Припылённое родство

Большие потрясения или хоть немного важные события требуют достойной оправ, как особа королевской крови свиты, недаром же к Рождеству и Пасхе прилагаются праздники помельче, а такое уникальное происшествие как вызов на дуэль должно сопровождаться обмороками, рыданиями, заламыванием рук или хотя бы непогодой, а не любезностями официанта и перестуком ножей и вилок тарелки за стеной. Михаил исчез так же внезапно и бесследно, как и появился, отчего Серёже даже казалось, будто его и вовсе здесь не было, а тот требовавший от него сатисфакции юноша лишь обман зрения. Радел за трагичность ситуации только Алёша, по кругу повторяя «За что этот дурачок на тебя взъелся?», «Ничего не понимаю», «Какой ужас, какая нелепица», словно в горле у него застрял фонограф, который он нахваливал час назад. Его неутомимость в самом деле было нелегко объяснить без чудес современной инженерной мысли, ведь он умудрялся голосить, и причмокивая инжиром, который он запивал коньяком, и пересчитывая чаевые для официанта, и бредя с кузеном по ещё тлевшей сегодняшней жарой мостовой. ― Я решил, я буду твои секундантом, ― шумно выдыхая, провозгласил Облонский после минутного молчания. ― Благодарю, но родственников не берут в секунданты, ― как бы между прочим напомнил ему Серёжа, почти вжимаясь в стену дома, вынужденный всё время отступать немного вправо, чтобы не уворачиваться от Алёши, который доверительно наступал ему на ноги. ― Кого же берут? Всяких проходимцев, которым всё безразлично? — возмутился Алёша и снова принялся твердить: ― Нет я не могу поверить, что тебя вызывают на дуэль. Кого угодно могу представить в такой ситуации, но не тебя. Я не могу даже вообразить, что хоть половина из болтовни этого истерика правда, не могу вообразить тебя с револьвером или саблей. ― Не переживай, кто знает, возможно, мы сможем помириться, — успокоил его Серёжа не столько от желания унять волнения кузена, сколько от усталости и даже брезгливости. Это обнадёживающее заявление прекратило бесконечные причитания Алёши и сделало его не столь невыносимым спутником. Как только извозчик унес так ничего и не выпытывавшего у двоюродного брата Облонского, Серёжа позабыл о полюбовном исходе истории с Маевым-младшим, этим предположением он лишь отмахнулся он назойливого сочувствия кузена, но для того, чтобы самому в него верить, оно не годилось. Он знал, что извинения невозможны, хотя, пожалуй, одно обвинения он мог с себя снять, ведь он в последнюю очередь думал о том, что свёкром Ани может стать Владимир Александрович, но вряд ли тот факт, что он охотился на любых женихов для своей сестры, а не только на сыновей министерский начальников, слишком утешит Михаила. Более того, теперь, когда вызов был уже брошен, Серёжа осознал, что дуэль даже несколько припоздала, и если бы он не разминулся со своим оппонентом в начале весны, когда он отправился в командировку, они бы стрелялись ещё по холоду. Несмотря на очевидность своей вины перед Михаилом, Серёжа не мог размышлять о нём в каком-либо другом ключе, кроме как в ироническом. Стоило ему вспомнить, как он, чуть не дрожащий, требует удовлетворения, и насмешливость корёжила его совесть, как огонь бумагу. Залейся Маев горькими слезами после своей гневной речи, его обидчик чувствовал бы себя отъявленным злодеем, но эти мстительные потуги заслуживали только паясничанья. Мишель Маев с грозно поблёскивающей шпагой, Мишель Маев с острой саблей, Мишель Маев с револьвером — одни эти словосочетания вызывали у Каренина ухмылку. Любопытно, сумеет ли этот мальчишка не зарубить сам себя и не будет ли падать в траву от звука выстрела? «А ведь нужно ли было так шумно освобождаться от ярма моего обмана, наконец являть миру проблеск своего ума, чтобы опять выставить себя дураком», ― хмыкнул, почти засмеявшись, Серёжа. Овладевшая им поначалу мрачность понемногу отступила, как бы превратившись в декорацию для неподобающей моменту высокомерной весёлости. Ни секунды он не трепетал за свою жизнь, у него и в мыслях не было поражения, он уже твёрдо решил, что победит. Конечно, эта уверенность была несколько самонадеянной, в конце концов лучшие фехтовальщики и стрелки ради одних только приличий тревожатся и впадают в меланхолию перед боем, принимая во внимание волю случая, который нередко покровительствует дилетантам, но Сергей Алексеевич