Припылённое родство

Лукреция Павловна, в отличие от своего мужа, никогда не упивалась перспективой породниться с Карениными. Вместе с княгиней Мягкой, с которой они по необъяснимой для окружающих причине были дружны, несмотря на полное несоответствие характеров и увлечений, она сочувствовала Ани, но видеть её в качестве своей невестки не хотела. Лукреция Павловна верила в так называемую породу, и уж как графская кровь смешалась с княжеской в законном браке, в результате супружеской измены или хоть поругательства над несчастной девушкой — ей казалось сугубо второстепенным, вероятно, на её взглядах сказалось то, что её отец разводил лошадей, так что происхождение Ани мало беспокоило её возможную свекровь: более того, Лукреция Павловна пыталась вообразить то, какой была бы родная дочь Алексея Александровича, и та педантичная, невзрачная особа, из которой бы вышла идеальная экономка, ей совсем не нравилась. Она вообще не слишком-то любила Алексея Александровича, и с ещё меньшей симпатией относилась к его сыну, словно для того, чтобы уравновесить восторги Владимира Александровича, и говоря откровенно, младший месье Каренин как раз и был ей неприятен из-за этих восторгов, ведь как можно предпочитать чужого ребёнка — нет, как можно даже сравнивать чужого ребёнка со своим? Предубеждение госпожи Маевой против пассии сына имело одну-единственную причину: она сознавала, что Ани нисколечко не волнует ни сам Михаил, ни его чувства к ней. В юности Лукреция Павловна тоже была весьма стеснительной и сдержанной девушкой, и её будущий муж долго сомневался в том, насколько взаимны его чувства, потому она понимала, насколько пуста внутри загадочная скромность мадмуазель Карениной, которую могли заставить выйти замуж за её сына только рассудительность и натиск семьи, но никак не сердечная склонность. Намекнуть на это Мише она не решалась: во-первых, их увечный роман так и не завершился официальной помолвкой, а во-вторых, её милый мальчик имел при себе целый арсенал разных амплуа, в которые он был готов одеть всех своих знакомых, и естественно, в этой костюмерной был и маскарадный костюм бессердечной матери, препятствующей счастью влюблённых. Но стоило Лукреции Павловне заколоть волосы Ани своим гребнем, усадить её в ванну и задуматься, во что её переодеть, как Ани уже показалась ей почти родной. Конечно, ей было жутко от безвольного состояния своей подопечной, но ещё больше не по себе ей было от того, что какая-то неправильная крупица её разума признавала происходящее чем-то почти уютным. Ани всё время молчала после столкновения с горничной в коридоре и так безропотно позволяла себя раздевать, вести куда-то, поливать водой, что мадам Маевой начинало казаться, будто она недопоняла мужа, и он вручил ей не сестру своего любимца, а подарил огромную игрушку, поглотившую гений самых искусных мастеров по заказу какого-то придворного вельможи, любящего пофилософствовать о том, чем живое отличается от неживого — и в самом деле только набегавшие в глаза Ани слёзы отличали её от куклы, впрочем, чего теперь не изобретают… ― Не давит? – мягко поинтересовалась она, зашнуровав свой новенький корсет на Ани, пусть та никак не реагировала, а Лукреции Павловне и без того было ясно, что её вещи почти идеально сидят на мадмуазель Карениной. «Любопытно, после первых родов она располнеет? Её мать никогда не была худенькой, да и отец был покрупнее. Пожалуй, она такая миниатюрная в графиню Вронскую», ― уже совсем не к месту задумалась мадам Маева, хотя такие размышления скорее бы подошли для свадьбы Ани с её сыном, но уж ничего нельзя было сделать. Рассеянность героически сражалась за её