Припылённое родство

― Аня Алексевна, глядите, какая коробища! Вам госпожа Дёмовская никак весь свой гардероб прислала! ― с неповоротливым восхищением, с каким совсем маленького ребёнка приглашают радоваться новой игрушке, промолвила Вера, внося презент от Елены Константиновны в гостиную. ― У вас распакуем или тут? ― Давай тут, папа всё равно не дома, ― ответила Ани, заглядывая за плечо горничной, как бы нарочно приминая свой интерес к содержимому кокетливой картонки, уж слишком хорошо она понимала, на какую авантюру её обольщает маменька Элизы и сама Элиза. Вера развязала чудом не смявшийся и не съехавший набок в дороге бант, венчавший огромную коробку, и с необычайной почтительностью, отражавшейся в грациозности движений, сдёрнула крышку. Из коробки к ним тянулось, как пена из кастрюли с кипящим вареньем, пышное белоснежное платье, и казалось, что с каждой секундой ткани становится всё больше и больше. У Ани перехватило дыхание: маскарадный костюм Елены Константиновны был точь-в-точь, как она мечтала, когда в полудрёме казнила Серёжу своим триумфом на сцене! Это не могло быть простым совпадением ― уж не шили ли Дёмовские это специально для неё, впрочем, как бы они догадались, какое она хотела платье? Ани уж не знала, какое у неё было выражение лица, когда она схватила свой подарок и поскакала в свою спальню, однако судя по улыбке Веры, никогда не опускавшейся до того, чтобы жить одними только переживаниями и настроениями господ, но всё же сочувствовавшей своей барышне, она впервые за минувшие недели так беззаботно отдавалась веселью. С того дня, как Ани велела Вронскому прекратить мучить и себя, и её, и Алексея Александровича, ей овладела апатия, оказавшаяся куда более жестокой повелительницей, чем прежнее неистовство. Отец столь безразлично отнёсся к её самопожертвованию, словно ему было в сущности всё равно, живёт любовник его жены в одном с ним доме или за океаном, а ведь она так надеялась на его одобрение, а он притворялся, что её разрыв с Вронским то же самое что пустяковая ссора с Элизой ― досадно и не более того. Скука не посягала на её занятия, но она иногда будто ощупывало всю жизнь Ани, как больного, и тогда всё валилось у неё из рук. Однажды она проснулась, когда за окном ещё только-только засобиралась уходить ночь, и между мыслями о том, что нужно поспать ещё несколько часов, и о том, что половина одеяла лежит на полу, ей вдруг подумалось, что, наверное, она выполнила свой долг, исправив ошибку своей матери, и если у неё вдруг разорвётся во сне сердце, то это не так уж страшно: она всё успела, пусть ей ещё нет восемнадцати лет, и ничего более для неё не уготовлено, ничего больше не будет, кроме пустого копчения неба… Какой-то поступок, наверное, мог бы стряхнуть с нее хандру, как сильный порыв ветра мёртвые листья с дерева, но на настоящее сумасбродство у неё не хватало той негласной веры в собственные силы и своё везение, которая запрещает даже презирать понятие последствия. Но в том, чтобы повиниться перед Мишелем Маевым в чёрствости и неблагодарности, не было ничего весёлого или авантюрного, хотя подобная искренность сама по себе вызывающа, но в конце концов, не её ли правдивость и дикость, на которую ей пенял Серёжа, внушили ему любовь к ней ― так пусть он знает, что не ошибся в ней. «Я ужасно раскаиваюсь, я сгораю от стыда, сознавая, каким человеком я пренебрегала. Меня с моим происхождением так легко унизить даже дружбой, но я ни секунды не сомневаюсь в том, что вы никогда не считали, будто оказываете мне неоценимую услугу, приглашая на танец, и никогда не кичились своим снисхождением к бастардессе графа Вронского», ― торопливо скребла по бумаге Ани, не останавливаясь ни на секунду, словно она тушила вспыхивающее то тут, то там письмо чернилами. Следом она извинялась уже за своё молчание, вновь хвалила младшего Маева, пока её рука вдруг не вывела слишком могущественную фразу: «Если ваши чувства и намеренья не переменились, я готова стать вашей женой». Неужели она это написала? Нет, это не её почерк, слишком лёгкие буквы, и наклон не такой