ощущал себя в полной безопасности, считая, что он ничем не рискует, и лишь проучит Михаила, севшего не в свои сани. Вопрос о кровопролитности этого урока мало занимал его ― так кошке, которой взбрело в голову потаскать за крыло не в меру говорливого хозяйского попугая безразлично, не свернёт ли она ему голову во время этой забавы, а потому, рано уйдя к себе в спальню, чтобы встретить секунданта Маева при полном параде, он быстро и спокойно уснул. В половине пятого его разбудило хлопнувшее от сквозняка окно, через которое лился студёный, будто переливчатый ночной воздух. Решив ещё часа полтора подремать, он отвернулся к стене, но вдруг перед ним начало фиглярничать сумбурное бессвязное видение, липкое и мерзкое. Окончательно проснувшись, Серёжа попробовал догнать этот сон, не дать ему уйти, но он извернулся и сбежал, не оставив ничего, кроме полустраха-полунедоумения и образа огромной чайной ложки, походившей размером скорее на лопату. Испугавшись того, что если он сейчас не подымиться с постели, на него снова наползёт этот бред, он отшвырнул от себя одеяло и сел на кровать. Часы так и не успели показать пять, но Серёжа уже отправился расталкивать своего камердинера, который хоть и не был соней, но визгливые трели звонка прервать его ночной отдых не могли. Расчёты Серёжи оказались верными, секундант Маева старался сохранить свое инкогнито, и явился задолго до того часа, когда принято наносить визиты, впрочем, месье Каренин уже ждал его, разряженный и благоухающий мылом и одеколоном. Серёжа был от природы чистюля, но когда он должен был совершить какой-то поступок, который мог вызвать осуждение у окружающих, на него нападало чудаковатое щегольство, будто злодействовать в хоть немного помятой рубашке было куда более непросительным грехом, чем также попирать моральные устои в идеально сидящем костюме. Кирилл Семёнович, которого прислал Маев-младший, состоял в кружке его матери и был достаточно дружен с ней, чтобы за долгие годы внушить доверие Михаилу, но и недостаточно близок с Лукрецией Павловной, чтобы немедленно сообщить ей о намечающейся дуэли. Более того, Кирилл Семёнович был скорее товарищем Михаила, а не его родительницы, так уж повелось, что приятелей-ровесников у него практически не было: вероятно, это было связано с тем, что экзальтированность его манер могли терпеть только люди степенные и великодушные, а эти два качества являются наградой за выслугу лет и редко украшают молодёжь. Лишь во второй раз за пятьдесят два года своей жизни приглашённый быть секундантом, Амброзов со всей ответственностью подошёл к своей миссии посыльного и переговорщика, и вёл себя у Каренина с таким ошалелым достоинством, будто до этого кто-то годами принижал его. Доверитель Кирилла Семёновича в общих чертах описал ему причину грядущего поединка, но этого короткого, однако жгучего рассказа хватило для того, чтобы убедить его в том, что к нему воззвал о помощи безвинно оскорблённый, и впечатлить, ведь не каждый день в такой циничный, распущенный век, получаешь шанс стать свидетелем поистине рыцарского поступка и поспособствовать свершению справедливости. ― Как оскорбленный, Михаил Владимирович имеет право выбрать род оружия для разрешения вашего спора, ― покончив с цветастым вступлением, перешел Амброзов к делу. — Михаил Владимирович желает стреляться с вами, дабы исход вашей схватки зависел не от вашего или его мастерства, а от провидения. Об остальных же условиях я должен условиться уже с вашим секундантом. ― Я пока не успел никого выбрать на эту роль, потому я попрошу вас оставить мне свою карточку,― формально-извинительным тоном попросил Серёжа, уже примерно определившись с тем, кому он передаст визитку Кирилла Семёновича. — Пока у меня нет секунданта, а вам не с кем обсудить условия нашей дуэли, не соблаговолите ли вы сказать мне к какому финалу поединка склоняется Михаил Владимирович. ― Мне не положено говорить с вами об этом, ― наконец отыскав у себя по карманам карточку со своим полным титулом и адресом, скромно ответил Амброзов. ― И всё же господин Маев, кажется, настроен очень решительно, ― оторвавшись от протянутой ему визитку и подняв свои строгие, будто колючие глаза на Кирилла Семёновича заключил Серёжа. ― Весьма решительно, ― подтвердил он, несколько недовольный настырностью Каренина, впрочем, это был отличный