жизнь всякий раз, когда у неё умирал очередной ребёнок, и было бы неблагодарно со стороны Лукреции Павловны отвернуться от своей спасительницы, когда её услуги больше не требовались, так что отвлекаться в самых неприятных обстоятельствах на самые нелепые фантазии вошло у неё в привычку. Владимир Александрович просил жену удерживать мадмуазель Каренину как можно дольше, но едва бы красноречия и неумолимости Лукреции Павловны хватило бы на то, чтобы на целый час заточить её в будуаре, если бы Ани не стала вопреки своему характеру подыгрывать хозяйке дома, как это предписывается воспитанной гостье и как её учил брат. Её воля к борьбе захлебнулась в той ещё живой крови, которой её облили, потому ей не оставалось ничего, кроме послушности, тем более, Ани почти верила в то, что ни эта женщина, старательно вплетавшая ей в косу жемчуг, ни её муж не желают ей зла, а может, даже щадят её. Лукреция Павловна, уже не знавшая, как она ещё может тянуть время, потянулась к какой-то баночке на своём столе. В воздухе распластался тяжёлый запах розового масла, словно на секунду привставший, чтобы осмотреться, и снова лёгший почивать под золотую крышку. Ани почему-то подумала, что сейчас её натрут этим бальзамом, как покойницу, и положат в гроб в этом чудесном чёрном платье, хотя это не она, а её Серёжа умирал. Умирал… Одна суповая тарелка липкой крови это и есть жизнь? То, чем душа привязана к телу? Сколько страданий стоит так много крови, каждая капелька, каждая ложка? Он рыдал, он кричал, он корчился от боли, а её не было рядом, как и во все последние недели. ― Отведите меня к моему брату, пожалуйста, ― прошептала Ани, подняв взгляд к отражению стоявшей у ней за спиной Лукреции Павловны. — Пожалуйста, ― жалобно повторила она, чувствуя, что ей нечего будет противопоставить возражениям, кроме слёз. Но ей не отказали. Её тюремщица что-то ласково ответила, потом зашипела на кого-то в коридоре, похоже, она сердилась, сквозняк или её раздражение слишком резко захлопнули дверь — Ани показалось, что Михаил опять застрелил её брата. ― Анна Алексеевна, ― тихо окликнул её появившийся на пороге хмурый близнец Романа Львовича, сам он таким никогда не бывал печально-серьёзным, ― идёмте, деточка, я вас проведу. Невесомая рука Лукреции Павловны соскользнула с её плеча к локтю и потянула вверх. Говорят, по линиям рук можно определять будущее человека, а Ани чудилось, что её судьба была записана где-то в складках между бровей Романа Львовича. Он жив? Он ещё жив? Или мёртв? Они простятся или только она сможет с ним проститься? Или им не придётся прощаться, или они никогда больше не разлучаться? Она услышит его голос ещё хоть раз или мир онемеет? Что? Что предсказывала ей угрюмость Романа Львовича, шагавшего подле неё? Скорбь искажала его черты или перевитая с надеждой тревога? ― Ваш брат после эфира ещё не совсем пришёл в себя, не нужно пугаться, ― сказал ей Роман Львович, но, слишком мучительно сосредоточенная на своих сомнениях, Ани упустила смысл его предупреждения и даже не поняла, что Серёжа по крайней мере не умер. ― А где Владимир Александрович? Он обещал прийти сам, – чуть отклонившись назад, поинтересовалась мадам Маева, когда коридор в очередной раз изогнулся. ― Боюсь, я настоял на том, чтобы его подменить, но он скоро придёт, ― сочувственно улыбнулся он, тоже чуть откинувшись назад, словно Ани могла споткнуться об их беседу, говори они через неё. Наконец они остановились у какой-то из десятков дверей, которые, пожалуй, должны были прокалывать насквозь одну и ту же комнату, такими они были одинаковыми, а Роман Львович зачем-то подхватил её под второй локоть. Сама не