сильный, как у неё ― она не могла этого написать! Ещё весной, даже летом она бы скорее согласилась бы, чтобы ей расцарапала щёку бродячая собака, чем позволила младшему Маеву один раз провести по ней рукой. А теперь она любит его? Он перестал быть ей невыносим, потому что они не виделись полгода? Она правда хочет быть мадам Маевой? Хочет быть его женой? Она вовсе хочет замуж хоть за кого-то? Когда она предлагает Маеву жениться на ней, она рассчитывает на то, что будет счастлива с ним, или ей просто всё так опостыло, что она готова променять свою тоску на что-угодно, как человек с больной ногой готов променять свою хромоту на дрожь в руках или бессонницу, лишь бы выкинуть костыль? Эти вопросы пугали её, докучали ей, но не кусали, как рой пчёл без жала. Ани просто разорвала своё недоконченное или напротив ― слишком завершённое, слишком однозначное письмо, мучиться же сомнениями насчёт своих желаний, надежд и месье Маева уже ей было не под силу. Размышления о своём положении, характере, наследственности и судьбе не оставили на ней живого места, и ей было почти больно притрагиваться к себе новым вопросом, пока у неё ещё не зажили ссадины от ответов на предыдущие. ― Королевишна, жаль вас раздевать будет, ― одобрительно заключила Вера, расправив чуть присобравшуюся ткань на спине Ани. ― А зачем раздевать? ― тихо переспросила Ани, словно не желая, чтобы та принцесса, оценивающая её из точно такой же комнаты сквозь зеркало, услышала, какой у неё детский голос. ― Мне в Петергоф надобно, вы же мне приказали… ― что именно она приказала своей камеристке, Ани упустила. ― Платье-то от матушки Лизаветы Антоновны, богатое такое, вы сумеете сами аккуратно снять? Я ж только вечером ворочусь… ― А я буду ходить в нём весь день, ― мечтательно заявила Ани. Горничной от этого было нелегче, уж лучше бы ей пришлось аккуратно пришить какой-то крючочек, чем потом выводить пятно от масла или компота, но, очевидно, новый наряд внушил её барышне, и так достаточно щедрому созданию, что в её распоряжении находится всё золото испанской казны, потому Вере досталось три рубля и поручение осуществить свой давний каприз иметь несколько своих снимков: сама бы Вера ни за что не пошла на такую расточительность, но уж если ей велели проверить, хорош ли здешний фотограф, и заодно пригласить его завтра запечатлеть мадмуазель Каренину в её царственном облачении, приходилось идти на поводу у своей прихоти. Хлопок входной двери ещё не проводил её служанку в город, как Ани уже начиняла свои бока булавками, чтобы лучше усадить платье. Корней спал в своей коморке, а кухарка, судя по запаху в коридоре, что-то жарила на кухне, так что Ани была полностью предоставлена себе и могла без свидетелей носиться по дому, ломать руки, а потом вдруг замирать на лестнице, словно она с кем-то столкнулась. Отсутствие Веры и Алексея Александровича позволяло ей ещё и взять из шкатулки матери две нитки жемчуга, не опасаясь на что-то намекнуть, ведь с момента, как их сосед разоблачил себя, домашние ловили каждый её жест, как обрывок древнего письмена, дабы разгадать его тайное значение. Одиночество же смывало весь смысл её действий ― она не простила мать, не прекратила ненавидеть ей, но из её ожерелья получалась такая изящная фероньерка, а каждая бусина так бесновалась, так сияла в её тяжёлых чёрных волосах, что нельзя было просто брезгливо отшвырнуть это украшение. На всех трёх фотографиях её кожа будет одного оттенка с жемчугом, целующим ей лоб: один снимок она оставит для себя и папеньки, ещё один пошлёт мадам Лафрамбуаз, а третий ― третий, верно, для месье Вронского… Ани подивилась тому, какая чепуха приходит ей в голову, и умчалась на первый этаж. Ни в коем случае она не собиралась дразнить своего родителя такими подлыми подношениями, но пока она кружила по прихожей, наслаждаясь тяжестью противившейся каждому её движению бархатной юбки, она представляла, что сказал бы Алексей Кириллович, если бы видел её теперь. ― Ваше Величество не соблаговолит осчастливить меня ответом, где мне искать сеньору Ани? ― Перестань! ― разве они