предлог, чтобы укрепить в себе взлелеянное предубеждение к нему ещё и личной неприязнью. — Как вы понимаете, оскорбление, которое вы нанесли Михаилу Владимировичу слишком тяжкое для того, чтобы его искупило даже искренне раскаяние. ― Да, месье Амброзов, я уже догадался об этом, благодарю вас, ― гордо показав Кириллу Семёновичу его собственную карточку, словно они были в игорном доме, и в руке у Серёжи был не маленький кусочек картона с изящно выгравированными завитушками в углах, а козырный король, чинно кивнул Каренин. — Я не стану затягивать с поиском секунданта, чтобы не заставлять вас ждать. На сей раз Серёжа сдержал слово — раскланивавшись с Кириллом Семёновичем, он поспешил к Трощёву, рассудив, что он лучше всех других его знакомых годиться на роль секунданта: во-первых, будучи военным, он был слишком далёк от ведомства, в котором служил Каренин, чтобы это могло иметь для него последствия, а во-вторых, офицерская среда отличается несколько воинственной щепетильностью, а значит, и частотой дуэлей. Реакция Трощёва превзошла все ожидания Серёжи: он сразу же согласился быть его поверенным и даже не домогался от него, чем же он так обидел месье Маева; а когда Серёжа, повинуясь традиции и неясной сумятице в голове, небрежно обрисовал ему суть дела, он и вовсе заявил, что оскорблённой стороной является его приятель. Как подумалось Серёже, аналогичный вывод он сделал бы, даже если бы услышал, как его доверитель публично окатил содержимым своего бокала разнесчастного Михаила. ― Только когда будешь оговаривать с Кириллом Семёновичем все подробности, настаивай на обыкновенном поединке без всяких фокусов вроде пальбы в тёмной каморке или одного незаряженного пистолета, ― попросил своего секунданта Серёжа, расхаживая взад и вперёд по комнате и стараясь отвлечься от понемногу вскипавшей в нём тревоги. ― Разумеется, я не позволю превратить дуэль в балаган. Месье Маеву, если он и впрямь этакий выдумщик, надо было употребить свою фантазию на то, чтобы очаровать Анну Алексеевну, а сейчас, когда он вздумал мстить тебе за то, что он потерпел поражение от неопытной дебютантки, пускай уж следует заведенным канонам, ― съехидничал Трощёв, наблюдая за передвижениями своего беспокойного приятеля с небольшого дивана. Беспечность Трощёва, его сдержанность и холодность, за которыми мог скрываться разве что азарт, несколько задели Серёжу, хотя ещё вчера он раздражался на кузена, с избытком одаривавшего его своим участием, но он быстро прихлопнул в себе это сомнение, словно севшего на руку комара, и сказал себе, что вот теперь-то он в надёжный руках. От Трощёва, пообещавшего ему уладить всё в ближайшее время, он умчался прямиком в министерство. Ещё толком не отдавая себе отчёт, почему перед дуэлью положено приводить все свои дела в порядок, Серёжа тем не менее решил, что доклад, который ему был поручен, было бы неплохо довести до ума раньше срока. В министерстве было ещё пусто, и Серёжа, не желавший ни с кем сталкиваться, практически добежал до своего кабинета. Плотно закрыв за собой дверь, он ещё немного постоял рядом с ней, будто опасаясь погони, но никто не преследовал его. Сев за стол, он съежился как от холода и бездумно принялся наполнять чернильницу и оттирать со своих ладоней большие тёмно-синие язвы. Переплетая между собой уже вполне чистые, но почему-то зябнущие руки, он чувствовал, как у него в груди быстро хлюпает сердце, будто заходившееся кашлем. Ему было страшно, но он не успел понять этого. Каждая новая страница доклада укрывала его, как пуховое одеяло ребёнка, который полагает, что может под ним спрятаться от любого своего кошмара. Иногда посреди фразы он вдруг на несколько мгновений замирал, хотя до этого с жадностью читал каждое слово, и будто через несколько стен до него доносились обрывки тирады Михаила в ресторане, его разговор с Аброзовым и едкие замечания Трощёва, но потом его внимание снова тонуло в бесчисленных бумагах. К обеду с докладом было покончено, Серёжа, словно боясь дать себе хоть одну минуту отдыха, начал перечитывать свои опусы, досадуя на отсутствие ошибок, которые бы заставили его переписать хоть одну страницу наново. В конце концов он придрался к своей невыразительной букве а, которую, как ему показалось, было легко спутать с о, и начал пририсовывать к каждой а чёрточку. За сим чрезвычайно важным занятием его застал посыльный от Трощёва с запиской. «Встретился с Кириллом Семёновичем, обо всём условились. Договорились на послезавтра, дуэль с пятнадцати шагов с приближением, по три выстрела, осечки не считать, чьё оружие, моё или Амброзова, решим жребием на месте. Так как Кирилл Семёнович понятия не имеет, где и как положено стреляться, я сам предложил ему место и время, чему этот милейший старикан не противился. Итого 31 августа в восемь часов утра. Я за тобой заеду, стреляться будете недалеко от Петергофа: как видишь, всё к твоим услугам, сможешь заночевать у отца и поспать лишние пару часов, поверь, это существенное преимущество.