зная почему, Ани ожидала сразу же увидеть за дверью своего брата, как если бы он подслушивал, что происходит в коридоре, но вместо Серёжи её встретил только ноющий страх и гудение в каминной трубе. Она отняла у своих спутников обе руки и осторожно шагнула внутрь, с болью угадывая в нагромождении одеял и подушек Серёжу. То же настороженное счастье, которое испытывает больной параличом, когда впервые чувствует, как его окаменевшим пальцам вернулась лёгкость, не дало ей сдвинуться с места, и она замерла на полпути. ― Ани, это ты? – медленно перекатил голову Серёжа. — Я узнал твои шаги, ― как-то безучастно признался он. — Я тебя сначала звал, а потом мне показалось, что ты кричала… Ани бросилась к нему ― лучше бы он спал, когда она пришла, чтобы она хоть немного привыкла к нему: для неё было слишком большим испытанием так сразу услышать его голос даже после месяца ссоры, а уж теперь, когда она боялась, что он больше никогда не назовёт её имени, никогда не обратится к ней, нежность к нему леденила ей сердце, как яд. ― Серёженька, Серёжа, ― всхлипывала Ани, всё ниже и ниже наклоняясь к нему, пока её тень не сгладила его меловую бледность. Самым ужасающим для неё всё же была не тусклость его лица, а то, как он пытался слабо улыбнуться ей. Будь его рассудок чуть более ясным, Серёжа бы не поверил в то, что его желание свидеться с сестрой так быстро, так волшебно осуществилось, словно доктор побеспокоил спящего джина, когда вытряхивал из пузырька капли. Радость отняла у него вес, и ему чудилось, что он легко смог бы подхватить Ани на руки, как в детстве, и кружить с ней по комнате, пока не начнут путаться ноги, но он только с трудом притронулся к её щеке. ― Тебе больно? – спросила она, покосившись на бесконечный бинт вокруг его плеча и груди. ― Нет, только голова немного… ― он хотел прибавить «от жара», но испарина на его коже доказала всё за него. ― Я тебя вылечу, не бойся, ― сказала Ани, прижимая к себе его тлевшую, как уголёк, ладонь. — Я тебя вылечу, ничего не бойся, ― повторила она, усомнившись, что он разобрал её шелестящее обещание. Слова врача о заражении крови трепыхались у него во рту, и милосердие велело Серёже вырвать у сестры надежду сейчас, пока она не успела пристраститься к ней, но понял, что его откровения ни к чему — Ани слишком твёрдо произнесла свою клятву, чтобы она не знала, как трудно будет её сдержать. Такая смелость, пролегающая где-то между отчаянностью и наивностью, озаряет характер человека, всё равно: робкого или бесшабашного, только когда приходит настоящее горе. ― Я ещё Алёше хотел сказать, мы с ним вместе приехали… попросить… ― вздохнул Серёжа, чувствуя, как его ум опять пятится в туман. ― Да-да, мой любимый, ― перебила его беспомощные попытки объясниться Ани. — Где месье Облонский? — впервые обратила она внимание на так и оставшихся стоять в дверях Лукрецию Павловну и Романа Львовича. ― Он просил меня дать ему какое-нибудь поручение, и я послал его за лекарствами в аптеку. Хороший молодой человек, но не петербуржец, верно, немного заблудился, ― окликнул её с другой стороны комнаты доктор, до того деликатно не обнаруживавший своё присутствие. ― Его тут нет, но он скоро вернётся, ― перевела Ани брату этот слишком громоздкий для него пассаж. ― Нет, не надо Алёшу, ― протянул Серёжа, удручённый своей бестолковостью. В особенно тоскливые минуты он ненавидел себя за бесчувственность, за трусость, за постность, но среди этих пороков никогда не было глупости. — Увези меня отсюда. Я не хочу в доме Владимира Александровича… не хочу здесь, и ты тут… ― поджал он губы. ― Серёженька, мне всё равно. Едва ли этот живодёр захочет попадаться