Припылённое родство

Хотя Вронскому почти как никогда был необходим собеседник, после объяснения с Ани он словно боялся, что пока он будет думать о ком-то другом, случится что-то непоправимое, и он не успеет ничего сделать. Его исповедь явно припоздала — подготовить дочь к такому разоблачению было невозможно, а терпения, чтобы покорно ждать приговора Ани у него не осталось — он и без того долго ждал, надеясь на то, что удушавшее его последние месяцы признание наконец позволит ему сбросить шутовской наряд месье Инютина и действовать в открытую, но теперь его положение было ещё более туманным, чем прежде. Поистине суровый отпор, который получали его поползновения объясниться с дочерью, никак не вязались с образом хрупкой девочки, и в конце концов Вронский пришёл к выводу, что воюет он не с предубеждением Ани, а с Алексеем Александровичем, потому главная цель растрогать дочь ежедневными посланиями или хотя бы убедить в искренности его намерений защитить её была свергнута целью обеспечить маленькой затворнице возможность сообщить ему свою волю. В ход шли и самые невообразимые, пошлые уловки и прямодушные бдения у её двери, и беспорядочная беготня по округе в попытке застать Ани где-нибудь гуляющей. Всей прислуге в окрестностях было уплачено по несколько монет и поручено докладывать, ежели мадмуазель Каренина или месье Каренин соизволят отлучиться куда-то из дому. Большинство не интересовалось, откуда произрастает столь пристальное внимание к соседям, но один нахальный сторож весьма фамильярно расспрашивал, что стряслось с Анной Алексеевной, не захворала ли она, словно он почитал её своей приятельницей. И пускай Вронский не впервые встречался с тем, что человек из высшего общества сводил знакомство с кем-то не из их круга, тем более за городом, просто так ли или для того, чтобы доказать себе и окружающим любовь к простому люду, но только в случае с Ани ему хотелось напомнить этому мужику, что благородные барышни ему не ровня. Причиной тому был не опухший снобизм, а жалость к Ани, которая была лишена более подходящей, чем простой сторож, компании, вместе с неприятным подозрением, что и к нему самому её расположило заурядное одиночество. Чуть опамятовавшись, он написал обо всём Варе, лишь один раз за прошедшие дни предав таким образом Ани как своего единственного адресата. И хотя его невестка, посокрушавшись в ответном письме, что ненадолго отлучилась из Петербурга, обещала по возвращении сразу же его навестить, он был крайне изумлён, когда его кипучую работу над очередным покаянием перед дочерью, прервала его горничная, за которой вошла вдова его брата. — Варя, — произнёс он с отрешённой рассеянностью, будто просто назвав предмет, который попался ему на глаза, а не обратившись к своей гостье. — Варя, прости, я только вот… — он чуть постучал пальцем по письму в оправдание своей нелюбезности, — отдам Глафире, и распоряжусь. — Ты снова пишешь Ани? — настороженно поинтересовалась его посетительница. — Да, — подтвердил он, метнув ручку в чернильницу, будто желая проткнуть насквозь, как шпагой, какую-нибудь ядовитую каракатицу, которая пряталась в тёмно-синей гуще. — Но, Алёша, — начала Варя тем тревожно-ласковым тоном, которым всегда обращалась к собеседнику, если хотела мягко отговорить от какого-то безумства, — возможно, тебе не стоит посылать ей письма так часто, ты ведь сам писал, что она очень рассердилась на тебя, когда ты ей всё рассказал. Ей нужно немного успокоиться, а ты своими письмами только раздражаешь её ещё больше. Подумай, ты пишешь ей каждый день, иногда по два раза в день — это уже, право, походит на какую-то манию! — сконфуженно заявила она, останавливая его руку, уже занесённую над почти до конца испещрённым буквами листом. — Но что же делать? Мне и самому это не нравится, но что же делать? — повторил Вронский мучавший его последние полгода вопрос. — Что делать, если она уже третью неделю как заперлась на три замка и никуда не выходит из дому? Я бы и сам предпочёл поговорить с ней, но мне остаётся только посылать ей письма. Варя больше не удерживала его руку, но он так ничего и не прибавил к уже написанному —секунду назад ему ещё казалось, что он наконец изобрёл какую-то волшебную формулу, и сегодня Ани обязательно ответит ему, но вот он назвал страшный срок её молчания в три недели и понял, что едва ли его нынешняя депеша многим достойней предыдущих, и вряд ли дочь пришлёт ему ответ что сегодня, что когда-либо ещё. — Бедняжка, как ты страдаешь без неё, — шёпотом сказала его невестка, дабы он не расслышал в её голосе слёз, а она была близка к тому, чтобы расплакаться от жалости к нему. — Я с самого начала опасалась этого. — Я тоскую по ней, это правда, — согласился Вронский, подымаясь из-за стола, — но разлука с ней не самое худшее. Я не могу жить с мыслью, что она несчастна, что она на зло мне вредит себе! Если она хочет отомстить мне, то да, мне нет худшей кары, чем знать, что она страдает, тем более по моей вине. Но ведь она наказывает не только меня, но и себя. Я заслужил скучать по ней, я заслужил ревновать её, но разве справедливо, что она обрекает себя на мучения, лишь бы мне насолить? — возмутился он, начав сновать по комнате, как он, по наблюдениям Вари, всегда делал, начиная горячиться. — С чего начался наш разговор? С того, что она мне пожаловалась на Каренина, и стоило же мне перебить её своими излияниями! Я так и не знаю, что конкретно произошло, она не успела сказать, и вот теперь она терпит то, что этот деспотичный старик смотрит на неё не как на воспитанницу или дочь, а как на свою собственность, как на предмет. Я уже не удивляюсь тому, что она не стала звать меня к ним в дом: какие уж тут гости, если он ревнует её даже к брату! Если бы он, положим, меня не узнал, я бы всё равно получил от ворот поворот, просто потому что я бы претендовал на внимание Ани, а он хочет единолично ей владеть. Как вовсе можно сказать семнадцатилетней девушке, которая уже выходит в свет, «я вообще не собираюсь выдавать тебя замуж»? Это просто уму непостижимо! Да, она ещё слишком юна, и слава Богу, что Алексей Александрович не подыскал ей кого-нибудь достойного в его понимании, то бишь его полную копию, только младше на пару десятилетий, но как у него вообще язык повернулся ей такое заявить! Даже вечно не доедающих приживалок, которые сваливаются как снег на голову своей родне, как-то стараются устроить, а тут… — он запнулся, мысль его покачнулась, расшатанная гневом. — Знал бы я тогда, что Каренин подразумевает под своим «отнесусь как должно», или, может, он вполне искренне считает, что для девушки нет большего счастья, как посвятит всю свою юность и молодость выслушиванию его ворчания? А потом, когда он отправится тот свет, ей что мемуары о нём писать да цветники у него на могиле разбивать? Если бы жалость к деверю и племяннице не так сильно терзала Варю, она бы, верно, поддалась своей смешливости и пошутила бы, например, о том, что мемуары об Алексее Александровиче вряд ли будут большим литературным открытием, но зато с их помощью научатся погружать в летаргический сон, но волнение натянуло её внимание, как струну, и потому она мгновенно отыскала противоречие в повести Алексея. — Постой, но почему же тогда Каренин до сих пор не увёз её куда-нибудь? — удивилась она, развязывая широкие ленты шляпы под подбородком, создававшие впечатление, будто кто-то отделил её лицо от волос и шеи тёмной рамочкой, как картину от стены. — Если он ревнует её даже к своему родному сыну, то он должен впадать в бешенство от одного предположения о том, что ты уже виделся с ней, он и на пушечный выстрел должен бояться тебя к ней подпустить, а