были на ты? ― Ты похожа на брильянт. ― А я похожа на испанку хоть капельку? ― он ведь всюду путешествовал, он наверняка знает, как выглядят настоящие испанцы. ― Больше, чем все испанки вместе взятые, — вот так бы он и сказал и с восхищением посмотрел бы на неё, ведь она так красива в этом наряде, хотя он всегда влюблённо глядел на неё. В такие мгновения странная безотчётная досада на Алексея Александровича покрывала её сердце. Дело было не в том, что она винила его в своей разлуке с Вронским, или в том, что чары кровного родства победили её привязанность к отцу, но пусть она обожала Алексея Александровича, ей делалось грустно, что он единственный, кто у неё остался — так проигравшемуся в пух и прах делается тошно в единственном уцелевшем от кредиторов доме. Сам Каренин едва ли подозревал, что любовь Ани к нему теперь горчила своей неповторимостью, она была как никогда мила с ним и заботлива ровно настолько, чтобы он не считал свою болезнь и немощность уродливым желваком на её и так не самой счастливой юности, а утешить его между тем могла лишь беспечность дочери ― это была его последняя радость и последнее развлечение. Он бы дорого дал, чтобы сейчас вместо торгов с Геннадием Самсоновичем, доживёт ли он до конца зимы, наблюдать за тем, как Ани кружит по дому, повторяя одну и ту же фразу: ― Быть королевой, ― вновь и вновь вздыхала Ани, прижимая ладони к груди, ― о, как это ничтожно! Когда она просила Элизу прислать ей текст пьесы, в её просьбе не было лукавой уступки посягательствам Елены Константиновны на её интригующую репутацию в обществе, Ани просто было любопытно, какой спектакль произвёл впечатление на её подругу, но сейчас она не желала расставаться с образом чахнущей при мадридском дворе королевы и всерьёз собиралась позабыть о том, насколько роскошно она одета ― на сцене перед зрителями никто не должен заметить, что мадмуазель Каренина осторожничает со своим костюмами, все должны видеть, что королеве Испании и приблизительно неизвестно, на десятки или сотни тысяч эскудо расшито драгоценностями её будничное платье. Усеяв своими шагами, то лёгкими и широкими, то крохотными и боязливыми, весь дом, Ани унеслась в сад и величаво поклонилась убравшимся в золото на её бенефис деревьям. Сегодняшняя погода взялась продемонстрировать, за что многие не любят осень: постоянно подымался ветер, будто не умевший скрыть своего негодования и разражавшийся тирадой раз в минуту, а сырость, окаймлённая запахом дыма, липла к коже и волосам. И тем не менее, несмотря на то что каждая капля всё никак не начинавшего дождя была словно раздавлена и размазана в воздухе, Ани с удовольствием изобретала какой-то старинный испанский танец, вздымая своими домашними туфлями песок с дорожек между кустами сирени. Небо потемнело, наконец набравшись водой, но Ани не удивилась бы, если бы уже начало смеркаться ― в её воображении она плясала с герцогами и иностранными послами уже не первый час, а её пальцы перестали щёлкать в такт напеваемой ею мелодии не из-за холода, а из-за усталости, и даже появившийся почтальон с сумкой, с которой он тщетно отряхивал грязь , показался ей запыхавшимся гонцом с блестящим клинком на поясе. ― Вы к нам? ― окликнула почтальона Ани, остановив его у самого крыльца. ― Да, сударыня, телеграмма из Петербурга, ― протянул он ей конверт. — Это, верно, для папы, ― с сомнением сказала Ани. Кому и зачем понадобилось так срочно что-то сообщить её отцу, чтобы потратиться на телеграмму? ― Верно, что так. Хорошего вам дня, сударыня, ― поспешил попрощаться почтальон, пока не выяснилось, что вручить эту телеграмму прямо в руки адресата, которого придётся ещё сперва разыскивать по Петергофу, это вопрос государственной важности. Ани, вырванная этим посланием из своей игры, где все её горести были игрушечными и прелестными, недоумённо смотрела то на быстро удаляющуюся фигуру почтальона, якобы перебиравшего в пустой сумке оставшиеся телеграммы, то на загадочную депешу, словно они оба каким-то чудом попали к ней в Мадрид XVII века. Бредя куда-то в направлении дачи Махотина, она гадала, касается ли катастрофа, заставившая неизвестного отправителя так торопиться со своим сообщением, только министерства, в котором, словом, её отец не служил много лет, или всё гораздо хуже, пока её пальцы не вскрыли сами по себе запечатанный конверт. В верхнем углу тлело «Сергей» ― она подозревала, что это от него! Но почему подпись не внизу? «Сергей Алексеевич, к сожалению, не сможет навестить вас сегодня. Он нездоров, и со своей стороны мы обещаем сделать всё необходимое. Пожалуйста, ни о чём не беспокойтесь. Мы будем сообщать вам все новости.

