***
Вот так спустя неделю и оказались они на пути к имению Разумовского. Дубы сменялись полями, они даже проезжали несколько деревень, и спустя еще час трясучки, бричка остановилась прямо напротив широкой каменной лестницы, уводящей вверх к дверям поместья. Это было внушительных размеров двухэтажное здание, выкрашенное в жёлтый цвет, с вензелями на наличниках, большими окнами и высокими светлыми колоннами, которые оплетали ветви вьюна, перекидываясь на балкон. В этот антично-классический ансамбль прекрасно вписывалась светлая беседка, виднеющаяся за раскидистыми кустарниками сада. Других строений поблизости видно не было, видимо, укрылись где-то вдали, за низкими кронами вековых дубов. Молодые люди ловко спрыгнули с изрядно поднадоевшего транспортного средства на гальку. Олег крутил головой, любуясь особняком. Для него все тут было в новинку. Безусловно, в Царском Селе он видел здания и садовые комплексы поинтереснее и поухоженнее, но было ужасно интересно узнать, где и как провел свое детство Серёжа. Который, к слову, не разделяя воодушевления друга, держался сдержанно, потупив взгляд. Сергей, расплатившись с кучером, все же поднял глаза, опасливо окинул взглядом окружающие его красоты. Но натолкнулся взглядом на светлую фигурку, скользящую вниз по лестнице, брови его подскочили вверх. Это была светловолосая женщина, стройная, бледная, на вид лет тридцати пяти. Подойдя почти вплотную, она сделала книксен и вежливо поздоровалась с явным английским акцентом. — Добро пожаловать, Сергей Викторович. Рада, что письмо дошло до вас в добром здравии. Как давно я вас не видела. Вы были еще совсем крошкой, а сейчас статный юноша. — Маргарита Петровна! — вскрикнул Разумовский и налетел на неё, сгребая в объятья казавшуюся хрупкой, почти прозрачной, даму, не обращая внимания на её возмущённое бормотание. — Что ж вы, Сергей Викторович, право, Darling, я тоже рада вас видеть! Вскоре сдавшись, он все же разжал свою мертвую хватку. — Ох, Маргарита Петровна, что же это я! Где мои манеры? Хочу представить вам моего друга. Это Олег Волков. Он потянул Олега, до этого тактично ожидавшего в стороне, за плечо. — Он любезно согласился составить мне компанию. — А это Маргарита Петровна, моя наставница. Она приглядывала за мной в детстве, а теперь приглядывает за имением. — Я распоряжусь подготовить для вашего друга лучшие гостевые покои, — поклонилась она. — Мое почтение, — Волков поцеловал протянутую руку, облаченную в такую же белую, как и ее волосы, атласную перчатку. — Благородная у вас фамилия. Звучная и сильная, — отметила она. — Однажды я надеюсь стать достойным того человека, что одарил меня ей, — уважительно склонил голову молодой человек. Она сочувственно покивала и, дабы не омрачать знакомство, бодро хлопнув в ладоши, проговорила: — Вы, юноши, должно быть, устали и проголодались с дороги. Я распоряжусь подать обед, а вы пока осмотритесь. Олег сделал пару шагов вверх по лестнице за уходящей в дом женщиной, а вот Сергей замер, словно ноги его примерзли к земле. Он настороженно, как кролик на удава, взирал на возвышающийся над ним особняк. Бессознательный страх сковал его, не давая даже пошевелится. Но, тряхнув головой, отгоняя наваждение, Серёжа окликнул Волкова: — Может, сначала окрестности осмотрим? — он попятился назад. — И отобедать можем в беседке. Что в доме чахнуть в такой погожий день? — Отчего бы и нет, — пожал плечами Олег и, сбежав вниз следом за Разумовским, направился в сторону сада. Сергей раньше часто проводил в нем время. Когда-то опрятный и пугающий идеальностью растительности, сейчас буйствовал красками и хаотичными побегами. Такой, несовершенный, живой, он нравился Серёже больше. В детстве, забегая в него, он особенно сильно начинал