мне на глаза, так что не волнуйся из-за меня и Михаила Владимировича. ― А о дуэли тебе кто сказал? Алёша? — с трудом удивился Серёжа. — А, постой, он же в аптеке… Нет, ― сжал он её руку, боясь, что сестра опять окатит его ласковыми напевами и новыми подробностями, ― Ани, послушай, я сам не хочу. Увези меня, пожалуйста. ― Домой? — спросила Ани, уже готовая торговаться с доктором и доказывать ему, что их особняк не так уж далеко. ― Нет, лучше в Петергоф. Меня этот дом сводит с ума. ― Конечно. Я просто опасаюсь, как бы тебе не было вредно, но если доктор разрешит, мы поедем на дачу, ― согласилась с ним Ани, вполне искренне считая, что не уступить ему даже опасно. И хотя надежды на то, что кто-нибудь, кроме неё, отличит его мольбу от банального каприза, почти не было, она всё же обернулась к безымянному доктору, кажется, пытавшегося нащупать пульс у кресла: ― Можно я отвезу его на нашу дачу в Петергоф? Он просит. ― Можно, ему всё можно, ― отрешённо заявил доктор. ― У нас есть веранда, когда ему станет легче, можно будет его ненадолго выводить подышать, а еще Геннадий Самсонович, ― машинально перешла в атаку Ани, не ожидавшая такой лёгкой победы. ― Владимир Александрович ни за что не согласится вас отпустить, ― вмешалась мадам Маева. Она не переносила нашествий на свой дом и даже дурно спала, если к ночи в доме оставался кто-то, кроме её супруга и сына, но всё же позволить человеку, а тем более любимцу мужа, умереть в дороге от потери крови во славу её понимания уюта, было чересчур, потому она со всей настойчивостью, пожалованной её застенчивой натуре, даже стала заочно приглашать Алексея Александровича остановиться у них, чтобы всё семейство Карениных воссоединилось под их кровом. Владимир Александрович через минуту словно материализовался из речей жены, которая так много на него ссылалась. Выглядел он тоже скорее как потусторонний завсегдатай Лукреции Павловны, а не живой человек — можно было решить, что месье Маев захотел подразнить супругу и испортить ей спиритический сеанс ради удовольствия быть шутливо отчитанным ею. ― Володя, они собираются в Петергоф… ― поспешила Лукреция Павловна пожаловаться ему, но тут же позабыла о безрассудствах больного и его сестры. — Что с тобой? Ты плакал? — вполголоса ужаснулась она, не помнившая такой усталой скорби в глазах мужа. Он ничего не ответил, коротко поцеловал её в лоб и притянул к себе, будто бы он и не слыхал, что она говорила, и не заметил, что они не наедине. ― Анна Алексеевна, никак нельзя, чтобы вы остались у нас? ― прогудел Владимир Александрович, кажется, всё же слышавший, о чём ему толковала супруга. Ани почувствовала, как обмякает рука Серёжи, которая до того так настойчиво сжимала её, и эта доверительная слабость словно потянула её куда-то вверх: она выпрямилась и подняла голову с той же угрожающей уверенностью, с которой мог бы сделать это Геркулес, знающий, что в его власти разрушить эту комнату несколькими взмахами кулаков. Её брат бы не мямлил, не будь он так болен, и негоже, чтобы его твёрдость, его категоричность валялась в грязи её сомнений, как фамильный меч раненого в битве воина, который некому поднять. ― Нельзя, ― холодно молвила она тем отбрасывающим собеседника куда-то за пределы диалога тоном, которым её брат так умело владел. ― Если это ваше последнее слово, я велю найти вам экипаж, чтобы… ― будто поражённый бесполезностью своих слов, Владимир Александрович умолк. Пора было удалиться, но его так страшила эпоха, начинавшаяся за дверью этой спальни, что он не мог сделать и шагу, и только когда Роман Львович шепнул ему, что всё устроит сам и поедет вместе с Карениными в Петергоф, он