Припылённое родство

Настойчивый шёпот камердинера смял лёгкий навес беспокойной дрёмы над Серёжей, возвестив ему о том, что уже без четверти шесть. Сколько же таким образом длился его отдых, он затруднялся сказать, но судя по тому, что сон казался ему вполне осознанным состоянием по сравнению с теперешним опьянением, когда собственный камердинер казался ему призраком, галлюцинацией, а спальня миражом — вряд ли он спал больше пары часов. Вода, которой он обливался, сидя в ванной, насилу отобрала у комнаты узурпированные ею свойства: до того стены шли какой-то рябью, чуть волновались, как озеро в непогожий день. Впрочем, Серёжа не был уверен, что ясность мыслей теперь пойдёт ему на пользу, в конце концов такой дурман в голове, коим он был обязан бессонной ночи, был чем-то вроде обезболивающего. Камердинер у Сергея Алексеевича, как на зло, был расторопным и сообразительным, а потому легко догадался о том, куда едет его барин, и старался соответствовать мрачному духу такого опасного предприятия: он супил брови, иногда начинал удручённо кивать, будто подтверждая, что дело пошло не в шутку, и с торжественной бережностью, как невесте подвенечный наряд и фату, подносил Серёже одежду. Апогеем этой траурной церемонии, которую Серёжа мог бы и не заметить, стал не терпящий возражений возглас Афанасия, по-видимому, долго думавшего перед тем, как сообщить своё решение: ― Вы, Сергей Алексеевич, как хотите, а я вас брить не буду. Уж наказывайте меня, но грех на душу брать не хочу. ― Брить? — неуверенно переспросил Серёжа. ― Не стану, — с нажимом повторил камердинер, приняв вопрос господина Каренина за приказ. ― Афанасий, ну что ты в самом деле? Хоть сервиз фарфоровый на счастье меня бить не заставляй, ― тихонько съязвил Серёжа, с ухмылкой глядя на своего непреклонного слугу, желавшего каким-то образом спасти его жизнь и своё место в приличном доме с помощью щетины. ― Смеётесь, Сергей Алексеевич? Ну пускай это суеверие, пускай глупость, ― попробовал зайти его камердинер с более рациональной точки зрения стороны: ― но от этого никому хуже-то не становилось? Если оно всё правда, так это же для вас спасение, а ежели нет, то от него и вреда никакого нет, всюду одна выгода. ― Неси бритву и помазок, сам всё сделаю. А если мне твои услуги больше не понадобятся, для тебя не будет затруднительным устроиться заново, просто скажи, что ты рассуждаешь как Блез Паскаль, и всё как-то само… ― не докончив фразы, проворчал Серёжа. Не то чтобы ему было так необходимо выбриться или просто наперекор Афанасию игнорировать приметы, но чем-то занять себя было нужно. От одного воспоминания о вчерашней ночи его пробирала дрожь — нет, лучше бы он провёл её в самом грязном кабаке, слушая звуки зачинающейся пьяной драки и пошлые куплеты сатира Романа Львовича, распевающего их на пару с какой-нибудь развязной девицей, чем так. Размышления о смерти и всём потустороннем теперь представились ему чем-то вроде попытки из хорошо освещённой комнаты рассмотреть тёмную улицу — можно различить какое-то слабое движение, заметить, как мелькнула тень, но эти наблюдения мало что проясняют, и в конце концов обнаруживаешь, что разглядываешь собственное отражение в стекле, а оно Серёже не очень нравилось. Уже будто и не совсем живой, он маялся своим полным бездействием, гибель уже связала его по рукам и ногам — ему хотелось вырваться напоследок из этих объятий, совершить какой-то поступок, но всё было не то. Любые события, кроме одного, остались позади. Покончив с бритьём и одеванием, он вышел из своей спальни, глубоко убеждённый в том, что сюда он больше не вернётся, что все населявшие её предметы: кровать, стол, комод, зеркало — больше не принадлежат ему. Странно, перед дуэлью обычно радуются тому, что все долги закрыты, что всё сделано, а Серёже отчаянно жаждал припомнить что-нибудь, чего он не поспел, что-нибудь, что возразило бы его участи, но предлога, оправдывающего его задержку на этом свете, не находилось. Что самое скверное, это не было результатом его стараний в последние два дня, случись с ним, например, удар, такой якорь тоже не отыскался бы, и он смог бы умереть с вполне чистой совестью. Положим, кому другому на его месте понадобилась бы неделя, чтобы всё довести до ума, со всеми распрощаться, а его Михаил мог застрелить ещё в ресторане ― ничего бы не изменилось. Ну не навестил бы он тогда своего гувернёра, было бы только лучше, ведь сейчас Василий Лукич, наверняка, горестно вздыхает и отсчитывает себе успокаивающие капли, гадая, какая же опасность грозит его непутёвому воспитаннику. Благо, Серёже хватило ума противостоять традиции, гнавшей его к отцу и сестре, и не наносить им прощальный визит. Прощание так или иначе является развязкой, итогом существовавших ранее отношений, а уж если оценивать то, что было между ним и Алексеем Александровичем с Ани беспристрастно, как оценивает дом судебный пристав, которого интересует лишь конечное состояние некого имущества, а не сентиментальные подробности и анекдоты, в некоторой мере извиняющие это состояние, то становилось очевидным, что хорошего было ничтожно мало. Нужно ли подводить под этим черту и