Георгий Трощёв»

― гласила депеша. «По три выстрела? Да ведь даже двое слепых покалечат друг друга с трёх попыток», ― подумал Серёжа, прикинув, что в его далеко не огромном кабинете от окна до двери как раз пятнадцать шагов. Кто-то снова оцарапал его дверь, и ещё до того, как Каренин крикнул «входите», открыл её. В пресловутых пятнадцати шагах, облепивших всё сознание Серёжи, появился Роман Львович, мягко улыбаясь своими идеально очерченными губами. ― Что вы, Сергей Алексеевич, здесь сидите как мышка, ни шороху от вас? — полюбопытствовал он. — Сначала я подумал, что вы захворали, и мне придётся самому у вас искать отчёт Сатурнова, но потом наш Тихон Емельянович сказал мне, что вы пришли сегодня раньше всех, и уже в восемь часов сорок пять минут заперлись в своей келье. Позвольте присесть? — вежливо осведомился Роман Львович, не дождавшись приглашения от хозяина кабинета. ― Да-да, прошу вас, ― рассеяно пробубнил Серёжа. ― Благодарю, ― учтиво кивнул ему Роман Львович, плавно подходя ближе. Нужный ему отчёт, словно дожидавшийся, когда он вновь понадобиться, лежал сверху на краю стола, потому искать его не пришлось. Потеряв предлог долго рассиживаться у своего сослуживца, Роман Львович всё же удобно устроился на стуле напротив Серёжи, демонстрируя таким образом, что он здесь ещё задержится. Требовательно поглядев на листок в руках Сергея Алексеевича, он задал абсолютно общий вопрос: ― Как поживаете, голубчик? ― Вот записку от секунданта получил, ― в угрюмой растерянности сообщил Каренин. В последствии он и сам не понимал, зачем он так бесцеремонно сказал Роману Львовичу правду, ведь не то чтобы ему очень хотелось с кем-то обсудить вызов Михаила, скорее его откровенность была следствием неподвижности в его голове, которая не позволила ему хоть сколько-нибудь утруждать своё воображение отговорками. ― От секунданта? Ах, так тот денщик принёс послание вам? Но позвольте, Сергей Алексеевич, я не могу одобрить ваш выбор. Секундант в гораздо большей мере должен быть дипломатом, чем знатоком оружием или бретёром. Офицер для такого дела не подходит, в его голову, отдавленную фуражкой, и не придёт очевидная для штатского человека идея, что стоит изловчиться и помирить якобы готовых к убийству смертельных врагов, этим солдафонам только дай пострелять или понаблюдать за пальбой. Нет, Сергей Алексеевич, сразу видно, что вы ещё очень юны, уж если у вас нет более достойной кандидатуры, позвали бы меня, ручаюсь, десять против одного, я бы сумел всё сделать так, что ваш недруг ещё жал бы вам руки и пил бы с вами мировую, ― с тенью философской досады изрёк Роман Львович. ― Боюсь, о примирении и речи идти не может, так что мне, увы, подходит как раз военный. ― И речи идти не может, ― эхом отозвался Роман Львович, будто пытаясь приоткрыть повторёнными за Серёжей словами хоть часть этой истории, как заклинанием пещеру в сказке, но пока ни одна догадка не вспорола подоплёку ссоры месье Каренина с неназванным господином: ― А что же вы не поделили с вашим противником, и кстати, кто он таков? ― Скоро узнаете, ― загадочно ответил Серёжа, вовремя хватившись, что он не на допросе и не на исповеди, а потому имеет право говорить уклончиво. ― Понимаю, будет много шума… когда у вас хоть назначена дуэль? Будет у вас время на что-то, кроме выбора дуэльной пары? Или оскорбление столь серьёзно, что ваш поединок не терпит отлагательств? — уточнил Роман Львович с искренней заботой. С момента получения Серёжей должности он взял его под своё крыло, посчитав, что Каренин-старший слишком большой ханжа, чтобы давать сыну любые советы, хоть чем-то противоречащие Святому Писанию, а потому стал воспитывать, а может быть, и портить своего