исчез вместе с Лукрецией Павловной, так и не выпустив её из объятий. ― Мы едем, да? – отрешённо переспросил Серёжа, пытаясь остановить взгляд на губах Ани. ― Да, мы скоро уедем, ― морфин впитал её слова так же, как он впитывал губкой и все другие звуки. Напрасно Серёжа силился прочесть по движению её губ, что она ответила, но по её улыбке он догадался, что пред тем, как улыбнуться, она сказала «да». Он закрыл глаза и опять медленно открыл их — Ани лежала поверх одеяла на подушке рядом с ним, продолжая чему-то улыбаться. Доктор, заметивший это, со вздохом прибавил в конце послания для своего петергофского приемника «у сестры очень плохи нервы, уделите ей внимание», чтобы тут же зачеркнуть эту приписку: как-то неуважительно открывать коллеге глаза на подобное, ведь каждый семейный врач и так в курс, кто из его подопечных мог бы составлять интерес для герра Ниссля Впрочем, безмерное счастье Ани никак не противоречило вполне логичным умозаключениям, к которым она пришла: раз её любимый брат смог сам прийти сюда на своих ногах всего несколько часов назад, то он вполне скоро сможет сделать это вновь. Даже такое острое слово «сепсис» обтесалось, как осколок стекла галькой и прибоем, деликатным молчанием окружающих до заблуждения трусливого идиота Михаила. Пожалуй, приползи он сейчас к ним, она бы даже не сумела прогнать его, рассердиться, как следует — её душа сейчас была способна только к нежности к Серёже. Она любовалась ним, пусть он никогда не выглядел хуже, но победа над тревогами этого дня, то, что она могла притронуться к его лицу, то, что она видела, как вздрагивают у него веки, до невозможного умиляло её. Разве они когда-то ссорились? Разве они не прибыли сюда вместе? Виноватое чириканье Алёши Облонского, накупившего столько лекарств, будто Маевы устраивали у себя не раут, а подпольные кулачные бои, окончательно убедило Ани в том, что болезнь Серёжи не затянется дольше обыкновенной простуды, и через полчаса, когда у крыльца стояла карета, Ани вполне задорно командовала процессией из Алёши, Романа Львовича и хозяйских лакеев, нёсших Серёжу. — Вы сможете лечь, места хватит, — обратился Роман Львович к больному, перебрасывая в другую руку доверенное ему одеяло. — Вы наняли катафалк? — усмехнулся чуть очнувшийся Серёжа. Лёгкий, беззаботный смешок Ани будто въелся в воздух, как жирное пятно в скатерть. В неё врезались сочившиеся недоумением взгляды, но она только с высокомерно-сочувственным видом хихикала дальше — они-то ещё не поняли, что всё обошлось и можно веселиться! — Нет, дормез. Одолжил у моего соседа. Хорошо, что он хвастун, иначе я бы не знал о том, что он у него есть, что правда, паланкин его прабабки немецкой баронессы мне точно не понадобится, хотя я мог бы написать его полную биографию, — попытался замазать трещину от наивной бравады Ани этой репликой. Их экипаж уже подстерегала темнота, рывками наступавшая на город. Когда Ани объявила Серёже, что Петербург уже позади, он уже не мог разглядеть ни сидевших напротив спутников, ни возвышавшуюся над ним сестру, только мелкие стеклянные бусинки на лифе её платья иногда зажигались, как россыпь ночных звёзд. Раз за разом его жалило подозрение, что их в карете всего двое, и отдавливает он колени не родной сестре, а жене своего начальника, которая любезно согласилась довезти его до дома, но потом Ани опять начинала вслух строить планы, как она будет лечить его, и он снова успокаивался. И всё же грустно, что спустя месяц разлуки он только догадывался, где именно в темноте прячется её лицо и чёрные глаза, которые он так часто вспоминал. — Мы сразу же пошлём за Геннадием Самсоновичем. Мадам