ощущать свои несовершенства, свою неправильность, ведь если даже глупый кустарник способен расти листик к листику, бутон к бутону, почему он не может. Да, растение для такого идеала режут и кромсают, не щадя даже самых красивых бутонов, но ведь и его в каком-то смысле ломали. Но характер никуда не денешь. Пока юные дворяне осматривали местные красоты, воспоминания бередили старые раны Серёжи. До обеденного часа лицеисты успели обойти почти всю прилежащую территорию, осмотреть впечатляющую псарню с бесчисленным количеством гончих и борзых. Особенно Сергея впечатлила конюшня, которая насчитывала более тридцати породистых скакунов, и, по словам конюха Якова, небольшого старичка с добрыми глазами, это была только личная коллекция старшего Разумовского. Выйдя из благоухающего далеко не ромашками помещения, Сергей вдохнул полной грудью и поражённо проговорил: — Даже как-то не верится, что всё это теперь моё. Это же такая ответственность, а я ровным счетом ничего в этом не смыслю. — Ты во всем разберёшься, — пожал плечами Волков. — Ты совсем не скорбишь по дяде? — Нисколько, — нервно хмыкнул Сергей. — Я даже рад, что Господь решил забрать его пораньше, — Олег еще не видел его лицо таким холодным, но черты его быстро смягчились, и он добавил, чуть потупив взгляд: — Это жестоко, но не осуждай. У меня есть причины его ненавидеть. — Я не осуждаю, — пожал плечами Волков. Не в его характере было делать поспешные выводы о людях и особенно о Серёже, или попусту трепать языком и лезть в душу с расспросами. Причины есть — значит есть, и не обязательно знать, какие именно. Вскоре шустрый дворовой мальчишка по распоряжению Маргариты Петровны позвал их к столу. Отобедав в очаровательной ротонде, окруженной цветущими зарослями белых роз, пребывая в наилучшем душевном расположении и ведя пространные беседы, Сергей даже ненадолго забыл, где он находится. Но в реальность его вернула подоспевшая аккурат к концу трапезы управляющая. — Сергей Викторович, нотариус приехал, он ждёт вас в кабинете. Он весь похолодел, рассеянно кивнул, пробормотал что-то, вышел из-за стола и направился в сторону здания. Он не хотел заходить в этот дом, не хотел видеть эти стены, комнаты, не хотел погружаться в воспоминания, не хотел снова чувствовать себя беспомощной жертвой. Он ведь давно уже не беспомощный. Не хотел столкнуться со своими кошмарами. Казалось, едва он пересечёт порог, они как голодные стервятники набросятся и утащат обратно во тьму. Он не хотел, поэтому-то и сбежал, но бежать вечно не получится, теперь некуда, да и не от кого больше. Все у него в голове. Дом — это просто дом. А тот, кого он так боялся, мертв. Сережа это понимал, но сделать ничего не мог. Страхи были сильнее. Он уже подходил к дверям, как услышал за спиной возглас: — Ну и страшилище! Сергей вздрогнул и обернулся, выныривая обратно в реальность. За спиной стоял Волков, указывающий пальцем на садовое украшение возле крыльца. Уродливая каменная статуя с телом льва и женской головой, поросшая мхом. — Зачем такое вообще у себя держать? — продолжил корчить рожицы Волков. Улыбка невольно наползла на лицо. Рядом с Олегом вся тьма рассеивалась, но, едва Разумовский оставался один, она нападала с двойной силой. Так и не дождавшись ответа, довольный слабой, но все же улыбкой на лице друга, брюнет зашагал вперёд, обгоняя его. — Покажешь мне, как там всё? — открыл двери, первым ступая в темное помещение. Внутри пахло старым просмолённым деревом, пылью и увяданием. Длинный коридор, обитый тёмным деревом, с множеством дверей, был залит слабым светом, пробивавшимся сквозь тяжелые, плотные шторы. Сергей сделал пару неуверенных шагов вперед. Щемящая горечь сдавливала грудь. Он, аккуратно ступая, прошел еще. Но вдруг