В.А. Маев»

Весь этот предупредительный тон, заверения в том, что причин для тревоги нету, словно пытались удержать, связать, как беглого преступника правду, но она всё равно вырвалась из их цепких рук. Ани чувствовала, что случилась что-то ужасное, хотя Владимир Александрович почти кричал из этого листка бумаги, чтобы она немедленно угомонилась, но тревога уже припала к её спине, высасывая своими холодными губами её покой. «Мы ведь его не ждали, он не писал, что приедет. Зачем же Маев пишет, что он не приедет, если мы его не ждали? И почему телеграмму отправил Маев, а не Серёже? Он что же не может сам надиктовать? Он не может...» ― пронеслось в голове Ани, когда она зачем-то задержала дыхание. Господи, её брат болен, может, и при смерти, а она здесь, в Петергофе, и у неё нету даже шанса очутиться рядом с ним так быстро, чтобы не успеть сойти с ума! Она бросилась куда-то, даже не зная, где ей найти хоть телегу или в какую сторону бежать в Петербург. Она вертелась на месте, суетилась, и оттого что ей думалось, будто у неё совсем нет времени, что минута промедления это смертный приговор, она терялась и глупела ещё больше. Какая-то потусторонняя, неестественная надежда чуть прояснила её рассудок, когда она увидела Хому на своём посту. ― Барышня, дрожки-то есть, барин кататься любит, да они сами не поедут, лошадь нужна, ― объяснил свой отказ отвезти Ани в Петербург на беговых дрожках Махотина Хома. ― Шли бы вы домой лучше, сейчас как хлынет дождь, промокнете! ― посоветовал он, но Ани уже помчалась дальше. Ах, неужели она не уедет из этого треклятого Петергофа? Неужели она опоздает? Уже октябрь, тут никто не живёт, зачем же, зачем они с папой тут остались? Если бы они жили в Петербурге, она бы уже была у Маевых, она бы уже знала, в чём дело, грозит ли опасность её брату! Она не смела остановиться и на мгновение, потому что боялась рухнуть на землю и завопить от своей беспомощности. Когда перед ней вырос экипаж с кучером, с лошадью ― экипаж, который мог бы довезти её до Петербурга — она не поверила в то, что это не порождение её излишне требовательной к действительности фантазии. ― Отвезите меня в Петербург, умоляю, ― окликнула она ошалелого кучера, уже заранее усаживаясь в коляску, будто у них уже всё условлено. ― Мне велено ждать, покуда мой пассажир не воротится. Ну-ка вылезайте обратно, никуда я не поеду! ― грубо гаркнул извозчик, решив, что столкнулся либо с очень наглой особой, либо и вовсе с сумасшедшей, в обоих случаях вежливость играла бы против него. ― Ваш пассажир бы мне уступил, если у него не каменное сердце! Речь идёт о жизни и смерти! ― Так и договаривайтесь с ним, коле так. На вид обычный пожилой господин, авось у него и сердце обыкновенное, вон, идите, ― махнул он рукой на дом, отпиравшийся от Ани забором из старых тополей. ― Мне некогда с ним объясняться! ― упорствовала Ани, пасовавшая перед пустотой, которую она не могла покорить своей воле, но осмелевшая, когда у неё наконец появился шанс добраться до Петербурга. ― Подобру-поздорову, барышня… ― Я отдам вам украшение, ― перебила его Ани, выдёргивая из волос одну из нитей жемчуга, не разобрав даже, предлагает она в качестве оплаты ту нить, что покороче, или ту, что подлинней. ― Тут самое маленькое триста рублей, а то и пятьсот! Такая огромная сумма смягчила непреклонного извозчика, и повозка, к облегчению Ани, наконец тронулась. Будто налившееся в его ладонь холодное ожерелье, похожее на ряд уменьшенных лун, окончательно растрогало его, и ему стало даже