Лафрамбуаз меня учила, что к ночи всегда становится хуже, пусть он тебя и посмотрит, тем более у меня записка для него от доктора, которого позвал Владимир Александрович. Можно было бы сейчас за ним заехать, но ты, бедняга, и так, наверное, устал, незачем тебя мучить лишней тряской. Я тебе не даю спать своими разговорами? — подсёк стыд её раздумья. — Я не хочу спать, не молчи, пожалуйста. Пожалуйста. До того, как Серёжа попросил Ани говорить, она ни секунды не подбирала слова, они лились у неё сами по себе, но вдруг её мысли оцепенели, будто животное, почувствовавшее слежку. В какие смыслы облачалась для него её болтовня? Почему он хотел слушать её дальше? — Лучше всего, наверное, уложить тебя в комнате возле столовой, — после слишком длинной паузы продолжила она, гладя его волосы, — она самая тёплая, и там из окна хороший вид, будешь смотреть на наш сад. Я буду ухаживать за тобой, буду тебе читать, и папа тоже, только я не буду разрешать ему читать тебе газеты, не то вы поругаетесь, я сама буду их читать тебе, если захочешь. А ещё я буду тебе играть. Будем открывать дверь в твою спальню, а я буду стараться играть погромче. И она отпаивала его в обитой дряхлым бархатом мгле всякими обещаниями и другой трогательной чушью, пока мелкий дождь бренчал по крыше, словно назидательно напоминая, что за этой запряжённой парой лошадей утробой ещё что-то существует. Короткая аллея уже сулила им конец пути, когда Серёжа, долго с собой боровшийся, чтобы не волновать сестру, перехватил её ладонь и уронил себе на лоб. Жар его кожи, впрочем, лишь немного оплавил упрямство Ани, просто спокойно сменившую нагретую ладонь на холодную спустя несколько минут. В перепачканной жёлтым светом от окон дымке выделялась карикатурно длинная, будто нарисованная школьником на полях тетради фигура Алексея Александровича — пущенный вперёд их брезгливо тянущегося по грязи экипажа Алёша Облонский успел предупредить его о скором приезде детей. Оттеснённый за чертоги её внимания несчастьем с Серёжей, отец одним своим присутствием смущал Ани. Но вдруг он помахал ей, а она бездумно послала ему воздушный поцелуй через мгновенно запотевшее от её дыхания стекло, и их приветствия мигом сломили неловкость этого момента. Великодушие Алексея Александровича на сей раз объяснялось не привычной снисходительностью к выходкам дочери, а тем, как быстро он получил вторую телеграмму от Маевых, в которой нашёл вполне внятный ответ на вопрос, куда подевалась его неуёмная дочка. — Я думал, ты останешься на ночь в Петербурге, но Владимир Александрович ошарашил меня в очередной депеше новостью, что вы отправляетесь в Петергоф, — сказал он к вышедшей из кареты Ани Каренин. — Я сперва приказал Вере приготовить спальню Сергея, но месье Облонский передал твоё распоряжение постелить на первом этаже. — По-моему, так будет удобней, — ответила Ани, внимательно наблюдая за тем, как Роман Львович, занявший её место возле Серёжи, пытается приподнять его. — Что Сергей? — прищёлкнул языком Алексей Александрович. Весть о дуэли сына с Михаилом не слишком-то удивила его, он предполагал, что наглая ложь Серёжи вкупе с неоправданными ожиданиями и экзальтированностью младшего Маева не может однажды не взорваться серьёзной ссорой, и оттого он легко примирился с тем, что дуэль, по словам племянника его жены, уже состоялась и состоялась давно, и, слава Всевышнему, никто не погиб, а о дуэли знало всего пятеро мужчин, не заинтересованных в том, чтобы об этой истории судачили. Ужасно сердясь на сына, он тем не менее зарёкся его распекать сегодня, хотя от одного выпада он всё же не удержался: — Как можно всё время надеяться на