расписываться в том, что сыновья нежность к отцу возникала в Серёже только через титанические усилия воли, а его искренние чувства к Ани всегда угождали в сети стыда. Объясняться стоит лишь в том случае, если такой финальный штрих может что-то исправить, если хочешь сказать, что некто имел вес в твоей судьбе больше, чем видится на первый взгляд, а сотрясать воздух поднятыми, как ил со дна реки, обвинениями, разоблачениями — просто недостойно. Полно-полно, со всеми всё выяснено, а если кто и заблуждается на его счёт, так ронять их с небес на землю своими откровениями будет мелочно и жестоко. Пусть всё будет так, как есть: пусть Ани считает, что брат обожал её, пусть отец полагает, что он умер, защищая честь их фамилии, пусть Алёша мнит себя самым близким его другом, пусть все останутся при своих яхонтовых иллюзиях — их блеск намного лучше того, что было на самом деле. Главное, никто не станет ложно приуменьшать его привязанности, каждый отмеряет себе больше, чем ему принадлежало, и если потом на похоронах собрать воедино все те кусочки его сердца, которые присвоили себе его родственники и знакомые, то окажется, что сердец у него было около пяти-шести. Правда, Кити точно поскромничает… Какое впечатление на неё произведёт весть о его гибели? Будет ей это огорчительно хоть капельку? Верно, она давно вбила себе в голову, что он уже грезит о новой пассии и вспоминает её с недоумением, не понимая, как она вовсе могла нравиться ему. Впрочем, откуда ей знать, что всё совсем иначе? Это для Серёжи её образ был действующим лицом в его жизни, а она сама и не предполагает, какую власть имеет над ним. С другой стороны, только ясновидящая или очень тщеславная особа ни секунды не сомневалась бы в том, насколько серьёзной была столь внезапная склонность. ― Как же я ей сказал? Я увлёкся вами. Увлёкся, увлёкся, ― повторял Серёжа, будто пробуя это слово на вкус. — До чего вульгарное, легкомысленное определение. Через два часа меня не станет, а она всю жизнь будет считать, что я просто ею увлёкся, что меня просто восхитило то, какая тоненькая у неё талия, и я перестал таскаться к Облонским, чтобы каждый раз при встрече с ней не гадать о том, такая ли же она стройная без корсета. Вот какого мнения она будет обо мне… С ужасом осознав, что до приезда Трощёва осталось жалких десять минут, он заметался вдруг по комнате, словно человек, приехавший на вокзал и обнаруживший, что у него нет с собой билета. Недопустимо, недопустимо, чтобы она считала, что ничего не значила для него. Рокот от проехавшей мимо коляски будто толкнул Серёжу в спину, и ему показалось, что он медленно падает вниз, как во сне. Очнулся он уже с карандашом в руках, которым он торопливо уродовал лист бумаги. «Дорогая Кити, ― а про себя он никогда не называл госпожу Лёвину иначе, оправдывая свою тайную фамильярность тем, что это имя просто ей очень подходит, ― в мае вы требовали, чтобы я сказал вам правду, но я обманул вас: я сказал, что увлёкся вами — это ложь, я не увлёкся вами, я люблю вас», ― после этого признания он уже не запоминал в каких выражениях отскакивали его мысли от графитного грифеля, с трудом он улавливал лишь суть, будто кто-то пересказывал ему его же письмо. Похвалы провидению за их встречу, заверения в благоговении перед ней, целый трактат о том, какая Кити замечательная, и просьбы не наказывать себя за колебания мужа — всё это промелькнуло перед ним так, будто это и не он писал. Указав на обратной стороне своего послания адрес Лёвиных, Серёжа выскочил в коридор, где после серии достаточно хаотичных манёвров столкнулся с горничной, старавшейся аккуратно сложить для прачки строптивые гардины. ― Доброго утра, Сергей Алексеевич! — поздоровалась Наташа, убирая с его пути невысокую лесенку, по которой она взбиралась, чтобы снять шторы. ― У меня к тебе просьба, тут письмо, ― глухо произнёс Серёжа, уставившись на лужу из бархата у своих ног, ― если, ― он хотел сказать «если я погибну», но горло у него сжалось, будто не пропуская упоминание смерти, и он выдавил только неопределённое: ― если со мной что-нибудь случиться, отнесёшь его на почту, там есть адрес и имя, только не забудь, пожалуйста, это важно… Служанка, вторя его доверительно-угрюмому тону, кротко заверила его в том, что он может не сомневаться в ней, а буквально через мгновение Афанасий доложил ему, что за ним приехали. Застыв, Серёжа медленно обвёл глазами коридор, осиротевшее окно и сочувственно молчавших слуг — так приговорённый к утоплению пытается насмотреться на землю и небо, которые вот-вот заменит вездесущая вода. И всё же как внезапно всё кончилось, оборвалось — сколько тысяч раз он переступал порог этого дома, и вот сегодня его сюда внесут уже холодным. Впрочем, собственная смерть показалась ему чем-то скорее непривычным, чем ужасающим, ведь сложно было представить эту бархатную штору распластавшейся по паркету, пока она всё время несла караул на окне, но всё же она лежит на полу, и ничего поразительного в этом нет. Как бы вслепую спустившись с крыльца, а его незаметно для себя несколько шатало, месье Каренин увидал перед собой нарядный экипаж, в котором нетерпеливо пожимал