между тем ты не встречаешь никакого сопротивления даже от прислуги в их доме. Возможно, Ани не поставила его в курс дела вовсе? Тебе не приходила такая идея в голову? — Приходила, — усмехнулся Вронский, остановившись рядом с креслом, которое его гостья старательно задрапировывала своей юбкой, — я даже думал так первые дней десять, что он ничего не знает, да только, когда я во второй раз пришёл сам, я услышал музыку с первого этажа, меня опять прогнали, но я захотел дослушать, как она играет. Ани говорила, что любит пианино, как-то странно, что она хвасталась чем угодно, кроме своих музыкальных талантов. — Тебе не показалось, её пару раз упрашивали сыграть что-нибудь, она стеснялась ужасно, но все признавали, играет она выше всяких похвал, после неё ни одна барышня не хотел садиться за пианино, так как заранее было известно, в чью пользу будет сравнение, — Варя в последствии считала, что эта её реплика была некстати, но уж очень её тяготила напряжённость их разговора, а потому она всё норовила соорудить из него непринуждённую милую беседу, пускай это ничем не отличалось от того, чтобы мастерить из похоронной урны форму для бланманже. — Ну значит, страх показаться несведущим в искусстве сильнее страха показаться непредвзятым, — уныло заключил её собеседник, всё же оставшись довольным тем, что его не стали разубеждать в талантах дочери остротами о том, что каждый родитель готов лопнуть от гордости, даже если его ребёнок научился читать ноты. — Так вот, я стоял на крыльце и прислушивался к её игре, как вдруг на втором этаже кто-то осторожно так, несмело отодвинул занавеску, и если играла всё же Ани, а я сомневаюсь, что это музицировала горничная или сам Каренин, то это был Алексей Александрович… поглядеть на меня решил. — Ничего не понимаю, — охнула Варя, которая всё пыталась и пыталась воссоздать в своём воображении тот механизм, что двигал всей этой историей, но между тем она чувствовала, что ему явно не хватает какой-то шестерёнки, чтобы заработать. — А я, увы, догадываюсь, почему он не решается уехать. Дело не в том, что он опасается, как бы я не последовал за ними в Петербург, нет, дело тут не в огласке, просто он не может отказать себе в удовольствии наблюдать за происходящим, в удовольствии, — подчеркнул Вронский, словно сомневаясь в том, что Варя с одного раза уяснит смысл его слов. — Теперь он может считать себя полностью отмщённым, и впрямь, ему, верно, как бальзам на рану знать и даже самому видеть, как я мечусь с этими треклятыми письмами или прихожу вымаливать свидание у родной дочери. Думаешь, моё появление взволновало его? Да нет, он всем вполне доволен. Я ведь так его и не видел за эти три недели, он ни разу не выказывал мне, что ему хотя бы неприятна моя навязчивость, он не требует, чтобы я оставил Ани, конечно же, он ещё не назлорадствовался всласть, потому его нисколько не смущают мои визиты. И вот на милость этого прекрасного человека… — произнести до конца этот выдавливающий по капле его рассудок упрёк у него не хватило духу, но его невестка и так знала, о чём он сокрушался. — Но если Алексей Александрович в курсе твоего возвращения, — начала Варя, опять взяв его за руку, — то, возможно, Ани попросту даже не получает твоих писем? Ему для этого даже не нужно слишком хитрить, перехватывать её почту, он вполне мог потребовать от прислуги сперва показывать все письма ему или, не таясь, отбирать их у самой Ани и запрещать читать, не говоря уже о том, чтобы отвечать тебе. Алексей Александрович до поры не производил на меня впечатления слишком строгого воспитателя, я не претендую на репутацию знатока, но наши дети всегда побаивались Сашу, потому я научилась различать, если дети боятся своих родителей, опекунов, — торопливо исправилась она, сильнее сжав его ладонь, будто опять удерживая на месте, а не просто заменяя этим жестом нежные заверения в своей сестринской любви и слова сочувствия, которые иногда так унизительны для мужчин, — с Ани я подобного не замечала. Впрочем, увы, мы сознаём, что находимся в полной зависимости от кого-то, только идя наперекор своему тирану: лошадь не понимает, что её не просто так вывели на прогулку, пока не получит каблуком в брюхо, потому что не там остановилась. — Пожалуй, да только она и сама не хочет меня видеть, — безжизненно ответил Вронский. — Алексей, ты не представляешь, насколько легко превратить её в узницу, — настаивала его невестка, — Каренину и стараться для этого не нужно: достаточно лишь запретить ей выходить из дому и пригрозить прислуге, что он выгонит любого, кто станет помогать ей вести переписку или, тем более, встречаться с тобой без его ведома. Да и Ани, какой бы смелой и энергичной ты её себе не воображал, она всего лишь семнадцатилетняя барышня, а не какая-нибудь авантюристка, её легко запугать, пристыдить, обмануть в конце концов, потому не жди от неё невозможного. — Я не об этом, — устало возразил он, уже давно убеждённый в том, что все капризы его дочери во главе с главной прихотью, заключавшейся в том, чтобы изображать очень независимое создание, представляли собой лишь очень тонкую и хрупкую эмаль на её достаточно кротком, добром нраве. — Тут по соседству пустует дача, за ней присматривает сторож, он не то друг, не то родственник кухарки Карениных, я заплатил ему за то, чтобы он навестил их дом, якобы придя в гости к своей знакомой, а сам бы как-то постарался передать мою записку Ани прямо в руки. Я не ожидал, что у него с первого раза это получится, он ведь не может расхаживать по хозяйским комнатам, но Ани зачем-то зашла на кухню, а кухарка была в погребе, словом, повезло. Тимофеевич вручает ей записку, я ещё велел ему на словах всё повторить, она прочла, послушала, он спрашивает, что передать мне, а она ответила, что ничего. — Она, верно, растерялась… — машинально промямлила Варя, хотя сама она мало верила в это, но слишком ответственное отношение к своей присяге утешительницы заставляло её оспаривать очевидное поражение деверя. — Да и что ей мог порассказать о тебе Алексей Александрович, подумай, ему так легко очернить тебя, так легко выставить последним негодяем. Не таи обиды на дочь, она жестока к тебе не по своей вине. Если бы вам с ней как-то объясниться, я знаю, она бы простила тебя, да только… — она вздохнула, вспомнив о том, что единственная, с кем, по словам Алексея, более-менее постоянно переписывалась его дочь была Элиза Дёмовская, соответственно уж если Каренин не станет проверять письмо от кого-либо, то только от неё, но, увы, эта интрига, чьи очертания уже начали проступать в воображении Вари, могла обернуться ужасными хлопотами и при том не принести никаких выгод. — Я даже не мечтаю о том, чтобы она простила меня. Как такое можно простить? Нужно быть святой, чтобы простить! Но разве я предлагаю ей своё общество? Разве я требую, чтобы она забыла всё, что было? Нет, я желаю только спасти её, только помочь ей, что будет потом, меня не заботит. — Но позволь, неужели ты не понимаешь? — с возмущённым недоумением спросила его Варя, будто ребёнка, который, уже отбыв своё наказание, невинно уточнял, за какие такие прегрешения ему запретили играть с остальными. — Нет, не понимаешь, я вижу. Ты бы не стал притворяться, что не понимаешь, чтобы показаться мне благородней, я тебя знаю, значит, ты обманываешь сам себя. Алёша, ты не можешь предложить ей свою помощь, не предложив своего общества. Если бы у тебя был сын, ты бы мог, например, покрыть его долги или просто дать ему некоторую сумму и уехать, но чем ты собираешься помочь Ани? Если Алексей Александрович дурно с ней обращается, то ну не пригрозишь же ты ему чем-то, чтобы он прекратил её