авось? — Ему немного подурнело в дороге. — Ну не волнуйся, моя душенька. Геннадий Самсонович, я послал за ним, когда получил телеграмму, так вот, он говорит, что такая дальняя дорога обычно не на пользу больному, но раз доктор Маевых разрешил, то всё не так трагично, — Алексей Александрович вообще старался внушить дочери своим тоном и речами, что хотя события сегодняшнего дня не будничны, никакой катастрофы не произошло. Нисколечко не разбираясь в пулевых ранениях, он искренне полагал, что Серёжа просто вообразил, что его бретёрство не должно мешать его служебным делам, а потому не отлежался, как следует, и теперь у него в худшем случае истощение. Его даже грызла досада на то, как много хлопот и переживаний из-за одного пустяка: Ани умчалась в домашних туфлях в Петербург, рискуя прокашлять всю зиму, Маевы и ещё целая толпа их гостей перепугались до полусмерти, а Вронский, к которому он воротился, не застав дома Ани, вероятно, уже ищет по всему уезду своё ненаглядное дитя. Каренин бы попросил Ани быть полюбезней со своим родителем, когда тот, постарев лет на десять, придёт сюда объявить, что она будто сквозь землю провалилась, но к ним пятился нёсший Серёжу вместе с кучером Роман Львович — абсолютно чужой человек для их семьи, к тому же с каким-то неуловимым развязным презрением посматривавший на него. Измождённое лицо сына, как и то, что его вот так вносили в дом, не сумело основательно поколебать уверенность Алексея Александровича — он никогда не слышал, как построенные ним теории начинали скрипеть, трещать, словно источенная крысами балка, и не сомневался в своей правоте, покуда собственные заблуждения не обрушивались на его голову. — Здравствуйте, папа, — хрипло поздоровался с ним Серёжа после того, как отец, заглушаемый суетившейся впереди Ани, с одинаково безупречной учтивостью поприветствовал по очереди Романа Львовича, его и извозчика. Ещё только ступив в прихожую и чуть не споткнувшись о пуф, Ани ощутила, что беспричинно подымавшийся в ней страх робеет перед их дачей, где она была хозяйкой. Лязг кочерги, которой Алёша ворошил в камине угли, тучность пухового одеяла на кровати — неужели кузен запомнил, что она просила найти именно его? — заботливые руки Веры, стащившие с неё меховую пелерину Лукреции Павловны, и закатанные рукава Геннадия Самсоновича шириной со штанину — каждая деталь твердила ей, что всё идёт, как она хотела. Они с Серёжей дома, рядом с папой, остался только пепел от пожарища тех терзаний, преследовавших её у этих проклятых Маевых. — Я сейчас дам тебе лекарство, — ища среди трофеев кузена настойку от жара, лепетала она, хотя в горле стоял ком. — Не беспокойтесь, я найду, — нараспев произнёс Геннадий Самсонович, задумчиво читавший записку от своего предшественника. Он хмыкнул, и от этого звука у Ани загудело в ушах, словно от брошенного в воду камня пошли волны. — Выйдете, пожалуйста, я вас скоро позову. Отец потянул её за плечо, что-то разглагольствуя о том, что он предложит гостям по рюмке коньяка, а ей нужно переодеться. — Ани, — окликнул её у порога брат, — спасибо. — На тебе лица нет, прими-ка снотворное и отправляйся в постель, а я к тебе подымусь и всё перескажу. Рядом с Серёжей будет Вера. Иди наверх, — велел ей Алексей Александрович, но и в его, как всегда, разумных рассуждениях она разбирала эхо слов душераздирающей благодарности Серёжи. Ей вручили зажжённую газовую лампу и подвели к лестнице. Мысли Ани раскалывались между её именем и «спасибо», и схитрила она, бесшумно прокравшись обратно к двери, за которой Геннадий Самсонович разматывал бинты на плече больного, и быстро погасив лампу, чисто инстинктивно, как