вздрогнул, как от разряда током, когда под ногой скрипнула половица. Седьмая по счету. Это шрамами отпечаталось у него в сознании. Когда-то от этого знания зависело, влетит ли ему, когда чутко спящий дядя узнает, что он тайком пробирался ночью на кухню перекусить, потому что снова был лишен ужина. — Все в порядке? — услышал настороженный голос Волкова у себя за спиной. — Да, — бодро ответил наследный граф Разумовский. Потому что так положено, не показывать слабость. Этому его учили в стенах этого дома. Но Серёжа всем своим видом кричал нет. Прикушенная губа, часто вздымающаяся грудь, подрагивающие плечи, сведённые брови и глаза, молящие о сочувствии и защите. Он был прав, это место всколыхнуло в нем то, что он безрезультатно пытался задавить в своей памяти. Снова перенесся в прошлое, где жизненные уроки вбивал в него покойный дядюшка. За малейшую провинность, за разбитый бокал, за то, что не так посмотрел, за то, что испачкал наряд, за рисунки, за то, что замечтался, спотыкнулся и упал, за то, что заплакал, за то, что существовал. Бей первым или убьют. Будь сильным или сочтут слабым и сожрут — жестокая истина жизни. Никто не придёт и не спасет, в мире каждый сам за себя. Это пытались вколотить в невинного ребенка, сломить, заставить разочароваться в жизни, людях, чтобы было проще потом. Или никакого умысла не было вовсе, и те высокопарные речи, которые следовали до и после наказаний, что декламировал его дядя, были лишь больными бреднями выжившего из ума старика, просто упивающегося жестокостью к живым существам. Но разве это имело значение? Ведь, в общем-то, не получилось погасить искру в глазах мальчика. Не все на свете ведь жестоки, ведь есть же хорошие люди: Маргарита Петровна, добрые крепостные, учителя в лицее, Олег. Но кто знает, насколько хватит их милости и терпения, чтобы подтирать его слезы. Да и нужно ли это им вообще? Не проще ли дружить с кем-то менее проблемным, с тем, кто сильнее духом, с тем, кто способен о себе позаботиться и не нуждается в постоянном одобрении и поддержке как в кислороде? Опять Сережа тонул в душащих своим отчаяньем мыслях. В этой трясине, из которой никак не выбраться. Но тут он почувствовал прикосновение чужой теплой руки к своему плечу сквозь легкую ткань рубашки. Волков чуть сжал ладонь, без слов говоря «я рядом, понимаю и не оставлю» От, казалось бы, простого прикосновения по телу тёплой волной пробежали мурашки, даря необычайное спокойствие. Сережа почувствовал: его спину прикрывают, его принимают, даже несмотря на слабость, которая вовсе не была пороком. Из глаз сорвалась одинокая слеза облегчения. И он порывисто обернулся, утыкаясь лбом в плечо, заключая Олега в объятья. Благодаря за все: за его заботу, за его поддержку, за терпение и чуткость. За то, что, даже не зная в чем дело, просто подставляет плечо. Сереже всегда становилось легче после объятий. Может, подсознательно жаждал оказаться ближе к единственному, кому по-настоящему было до него дело, восполнить хоть крупицу пустоты в сердце. Ну, а может это была своеобразная магия Волкова: отгонять все беды и невзгоды. Вдалеке послышался скрип тяжёлой дубовой двери, и лицеисты отскочили друг от друга, как ошпаренные. Сами толком не поняв почему. Олег стал смахивать несуществующие пылинки с жилета. А Серёжа, насупившись, с важным видом вглядывался в первую попавшуюся на глаза картину, с удивлением узнавая свою работу. По коридору к ним заскользила Маргарита Петровна. — Сергей Викторович, что же вы? Потом полюбуетесь картинами, господин нотариус наверняка уже заждался, — всплеснула руками она. Разумовский, встряхнув головой, кивнул и уверенно зашагал в сторону кабинета. Волков уже было сделал шаг следом, но остановился, зацепившись взглядом за