плечами Трощёв. На улицах было абсолютно безлюдно, словно они были картонными декорациями в театре, разве что шуршали мётлами одинокие дворники, потому наперсник Серёжи, не таясь, начал показывать ему заготовленные револьверы. Сам же дуэлянт остался столь равнодушен ко всем изумительным характеристикам этих чудесных пистолетов, что его оруженосец усомнился в том, стрелял ли до этого когда-нибудь и через лесть попробовал уточнить это судьбоносное обстоятельство: ― В тебе что-то выдаёт меткого стрелка, знаешь ли. ― Меня мой друг когда-то на охоту брал, я в его краях по делу был, ну он говорил, что хотя бы глазомер у меня есть. Юра, ― протянул Серёжа, словно узнав нарисовавшийся перед ним портрет, и с диковинной беззаботностью прибавил: ― он на Волге живёт, я летом у него был два года назад, по-моему, в июле, он меня потом ещё приглашал к себе осенью приехать, мол, красота неописуемая там именно в октябре-ноябре, хотя осень она везде как осень, это только местные жители видят что-то особо поэтическое в родных пейзажах, а приезжий посмотрит и подумает: «что это у них за осень такая, то ли дело в нашей губернии», правда, Жорж? ― Ну каждый кулик, как говорится, ― рассеяно согласился Трощёв, резко забрасывая ногу на ногу. — А ты молодец, храбрый, ― похвали он своего приятеля, посчитав, что то, как развалился Серёжа, чуть прикрыв глаза, является следствием дерзкого пренебрежения опасностью, а не банальнейшей усталости. ― Да нет, Жорж, я очень трусливый, ― ухмыльнулся Серёжа. Будь он смелым, по-настоящему смелым, этой дуэли не случилось бы, просто в конце концов так уж получилось, что цепочка малодушных решений привела к тому, что теперь ему приходится один-единственный раз проявить хладнокровие. Это, впрочем, началось с ним очень давно, он даже помнил, когда он струсил впервые, то есть не просто испугался шороха в темноте, а именно нарочно погасил в себе совесть, понимание того, как должно, ради собственного покоя. Ему тогда было без малого десять лет, и он только первый год ходил в гимназию, потому отец ежедневно проверял его баллы. В кабинете у Алексея Александровича он встретил дядю, теперь он знал, что Степан Аркадиевич приезжал добиваться развода для его матери, но в то майское утро ему подумалось, что их гость явился к ним в дом из одной лишь прихоти. Серёжа тогда побыстрее вырвал из больших могучих ладоней дяди свою руку, которую тот будто пытался убаюкать, и улизнул к парадной лестнице, чтобы пару раз съехать с неё, пока никто не мог побранить его за это, но Стива-таки нагнал племянника. Дядя быстро обвил его своей болтовнёй и расспросами о том, во что они играют в перерывах между классами, чтобы потом оглушить одной единственной фразой: он спросил у него, помнит ли он мать. И зачем он в тот роковой момент соврал дяде, что забыл её? Всё это лицемерие, душевная лень, к которой его приучали с самой пропажи его матери. Конечно, так окуклившись в этом холодном безволии, которое принято называть рассудительностью, он не мог понять такую очевидную истину, что Стива спросил для неё, а не для себя. И всё бы в этой истории Серёжа мог простить себе — и ложь, и эгоистичность, и отсутствие проницательности, да только в его расположенном к математическому расчёту уме складывалась весьма красноречивая хронология: он заявил дяде, что его воспоминания о матери разбились о полтора года разлуки с ней, и в конце следующей недели она покончила с собой. Естественно, Степан Аркадиевич, повинуясь своему долгу посыльного, передал своей сестре жестокие слова её сына, и она этого не перенесла. Вины с мужа и любовника своей матушки он не снимал, но решающий удар Серёжа приписывал себе, ему чудилось, что мать, измученная безвыходностью своего положения, попросила о его помощи, ища у своего любимого ребёнка утешения, а он отвернулся от неё, отвернулся и убил. Всё так страшно началось и так же страшно кончится. Наконец они выехали из города, и Серёжа стал узнавать дорогу, ведущую к даче его отца, и хотя цель их утреннего вояжа с Трощёвым не была им забыта, он не смог не удивиться, когда кучер повернул не в ту сторону. Невнятная грусть прикусила его спокойствие, и ему показалось, что липы, мимо которых они проехали жалобно шумели, зовя его по имени, и гнулись в его сторону, словно желая поймать своими ветками беглеца, пренебрёгшего ими. Он обернулся назад к отшатывающемуся будто в отвращении от их коляски пейзажа: ― Не смотри, не смотри, этого уже никогда не будет, ― велел он себе, когда последнее мужество отхлынуло от его сердца, и ему на секунду захотелось протянуть руки навстречу тому кликавшему его перекрёстку, ухватиться за него и не разжимать сведённых спазмом пальцев, чтобы ни что уж не могло оторвать его от этой двоившейся дороги. От злополучных лип, в которых будто хором пели русалки, так они манили Серёжу, они отъехали не так уж далеко, когда тяжело дышавшие лошади наконец остановились, а Трощёв торжественно объявил, что вот они и на поле боя. К облегчению Серёжи, Маев со своим поверенным ещё не поджидал его здесь, а потому он, не соизволив даже отойти от экипажа, как это сделал его секундант, принялся разглядывать