тиранить? Единственное, что ты в состоянии для неё сделать, это увезти её от Карениных и сам о ней печься. И как ты себе это воображаешь, если ты даже не рассчитываешь на то, что она хотя бы немного смягчиться к тебе? Что же вы будете жить вместе, но она тебе и двух слов за день говорить не будет, или ты снимешь ей квартиру и будешь присылать ей деньги, как твой брат своим терпсихорам? Она не может жить одна, да даже если ты наймёшь ей какую-нибудь наставницу, этакую полугевернантку-полукомпаньонку, то что она будет говорить своим соседям, тем, кто мог бы приглашать её в гости, кто мог бы общаться с ней? Будет всем лгать, что она круглая сирота, или честно признается, что средствами её снабжает родной отец, которого она и знать не хочет? Да и к тому же она не станет принимать от тебя никаких услуг, если так сердится, это унизительно. Так что ты не можешь, — уже мягче подвела итог своей речи Варя, как бы укутывая её резкость в меланхоличную ласковость, — помочь ей, не расположив к себе, хотя это и очень трогательно, что тебя гораздо больше заботит благо Ани, чем её отношение к тебе. Вронский никак не возразил ей, ему казалось, будто эти слова были непогрешимой истиной, а не просто мнением его невестки, как если бы она была пророчицей, чей голос был бы лишь сосудом для откровений свыше. Правда обступила его глухим частоколом, преградив тот единственный путь, который он принимал за доступный себе. Раньше он думал о том, что хоть шансы его и невелики, он ломится в наглухо закрытую дверь с проржавевшими, неповоротливыми, как суставы у больного ревматизмом, петлями и засовами, теперь же он уразумел, что никакой двери не было и вовсе, и он колотил пустую стену. — Варя, что делать? Научи, — попросил он, с всё ещё нетронутой скепсисом наивностью полагая, что ему вновь ответит не его гостья, пускай от её совета он бы тоже не отказался, а то мудрое создание, которое только что вынесло свой страшный, хоть и справедливый вердикт о его бесплодной эпистолярной возне, но на него поглядели грустные глаза его невестки, а не затуманенные очи прорицательницы, говорящей от имени своего бестелесного владыки. Никто на всём белом свете не сумел бы подсказать ему, как поступить, и Варе сделалось до боли обидно за то, что из сотен людей, которые не знали, как ему действовать, обязанность неопределённо пожимать плечами выпала именно ей. Она медленно замотала головой словно лишь для того, чтобы её длинные серёжки стали раскачиваться туда-сюда, но Вронский всё ждал, что она что-то скажет ему. «Пощади, не заставляй меня произносить вслух, что выхода нет», — простонали набежавшие в её глаза слёзы, и пытка прекратилась. Несказанное будто припекло им языки, и они оба нарушили молчание, лишь когда в комнату вошла не дождавшаяся никаких распоряжений служанка. Варя не столь остро ощущала злорадную тишину, как её деверь — он с ужасом размышлял о том, где тот предел унижений и мучений, перейдя который, Ани позволит себе принять от него помощь, и не отодвинет ли его её гордость гораздо дальше, чем будет ей по силам вытерпеть. Его невестка же раздумывала над тем, как в этой комбинации использовать Элизу, её мысли кружили вокруг неё, как осы вокруг помятых фруктов: у неё был конверт подписанный рукой Элизы, можно было изловчиться и повторить её почерк на уже запечатанном письме Алексея, но это было рискованно, так как в почте Ани в один день могли появиться два письма от её подруги, к тому же она не сможет ответить, тогда оставалось только хотя бы частично посвятить Элизу в происходящее и уповать на то, что она не разболтает всё своей матери. По традиции привыкшая считать себя очень робкой и боязливой, Варя каждый раз поражалась собственной бесшабашной храбрости так, будто она нашла в собственном комоде клад, вот и сейчас она не до конца отдавала себе отчёт, как такая трусиха, как она, смеет вполне серьёзно планировать авантюру, которая скорее всего кончится огромным скандалом. Она бы уже подбирала слова, которые скажет Элизе, убеждая согласиться содействовать переписке Ани с неким её доброжелателем, но исступление во взгляде её родственника заставило её вдруг загомонить, как канарейку, с чьей клетки стащили заменявшее ей ночь покрывало: она уверяла его в том, что рано отчаиваться, что в сравнении с тем, сколько он уже ждал, три недели сущий пустяк, что нельзя вот так просто обожать, а потом возненавидеть, а потом расплакалась и принялась жаловаться Вронскому на его давно умершего брата, в письмах которого она неделю назад нашла весьма нежное послание с несколькими грамматическими ошибками от одной балерины. Когда сам горюешь, чужие муки всегда предстают практически восьмым чудом света, таким невероятным кажется, что параллельно с собственными бедами существуют ещё чьи-либо неприятности, потому переживания его невестки из-за измен покойного мужа застали Вронского врасплох. Не без труда он сумел развернуть своё внимание к утешению Вари, хотя он и ощущал, что далеко его рассудок от себя Каренины не отпустили, и он продолжает думать о них, даже ругая брата за неверность такой прекрасной жене и божась, что письмо это сохранилось волей случая, а не потому что его отправительница слишком много значила для Саши. — Кстати, знаешь ли, меня папенька тоже замуж не хотел отпускать, может, будь он жив, я бы и не вышла замуж за твоего брата, так что не приписывай Алексею Александровичу какую-то особенную кровожадность, основываясь только на этом. Отцы, которые дорожат дочерями, не слишком-то торопятся выдавать их замуж, — внезапно сказала Варя, оттирая лицо платком: не то она защищала Каренина, ощутив с ним некую солидарность, как обманутая жена, не то, отыскав сходство в манере поведения Каренина с Ани и манеры её отца и спешила оправдать её. — Что до остального, увы, какое бы зло ни причинял твоей дочери Алексей Александрович, это не гарантирует того, что она станет больше расположена к тебе. Как ни печально, а люди любят своих тиранов, и если это единожды правда о человеке вообще, то это дважды верно о женщине, так уж… — не докончив фразу, она подскочила в своём кресле и истончённым от страха голосом пропищала: — О, Боже, кто это? Вронский обернулся к окну: почти прижимая свой утиный нос к стеклу так, что на нём мог остаться жирный отпечаток, их силился рассмотреть какой-то сморщенный человек со зверски-длинными бакенбардами, которые можно было принять за шерсть на его шее. Заметив, что его обнаружили, незнакомец юркнул куда-то вбок и поспешил удалиться задолго до того, как хозяин дома успел поинтересоваться, чего любезнейшему зеваке понадобилось. — Не знаю, я его раньше не видел, наверное, чей-то садовник, — в раздражении отмахнулся Вронский. Подобные бессмысленные происшествия его практически оскорбляли. Он так ждал весточку от Ани, а его будто нарочно отвлекали от его тревог всякой ерундой. Любое событие он был готов связать с дочерью, любой шорох моментально прирастал к Карениным в его фантазии. Он не тратил умственных сил, чтобы соединить что-либо с этим семейством, ему приходилось потрудиться, чтобы разорвать несуществующую связь между дочерью и всем тем полчищем случайностей, на которые он бы раньше и не обратил внимания. Вот и теперь, он должен был ещё доказать себе, что этот любопытный старик не принёс ему записку от дочери, а лишь проходил мимо. Когда он проводил Варю и сел дописывать письмо Ани, к нему подошла горничная и заговорщицки наклонилась к его уху — он думал, она шепнёт ему, когда и где ему назначила встречу дочь — а она лишь спросила, не разозлилась ли его посетительница на неё за нерасторопность, и застрекотала о том, что она не догадалась, что такие шляпки, как