молодого сослуживца самостоятельно. ― В среду утром, ― сказал Серёжа, предоставил Роману Львовичу самому оценить, много это или мало. ― Так-так, в среду, это последний день лета, что ж, весьма романтично. Ну это гораздо лучше, чем завтра, но хуже, чем в четверг. Сейчас три часа дня, девять часов, и ещё завтра двадцать четыре, и ещё прибавить ночь, ― начал вслух упражняться в арифметике Роман Львович. ― Часов сорок у вас есть. Положим, на завещание и прочие глупости должно хватить. А как вы намерены провести ночь перед дуэлью? ― Не знаю, ― бесцветно прошептал Серёжа, печально отворачиваясь от пытливого взгляда Романа Львовича к стене. ― Проведите ночь с женщиной, из-за которой вы стреляетесь, ― порекомендовал Роман Львович, опершись виском на локоть. — Друг мой, вы удивляетесь моей прозорливости? — со смешком спросил он, заметив замешательство своего протеже. — Здесь нет никакой тайны, просто существуют лишь две причины для дуэли, которые исключают возможность примирения: это карты и женщины, страсти к картам у вас не наблюдается, вот и получается... ― Вы не правы, то есть не совсем правы, эта женщина, она мне не возлюбленная, ― возразил Серёжа, задумавшись над тем, что хоть Ани и косвенная причина дуэли, в обществе все скажут, что он стрелялся из-за сестры, сильно сократив цепочку мотивов и событий, приведших к вызову. ― А-а, ― протянул Роман Львович, решив, что вот Серёжа ему всё и выболтал. В таинственной даме, во славу чьего имени и затевалась вся бойня, Роман Львович узнал матушку Сергея и посчитал, что какой-то неотёсанный болван вытащил на свет божий пошлые хроники мадам Карениной, за что и получил перчатку от её сына. Ещё более вальяжный от собственной пронзительности, пускай он и обознался, спутав Анну Аркадиевну с её дочерью, Роман Львович закинул ногу на ногу и продолжил дидактическим тоном: ― И всё же, Сергей Алексеевич, сколько раз я вам повторял, заведите любовницу, заведите любовницу, будь она у вас, вы бы не раздумывали над тем, на что потратить ночь со вторника на среду, а так будете часами ворочаться и разрываться между тем, чтобы неистово молиться, изложить на бумаге ваш взгляд на собственные похороны и ехать на место дуэли, дабы поупражняться в стрельбе. А впрочем, если пожелаете, я готов составить вам компанию и отправиться куда-нибудь развлечься, это хотя бы жизнеутверждающе. ― Может быть и так, ― кротко согласился Серёжа, хотя никакого желания предаваться разгулу под началом своего сослуживца у него не было. Сам по себе человек гедонистического склада, приземлённый и не обременённый душевными исканиями, Роман Львович тем не менее умел очень тонко улавливать малейшие движения чужой души, напоминая этим гениального художественного критика, который при всех своих талантах и вкусе не в состоянии даже ровно очертить от руки круг, а потому он поспешил оставить своего подопечного одного, заметив, что ему только-только становится доступным тот факт, что дуэль всё же чем-то отличается от соревнований в стрельбе. Но Серёжа изо всех сил противился этой мысли, ещё не до конца сформированной, но уже пугающей, и прятался от неё в свой доклад. Возможно, Михаил дал ему справедливую характеристику, сказав, что у него казённая душонка, потому что в конце концов только канцелярская крыса может мечтать о том, чтобы весь мир сузился до пределов одного кабинета или хотя бы ничем не выдавал, что это не так. И хотя всё за пределами его укрытия затихло, как он того и хотел, каждое его замечание собственному литературному стилю или содержанию своего творения преследовал страшный отзвук сомнения, будто кто-то закричал в огромном замке, но эхо по дороге расплескало все слова и донесло лишь вой, и даже когда дверь снова распахнулась этот грохот не смолк. ― Сидите, ― грозно велел Серёже ввалившийся в его кабинет Владимир Александрович, как всегда, несколько деспотичный в проявлении своей симпатии и либеральности. — Соблаговолите объяснить, милостивый государь, почему я узнаю о том, что вы заболели, и у вас какие-то заботы по делам вашей семьи, от Романа Львовича? Я вас что в Сибирь служить сошлю или розгами сечь буду, если вы мне прямо скажете, что у вас какие-то хлопоты, что вы нездоровы? «Боже мой, да ведь я же с его Мишей стреляюсь», ― наконец сошлись в голове Серёжи эти две неоспоримые истины, не дав ему даже опешить от