пока ещё не осквернённую ничьей кровью поляну и бесцветное небо, никак не решавшееся на хоть самый мелкий дождик. За ещё одну минуту этой тишины он бы многое отдал, если будущему покойнику вообще есть что предложить взамен на ещё несколько мгновений жизни, но тут из-за деревьев показалась карета его соперника. Не рассчитывавший, что последнее на его веку уединение так скоро кончится, он с растерянностью наблюдал, как к ним приближался чинно ступавший Кирилл Семёнович вместе с чуть отстававшим от него Михаилом. Выпрямившийся Жорж, доселе производивший какие-то непонятные ему расчёты, двинулся к ним и стремительно поклонился, тем же образом его поприветствовал Аброзов. Вдвоём они как бы не замечали самих дуэлянтов и бодро заговорили о том, что сначала отмеряют шаги, а уж потом бросят жребий, кому быть руководителем и чьи пистолеты использовать. Деловитость секундантов показалась Каренину обидной, хотя никакой нарочитости в действиях Трощёва или Кирилла Семёновича не было, просто Серёже не хотелось получать пулю при чужих людях, которые тут же поймают его смерть протоколом и двумя подписями. Почему его и гибнуть заставляют по регламенту, театрально вместо того, чтобы оставить его в покое, указав на любой приглянувшийся им пистолет — он бы отошёл вон в тот лесок и, в последний раз вдохнув, застрелился бы без зрителей. С другой же стороны, близость конца перебивала собой даже такое лакированное, казённое убранство этого поединка. Отвлёкшись от подкидывавшего двадцать пять копеек Трощёва, Серёжа перевёл больной взгляд на своего противника, который не то всё время смотрел на него, не то по велению какого-то звериного чутья, уже явившегося стеречь его от гибели, опередил Каренина всего на мгновение. «Какой красивый», ― вдруг залюбовался он Маевым, но больше его поразила даже не внезапно открывшаяся ему правильность, мягкость черт его лица, которую он раньше принимал за слащавость, а общая трогательность, выступавшая из всего его образа, и блеснувшее на дне его глаз жалобное выражение. Михаил отчего-то передёрнулся, будто, ощутив, что по нему ползёт оса, и скрестил перед собой руки, выстукивая пальцами о плечи какую-то замысловатую мелодию, чтобы хоть немного упорядочить сотрясавшую его дрожь. ― Снова решка, ― прошипел Трощёв и, не скрывая своего недовольства, уже громче объявил: ― Господа, поединком будет руководить месье Аброзов, дуэльная пара будет его же. Кирилл Семёнович разглядел в том, что жребий дважды отдавал предпочтение ему, небольшой аванс от фортуны для своего доверителя. Это приятное для него совпадение так взволновало его, что он даже не сразу сумел зарядить пистолет, чем заслужил особенно желчную гримасу от своего обделённого коллеги. Когда противников подозвали к середине, Серёже подумалось, что вот его настоящая жизнь и закончилась, осталось только короткое представление, которое могло либо стать финалом его заурядной биографии, либо уступить это звание другому моменту в будущем. Вялый, угрюмый как не очень чистая марионетка на растянутых верёвках, он схватил вслед за Михаилом покоившийся на шёлковой обивке револьвер. Та же залатанная высокопарным достоинствам растерянность, которую Каренин заметил в своём сопернике, даже когда они стояли не так близко, сияла ещё отчётливей вместе с быстро сжимавшейся на его запястье веной, показавшейся Серёже единственным одушевлённым созданием на всём белом свете, будто всё, кроме этой маленькой зелёной жилки, было мёртвым, рукотворным. ― Зря Жорж так хмурит брови, есть ли разница, его пара или Амброзова, я всё равно не буду стрелять, ― заключил Серёжа, проводя пальцами по холодному металлическому узору на рукояти револьвера. Ссутулившись, словно стараясь спрятать от окружающих пистолет, он тяжело двинулся к своему месту. Пока он шагал к барьеру, чьи-то невидимые лапы по-хозяйски вцепились ему в рукав пиджака, а когда он сбросил его на землю, то впились уже в сукно его рубашки, крепкие, жадные, они тащили его куда-то, одновременно выжимая крик из его горла и лишая голоса. Кирилл Семёнович что-то пискляво забормотал о сигнале, количестве и очерёдности выстрелов и прочих малодоступных Серёже вещах, а ему всё так же мерещилось, что кто-то сзади душит его, и вместе с этим убийцей на него бросились, давя, как паука или змею, небо в густых облаках, сосны вперемешку с ольхами, Маев, силившийся сморгнуть свой ужас с той стороны поляны, замолчавший наконец Амброзов и даже его собственный секундант. ― Один, ― задребезжал голос Кирилла Семёновича, подгоняемый безумной дробью в ушах Серёжи. — Два, ― раздалось спустя секунду липкой тишины. ― Ах, неужели это и всё? — изумился он, ещё больше запрокидывая револьвер кверху и разжимая ладонь, боясь, что судорога нажмёт на курок вместо него. «Три» утонуло в раскате от выстрела. Та невидимая рука, которая держала Серёжу за ворот, с силой дёрнула его и повалила наземь. Кто стрелял, он понял только по тому, что голова его лежала на чём-то, а взгляд натолкнулся на комья туч. Боли не было, мысли его не гасли, и он испугался этого, не понимая, отчего он, собственно, рухнул. ― О Боже, Миша, ну что же ты? Ты же себя