у Варвары Евгеньевны, тоже надобно снимать в доме, потому что её старая барыня таких в жизни не носила. — Чёрт бы побрал и эти шляпки, и твою барыню! Забудь об этой треклятой шляпе! — прокричал Вронский, злясь больше на вновь постигшее его разочарование, чем на служанку. — Отнеси Карениным, — велел он, протягивая расстроенной Глафире неровно сложенное письмо. До конца дня он, как всегда, дожидался ответа. Каждую минуту он замирал в предвкушении того, что сейчас в дверь постучат, каждое мгновение его томила вера в то, что сейчас он уже будет держать в руках записку от Ани, каждую секунду он готовился получить её ответ — но и сегодня из дома Карениных он ничего не получил. Совету невестки он не последовал и с упорством сумасшедшего продолжал слать письма, даже не помышляя о том, чтобы снять осаду с дачи Алексея Александровича, пускай его отчаянность понемногу тупилась, он разрезал нею, как ткань ножом, тянувшиеся дни, но лезвие стало не таким острым, и у него уже не получалось с былой прытью уничтожать принесённые новой датой на календаре сомнения в том, что он когда-либо вообще добьётся от дочери ответа, что у всей этой истории будет окончание. Пять дней назад он поблагодарил Варю за то, что она готова была впутать в эту трагическую оперетту Элизу, но отверг эту затею, сейчас же он уже не был столь строг к этому плану, не то чтобы он показался ему теперь не столь шатким, просто более-менее надёжные методы уже подвели его, а значит, оставалось только безумствовать и надеяться такой авантюрностью задобрить удачу. «Но этой Элизе всего-то восемнадцать, долго ли она будет держать язык за зубами? Не лучше ли попросить Мягкую навестить Карениных и передать Ани письмо от меня? Конечно, придётся с ней долго объясняться и полностью довериться ей, но только она может внезапно напроситься в гости или даже явиться без приглашения, не вызвав у Алексея Александровича подозрений», — раздумывал Вронский, наблюдая за тем, как на улице смеркалось. На часах пламенела половина седьмого —какой длинный-длинный вечер простирался перед ним. Очередной вечер, наполненный дикими плясками сомнений, подозрений, упрёков. Очередной вечер злобы и раскаяния. Он и раньше не любил этой поры, которая, как тюремщик, раз в сутки будто проверяла, в одиночестве ли он проводит эти часы, как ему и положено по уставу, или осмелился найти себе компанию, а в последние полгода просто возненавидел её — ему хотелось поторопить вечер, поскорее прогнать его, лечь спать, чтобы утром снова ждать у пруда Ани, но теперь он лишился и этого. Он бы всё так же лихорадочно надеялся на известие от дочери, бранил себя и истязал оставшийся ему огарок здравого смысла попытками придумать способ связаться с Ани, но тут под возмущённые возгласы Глаши в комнату бесцеремонно вторгся сторож соседней дачи Хома. Впрочем, он прекрасно сознавал, что за эту наглость ему ещё и приплатят, даже если он оставит своими сапогами грязные лужи и на хозяйских перинах, а не только на паркете. — Алексей Александрыч куда-то уехали с извозчиком, он как мимо меня проехали, так я сразу и примчался, — победно заявил запыхавшийся Хома. — Вы, коле поспешите, так авось и барышню одну дома застанете! Элиза и княгиня Мягкая тот час растаяли для Вронского, он бы уже и не вспомнил, что минуту назад выбирал, кого из них сделать своим послом — перед ним уже забрезжила пустая дача Карениных. Узницу оставили без присмотра впервые, впервые за все эти дни она была одна, и её гонитель не сможет запретить ей принять его, не сможет высматривать его из засады! Позабыв о том, на какую сумму они условились с Хомой, он торопливо втиснул ему в руки в два раза больше и ринулся в переднюю. К ней! К ней! Нельзя медлить! Кто знает, когда ещё Алексей Александрович уберётся к кому-нибудь в гости? Нет, сейчас же к ней — второго такого шанса может и не выпасть! Позже Вронский почти не помнил, как добирался до темницы дочери — страх не поспеть вперемешку с трепетом перед предстоящей встречей не пропустили его внимание даже к тому факту, что когда он уже издали увидал огни карениской дачи, хлынул дождь. Оттого что он был уверен в том, что сегодня ему удастся поговорить с Ани, им ненадолго овладела нерешительность, и он остановился перед самым крыльцом, глядя на приглушённый золотистый свет, вившийся как пар над кипятком от крайнего окна — что сказать ей, чтобы она дослушала его до конца? Как молить не брезговать его помощью? Впрочем, тщетно было заранее готовить свой монолог, всё равно позабудется, в каких выражениях он собирался увещевать Ани предпочесть благоразумие жажде мести — он считал, что, увидав её, он либо онемеет, как в их первую встречу, либо угадает все слова, что должно было произнести, будто дочь сама по себе могла служить ему подсказкой. Он постучал — с той стороны двери заскользили шаги, и опять стало тихо — он постучал ещё раз — опять ему вторили чьи-то крадущиеся шаги, потом они стали твёрже, и в дверном проёме показалась Вера. Хотя подозрительность и приказывала Вронскому считать всю прислугу Карениных шпионами Алексея Александровича, однако горничной дочери он всецело доверял — быть может, секрет очарования Веры крылся в том, что она не выказывала ему и тени осуждения и каждый раз сочувственно поджимала губы, как бы сетуя вместе с ним на непоколебимость Ани, к тому же, пускай Вера бы могла быть его ребёнком, только если бы он прижил её ещё в Пажеском корпусе, всё же в нём загоралась невнятная надежда, что если эта девушка простила ему то, что она, наверняка, о нём знала, то и дочь сумеет простить его. Вера принялась вежливо предлагать передать барышне записку, ежели такая имеется, и всё так же услужливо прибавила, что принять его Анна Алексеевна, увы, не сможет, после чего они несколько минут обменивались по сути двумя репликами на разный манер: Вера повторяла, что мадмуазель Каренина никого не принимает, а незваный гость настаивал на важности их беседы с Ани. — И всё же доложи Анне Алексеевне, что я умоляю её поговорить со мной. Поди к ней и скажи, что нам нужно объясниться. Так больше не может продолжаться, — втолковывал он служанке дочери. Вера сдалась и удалилась урезонивать свою барышню. Вронский покорно оперся плечом на ледяную деревянную колонну, рассчитывая на то, что Вера воротится не сразу, потому как мгновенно она могла принести только бескомпромиссный отказ, для согласия же нужно было сомнения, а сомнения, как ядовитая змея, подползают к своей жертве небыстро, но ежели они уже успеют укусить, пути обратно к безоблачной уверенности уже нет. Но вместо отдаляющихся шагов, он услыхал сердитый шёпот. — Ани, Ани, — позвал он, догадавшись, кого распекала Вера. — Ани, ты слышишь меня? Ани, ты здесь? Ани! Ани! Ани, ответь! Ани! Ани! Ани, милая, почему ты молчишь? Ани, ответь, ты там? Молю, скажи хоть слово! Ани! Ани! Зря он надеялся на прилив красноречия — после просьбы сказать хоть слово, ничего, кроме «Ани», он произнести не мог, все те слова, что пришли бы ему в голову, будь он хоть немного спокойней, заменялись этим единственным возгласом. Послышался грохот — ему сначала почудилось, что это он колотит в дверь, сам того не замечая. Дверь снова отворилась. — Да отчего же она молчит? Ну крикнула бы «пошёл вон», но что же она молчит? — с таким ужасом спросил он опять появившуюся Веру, будто уже начинал страшиться того, что дозывается безголосого мертвеца, а не живого человека. — Я вас прошу, идите, идите, — заупрашивала горничная, небрежно толкая воздух перед ним, видимо, стесняясь прямо отодвигать его от двери, — идите, пока она чего не вытворила. Хоть не голосите так, а не то она через веранду сбежит или в окно