жаль эту полоумную малявку, пищавшую за его спиной, что нужно гнать лошадей так быстро, насколько это вообще возможно. ― Вы понимаете, мой брат очень болен. Мне его начальник телеграмму прислал, начальник, понимаете? Это же чужой человек! Ему так плохо, а рядом только семья его начальника! ― сокрушалась Ани, вертясь по сторонам и силясь узнать в алее у дачи одного купца подъезд к Петербургу. ― В доме начальника хворать одно наказание, выздоравливать не захочется. Ну раз так, что уж тут, если тот пассажир пешком пройдёт? Что мне отказывать вам надо было? Тут старик просто ещё у своего знакомца меня поругает да чаю попьёт, а там человек гибнет, спасать надо! ― оправдывался он, словно Ани его упрекала в том, что он польстился на возможность выручить триста рублей. На деревья посыпался мелкий, как песок, дождь, который можно было бы принять и вовсе за призрак дождя, умеющий только шуметь, но через несколько минут он стал вполне материальным и маленькими ледяными копьями заталкивал всех по домам. Кучер уже натянул вожжи, но Ани крикнула, что сама справиться с откидным верхом коляски. Натянуть крышу, как следует, у неё, что правда, не получилось, не хватило даже не столько силы, сколько резкости движений и расторопности, так что ей пришлось вжаться боком в сидение, чтобы у неё хотя бы не стекала вода с головы. Её мысли съёжились вместе с её телом, и остаток дороги она провела молча, только раз поинтересовавшись, далеко ли ещё до Петербурга. Она ужасалась тому, сколько дней она до сегодня не получала весточек от Серёжи, и подсчитывала, сколько десятков, сотен раз с ним могло вот так что-то случиться. Ей ещё и повезло, что Владимир Александрович вообразил, будто Серёжа собирается к ним в гости, а иначе она бы и дальше кривлялась в саду, пока её родной брат ― родной, чтобы он сам не думал о ней! ― страдал бы, мучился. В нескольких дюймах от её лица плотной завесой лилась вода, и где-то там же, чуть поодаль от неё, струились воспоминания об их последней и предпоследней встрече с Серёжей, о том, с какой нежностью, будто мольбой он брал её ладони в свои, как целовал её лоб… Она не забыла ни одной детали, кроме его взгляда ― теперь он чудился ей бесконечно грустным, словно он ещё до их ссоры потерял надежду на примирение с ней, и его фантомная печаль точила её совесть, как термиты дерево. Уже в городе последняя часть пути неимоверно затягивалась тем, что Ани начала узнавать мелькающие мимо дома, которые словно останавливали её, чтобы поздороваться с ней, и от нетерпения и жалости к Серёже у неё в глаза стали набираться слёзы. За два квартала до особняка Маевых Ани не выдержала и выпрыгнула из коляски прямо в лужу у бордюра, чтобы через минуту уже стучать в двойную дверь с полукруглым, как падающее за горизонт солнце, окном сверху. ― Откройте мне, откройте! Откройте, ― билась она на крыльце, но дождь, как жерновами, растирал её окрики дробью капель о крыши. Если бы не её бархатное платье посторонний легко бы спутал её с замёрзшей нищенкой, которая ломиться в богатой дом, приманенная ярким светом за прозрачным, почти несуществующим стеклом, из которого сочилось тепло, как мёд из сот, и этим теплом можно было хотя бы напиться, если никто так и не отопрёт. Она продолжала стучать и требовать, чтобы её впустили, уже намереваясь искать чёрный ход для прислуги: ничего не могло быть для неё унизительным сейчас, кроме разлуки с братом, но вдруг кто-то мягко отодвинул задвижку и так же плавно отворил дверь. ― О, мадмуазель Каренина, ― протянул дворецкий Маевых, тотчас пропуская её внутрь. Другую столь редкую гостью этого дома он бы не признал в таком состоянии, но Ани была подробно изучена ним прошлой зимой, когда он гадал, пора ли её про себя называть маленькой барыней или нет. ― Входите, сударыня. Ах, извините старого кретина, я запер дверь после того, как приехал господин доктор. ― Где мой брат? Что с ним? ― неуверенно спросила Ани. Ей казалось, что дворецкий всё равно не ответит ей, для этого у него были слишком бесшумные туфли и ласковый голос, а сам он так мало походил вместе