погубил! — надрывался кто-то за него вдалеке. Не разбирая смысла этих слов и не отдавая себе отчёт в том, что его слуха достигают хоть какие-то звуки, Серёжа в страхе протянул руки к своей груди, чтобы понять, куда он ранен, но вдруг его плечо так обожгло, что он застонал. К нему бежали, но он этого не замечал, всё заполонило это метавшееся по его сознанию ощущение, будто кто-то поливал его левую руку кипятком. Мир вокруг него смог прорвать эту стену боли и обратить на себя его внимание, только когда из ниоткуда появившийся бледный Михаил быстро затряс его за щёки. Вслед за страшным исступлённым лицом Маева он разобрал треск ткани и голос Трощёва: ― Месье Маев, вы сестрой милосердия решили сделаться? Извольте встать к барьеру! — гаркунл он. ― А перевязать? Он же ранен… ― как бы подсказал ему Михаил, будто не веря в то, что он услышал. ― Кровь не льётся, успеется, посмотрим, кого перевязывать придётся, и будет ли в этом толк. Я повторюсь, выстрел теперь за господином Карениным, займите свою позицию, ― потребовал Трощёв, подобрав с мокрой травы револьвер, и уже мягче обратился к своему доверителю: ― Твой черёд, правая рука у тебя целая, призови своё мужество. Ты ведь в силах продолжать дуэль? Пренебрежительный тон Георгия давал основание полагать, что он оценил рану своего приятеля как не слишком-то серьёзную, и Михаил бы спасовал перед его бравадой, но Серёжа так ничего и не ответил Трощёву, только снова всхлипнув на выдохе. ― Давайте хоть морфин вколем, ему ведь плохо, ― возмутился он, отпихивая Трощёва от Каренина, будто его жестокосердие могло сделать раненому ещё больнее. — Кирилл Семёнович, ― воодушевлённо окрикнул Михаил своего секунданта в надежде встретить понимание и здравомыслие хоть с его стороны, ― ради всего святого, там в саквояже должен быть пузырёк и шприц, принесите, я вас умоляю! ― Угомонитесь вы, ― перебил его уже порядком раздражённый Георигий, видевший в таком приступе любви к врагам своим лицемерие и попытку обезопасить себя опьянением противника. Он обхватил Серёжу и принялся его усаживать, угрожающе зыркая на Михаила со злорадством суеверного человека, который тыкает в якобы ведьму образком. В мгновение мир кувыркнулся и выпрямился перед Серёжей, который всё никак не мог полностью вынырнуть из одного лишь ощущения физического страдания, пускай оно уже не так властно сжимало его рассудок и позволяло отвлечься хоть на что-то, но Трощёв и Михаил прорывались сквозь пелену боли, только если они ему её же и причиняли, задевая его плечо. Сзади ему говорил что-то ободрительное Жорж, но всё его восприятие упиралось только в несоответствие между чистым, ясным голосом его секунданта и стоявшим над ним Кириллом Семёновичем. ― Миша, что ты натворил? Ты же раньше времени, Миша… я же ещё не сказал тогда, ― потрясая перед собой вялой рукой, тихо произнёс Амброзов. ― Раньше времени? Вы о выстреле? — по-охотничьи вытянув шею словно для того, чтобы дальше видеть, повторил за ним Трощёв. — Вы уверены? — ещё раз переспросил он и, получив утвердительный ответ, сам вдруг начал соглашаться с этим фактом, как бы наощупь вступая в эту версию: ― А вообще, вы правы, да, в самом деле… где «три», а где выстрел разделить было сложно, будто они прозвучали одновременно, впрочем, пожалуй, выстрел, был даже раньше… Ну что же, месье Маев, будь по вашему, где там ваш волшебный морфин? — издевательски-любезно уступил он сострадательности Михаила. Тот не двинулся с места и затряс головой в немом отрицании, последняя кровь, отличавшая его лицо от лица мёртвого, отхлынула, и кожа у него сделалась совсем блеклой: ― Нет, нет, неправда… ― поражённо ответил он. ― Что неправда? Ваш секундант сказал об этом, я, заметьте, молчал, пока у меня было сомнение. Или вы обвиняете Кирилла Семёновича в клевете? — поинтересовался Трощёв, как нарочно, припоздав с последней фразой, чтобы её услышал прибежавший обратно Амброзов. Уложив Серёжу обратно и подоткнув ему под голову в качестве подушки принесённый Кириллом Семёновичем саквояж, он перепоручил своего подопечного ему же, дабы окончательно вонзиться всем своим умом в трепещущего Михаила. ― Нет, ни в коем случае, это ошибка, ― пролепетал Маев. ― Ошибка? Это преступление, ― поправил его Георгий, притворившись, что он не понял, что его оппонент говорил не о себе, ― бесчестье, ведь дуэль ещё не шла, значит, вы обыкновенный убийца. Уже хоть что-то различавший Серёжа с удивлением прислушивался к этому спору, не до конца понимая, на что пеняют его противнику, не потому что Амброзов хоть и стралался быть поаккуратней, но всё же не мог не давить ему на рану, бинтуя её, а потому что ни одно воспоминание на могло узаконить обвинения, которые вменялись Маеву. Михаил подскочил на ноги, и Серёжа различил, как на его лице вспыхнуло то выражение высокомерия, которое так много раз поносила Ани. ― Оскорблять меня вы не смеете, делайте, что вам положено, ― теперь в мгновение покраснев, будто у него разорвались тонкой под кожей все сосуды, заявил он. Горделивая осанка скрадывала полную беспомощность Михаила перед своей виной, за полминуты превратившейся из подозрения в неопровержимый факт, да и сам он