пролезет, потом ищи её по ночи, выхаживай неделями, коли захворает. Идите, пожалуйста, идите с Богом. Дверь захлопнулась. Если бы угроза Веры не произвела на него впечатление чего-то вполне правдоподобного, пускай бы она была произнесена лишь для пущей выразительности, чтобы он побоялся дать волю исступлению и войти в дом без позволения дочери или её стражницы, Вронский звал бы Ани дальше, колотился бы в дверь, стучался бы в окна гостиной, но страх его усмирил. Ему так легко пришли на ум картины, как измождённая бредом Ани умирает от воспаления лёгких, как она топится в холодном пруду или запирается в спальне и перерезает осколком растрощённого зеркала вены на своих молочно-белых руках, будто он лишь вспомнил то, что недавно видел на самом деле. «Так больше не может продолжаться», — сказал он минутой ранее и сам похолодел от этой фразы, ведь до того он не представлял, что его штурм может не увенчаться успехом, охрипшая наивность уже не могла в полный голос петь ему о победе, но всё же, когда он несмело размышлял о будущем, то видел лишь два возможных исхода для себя: либо продолжение теперешних мытарств, либо отвоёванное обратно право печься о дочери; а между тем столь трагичная развязка почудилась ему почти очевидной, и любой другой финал мерк в лучах её подлинности. И как пьянице достаточно одного бокала, чтобы захмелеть, так и ему было достаточно миража его вины в гибели дочери, чтобы он почувствовал себя убийцей — новая его вина влилась как расплавленный метал в оттиск от старой. — Месье, — откуда-то взялся усталый голос Веры, — возьмите-ка зонт, такой дождь, а вам далеко идти. Он уже успел немного промокнуть, пока мчался сюда, но сообщение о дожде было для него новостью. С безразличием он секунду смотрел на нитку прозрачного бисера, ленно стекавшего с уголка крыши над крыльцом, а затем перевёл взгляд на протянутый ему чёрный зонт. — Нет, Вера, не стоит, спасибо, — вяло отказался Вронский, ухмыльнувшись мысли о том, что хотя бы с горничной его дочери повезло. — Это Анна Алексевна велела вам отдать, она увидела, что у вас нет своего. Берите, завтра с посыльным воротите, а она огорчится, ежели вы не возьмёте, — заметила она, добродушными кивками отрицая возможность того, чтобы он не согласился принять подношение её барышни. Слишком долго он жаждал получить весточку от Ани, чтобы не забрать у Веры этот зонт, впрочем, если бы она вынесла ему ложку, прибавив, что это от Ани, он бы всё с тем же ревнивым восторгом суеверного человека, которому досталась какая-то якобы чудотворная вещица, схватил бы и её, да только его мудрости не хватало, чтобы трактовать этот жест. Первым делом, он раскрыл зонт, надеясь, что к ткани пришпилен лист бумаги, но никаких тайный посланий он в себе не хранил, сколько Вронский его не крутил перед собой. Сбитому с толку, ему оставалось только удалиться, как на том настаивала горничная его дочки и, кажется, она сама. Держа над собой тёмный купол дара Ани, он медленно плёлся к себе по самому короткому пути через уже выстеленную немощной листвой роще, домой он не слишком-то хотел попасть, но жаловавшаяся на его бег по дороге к даче Карениных нога не позволяла ему попытаться развлечь себя длительной прогулкой. «И всё же, зачем она передала мне этот зонт? Унизить меня своим благородством? — рассуждал он, грея ладонью холодную ручку зонта. — Но её горничная сказала об этом потом и будто бы даже нехотя, да и вряд ли она питает страсть к таким фокусам, ведь речь не о Каренине. Так что же тогда? Простая доброта? Я ей ненавистен, но ей будет совестно, если я подхвачу простуду? Может, она всё же не ненавидит меня?» Перед ним переливались их ежедневные встречи, невинная привязанность Ани к нему, её жалобы на Алексея Александровича, отсутствие вестей от неё, её сегодняшняя немота, то, что сама она не гнала его, букет сирени, который она подарила ему, этот зонт, о который чуть слышно позвякивал мелкими иголками капли, слова Вари, полчище фамильярностей, позволенные ему Ани в его бытность Павлом Борисовичем, её пронзительная игра — он сосредоточенно перебирал все эти осколки образов и будто старался как-то мудрёно перемножить их между собой, чтобы наконец получить ответ, омерзителен ли он своей дочери. Совесть признавала её отвращение справедливым, потому старалась внушить ему, что раз это справедливо, значит, так оно и есть, но память, обычно его злейший мучитель, подсказывала ему, что в её поведении есть что-то искусственное, будто эти прятки были навязаны ей извне. «Она ненавидит меня, но ненавидит не своей, а чужой ненавистью», — заключил Вронский, вполне отчётливо представляя, что за паук оплёл сердце Ани этим коконом злобы к нему. Что ж, Каренин поработал на славу, даже когда он не может сравнить её с неблагодарной матерью или напомнить, чей хлеб она ест, Ани боялась нарушить его запрет. Единственным признаком того, что он не окончательно утратил интерес к действительности, погрязнув в своей гадливой ярости на мужа Анны, было то, что, войдя в свой дом, он понадеялся на то, что горничная не станет докучать ему своей угодливостью. Сошвырнув пальто в бородавках капель на стул, он зашагал в гостиную вместе с раскрытым зонтом, где застал Алексея Александровича. Гнев сделал его поистине невозмутимым, казалось, Вронского совсем не удивило то, что из таких болезненно-навязчивых мыслей наконец выкристаллизовался его враг. — Добрый вечер, Алексей Александрович, — процедил он, осторожно кладя сушиться зонт на пол. — Добрый вечер, — отозвался Каренин, сидевший перед столиком с остывшим чайником, который ему против его же воли принесла Глаша, увы, не умевшая разделять понятие старый знакомый и близкий друг. Вронский ждал, что его гость что-то скажет первым, но он только изумлённо оглядывал его, внимательно изучая каждый дюйм его лица, будто ища, чему бы ещё поразиться. — Чем обязан? — через минуту тишины, прерываемой лишь воркованием камина, отстранённо поинтересовался Вронский, желая напомнить своему визитёру, что он не портрет и не скульптура, чтобы являться сюда столь пристально на него глазеть. — Извините, — спохватился Алексей Александрович, отводя взгляд. — Право, я не ожидал встретить вас когда-нибудь живым. Я считал вас погибшим, даже свечку за упокой вашей души ставил одно время, — признался он, словно пытаясь убедить Вронского в том, что он на самом был уверен в его смерти, — а потом решил, как-то нехорошо, вдруг вы живы, и видите, не ошибся. Когда в начале лета мне сообщили, что вы живы, я представлял вас таким, каким вы были при жизни Анны Аркадиевны, даже мундир от вас отодрать не смог, потому я несколько забылся, увидев вас таким. — Что? Кто вам сообщил? — недоумённо спросил Вронский, уже греша на Серпуховского и воображая, что отрекомендованный ним сыщик подвёл его к Петергофу с одобрения Алексея Александровича. — Дарья Александровна, вдова Степана Аркадиевича, — предупредительно уточнил Каренин. — Она видела вас на вокзале в Москве, а вы, верно, её и не приметили? Вы ведь помните её? — Положим, помню, — раздражённый непринуждённым тоном собеседника, который будто позабыл, что он не его школьный товарищ, сказал Вронский, уже намереваясь попросить его поскорее разделаться с этим светским прологом и переходить к делу. — Вам неприятно говорить о Дарье Александровне? — осведомился Алексей Александрович, поднявшись на ноги. — Что ж, это вполне понятно, я знаю, что она сказала вам на похоронах, и если вы считаете, что она была права, то её правоты достаточно, чтобы вам не хотелось говорить о ней. «Измываться, значит, надо мной пришёл», — сделал вывод Вронский, решив, что упоминание жены Стивы и её предостережений