золоченую рамку. Нацарапанная угольком на листе бумаги галка была словно живая. — Это рисунок Сергея Викторовича, — заметила управляющая, также остановившись. — Помню, он рассказывал, как долго подкармливал ее хлебными крошками, чтоб чаще прилетала на его подоконник, а он мог рисовать с натуры. — Да, он очень красиво рисует, — улыбнулся Олег. Кому как не ему знать, ведь именно его лицо появлялось на полях тетрадок или в блокнотах чаще других. — Эх, старый барин приказал повесить его рисунки, сразу как Серёженька сбежал. Ни тогда, ни сейчас не понимала, почему. Ведь он так серчал, когда находил рисунки или узнавал, что мальчик без спроса брал бумагу из его кабинета. — Что за глупость, это же просто бумаги? — Я тоже так думала. Но старый барин был ужасно строг, вспыльчив и любил рукоприкладствовать, не жалел ни дворовых, ни племянника. Было невыносимо смотреть. Серёже ужасно доставалось, порой живого места на нем не оставалось. Но вмешиваться я не могла. Жестоко, но с точки зрения закона граф воспитывал ребенка, он был в своем праве. Даже жалеть мне его запрещали. Кулаки Волкова непроизвольно сжались, взгляд потемнел, а внутри закипала ярость вперемешку с негодованием. Вот в чем дело, вот почему Разумовский так боялся возвращаться, вот почему так странно себя вел, вот почему сбежал. Потому что тот, кто должен был позаботиться о маленьком сироте, оказался жестоким больным ублюдком. Всегда, когда Олег сталкивался с жестокой несправедливостью, кровь его закипала. Он рос, впитывая моральные устои героического отца-офицера. Рвение к восстановлению справедливости, самоотверженность, чувство долга, дворянская честь и защита тех, кто не в силах сделать это сам, превыше всего. — Ох, ну, все это было давно, давайте пройдем в кабинет, — печально выдохнула женщина. Олег молча проследовал за ней. Ясное дело, что давно, но злость все равно кипела в груди. Он просто не мог принять как данность, что на Серёжу кто-то посмел поднять руку. Их одноклассники в лицее от греха подальше даже по-доброму перестали подтрунивать над Сергеем после появления Волкова. Хотя, может, это он сам, почувствовав поддержку, расправил плечи, задрал нос, и своими остроумными колкостями мог заткнуть за пояс любого покушавшегося на его спокойствие. В любом случае за тех, кого Волков считал своими, он готов был драться до последней капли крови. А Серёжу он считал самым что ни на есть своим. Самым близким человеком, чуть ли не семьей. Не посчастливилось бы его мучителю, оказался бы тот живым и встреться с Олегом, он услышал бы мало приятных вещей в свой адрес, и, несмотря на графский титул, воинские звания и почтенный возраст, вряд ли бы легко отделался за свои злодеяния. Дядю Разумовского спасал лишь факт того, что он уже был мертв. Можно сказать, легко отделался. С подобными резкими и сумбурными мыслями он следом за Маргаритой Петровной зашел в кабинет. Просторное, но немного мрачное помещение, возможно, из-за тяжелых штор, не пропускающих слабый дневной свет. Много книжных стеллажей, глобус, Несколько кресел, стол и прочие убранства, свойственные кабинетам состоятельных дворян. На большом письменном столе красовался чемоданчик нотариуса и были разложены какие-то бумаги. Сам нотариус оказался низким и щуплым мужчиной лет тридцати с немного ушлыми чертами лица и жиденькими бакенбардами. Он что-то старательно растолковывал Сергею, который, в свою очередь, внимательно слушал и кивал. Мужчина на секунду поднял глаза от бумаг, кивнул Маргарите Петровне и поздоровался с хмурым Волковым, который в ответ лишь кивнул. Олег уселся в дальнее кресло, выхватив первую попавшуюся книгу с полки, уткнулся в нее носом, все еще переваривая полученную информацию. Нотариус вновь вернулся к своим прямым