странных упрёков возмущённого Маева-старшего и вникнуть в то, что и зачем ему наврал Роман Львович. Он, верно, как-то сильно изменился в лице, так как Владимир Александрович как по щелчку сменил гнев на милость и стал что-то разъяснять Серёже о том, что они не янычары и не тамплиеры, что у каждого могут быть дела личного толка, что он и впрямь небрежен к своему здоровью, вспоминал, что Алексей Александрович преспокойно брал отпуск на четыре месяца, и никто его за это не упрекал. Когда же Серёжа сунул ему в руки уже вполне готовый доклад, он и вовсе чуть ли не силком выгнал его из министерства и велел до следующего понедельника не пересекать порога их ведомства. Проводил его к выходу лукавый взгляд и почти невидимый поклон Романа Львовича: наверное, он посчитал, что дуэлянту не престало накануне поединка копаться в документах, а потому он и подарил с помощью нехитрой интриги Сергею Алексеевичу небольшой отпуск. Но Серёже было не до мудрёных комбинаций своего благодетеля, все его мысли разбивались, как волны о скалы, об участие, и, что уж отрицать очевидное, доброту Владимира Александровича. Что за безумный, дикарский ритуал любезничать и оказывать услуги человеку, который послезавтра будет целиться в твоего единственного ребёнка, который послезавтра, быть может, станет его убийцей или сам падёт от его руки. Михаил со вчерашнего дня существовал для Серёжи как бы в пустоте, словно какая-то многоногая дрянь, плавающая по прозрачному раствору в стеклянной банке, он будто отказал своему сопернику в праве иметь отца, мать, любое окружение, привычки, увлечения, даже характер, потому-то его настолько поразила вполне определённая связь между Михаилом и Владимиром Александровичем, кто покровительствовал ему столько лет… да ведь старший Маев и не предполагает, что у его сына и подчинённого намечена дуэль — если бы он хотя бы догадывался, то вёл бы себя совсем иначе, любопытно только, как именно? Вместе с отцом к Михаилу стали по каплям возвращаться и другие человеческие черты, и каждая новая подробность, каждое воспоминание снимало с Маева-младшего тонкий слой этой надёжной, безопасной и искупающей все грехи против него предметности, и он наново ожил для Серёжи: вот он, похоже, один из сотни зрителей следит за происходящим на сцене в опере, вон он топчется в углу на очередном балу, вон переговаривается с родителями, обращаясь всё больше к Лукреции Павловне, чем к Владимир Александрович. Кто знает, вполне вероятно, Маев-старший благоволил к Серёже, именно потому что собственный сын всегда будто бы уворачивался от него и его идей, словно выскальзывая из его рук; впрочем это отношение вскоре изменится, ведь либо его наследник убьёт мечту о том, каким он должен быть, либо мечта о том, каким должен быть его наследник, убьёт своё неудачное воплощение. «Один из нас уже нежилец», ― прошептал Серёжа, буркнув кучеру свой адрес. Над головой извозчика взмыли вожжи, и пыльный горький воздух будто начал понемногу наплывать на его пассажира. Ехали они медленно, и оттого Серёже казалось, что всё вокруг еле заметно шагает ему навстречу, подкрадывается всё ближе и ближе, а по его лицу и шее ползёт тёмный дрожащий ветер, будто кто-то водит костяшками пальцев по его коже. «Смерть», ― почему-то решил Серёжа, хотя страх ещё не довёл его до того, чтобы представлять, как его гладит по щеке скелет в чёрном балахоне, но почему-то он узнал в этом хилом, но пробирающем до костей движении воздуха именно смерть. Она ластилась к нему, обвиваясь вокруг, будто для того, чтобы он не забыл: она уже заприметила его и ждёт от него подарка — его самого или Мишеля Маева, как уж получится. Не выдержав этой потусторонней елейности, он приказал кучеру гнать быстрее. Дома он забился в одну из гостиных, пытаясь разваливаться в кресле, словно расслабленная поза могла бы немного успокоить его, и попробовал почти в лицах разыграть перед собой дуэль, дабы приучить себя к неизбежному. Первые несколько минут он более или менее успешно расчищал картину будущего поединка от литературных клише, которые наперебой подсказывали ему, как лучше всё обставить, но снег убрать не удалось, и с ним пришлось смириться, к тому же он на дуэли вполне уместен: так удобней отмерять шаги, а потом возвышенно — кровь на торжественно холодном ровном, как фарфоровая тарелка, снегу. Кровь… конечно будет