насчёт его дочери было первой несмелой издёвкой его гостя, который пока как бы брал с него мерки, как с приговорённого к повешению, когда ему подбирают верёвку по росту. Выгнать же своего посетителя, а ему казалось, что более учтивого обхождения тот не заслужил, ему не давало лишь то, что ему бы пришлось для этого сперва опуститься до обыкновенных человеческих чувств, когда он ощущал себя возвышенным милосердием Ани и хотел соответствовать её доброте. — А откуда у вас эта фотография? — спросил Каренин, подойдя к письменному столу, на котором лежала фотография Ани с именин Элизы. — Надеюсь, это не Ани подарила вам, как своему преданному почитателю? — хмыкнул он, и жеманная насмешка зарябила на его сухих губах, жеманная, потому что едва ли ему было смешно взаправду. — И у вас хватает совести ёрничать над этим, — прохрипел Вронский, лишь на секунду оторвав взгляд от зонта, чтобы поглядеть на Каренина, словно дольше глядеть на него означало бы захлебнуться своим презрением к нему. — Я совсем не ёрничаю, я ведь вижу, что вы привыкли к Ани, и ничего… — Привык? — возмущённо повторил за ним Вронский. Чудодейственного влияния дара Ани не стало, терпение в его душе умерло, будто застреленное этим сухим мёртвым словом. — Привык? По-вашему, я к ней просто привык? К единственной дочери просто привык, как к скрипу паркета или дрянной погоде? Вы это так называете? А пишу я ей, по-вашему, от скуки или от желания поупражняться в чистописании? Боже мой, привык! Да понимаете ли вы, о чём говорите? Или вы судите по себе? Допускаю, что самое сильное чувство, на которое вы способны к кому-либо, это привычка, впрочем, меня не интересует ваше мнение касательно этого вопроса. Алексей Александрович беспомощно уставился на какой-то сложный вензель на ковре и опустил голову, как старающийся спрятать слёзы обиды ребёнок, когда его распекает гувернантка, но его бледное лицо ничего не выражало, только губы вздрагивали, словно пытаясь стряхнуть с себя те слова, что он не осмеливался произнести. — Считайте, как вам угодно, я не намерен вам доказывать, что я люблю мою дочь, это не ваше дело, но запомните, что стоять в стороне и наблюдать, как вы сосёте из неё кровь, потому что вам удалось окрутить меня тогда, я не буду, — пригрозил Вронский. — Ваш визит лишний раз убеждает меня в том, что если я задержался на этом свете, то лишь для того, чтобы спасти её от вас, и я спасу её, вам не удастся помыкать ею стенаниями о благодарности, о долге перед вами и прочих любимыми такими лицемерами, как вы, понятиями. Вы превратили её воспитание в ростовщичество, вы тратили на неё лишнюю копейку, лишнюю минуту проводили с ней, только чтобы ещё больше затем поработить, чтобы однажды выставить ей счёт. Так вот… — Я умираю, — перебил его Алексей Александрович, до того безропотно слушавший тираду Вронского. — Я хочу поговорить с вами об Ани, — тяжело вымолвил он, будто ступая наощупь каждым словом в потёмках наступившего молчания. — После моей смерти вы должны забрать Ани с собой: я вверяю её вашим заботам. Я не могу умереть спокойно, зная, что оставил её одну. Вы обещаете мне, что не покинете её? Дайте мне слово. — Да, да, конечно, не беспокойтесь, — быстро ответил ему Вронский, хотя его мысли ещё барахтались, как в кошмаре после пробуждения, в той предыдущей действительности, где Алексей Александрович пришёл потешаться над ним, и он был неуверен в том, что Каренин действительно это произнёс. — Слава Богу, — прошептал Алексей Александрович, уже по-настоящему улыбнувшись. — Это божье провидение, что вы вернулись именно теперь! Я жалею, что не узнал раньше о том, что вы здесь. Скажи мне кто-то семнадцать лет назад, что я буду так счастлив, что вы вернулись, я бы решил, что выживу из ума на старости лет, но я в здравом уме и твёрдой памяти, и я готов плакать от радости, что мне есть на кого оставить дочь! — Вы больны? Вы потому никуда не выходили из дому, вам так плохо? — сочувственно поинтересовался Вронский, которому вмиг стало стыдно за свои клеветнические фантазии. Он ведь полагал, что Каренина вспарывает хохотом ехидство где-то в глубине дома, когда сам он в очередной раз добивается аудиенции у дочери, в то время как на самом деле он, верно, зарывал раскалывающуюся голову в подушки, чтобы не слышать шума из прихожей. — Нет-нет, я не страдаю, Господь милосерден ко мне, пока я вполне могу позволить себе прогулку, просто Ани в таком состоянии, — многозначительно протянул Алексей Александрович, — я понимаю, что вряд ли что-то произойдёт в моё отсутствие, но мне спокойней подле неё. — А она знает о вашей болезни? — спросил Вронский, уже успев соединить между собой то, как рьяно Ани запрещала ему приближаться к своему приёмному отцу и его нездоровье. — Этого ещё Ани не хватало, я боюсь только, что она сама начинает догадываться, — пожаловался Каренин и поспешил найти укрытие от грустных предчувствий касательно того, как дочь примет его смерть, в предыдущей теме их разговора: — Как я сердился на вас, когда прочёл, что вы были в Москве. Я представлял себе, как вы прощаетесь с вашей гусыней-женой, с которой вы сошлись на каком-нибудь маскараде в Ницце или Венеции сразу после войны, обещаете всей дюжине ваших детей навезти подарков и преспокойно едете осматривать рудники в Сибири, дабы решить, покупать вам их или нет — о, как я проклинал вас за ваше мнимое безразличие. Смешно, что вы в это самое время уже не первый месяц бродили с Ани под руку по окрестностям. Не понимаю, как я не раскрыл ваш секрет, это ведь было так очевидно. С чего бы вдруг Ани следовать такому строгому режиму? Все прогулку в одно время, а эти наряды, духи, ведь не уток же она собиралась покорять своим вкусом? И всё же, этот анекдот доказывает, какое она, в сущности, глупое дитя, — посерьёзнел он после вспышки весёлости, семеня обратно к дивану. — Сложно вообразить себе более опасный возраст для женщины, когда привлекательность, красота уже есть, а элементарной осторожности ещё нет. — Не сочтите за грубость, но, по-моему, Ани опасалась вызвать ваше неудовольствие и потому не спешила нас знакомить, — хмуро заметил Вронский, вооружившись оставшейся от разбитой враждебности к Каренину щепкой. Ему вспомнилась подавленность дочери в их последнюю встречу, и ему подумалось, что он поторопился так сразу извинить Алексея Александровича за одну лишь его близость к смерти. — Алексей Кириллович, уж такого обвинения я точно не заслужил. Вы считаете, что я слишком строг к Ани? Напротив, я во всём ей потакаю: она не пожелала больше появляться в обществе — я ей разрешил, захотела переехать на дачу в марте — извольте, попросила привезти из Петербурга ей бубен — я и не подумал спорить, она втайне встречалась с вами — разве я упрекаю её? — вяло перечислил Каренин, мотая головой из стороны в сторону в такт своему рассказу. — Нет, хотя её бы следовало наказать, и я не ругаю её лишь потому, что для неё это и без того большой удар. Да разве вы бы сами одобрили подобную дружбу? — Но тогда зачем скрывать? — запротестовал Вронский. — Она приревновала нас обоих, рассудив, что мы будем предпочитать её компанию обществу друг друга, — добродушно объяснил Алексей Александрович, будто умилённый безыскусной воинственностью своего собеседника. — Но она чуть ли не со слезами говорила в нашу последнюю встречу, что вы безудержно ревнивы, она не могла мне солгать, — недоумённо возразил Вронский, не желая ни в коем случае уступать хотя бы память о доверии Ани, пускай оно предназначалась не совсем ему, а Павлу Борисовичу. — Конечно, она не лгала. Пожалуй, тут я виноват, нужно было сразу же с ней поговорить, я ведь заметил ещё за обедом, что она