теперь не знал, поспешил ли он с выстрелом или нет. ― Что мне положено? — снова ловя его на слове, свирепо переспросил Трощёв. — А вы знаете, что я должен вовсе не протокол составлять для суда чести, милостивый государь, а убить вас? Вы знаете, что это моё право ― пристрелить вас за вашу подлость? ― Тогда стреляйте! — прокричал Маев, раскидывая руки как бы в знак присяги своему палачу. Ледяная лужа морфина, стоявшая у Серёжи где-то в венах у локтя после укола, будто перебросилась к его сердцу, так у него похолодело в груди. Он уже готовился, уже решился умереть сегодня, чтобы самому не стать убийцей, чтобы не наблюдать ничью смерть, и вот, несмотря на всё его самоотречение, Михаил, чьей честности, доверчивости он почти пожертвовал собственную жизнь, был на волоске от гибели, словно судьба хохотала над ним и его попыткой стать напоследок добрым, справедливым... Трощёв отвёл курок на своем револьвере. ― Георгий, брось! Да что же вы на него оба наговариваете? — немного слабее, чем он сам ожидал, окликнул их Каренин. ― Он же вовремя, вовремя стрелял! ― Не унижайте меня ещё и свои покровительством, ― повесив голову, так чтобы присутствующих на мысль о слезах казнимого наводила только надрывность его интонации, попросил Маев. ― Это благородно, Серёжа, но ты не можешь выбирать, как мне поступить, ― ответил ему Трощёв под плачь Кирилла Семёновича, закрывшего лицо обеими руками. ― Послушай, если ты хоть пальцем его тронешь, я не побрезгую написать на тебя донос и буду свидетельствовать в суде, что ты убил просто так, забавы ради, ― предупредил Серёжа, через силу приподнявшись. Что было на уме у его секунданта, он так и не разгадал, не то Жорж просто куражился и хотел довести до того, чтобы Маев рухнул без чувств, чтобы потом обсмеять его, не то и впрямь хотел учинить самосуд, вылепив из своей памяти по имевшемуся у него от Кирилла Семёновича образцу злодеяние Михаила, но серьёзность обещания Каренина, твёрдость, злоба в его тоне умерили его пыл. С презрением посмотрев на своего доверителя, он бросил пистолет на землю, словно обезоруженный целой стаей врагов, взявших его в кольцо. ― Мне не нужна моя жизнь, если отныне я ваш должник! Я не стану жить, будучи вам обязанным, слышите? Я не позволю вам шантажировать моего отца моим честным именем, в тот миг, когда я узнаю, что вы вздумали добиться от него каких-то благ, припомнив ваше расчётливое милосердие, я наложу на себя руки, ― оскорбившись этим торгом насчёт своей судьбы, поклялся Маев. Как странен был этот упрёк после того необузданного сочувствия, в котором парила его душа, когда он бросился к своему раненому противнику, требуя, чтобы его немедленно перевязали и избавили от мук, но тот безликий раненый, стонавший в траве, снова обрёл ненавистную Михаилу маску, и он уже не мог размышлять о нём не как о коварном интригане, который даже с дырой в плече исхитряется искать для себя выгоду. ― Я помню, вы говорили, что у вас нет оснований считать меня честным, но всё же поверьте мне, я никогда не попрошу вас похлопотать обо мне перед вашим батюшкой и никогда не буду пытаться влиять на него в обход вас с помощью этой истории. В конце концов у меня к вам нет никаких претензий, а выполнить вашу угрозу вы всегда успеете, если вы выясните, что я вновь обманул вас, ― произнёс Серёжа и повёл перед собой ладонью, подзывая подойти Маева поближе. Тот секунду колебался, думая о том, что сколько змею ни калечь, в зубах у неё всё тот же яд, но то, как слабо перебирал пальцами в воздухе Серёжа, сожгло его неприязнь былой жалость, и он против собственной воли внял этому призыву. Напряжённая печаль, неподвижно лежавшая на белом лице Серёжи, утишила всех присутствующих, будто боявшихся выдать своё неуважение к такой грусти лишним движением или звуком. Всё ещё до невозможного взбешённый Трощёв опустил его обратно на саквояж, и с осторожно подкравшимся к нему Михаилом он говорил уже лёжа, как дающий последние наставления перед своей смертью умирающий. ― Я хочу попросить у вас прощения и сказать вам, прошу, не считайте, что всё то, что я делал в последний год, я совершил, чтобы получить какую-то власть над Владимиром Александровичем. На вашем месте мог быть любой, кто отважился бы связать себя с Анной браком… Но мне по-настоящему жаль, что моя сестра не ответила вам взаимностью, так как её будущее представляется мне безрадостным и лишённым всяких перспектив, хотя она была обречена на это с колыбели, ― тоскливо прошептал он. ― Не надо так об Ани, ― покачал головой Михаил. Он прекрасно понимал, как и сидевшие тут же Трощёв и Кирилл Семёнович, о чём речь: мать рассказывала ему о неблаговидном происхождении его возлюбленной, но оно даже больше воспаляло его обожание, придавая Ани какую-то особую, терпкую, загадочную прелесть, будто в том, кем были друг другу её родители, крылся тайный обет необычайности, страстности в её натуре, к тому же, что греха таить, подобно любому человеку, хоть в чём-то противопоставлявшем себя обществу, он был падок на всё, что оно отвергало. Очевидно, как наиболее опытный в дуэльном ремесле, пускай прошедший поединок поставил бы даже самого заядлого бретёра