кровь, кого-то точно ранят… Куда ранят? Куда? Суетливо перебирая, куда обычно попадают целясь или не целясь, Серёжа замер, сосредоточиваясь то на своём лбу, то на виске, то на горле, хотя он никогда не слышал, чтобы кого-нибудь застрелили в горло, то на сердце, и прислушивался ― а нет ли там уже пули. Наверное, это очень больно. Когда ему было больнее всего? Что было хуже всего? Кажется, когда он однажды поскользнулся зимой и ударился спиной, но тогда он даже не вскрикнул, а на дуэлях говорят, вопят так, что срывают голоса — какой же адской и невыносимой должна быть боль! Чтобы замуровать в своей груди три дыры от фантомных пуль, он предположил, что не его противник, а он попал в цель, но сжимать в ладони ещё дымящийся пистолет и наблюдать, как по твоей вине на земле корчиться живое существо, было ещё ужасней. Его раскочегаренное сознание, производившее одно за другим всё более и более душераздирающие видения немного остудило замечание о том, что Михаил сам пригласил его попытать счастье столь живодёрским способом, и этот вызов на его совести. Сошвырнув вниз свою будто ломавшую что-то руку, он напомнил себе, что Роман Львович по дружбе устроил ему небольшой отпуск, дабы он успел покончить со всеми своими делами, а не валялся в кресле, изображая великого гуманиста. Глупо с разгона прыгать вниз головой в пучину, когда рядом есть лестница, по которой к смерти спускались и спускаются тысячи других людей, рискующих своей жизнью. Достаточно просто соскользнуть вниз по этим ступеням с хладнокровием и достоинством: завещание, уплата по долгам, если такие имеются, прощание с близкими — тогда совсем не страшно умереть. Сначала Серёжа принялся размышлять о том, успеет ли он сегодня к нотариусу, но затем оценив своё состояние как весьма скромное, пришёл к выводу, что заверять свою последнюю волю ему необязательно. Повышениями и наградами его не баловали — весь запас государственных поощрений был исчерпан ещё на Алексее Александровиче, и чтобы фаворитизм в отношении Карениных не вошёл в дурную привычку, Серёже приходилось довольствоваться только устными похвалами, впрочем, не очень честолюбивый, он не страдал на своей должности, тем более наследником отца был он. Итого: Серёже нужно было распорядиться только своими небольшими сбережениями и личными вещами. Завещание оказалось крайне коротким, несмотря на всю торжественность приготовлений к его написанию: уже через полчаса после описи всего своего имущества на Серёжу с яркой плотной бумаги глядело несколько абзацев, где сначала провозглашалась полная ясность ума автора сего документа, а затем распределялись его несметные богатства. Одежда и кое-какие мелочи доставались камердинеру, маленький взвод запонок под командованием серебряных карманных часов переходили в услужение Алёше Облонскому, затруднение у Серёжи вызвали только накопленные им шесть тысячи рублей, ему хотелось отдать их кому-то, для кого эта сумма была бы существенной, кого эти деньги могли спасти, уберечь от нищеты, позора. В былые времена он бы завещал эти деньги Облонским, но сейчас они могли только раствориться в их капитале, как щепотка соли в тазе воды. Конечно же, ещё была возможность отыскать за ближайшие сутки доведённого до отчаяния банкрота или просто пойти в известное заведение с Романом Львовичем, чтобы наугад вручить эти деньги одной из работниц, но он быстро отказался от этой идеи, устыдившись такой патетичности, а потому отписал все свои кровные отцу, пускай он и не нуждался в них. Пока всё шло отменно, лестница была некрутой, и одна ступенька была уже пройдена, но стоило Серёже потянуться ко второй, как опора ушла из-под его ног — он шагнул в пустоту. Завещание было готово, но что дальше? «Дальше обычно принято навещать родню», ― подсказал он сам себе, криво складывая свою последнюю волю в четыре раза. Но какой отвратительной, неловкой и холодной ему нарисовалась встреча с Алексеем Александровичем и Ани, как у него всё сжалось в горле, словно кто-то обмотал его изнутри холодным мокрым платком — слово чести, если бы у него спросили, что ему любезней, поехать в Петергоф к отцу и сестре и рассказать им о дуэли или заявиться на собрание в министерство и вместо доклада читать там любовную лирику, он бы выбрал второе, потому что во второй ситуации его могли осудить только за глупое поведение, когда в первой