обиделась. Просто мой сын, по-видимому, решил довести до ума то, что ему не удалось зимой, и выдать сестру замуж, а для этого ей нужно бывать в свете, вот он и начал морочить ей голову. Я сказал, что не позволю этого, а она и решила, что я хочу посадить её под замок. Знаете, она так боялась лишиться вас, — мимоходом признался Каренин, не понимая, как размышлять об этой внезапной привязанности в отдельности от всегда представлявшихся ему слишком вульгарными теорий о голосе родной крови, — придумала целый план, как ввести вас в дом. Возможность видеться с вами была её единственным условием, в остальном она была готова всецело подчиниться моей воле. Вронский привык уже ревновать Ани к отчиму, к брату, к гувернантке, даже к горничной, потому что все они, чужие ей, годами говорили с ней каждый день, а он, её родной отец, вынужден был унижаться тайной в своём законном праве видеть её, но он впервые ревновал дочь к своей маске Павла Борисовича. Зависть к самому себе уже с трудом протискивалась в узкое ущелье между бурными чувствами и сумасшествием, она уже касалась безумия, но он завидовал отчаянно и мог бы убить этого дачника-отшельника, чтобы отобрать к него хоть десятую часть симпатии Ани, если бы это ни было всё равно что змее укусить собственный хвост. Как снова ему хотелось спрятать правду о себе под личиной месье Инютина, будто слепленного из груды сырого мяса освежёванного кролика под мягкой шкуркой, которую с него содрали. Та мимолётная надежда, которая зажглась в нём, когда он понял, что Каренин не чинит ему препятствий и даже покровительствует его запоздалой родительской любви, потухла, как искра на отсыревшем фитиле, так и не доползя до его сердца — пускай для него было большим облегчением узнать, что Алексей Александрович не издевается над его дочерью, но он остался один на один с её отвращением, и он уж не мог игнорировать его, сказав, что у него пока есть более опасные враги, а с её неприязнью он управится позже. — Скажите мне, только не лгите, — скорбно начал он, — Ани ненавидит меня? Раз вы поручаете мне печься о ней, вы, должно быть, считаете, что она сможет мириться с моим участием в её судьбе, но она с таким упорством избегает встреч со мной, хотя вы ей не запрещаете этого… — Вас тревожит, что она не пишет вам? — не дал ему договорить Каренин, вовремя угадав, к какому выводу он продирается сквозь собственный страх. — Это ничего не значит: она растерянна и не знает, что вам ответить. Я совру, если скажу, что она не держит на вас зла, но мне кажется, она сильнее скучает по вам, чем сердится. На днях вы припозднились с письмом, Ани вся извелась, плакала, боялась, что вы наложили на себя руки, как тогда, вскоре после её рождения. Я убедил её, что вы, верно, решили, что я перехватываю её почту, и потому больше не будете ей писать, раз ваши депеши не доходят о неё. Мои слова немного её утихомирили, но она всё равно не могла найти себе места, хотела сама к вам идти, но в итоге послала моего камердинера разузнать, ничего ли с вами не стряслось. Корней-то последние годы только моим гардеробом занят, и если он меня не бреет и не одевает, то дремлет в своей коморке, потому он отнёсся к такому поручению как к проявлению непочтительности к своей персоне, но из всех обитателей нашего дома, в лицо вы бы не узнали только его, так что идти пришлось ему. Ну а когда он воротился и сообщил, что у вас гостья, так Ани сразу рыдать, кричала, что вы неблагодарный, — развёл он руками, как бы показывая, что требовать от него услуг талмудиста не стоит. — Стоило было дождаться, пока она немного успокоится, но я как-то поторопился, тем более письмо от вас уже пришло: я посоветовал ей написать вам немедленно и хотя бы обозначить, что она читает ваши послания, а она спросила только «Что, что мне ему написать? Я прочла души доверчивой признанье?» и убежала в свою спальню. — Зря вы ей рассказали о том, что я стрелялся. Зачем мучить её ещё больше этими лишними подробностями? — пробормотал Вронский, растерянно глядя на окно, к которому несколько дней назад прижимался шпион Ани. — Она и без того страдает. — Увы, без этого нельзя обойтись. — И что же она знает всё, и о матери тоже? — опешил Вронский. — Я должен как-то оправдать вас за то, что вы не стали за неё бороться после смерти Анны Аркадиевны, — с карикатурной отчётливостью вымолвил Алексей Александрович, будто разучивая с картавым ребёнком скороговорку. — Я хвалю вас и ругаю себя изо всех сил, вы бы не изложили события в столь же выгодном для себя свете, поверьте мне. Право, побеждённому остаётся только утешаться величием победителя, но в моём случае это переходит всякие пределы разумного. — Но зачем же себя очернять? — удивился Вронский, уже угадывая в столь полном самоотречении определённую долю кокетства. — Я не могу забрать её одобрения в могилу. Я предпочту знать, что она во всём винит меня, но что после моей смерти она будет устроена, тому, что она будет считать меня вашей жертвой и оттолкнёт вас. В конце концов мёртвым больше прощается, — попытался умаслить сам себя Алексей Александрович, чьи страхи никак не могли взмыть на ту духовную высоту, которую он сам определил как должную для умирающего, они вились вокруг дальнейшей судьбы дочери и того, не будет ли наложено на него тавро её презрения в смертный час, но никак не вокруг бренности бытия или бессмертия души. — Мы становимся снисходительней к человеку после его смерти: Анну Аркадиевну, положим, трудно назвать слишком разумной женщиной, но я часто думаю, что она бы знала, как мне правильней поступить. Алексей Александрович ждал, что Вронский ответит ему, что тоже нередко жаждет наставлений неожиданно поумневшей после смерти Анны, особенно касательно того, как помириться с её маленькой копией, но он молча хмурил брови и, словно двигая костяшки на счётах, беспорядочно водил по комнате своими блестящими тёмными глазами, которые Каренин наблюдал в своём доме каждый день последние шестнадцать лет. Ему даже немного не верилось, что у Ани с её кровным отцом могли одновременно быть такие глаза, как не могут два человека одновременно носить одно и то же кольцо, уж слишком одинаковыми они ему казались. — Ани меня не простит, — глухо огласил результат своих длительных подсчётов Вронский, — как бы то ни было, её мать погибла из-за меня. Такое нельзя простить. — Она простит, вот увидите. Она уже смягчилась, — ободрил его Каренин. — Поначалу у вас было столько прозвищ, почти каждый раз новое, потом одно время Ани звала вас дражайший граф, а теперь вы уже Алексей Кириллович — это серьёзная метаморфоза. Да и в последнее время она всё больше свою матушку ругает, а не вас. — Как это? — искренне удивился Вронский, который с трудом себе мог вообразить настолько извращённую трактовку событий. — Она ведь тоже женщина, разве она не должна сочувствовать матери? — Причём тут женщина или мужчина? Ведь должен же быть в этой истории козёл отпущения. Нельзя же нас с вами принести в жертву призраку женщины, которую она никогда не знала. Мы оба ей по-своему дороги, потому она будет искать и вам, и мне всяческие оправдания, а если не найдёт, то простит просто так. Вот через три дня после того, как я ей рассказал всё, она мне сказала, что если я взял её только для того, чтобы досадить вам, то ей всё равно, и она меня прощает, — суетливо пролепетал Алексей Александрович, приложив ладонь к щеке и скривив рот так, будто у него нестерпимо заныли зубы от доброты дочери. — Так что призовите своё терпение, у вас ещё впереди с ней много счастливых лет. Только не вообразите, пожалуйста, что теперь ваша жизнь станет полностью безоблачной, — вдруг запищал он, — у Ани непростой