с просторной светлой прихожей на то, что окружало Ани последние полтора часа, что скорее просто пригрезился ей. ― Месье Каренину немного лучше, мадмуазель. Лукреция Павловна распорядилась отдать ему лучшую комнату для гостей, ему вызвали доктора, он недавно приехал, я вам уже говорил, ― убаюкивал её дальше дворецкий Маевых, приглашая следовать за ним. ― Я доложу о вашем прибытии господам, а пока позвольте вас здесь оставить. Одна нога здесь, а другая там, ― пообещал он, усадив её на диван в опустевшей без гостей зале. С исчезновением дворецкого пропало и то облегчение, которое принесли Ани его доброжелательные заверения в том, что никакой опасности для Серёжи нет, и невероятная сила её страха за жизнь брата наполнила её страх быть отверженной. Ей казалось, что старый слуга Маевых последний, кто отнёсся к ней с участием, кто не потешался над ней, все остальные будут разить её высокомерным недоумением, впрочем, когда она представляла, как комична её неистовая преданность в столь будничном антураже, она считала, что, пожалуй, эти насмешки будут справедливы. Зачем она примчалась сюда? Владимир Александрович ведь написал, что беспокоится не о чем, а она внушила себе, будто Серёжа при смерти ― с каким удивлением Владимир Александрович будет говорить с ней. ― Анна Алексеевна, вы здесь? И надо было вам в такую погоду нестись в Петербург? Как вас ещё Алексей Александрович отпустил-то? Или вы без его ведома сюда приехали? Она же на самом деле ничего не сообщила отцу, он, быть может, уже ищет её и гадает, что же случилось с его любимой сумасбродкой. Надо попросить отправить ему телеграмму и постараться опередить его дома, возможно, папа тогда только грустно заметит, что импульсивным натурам всегда трудно живётся, а Вера шёпотом попеняет ей, мол, лучше бы она так пеклась о своём пожилом батюшке, как о брате. Вот бы сейчас догнать дворецкого и попросить просто разузнать о Серёже, а о ней никому не докладывать, а потом тихо сбежать отсюда и вернуться в Петергоф за вторую нитку жемчуга, трепыхающуюся в путах её волос, но уже поздно: сейчас в дверях покажется месье Маев и заявит, что раз уж она проделала такой путь, то пускай проведает брата, ему ведь гораздо лучше… Ани обвела глазами гостиную ― беспорядок, свидетельствовавший о том, что тут совсем недавно была целая толпа людей, почему-то утешал её ― она будто подглядывала за разъехавшимися гостями Маевых, видела, как они пододвигают поближе друг к другу кресла, как кто-то поставил немного перепачканное чаем блюдце на стол, рядом с ней на диване лежало маленькое пёрышко, вероятно, оно выпало из причёски какой-то дамы, когда она обернулась к своему знакомому; а вот кто оборвал эту портьеру, лежавшую на полу, как измаранное знамя разграбленного города на земле, она придумать не могла. ― Ани? ― привстанет Серёжа с подушек. ― Зачем ты приехала? ― спросит он так изумлённо, словно перед ним будет стоять не его сестра, а попутчица, с которой они вместе обсуждали погоду по дороге в Ярославль два года назад. Он будет поджимать губы, пока она будет сбивчиво объяснять, почему она здесь, у него всегда поджимаются губы, когда он старается сдержаться, будто так словам было труднее у него вырваться. ― Анна, я знаю, тебе скучно в Петергофе, но развлекайся, пожалуйста, не позоря меня, а сейчас, будь добра, не злоупотребляй гостеприимством Маевых. Если ты попрощаешься с ними прямо сейчас, они не обратят внимания на то, какой у тебя вид. Уж не нарочно ли ты выбрала этот костюм? ― тихо прошипит он. Не хватало ему ещё на людях воспитывать свою взбалмошную сестрицу, впрочем, разве укротить нотациями дурную кровь? Онемев, она только кивнёт ему в ответ и выйдет прочь, застреленная в спину его презрением. Судьба ещё будет милосердна к ней, если Серёжа не сразу обвинит её в том, что к Маевым её привела мстительность, а никак не добрые побуждения ― такого оскорбления ей не вынести. Ани разрыдалась, как рыдают на прощание с жизнелюбием перед пытками. Она зажала рот рукой, чтобы никто не услышал её всхлипов, тогда у неё ещё будет возможность прикинуться