в тупик относительно того, как его увековечить в протоколе, Георгий первым прервал переполненное теснившимися рядом друг с другом мыслями, недосказанностями, как сироп сахаром, молчание, намекнув на то, что пора бы им удалиться, пока их милую компанию не обнаружил кто-нибудь. Как его погружали в экипаж, прощались ли они как-то с Маевым и его секундантом, Серёжа в последствии не помнил, действительность снова оплывала, словно воск на свечке, и он не мог ухватиться ни за одну плавившуюся на ходу подробность, впрочем, он не мог припомнить и боли в плече в эти как бы не существовавшие часы, когда даже плоский синий потолок в карете Амброзова понемногу стекал куда-то вниз. Трощёв не проронил ни слова за весь час, что они тряслись до Петербурга, нарушив тишину лишь один раз, чтобы спросить, не желает ли горе-дуэлянт вернуться в лоно семьи немедленно и остаться у родни в Петергофе, от чего Серёжа отказался. Буквально из рук в руки передав раненого прислуге, Георгий без объяснений умчался на свою квартиру проклинать месье Каренина и всех участников сегодняшнего поединка, потому Серёже, который даже сумел сносно ходить без посторонней помощи, пришлось самому растолковывать горничной, что с ним. Сперва она пыталась робко настаивать на том, чтобы его царапину ― а именно такой уничижительный титул Серёжа присвоил своему ранению ― осмотрел доктор, но он уже слишком утомлённый этим безбрежным утром, чтобы выдержать ещё одну мизансцену со своим участием, заверил, что медик ничего нового добавить к тому, что ему уже было известно, не сможет. ― Наташа, а у нас есть бинты и водка? — неразборчиво поинтересовался Серёжа, обнаружив, что повязка Кирилла Семёновича давно переместилась к его локтю, уж слишком деликатно она была наложена. ― Марлечка есть, вата, ― перечислила девушка. — Мятная вода есть, ежели вам водка для раны, она холодит, легче будет. ― Тогда лучше её, ― ответил он, медленно опускаясь на кровать, словно падающее трухлявое дерево на подстилку из гнилой листвы. ― Лучше-лучше! Тем более, всю водку вылакал Афанасий, ― пробубнила горничная, надеясь на то, что Сергей Алексеевич не заметит отсутствие камердинера, который благополучно забылся сном, как он это называл, а точнее просто заснул пьяным, немного поспешив с тем, чтобы пить за упокой души невинно убиенного барина. Серёжа бы подивился, что он снова очутился в своей спальне вполне живым, да только ему казалось это чем-то само собой разумеющимся, пока в странный дымчатый пузырь вокруг него наливался мутным раствором, сквозь который он не мог ничего разобрать. Ненадолго этот шар лопнула вернувшаяся Наташа, но он вновь начал надуваться, как только она отрекомендовала ему все принесённые флакончики и села рядом с ним. Раздев его и сняв лохмотья, оставшиеся от бинтов, она почему-то резко вскрикнула и одёрнула от него руки. Серёжа списал это на девичью впечатлительность, но повернув голову, он увидал на своём плече как-то недобро поблёскивающую, будто слякоть в свете одиноко фонаря, яму с гадкими коричневатыми корками по краям. Хотя он ожидал увидеть простой порез и должен был испугаться, но непонятная сила извне опять не позволила ему испытать что-то, кроме самого слабого удивления. Проснулся он уже под вечер: сети с его сознания кто-то убрал, и к нему воротилась возможность хоть немного рассуждать, что правда, морфин, видимо, далековато её прогнал, так что ей понадобились проводники в виде скулившей под тугой повязкой болью и ощущения абсолютной разбитости. Всё так же сидевшая рядом Наташа отвернулась к окну, за которым однообразно пританцовывал дождь, и потому заметила, что Серёжа проснулся, только через несколько минут. ― К вам от князей Цвилиных человек приходил, всё расспрашивал, дома ли вы, не захворали ли. Я ему сказала, что вы-то дома, но изволили почивать, это ничего? ― робко спросила она, принеся по его просьбе ещё две подушки. Со стыдом поняв, что человек, о котором говорила горничная, был посланником от Василия Лукича, Серёжа мысленно отругал себя и тут же велел принести ему бумагу и карандаш. Каким омерзительным эгоизмом нужно обладать, чтобы, приехав домой после дуэли, улечься отсыпаться и забыть успокоить того, в ком он только вчера искал участие, поддержку. Последние семь часов он спокойно дрыхнул, пока его бедный старый воспитатель, верно, не мог найти себе места. Ах, выжить в таком рискованном предприятии, чтобы сразу же причинить кому-то страдания, сразу навредить! Только закончив с запиской для своего гувернёра, в которой он извинялся за своё молчание и обещал навестить его до конца недели, он попросил ещё два листа, чтобы сообщать и Роману Львовичу с Алёшей о том, что он легко ранен и, похоже, помирился со своим противником. ― Вот эти тоже нужно отправить поскорее, пока тут целое паломничество из посыльных не началось, ― вручил он служанке отчёты для своего сослуживца и кузена. Вся эта эпистолярная возня напомнила ему о том лихорадочном, сумбурном, крикливом письме для Екатерины Александровны, которое теперь ему хотелось просто сжечь как доказательство своей бесхарактерной экзальтированности. — Наташа, постой, ― окликнул он её уже в