нрав, она своевольная, взбалмошная, у неё плохие нервы, её легко расстроить. И не балуйте её слишком, понимаю, вам захочется забросать её подарками, ни в чём ей не отказывать: ну и ладно, она и без того избалованна, вам её не испортить и дюжиной гарнитуров по пуд каждый, но всё же потакайте ей в мелочах, а в серьёзных вопросах будьте потвёрже. Одного я всё же от вас требую, я настаиваю, — нараспев сказал Каренин, выбросив вверх узловатый указательный палец, — вы сможете её удочерить после моей смерти, сделайте это. Где бы вы не поселились, у неё за спиной не должны перешёптываться. Подумайте, можете ли вы гарантировать то, что с ней будут любезны ваши соседи? Если во Франции, где вы живёте, наличие у вас дочери станет сенсацией для вашего круга, представьте её как свою племянницу, а лучше переберитесь куда-нибудь, где вы сможете, не страшась пересудов, появляться с ней как со своей законной дочерью. После того остракизма, которому Ани подвергалась тут, ей будет невыносимо вновь встретить такое же отношение. — Не тревожьтесь об этом, — остановил его Вронский, вполне ясно понимавший, что заслужил доверие Алексея Александровича исключительно своим неуклюжим участием в судьбе дочери, но никак не своей рассудительностью. Радость редко способствует предусмотрительности, и желание поскорее увезти дочь и тем самым поставить точку в их злоключениях могло бы ослепить его, но предостережения тут были излишними: давняя мечта Алексея Кирилловича узаконить дочь не позволила бы ему вот так без оглядки сбежать с ней во Францию. Апофеозом этой затеи могло бы стать появление с Ани в качестве графини Вронской в Петербурге — достаточно он притворялся бездетным холостяком в угоду великосветскому ханжеству, но вряд ли Ани бы прельстилась идеей так щёлкнуть по носу своих знакомых, поэтому ему оставались только светлые грёзы без всякой примеси ехидства о том, как к ней будут обращаться по его фамилии, что было нисколько не хуже. — Теперь, когда вы не сердитесь, — осторожно выделил это обстоятельство Каренин, — расскажите, откуда у вас фотография Ани. — Моя невестка по моей просьбе сфотографировала Ани на именинах её подруги, — неохотно объяснил Вронский. В это мгновение после получения столь искреннего благословления от Алексея Александровича он едва ли вообще мог вспомнить, за что он так люто ненавидел этого измученного болезнью и собственной мудростью человека, но этот эпизод со снимком казался ему вершиной позорности и глупости его положения, потому никаких сентиментальных подробностей он приводить не стал, пускай ему и хотелось обсудить Ани, её прелесть, её красоту, её ум и каждый закуток её высокой, как прозрачная вуаль из облаков на золотом круге солнца, таинственно-чистой натуры: в конце концов, в полной мере понять его родительские восторги мог только Алексей Александрович. — Вы сами попросили? — сдавленно переспросил его гость. Вронский чуть кивнул в ответ. — И вы её с собой всюду возите? — Раньше и в кармане пиджака всегда носил, а тут начал бояться, вдруг выпадет, и Ани увидит. Что такого крамольного было в этом утверждении, Вронский не мог даже предположить. Такая привычка могла показаться трогательной, могла выудить несколько одиноких слезинок, могла позабавить своей полуритуальной природой, но ничего жуткого в ней не было, и тем не менее Каренин мгновение глядел на него с плохо скрываемым ужасом человека, которому заявили, что только что выпитая ним вода отравлена мышьяком. Алексей Александрович, похоже, сильно слукавил, сказав, что якобы надеется на то, что дочь не дарила месье Инютину своих снимков с автографом, только это объяснение и не навредило бы его душевному равновесию: он бы просто обсмеял её простодушное тщеславие, оно бы не таило в себе никаких опасностей, но от правды ему хотелось отвернуться, зажмуриться и не видеть её. — Я, сказать по правде, завидую простоте ваших чувств к дочери, — пробормотал он. — Анна ваш единственный ребёнок, и вы любите её, потому что она ваша кровь, вам этого достаточно. Эта фотография, которой вы так дорожите, ведь до этой весны на ней была незнакомая вам девочка, и всё же она вам зачем-то понадобилась. — Полагаю, мои чувства к Ани лишены всякой оригинальности, — неопределённо возразил Вронский, не понимая до конца, с чем именно он не согласен в этом пассаже. — Да, да, обычно это складывается само собой. Но не всегда, — уныло заметил Алексей Александрович, — у меня, например, с Сергеем этого нет. — Отчего? — воскликнул Вронский, и его чуть резкий оклик прозвучал как фальшивая нота в их мерной напевной беседе. — Смею предположить, что вы просто разочарованы тем, что он пытается играть с сестрой, чтобы поскорее устроить её замужество. Вы, конечно, правильно рассудили, что предпочли в качестве опекуна для Ани меня, для него она будет обузой, а для меня отрадой, но Ани всегда с таким восторгом отзывалась о брате, я не могу поверить в то, что она боготворит его за то, что он такой дурной, для неё ведь не секрет его интриги со сватовством. Нет, с её чуткостью… — Кого вы слушаете? — оборвал эту внезапную оправдательную речь Каренин, отбросив назад ссутуленные плечи. — Мне иногда кажется, что Ани ни в кого не влюбилась за этот сезон не только потому, что она ребёнок, но и потому, что никто из молодых людей не смог сравниться с тем образом Серёжи, в который она столь свято верит. Женщины часто сочиняют под более-менее поэтическую внешность и изящные манеры какое-то невыразимое, им одним очевидное благородство души, и ладно бы это был грех только несмышлёных девчонок, но вообразите себе, Дарья Александровна, у которой уже шестеро внуков, писала мне, что, дескать, я заблуждаюсь насчёт его характера. Какого такого характера? У него нет характера, — с отчаянием сетовал он, и голос его будто увяз в этой фразе, словно он опасался потерять единственный шанс на хоть чьё-нибудь понимание из-за того, что произнёс эту фразу слишком быстро. — Из всех черт характера у него только изворотливость, и то неясно, на что она ему, изворотливость обычно слуга какого-то другого качества, трусости или алчности, но он… он как неживой. Мне гадко, что он мой сын, я не люблю его, правда-правда. И не спорьте со мной, не говорите, что я просто сердит на него, нет, это другое. Я пытался, пытался, но ним можно гордиться, ним можно быть довольным, но любить его не за что. Он пустой, он, он… — повторял Алексей Александрович, развернув ладони вверх, как бы пытаясь поймать ними удачное сравнение. — Кукла, — подсказал Вронский, и это навязчивое неприятное слово застучало в его памяти далёким визитом в петербургский дом Карениных и лихорадочным голосом Анны. «Это не мужчина, не человек, это кукла!» — Кукла, да, вы очень правы. Кукла, — вздохнул Алексей Александрович. Они оба замолчали: Каренин любовался точностью имени, подобранное Серёже Вронским, который в свою очередь пытался вывернуть течение своих мыслей к тому, насколько счастливо всё разрешится, к своему будущему примирению с Ани, к тому, как они будут повсюду вместе, как он будет слушать её игру, не топчась на крыльце, а сидя с ней в одной комнате, но он всё время возвращался к Серёже. В последнее время ему думалось, что даже если бы ему каким-то чудом удалось превратить свою возлюбленную в звезду губернских баллов и заставить свою родню относиться к ней как к его жене, это бы её не спасло, потому что Анна была бы разлучена с сыном. Этот мальчик слишком дорого ему обошёлся, и хотя он даже не представлял, как он выглядит теперь, он находил что-то обидное для себя в столь нелестных отзывах о нём уже хотя бы потому, что они ставили под сомнение сердечную зоркость Анны и их дочери.