его будут радостно потрошить, упрекая в том, каков он; а между тем, вопреки здравому смыслу, он ещё будет терзаться надеждой, что с него наоборот снимут часть его вины, а не закуют в неё ещё крепче. Нет, отец только сообщит ему, что он сам довёл до этого, и по заслугам ему, а Ани, перед Ани он только выставит себя мерзавцем, к тому же пока она считает себя Карениной, истинный мотив всех его действий, приведший к столь плачевному финалу, будет для неё скрыт. Нельзя, нельзя к ним ехать ни в коем разе, ни ради какой высокой идеи, ни ради призрака правильности и семейности нельзя даже появляться там. Их вчерашняя встреча была последней, им больше не к чему видеться. «Но если не к ним, то к кому?», ― спросил себя Серёжа. Он ждал, что его обольёт целым ушатом имён и фамилий, но перед ним не промелькнуло ни одно лицо, ни один силуэт, а память его безмолвствовала, но он всё ждал и ждал, с ужасом рыская глазами по комнате, будто ища какую-то зацепку в обоях, шторах, паркете, но никто так и не спешил растопить это ледяное забытье. Тогда он насильно завертел себя в вихре знакомых, но все они пробегали мимо него, и никого из них он не остановил, не схватил за плечо и не попросил не покидать его. То были молодые люди его круга, сослуживцы, подчинённые, их семьи, потом к этому огромному хороводу начали присоединяться его институтские товарищи, преподаватели, следом с ними закружились и учителя, друзья из гимназии, и все до нестерпимого далёкие и чужие. Будь у него один лишний день, он бы ещё поспел проститься с Долли, но время приковывало его к Петербургу, а потому хоть немного уколовший его теплотой образ тёти погас вместе с другими. Он уж взялся вспоминать имена учителей, дававших ему уроки ещё до школы, старых слуг, гостей родителей, покойную няню, швейцара Капитоныча, уехавшего вслед за дочерью балериной в Москву, племянницу Лидии Ивановны Наденьку с тугим нимбом пегих кос вокруг головы, Василия Лукича... Как же он сразу не додумался! Василий Лукич — естественно, естественно, Василий Лукич! У Серёжи перехватило дыхание ― ах, каким облегчением для него извлечь из памяти своего гувернёра вместо того, чтобы мучить себя этими исканиями. Что правда, Василий Лукич вряд ли был бы одарен внезапным приливом любви со стороны своего воспитанника, возглавь его имя длинный список людей, как-либо участвовавших в жизни младшего Каренина, но в этих обстоятельствах, когда Серёжа уже отчаялся припомнить кого-нибудь, кто был бы ему хоть немного дорог, он просто обожал Василия Лукича. Каждая их игра, каждая их прогулка и каждый урок взлетел в цене до небес и казался Серёже чуть ли не самым драгоценным мгновением его детства и отрочества. Только где, где его нынче искать? Ему уже сейчас примерно шестьдесят, верно, он ещё работает, от них он ушёл девять лет назад к Лисбергам, но вряд ли он ещё служит в их доме. В нетерпении Серёжа достаточно сильно стукнул себя по лбу, как это с ним бывало в минуты умственного напряжения: он вспомнил, что их повар некогда был большим другом Василия Лукича. Не в силах медлить он ринулся на кухню, где обнаружил только грызущих орехи в сахаре горничных, те же слуги, кто жил отдельно от своих работодателей, уже отправились по домам. Порывистость, нормальная для человека, стоящего на краю гибели, когда боишься что-то не поспеть, если останешься под гнётом рассудительности, чуть не отправила его на поиски повара прямо сейчас, но в последний момент в эту шальную идею вцепилось мёртвой хваткой, как сторожевая собака в неудачливого вора, благоразумие, шепнувшее Серёже, что сегодня Василия Лукича и его новых нанимателей тревожить уже не стоит, а потому не надо беспокоить и беднягу повара. На следующее утро, а ночь он провёл достаточно спокойно, будто его каникулы были наградой за его труды и никак не были связаны с надвигающимся поединком, Серёжу несколько озадачило та ажитация, в которой он вчера прибывал, думая о встрече с Василием Лукичом, но отказаться от своего плана он уже не мог, даже если бы возненавидел своего гувернёра за последние часы. Горячая привязанность к Василию Лукичу показалась ему тем сомнительней, что, судя по показаниям повара, он переменил после Лисбергов ещё два дома и теперь служил у Цвилиных, о чём Серёжа даже не догадывался, так как до сих пор не слишком-то интересовался судьбой своего воспитателя.