сном дворецкого или призраком, или по крайней мере не прослыть ещё и плаксой. Её фантазия уже не наводняла комнату недавно откланявшимися гостями, но в попытке отвлечься она ещё раз огляделась: тонкое кольцо на столе от блюдца, кое-как стоящие кресла, синяя портьера на полу, пианино в углу ― её однажды упросили что-то сыграть на нём, пожалуй, это был вальс ― бледное лицо Мишеля Маева, пёрышко на диване… ― Ани, ― упавшим голосом произнёс он, когда её взгляд снова остановился на нём. ― Здравствуйте, Михаил Владимирович, ― чуть заикаясь от слёз, поприветствовала его Ани. Он потупился. У Ани мелькнула мысль, что он тоже плачет, хотя от неловкости ещё никто не плакал, она должна сперва нагноится до стыда, а уж потом можно обливаться слезами из-за своего глупого замешательства. ― Я приехала, как только получила телеграмму от Владимира Александровича, ― пролепетала она, с нежностью, положенной спасителям, смотря на Мишу. Он посочувствует ей, он поймёт! Он бы тоже мог вот так вломиться в чужой дом в самом шутовском наряде и нарваться на хлыст издёвок, он бы мог так же примчаться на их петергофскую дачу к ней. ― Я подумала, может быть, он нуждается в моей помощи. ― Да-да, это всё естественно, ― отстранённо отозвался Михаил, словно боявшийся шелохнуться, как если бы Ани делала с него эскиз ангела в профиль. ― Я ведь его сестра, от моего присутствия мало толку, но мне на его месте было бы спокойней, если бы он приехал, ― промямлила она. Михаил между тем не спешил ни жалеть её, ни даже приближаться к ней. От её очередного всхлипа его затрясло как от отвращения, и ей стало ещё более одиноко, чем до его прихода. Одним другом и одни самообманом меньше. ― Почему вы на меня не смотрите? Вам неприятно моё общество? ― удручённо предположила Ани, закусив задрожавшую, как крыло у мотылька, нижнюю губу. ― Ладно, не отвечайте, воспитанному человеку всегда претит говорить такие вещи, а знакомство со мной и без того… ― она хотела только перевести дыхание, но незапятнанная упрёком мука, исказившая черты Михаила, сбила её. Похоже, он прятал от неё глаза из тех же простых опасений, по которым порох держат подальше от огня, уж слишком хорошо он знал, что остатки стойкости предадут его, соблазнённые печальными очами Ани ― и впрямь, стоило их глазам встретиться, как всё перевернулось. ― О, что вы говорите, Ани? Боже мой, Ани! ― воскликнул он, хватаясь за голову. ― Вы такой добрый, Миша, мне жаль, что я не сумела сразу же оценивать вас, ― призналась Ани, окрылённая вырванной у него надеждой. ― Прекратите, прошу вас, прекратите, ― прошептал он, словно приняв её похвалы за брань. ― Ах нет, ― пылко возразила она, вскочив на ноги, ― позвольте мне попросить вашего прощения. Мне так стыдно за свою неблагодарность, я вела себя чудовищно! Теперь она уже не сомневалась, что у него по щекам тоже текли слёзы. Зимой она бы подумала, что в нём нет ничего мужественного, застань она его плачущим, но в это мгновение она изумлялась, что когда-то пренебрегала ним. То, что ему не удавалось упечь где-то в своей груди волнение, ободряло её даже больше понимания, что он любил её, как и в конце прошлого сезона, потому что она узнавала в этом себя, и собственное прямодушие уже не чудилось ей почти уродством. ― Простите меня, простите, простите! Ани, простите меня! ― будто отбиваясь от чего-то своей мольбой, бросился к ней Мишель. ― Простите меня, я не хотел! Я ненавижу себя за ваши слёзы. Я ненавижу… Ах, Ани! Он чуть притронулся к её плечу, за этим прикосновением должны были следовать объятия, но её слёзы пригвоздили его к полу, где его хотя бы не слепила её сердечность. ― Не надо… ― смутилась Ани, когда он принялся осыпать суетливыми поцелуями её руки, словно боясь не поспеть. ― Встаньте. ― Я должен был вспомнить о вас. Простите меня, простите, любовь моя, я не хотел, чтобы всё так закончилось, простите меня! ― рыдал он, не позволяя ей отнять свои ладони, будто он ещё не успел открыть им какую-то страшную тайну. Ещё немного и его слёзы закипели бы, но Ани напротив чувствовала, что они впитывают тепло из её тела, и