дверях, ― я ещё хотел тебя попросить, то письмо, что я тебе утром отдавал, порви его. ― Так я уже отправила… ― промямлила горничная, оборонительно-обиженно выпятив нижнюю губу. Если бы Серёжа не лежал, то, верно, бы снова не удержался на ногах и рухнул, как когда его задел Маев, но падать ему было некуда, и он только плавно спрятал никак не изменившееся лицо в подушку. — Сергей Алексеевич, да что вы так? — испугалась Наташа, наблюдая за его странными движениями, со стороны напоминавшими попытку удушить себя. — Вы там что-то такое страшное написали? ― Зачем? Зачем ты это сделала? — устало задал он вопрос, скорее пеняя на рок, которому по какой-то неизвестной причине было угодно, чтобы это безумное послание достигло адресата, а не ставя в упрёк своей служанке излишнюю старательность. ― Ну вы же мне сказали, если с вами что-то случится… ― вкрадчиво напомнила ему горничная. ― Правильно, если что-нибудь случится! ― А вы, Сергей Алексеевич, считаете, что с вами ничего не случилось? Да у вас половины плеча нет! Что же такое, по-вашему, тогда «случилось»? — вспылила Наташа, которую впервые отчитывали за то, что она сделала всё так, как её и просили. Если бы можно было нагнать письмо где-нибудь в пути, ограбить почтальона, доставляющего письма в Покровское, он бы немедленно поднялся с постели и пустился бы даже в самую безнадёжную авантюру, существуй хоть крошечный шанс перехватить это треклятое послание. Подумать только, ведь утром он писал Кити с единственной целью утешить её, заверить в том, что он до сих пор помнит о ней, что он любит её в конце концов, а в итоге он убедит её только в том, что помешался. Что подумает она о нём после прочтения этого письма? Верно, она решит, что он писал его пьяным, даже пунктуация, а точнее, её отсутствие располагала к такому выводу, если уж забыть об абсолютно диком содержании. Оставалось уповать только на разгильдяйство почтовых служащих, но они всегда церемонятся как раз с теми письмами, которые, пожалуй, и стоило потерять, доставляя их в лучшем виде. Позорность этого поступка закупорила даже манеру Серёжи иронизировать над своей персоной, не раз скрасившую ему ядовитое недовольство собой, и он был готов жалеть о том, что Михаил попал ему только в руку, ведь серьёзность его состояния или даже гибель прощала бы ему весь написанный им вздор, что уже спешил к Екатерине Александровне. Ах, что сделать, чтобы она не прочла всего этого? Если бы она была в Петербурге можно было бы попробовать опередить своё же письмо короткой запиской, в которой попросить её саму порвать клочья его сочинения, вдруг она занимается своей корреспонденцией по вечерам, хотя и сейчас можно попробовать, ведь письмо она получит только завтра, а может, и послезавтра, а вот телеграмма могла бы быть в Покровском уже сегодня... Поначалу он признал эту идею плодом своего отчаянья, но когда он с негодованием отогнал её и рассмотрел как бы чуть издали, она не показалась ему столь абсурдной, а в её наивной прямолинейности обнаружилась даже некая прелесть. ― Наташа, вот что, я тебе сейчас надиктую телеграмму, ― возбуждённо начал он, ― ты её запиши и отправь сейчас, только сама, хорошо? Никому не перепоручай! Во второй раз быть посыльной Сергея Алексеевича, столь переменчивого в своих приказах, Наташе не очень хотелось, но его жалкий вид заставил её тут же выполнить его просьбу, даже не пошутив в мыслях о том, что через пару часов от неё потребуется изничтожить любой ценой и это послание. ― Дорогая, нет, уважаемая госпожа Лёвина. Запятая, ― приподнявшись на локте, чтобы заглядывать в неразборчивые закорючки горничной, произнёс Серёжа. — Сегодня я дерзнул послать вам письмо, о чём очень сожалею. Очень сожалею, точка, ― повторил он нараспев. — Умоляю вас великодушно простить мне мой порыв и не читать этого письма. Точка. Был не в себе, когда писал его. Точка. С искренним раскаянием ваш покорный слуга С А. Каренин. Такая многословность в телеграмме была несколько расточительна, но обычную для подобных сообщений краткость Серёжа счёл слишком непочтительной для такого случая. Наташа сразу догадалась, что предлагать барину немного сэкономить, вычеркнув велеречивое приветствие и подпись, бессмысленно, а потому она только ласково попросила его улечься обратно и перечитала свой диктант вслух. Уже через час она доложила ему, что всё отправила, и самое большое ― поздно вечером его депеша будет у Екатерины Александровны. Конечно, в другой раз Серёжа бы невысоко оценил свой ход с телеграммой, но сейчас он виделся ему просто гениальным. Он понимал, что эти метания с письмом, а затем просьбой не вскрывать его не добавят ему ничего положительного в глазах Кити, но теперь, когда он мог сойти разве что противоречивым чудаком, а не законченным неврастеником, как сначала, он хотя бы радовался тому, что дуэль нанесла его здоровью столь незначительный ущерб. В самом деле, по сравнению с тем, что он себе воображал, и тем, что могло произойти, он очень легко отделался, пускай к ночи у него чуть сильнее разболелось плечо и голова, но он был слишком измождён, чтобы выторговавший для темноты несколько лишних часов дождь не усыпил его.