обязанностям. — Вы должны подписать здесь и здесь, чтоб подтвердить, что ознакомлены с завещанием и подтверждаете переход имений в свое владение. — Ясно, — кивнул Разумовский и оставил свою размашистую подпись в нужных местах. — А вот в эту книгу нужно вписывать имя управляющего и старост деревень. Сергей забрал из рук увесистую книгу, наполовину уже исписанную кривым почерком его дяди. — Маргарита Петровна? — обратился он к своей наставнице. — Вы же не оставите меня? Без вашего руководства тут все точно загнется, я же не смыслю в управлении имением. — Как я могу отказать, Сергей Викторович. — Ну, в общем-то все, Ваше Сиятельство, поздравляю, кхм, то есть, сочувствую вашей утрате, — неловко замялся работник пера, пожимая руку юноши. — С вашего позволения, я удалюсь, мне еще к Кречетским нужно успеть до ужина, вольную оформить, — продолжил он, собирая письменные принадлежности обратно в портфельчик. — Конечно, всего доброго, — покивал Разумовский. — До свидания, Андрей Борисович, — поклонилась управляющая. Но уже подходя к двери, нотариус стукнул себя по лбу: — Чуть не забыл! — Он сунул руку в чемоданчик и достал конверт из кармана: — Вот, — протянул он его Сергею. — Ваш дядя просил передать вам лично в руки. Сергей замер с конвертом в руках: — Что там? — Не могу знать, ваше Сиятельство, всего хорошего, — дверь хлопнула, оставляя помещение в тишине. — Должно быть, письмо? Наверное, написано до удара. После барин писать уже не мог. Рука, сжимавшая конверт, предательски затряслась, еще одна весточка из прошлого. К черту. Бояться нечего, он справится, тянуть и откладывать на потом нет смысла — с этими мыслями Сергей решительно распечатал конверт и, подойдя ближе к окну, принялся пробегать глазами по неровным строкам исписанного с двух сторон листа. Все внимание было направлено на него. Волков напрягся, отложив книгу, вглядываясь в его профиль, пытаясь считать эмоции, Маргарита Петровна замерла, прижимая руки к груди. С минуту сохранялась тишина. Напряжение висело в комнате. Спина Разумовского подёрнулась мелкой дрожью. Он нервно скомкал лист, не дочитав и до конца страницы. С злобой сжав его в кулак, резко развернулся и выскочил прочь из кабинета, на ходу задев столик с вазой, которая мгновенно оказалась на полу, через мгновение звон разбитого стекла послышался и в коридоре, после чего крышкой гроба хлопнула тяжелая дубовая дверь, ведущая на улицу. — Dear lord, что же это такое? Что же там было? — Испуганно выдохнула управляющая в спину уже выскочившему в коридор встревоженному Волкову.***
Серёжа нервно расхаживал из стороны в сторону возле раскидистого древнего дуба на заросшем кустарником и лианами клематиса заднем дворе. Он, казалось, был просто в бешенстве. Глаза цвета грозовой тучи чуть ли не молнии метают, растрёпанные волосы полыхают пожаром на легком летнем ветру. — Чудовище, ублюдок, надеюсь, что он страдал, когда умирал, — зло бормотал Разумовский. — Серёж, — негромко позвал Олег, обращая на себя внимание. Он еще не видел его в таком гневе. Разумовский с жаром обернулся на его голос и, размахнувшись, швырнул на траву свёрнутое в комок письмо: — Ты только почитай, что он там нацарапал! Enfant de pute!, разве так проявляют заботу?! Разве так воспитывают характер?! Злые слезы катились по его щекам. — Лучше бы выбросил меня на улицу! Бродячие собаки справились бы лучше, — его всего трясло от ярости, не найдя менее деструктивного способа, он со всей силы врезал кулаком по ребристой коре дуба. Затем ещё и ещё раз, не в силах остановиться, утопая в слепой ярости. Ничего не слышал и не видел. Лишь иступленно сбивал кулаки в кровь о ни в чем не повинное дерево. Казалось, его злобы хватило бы, чтоб испепелить все вокруг. — Серёжа, — снова позвал