неприятный холод снова ластится к её сердцу. ― Мне нечего вам прощать, ― перебила его Ани, жалобно хлюпнув носом. ― У вашего брата заражение крови из-за меня! ― простонал он. ― Простите меня, Ани, простите, я не должен был стреляться с ним хотя бы ради вас! Я думал, судьба пощадила нас обоих, а это он пощадил меня, и теперь он умирает по моей вине. Мишель и дальше лобызал её руки, но она не ощущала этого, как и воды в своей туфельке, будто она сидела внутри большой куклы из папье-маше, и именно эту внешнюю оболочку сейчас облепил мокрый чулок, и об неё же мозолил губы младший Маев. ― Умирает? ― доверчиво уточнила Ани. ― Доктор сказал, что он очень плох, ― сипло молвил Михаил, не подымая головы. Так она не ошиблась! Ужас, охвативший её после получения телеграммы, только немного откатился от неё, как тёмная волна от берега, и сейчас захлестнывал её с удвоившейся за эту коварную передышку силой. Её Серёжа умирает от заражения крови, а его убийца стоит перед ней на коленях и сжимает пальцами её руку ― этими же пальцами он нажимал на курок. ― Вы за это ответите! Вы за это ответите! ― закричала она, очнувшись, когда уже её настоящие руки били Мишеля. Он не пытался даже отстраниться от неё ― если бы брызжущий во все стороны гнев Ани сузился до желания задушить его, он бы, верно, и тогда отказал себе в праве спасаться бегством. Скорбь пришпоривала её ярость, и каждая капля понимания смысла слов «он умирает» топила её разум в бешенстве. ― Вы заплатите за его мучения, ― повторяла Ани, колотя его раскрытыми ладонями, потому как она не могла сосредоточить свою волю на какой-либо цели и даже сжать кулаки. ― Я ненавижу вас! Будьте вы прокляты! Прокляты! Вы поплатитесь за то, что сделали с ним! Отзвук её воплей плясал, скакал по зале, и она уже не отличала, где кричит она, где её передразнивают стены, где она заговаривается, а где её отчаяние мешается с бездушным эхом, и ей было страшно умолкнуть, чтобы невидимые плакальщицы не запели без неё. ― Анна Алексеевна, перестаньте ради бога, ― прогудел растерянный Владимир Александрович. Разнимать их не пришлось, Ани оставила убийцу своего брата и повисла на руке его отца. ― Где мой брат? Отведите меня к нему, ― потребовала Ани. ― К нему сейчас нельзя, ― с каким-то зловещим сочувствием ответил ей старший Маев, хотя в его характере было рассердиться за столь малопочтительное обращение. ― Отведите меня к моему брату, я хочу к моему брату! ― Нужно немного подождать… ― Вам его от меня не спрятать, я сама найду! ― глухо пригрозила им Ани. Конечно же, Маевы будут биться за своего милого душегуба до конца, на то он и их сын, но она не станет играть с ними в поддавки лишь потому, что она их гостья и ей положены кандалы скромности! Это будет честная война! Как до того она бесцельно барабанила по плечам Мишеля, она полетела вперёд, не проверяя ни одну дверь, будто она просто хотела с разбегу нырнуть в подпиравшее сумрачный коридор зеркало. ― Мадмуазель Каренина, ― раздавалось у неё за спиной. Это взывал к её терпению и разуму дворецкий Маевых, так понравившийся ей сперва. Его голос не зачерствел с тех пор, как он обещал доложить о ней хозяевам, но она знала, что союзников у неё в этом доме нет и не может быть. Горничная, изображавшая одну из жён-мироносиц, так аккуратно и торжественно она шагала с небольшой миской в руках, не уступила вовремя дорогу нёсшейся мимо Ани, и стыдливо накрытая тканью чаша опрокинулась на её белоснежное платье. Вышивка у неё на груди потемнела, серебристые цветы пожухли как под натиском первых морозов. Горничная тихо ойкнула, прижав к переднику тряпку, покрытую красными язвами, такими же, как на пальцах Ани. Это была кровь, густая, тёплая и слишком липкая, будто только сваренный из крахмала клейстер, кровь, которой было место в венах живого человека, а не в суповой тарелке. Ани завизжала, не разобрав, кто опускает её на пол: облившая её служанка, дворецкий, Владимир Александрович, Михаил, смерть или обычное головокружение, впрочем, её занимало только то, чья на ней кровь, и жив ли ещё её брат, если она всё же его.