умалишённая. Настороженная темнота преданно молчала, прильнув к ней — пройди кто-то в шаге от Ани, никто и не заметил бы, что она тут. Ей вспомнилось, как в конце февраля она дремала на полу у спальни отца, чтобы упросить его не выдавать её замуж за Маева, затем та зимняя ночь преобразилась, посветлела и обернулась тринадцатыми именинами Элизы: она тогда тоже боялась за жизнь папеньки, но ей лишь померещилось горе в тот день, а сейчас оно рыскало где-то поблизости — но нет, ничего не будет! Доктор совсем тихо обращался к её брату, а Серёжа и вовсе бормотал будто во сне: ничто серьёзное так не обсуждают. Если бы она пыталась сдвинуть стену с той же натугой, с которой она убеждала себя в благополучном исходе, она бы уже давно надорвалась. Дверь едва не задела её нос, а в глаза ударил свет, окружавший силуэт Геннадия Самсоновича, как ореол святости. — Я вас не ушиб, сударыня? — с невозмутимой вежливостью осведомился он. — Нет. Что? Что? Он скоро поправится? — задыхалась Ани. — Мне бы хотелось не согласиться с моим коллегой, но, увы, это заражение крови. Рана сама по себе неопасна… — Неопасна! — с надеждой повторила она, чувствуя то же, чувствует уже поскользнувшийся, но ещё не упавший человек. — Изначально неопасная, но очень запущенная. — Он же недолго будет болеть? Ему же всего двадцать шесть лет, он должен быстро выздороветь… Ну скажите же! — Сударыня, смело будет с моей стороны заявить, что он поправится вовсе. Я считаю недопустимым ставить крест на любых пациентах, даже самых тяжёлых, и вы правы, он очень молодой человек, к тому же ваш брат в таком состоянии целую неделю ходил на службу, но он очень плох. Крепитесь. «Ваш брат умирает», — у Михаила яснее получилось это сформулировать. — Вы сами хотите сообщить семье или вы позволите мне взять на себя эту обязанность? — Я… я… — заикается Ани, не зная, что добавить, как собой распорядиться, что ей вообще делать, что делают в таких случаях. — Я… я сейчас, — кивает она и плывёт по темноте. «Ему всё можно». Слёзы Романа Львовича. Просьба Серёжи привести его на дачу. Он уже тогда всё понимал? Близость смерти — что может сделать человека более одиноким! Но как ей утешать его, если она, быть может, боится, что он может умереть, ещё сильнее, чем он сам? Мрак расширяется прихожей, а Ани кажется, что у неё на ладонях, которые она прижимала ко лбу Серёжи, вздуваются волдыри. Нужно было позвать отца, но она замерла возле со скорбно поникших пальто, будто ища сочувствии у этой безликой компании. Зачем она лагала себе? Где заблудилась её храбрость в этом обмане? Почему никто не признался ей? Долго она стоит здесь, слушая, как ливень напирает на их крыльцо? Ноги гудят так, будто бы да, но, может, это симптом заражения крови? Может, она заразилась от Серёжи? Дверь в гостиную хлопнула не с той стороны, дождь чуть вскрикивает. — Ани? Бессовестная, безголовая девчонка, — верно, Вронский ругал её, хотя таким же он тоном называл дочь Анечкой и клялся сделать для неё что угодно, впрочем, самой Ани было ровным счётом безразлично, о чём он толковал, прижимая её к себе. Складки его макинтоша, в которые она уткнулась, казалось, должны были покрыться изморозью от её слёз, и Ани не могла понять, дрожит она от холода или от рыданий. Он спросил у неё, что случилось, попробовал заглянуть ей в лицо, будто он бы смог рассмотреть, в самом ли деле она плачет, но она только ещё сильнее съёжилась в его объятьях. — Мне так страшно. Ведь всё обойдётся, правда? Всё будет хорошо? — прошептала она, не желая ни в чём признаваться Вронскому, ведь он был единственным, кто ещё ничего не знал, а значит, ещё был способен что-то утверждать.