете сухим из воды, я вам не спущу, слышите, не спущу эту ложь! Страшно побагровевший и скрючившийся, словно он подавился чем-то, он придерживался за край стола, и чуть не влезал одной ладонью в тарелку растерянно охавшего Алёши, а второй колотил что-то в воздухе. На секунду он замолчал, переводя дух, но ещё не успокоившись, снова заговорили из боязни оставить свой демарш без защиты конкретных угроз: ― Не бойтесь, у меня не ваша казённая душа, я не стану мстить вам через моего отца и рассказывать ему о вашей низости, хотя мне думается, я теперь достаточно хорошо вас изучил, чтобы с уверенностью утверждать, для вас нет более страшного наказания, чем ваша загубленная карьера, ведь вы девять месяцев глумились надо мной из одного лишь честолюбия, ― в последних словах Михаила задребезжала боль, и Серёже, уже знавшему, чем закончится эта тирада, стало страшно, что сейчас слёзы победят его, и он зарыдает. — Ваше поведение разрешает мне поквитаться с вами самым жестоким и хитрым способом, но я не стану уподобляться вам и поступлю в соответствии с законами дворянской чести. Вы оскорбили меня, и я требую сатисфакции. Под гладким белым потолком набухла мучительная тишина, застрявшая у Каренина в голове и горле, сначала он хотел подорваться на ноги, но эта перемена позы означала бы, что ему есть чем отразить обвинения Маева, что он собирается отбиваться, спорить, а ему было нечего ответить, кроме «вы правы, Михаил», и потому он не стал вскакивать со своего места. Он чувствовал, что судьба подогнала его к какому-то краю, и оправдываться, извиняться или трепыхаться как-то иначе — только унизить себя, так бессмысленно причитать и суетиться, когда стоишь посреди степи, где на многие мили нет убежища, и слышишь, с каким яростным свистом налетает на каждую травинку ветер — глашатай бури. ― Сатисфакции? Да как же так? Серёжа! Месье, простите, не знаю, как вас зовут… ― посмел порвать это торжественное безмолвие Облонский, с мольбой обращаясь к кузену и их задиристому гостю. ― Моя фамилия Маев, в некотором роде мне приятно, что вы обо мне не слышали. Значит, Сергею Алексеевичу хватило совести не бахвалиться перед вами своим замыслом и насмехаться надо мной в одиночестве, ― достаточно мягко ответил Михаил, впервые обратив внимание на наблюдавшего всю эту ужасную сцену Алексея. ― Месье Маев, тут какое-то роковое недоразумение, ― попробовал обуздать его воинственность Алёша, хотя и сам не был в курсе, в чём тут дело, но надеялся, что пока он будет умасливать этого вспыльчивого юношу, в разговор вступиться Серёжа. ― Отчего же недоразумение? — снова разгорячился Михаил. — По-моему, мы впервые с Сергеем Алексеевичем за все месяцы нашего продолжительного знакомства наконец полностью поняли друг друга. ― Милейший господин Маев, дорогой вы мой, ― в отчаянии прибегнул к фамильярности как к последнему средству Облонский, ― я дерзну сказать, что вы и впрямь слишком взволнованы для того, чтобы сейчас что-то предпринимать, в конце концов вы говорите о поединке, то есть о жизни и смерти. Поезжайте домой, поспите, сон успокоит вас, а завтра ещё раз всё обсудите с Сергеем Алексеевичем, уверен, тут имеет место быть чудовищная ошибка. Так вот, когда вы поговорите завтра, то всё может обернуться совсем по-другому, и если вы помиритесь, то я гарантирую, что никому никогда даже не намекну на то, что сегодня между вами произошло. ― Не отваживаюсь сомневаться в дарованиях вашего родственника, держу пари, за одну ночь он способен сочинить целую эпопею, из которой будет исходить, что он всегда был со мной кристально честен, что он жертва невероятного стечения обстоятельств и клеветы мадмуазель Дёмовской, и мне следует рассыпаться в извинениях. Но довольно с меня, я прозрел и не собираюсь слепнуть обратно! — отпрянув от ласково потянувшегося к его локтю Алёши, гневно завопил Михаил, у которого уже начинали ныть виски от частых криков. — А вы, месье Каренин, даже не рассчитывайте на то, что вам удастся похоронить это дело благодаря тому, что ваш друг обязуется держать всё в секрете. Если вы уклонитесь от поединка, то я подберу вам такой круг свидетелей, что у вас не будет другого выхода, как драться со мной. Я повторю вам всё то, что сказал только что, в обществе, я буду искать ссоры с вами на балу, в театре, за обедом, в любом собрании, ― снова нагнувшись над столом, так что оба кузена, слышали, как тяжело он дышит, исступлённо перечислил Михаил. ― Этого не понадобится, я принимаю ваш вызов, ― наконец проронил онемевший по приказу заступившегося за него равнодушия Серёжа, словно сквозь пелену видя, как подрагивают ноздри у Михаила и как судорога выкручивает ему нижнюю челюсть и шею слева. ― Я вскоре пришлю вам моего секунданта, ― с облегчением и даже тенью благодарности пообещал Маев, мелко закивав, и так же внезапно, как и ворвался в их кабинет, исчез под лихорадочные просьбы Алёши одуматься. Назойливый ужас сидящего напротив кузена и вросшего в паркет официанта стучался в сердце Серёжи, но оно не впустило его. Страх казался ему слишком ничтожным чувством по сравнению с повисшим у него внутри смятением. Пока присутствующие молчали, он невозмутимо оглядывал их, как перепугавшихся шмеля детей, и желал только того, чтобы никто из них не начал голосить или убеждать его в том, что ничего неотвратимого не случилось, и ещё есть время перекроить всю эту историю. Как сторонний наблюдатель, незнакомый ни с кем из участников будущей дуэли, первым опомнился официант, который вышмыгнул в коридор и через мгновение вернулся с графином коньяка. ― Спасибо, ― прошептал Алёша, уставившись на хрустальную пробку, по неизвестной причине изображавшую голову лошади. На минуту-другую этот стеклянный призрачный конь отсрочил расспросы Облонского, который, сняв его с графина, сначала крутил его перед своим носом, а потом, задумавшись, несколько раз прогарцевал ним по столу туда-сюда. — Серёжа... ― отвлёкшись от этих скачек, тихонько позвал он двоюродного брата, но тот замотал головой и прикрыл глаза рукой.