Олег. Он прекрасно понимал его, разделял его чувства, но все же не желая, чтоб он поранился, подошел ближе, попытался придержать, остановить, но Разумовский с силой оттолкнул его, вынуждая отшатнуться на пару шагов. — Ненавижу, я его ненавижу! — Выкрикнул Серёжа. А затем замер, опираясь на дерево, тяжело дыша и глядя в никуда. Олег снова шагнул ближе, тревожно заглядывая в ясные, как небо после грозы глаза: — Мне можно рассказать, — осторожно заправляя рыжую прядку за ухо, проговорил он. — Знаешь, откуда все это?! — Разумовский ткнул себя в грудь. В вырезе рубашки виднелись белые полосы старых шрамов. — Родственничек постарался! — Горько усмехнулся он и поджал губы, сдерживая слезы. — За что, — всхлипнул Сережа, опускаясь на траву. Голос его дрожал. — Я даже вспомнить не могу, в чем я был виноват. А он пишет, что это пошло мне на пользу, что так он воспитывал во мне мужчину, — спрятал лицо в руках, размазывая слезы. — А выросла тряпка. Олег опустился рядом, все так же тревожно вглядываясь в бледное лицо. — Это не так. Ты сильный, умный, а твой дядя просто больной ублюдок. Хотелось обнять, укрыть, спрятать от всего мира. Прошептать на ухо «тебя больше никто и никогда не тронет, я не позволю. Положу жизнь на то, чтоб оберегать тебя», но Олег лишь положил руку на его плечо. Сергей наконец поднял взгляд на него. В карих теплых глазах виднелась нет, не жалость, — боль и такая же ненависть. Словно отражение его собственных чувств. — Знаешь, я раньше часто залезал на этот дуб, — меланхолично протянул Серёжа. — Сидел вон на той ветке, — он махнул рукой куда-то наверх. — Вырезал на коре, читал, рисовал или гулял где-то в одиночестве. Все лучше, чем в доме. Гнев догорел, теперь Сергей лишь печально разглядывал свои расцарапанные костяшки. Заметив это, Волков спохватился. Оторвал лоскут от края своей рубашки и взяв его тонкие, подрагивающие пальцы в свою ладонь, утер кровь, перевязал, но после не отпустил руки, трепетно сжимая в своей. А Сережа говорил. Рассказывал ему все. Все, что терзало его все эти годы, все детские обиды, боль, все, что он считал ерундой, которую просто нужно забыть и жить дальше, но на деле отравляющей его изнутри. Он говорил и ему становилось легче. Словно, озвучивая это, он поднимался над воспоминаниями, становился сторонним наблюдателем. Он говорил, словно отпускал переживания от себя куда-то далеко. А понимающие карие глаза устремлённые прямо в душу, и теплая рука придавали уверенности. — А потом я случайно подслушал, как кто-то из гостей рассказал о лицее, и сбежал. Ну, дальше ты знаешь, — закончил свой рассказ и устало прикрыл подрагивающие ресницы, облокотившись головой на ствол дерева. Голос Олега после долгого молчания стал слегка хриплым. — Это бесчеловечно, несправедливо, — он сильнее сжал руку, — ты был лишь ребенком. — Чужим, ненужным ребёнком. Я для него был лишь подкидышем, продолжением фамилии. А он был лишь сломленным одиночеством и ужасами прошлых войн жалким человечишкой. Сережа поднял глаза на тихо кипящего от вселенской несправедливости Волкова, он смотрел так отчаянно, так решительно, словно готов был сиюминутно воскресить и снова убить его мучителя. — Что было, то было, — Сергей слабо улыбнулся и благодарно сжал ладонь Волкова в ответ. — Пойдем, нужно объясниться перед Маргаритой Петровной, она наверняка волнуется, — устало выдохнул и хотел было подняться. Но Олег требовательно притянул его к себе, все же заключая в теплые объятья. Сережа охотно подался навстречу, уже в который раз за день кладя голову на чужое, но такое родное плечо. Кажется, это вошло в привычку. Чуть что, лезть к нему с объятьями. Но, покуда Олег позволяет, он не перестанет искать утешение и исцеление своей души в нем.***
Присутствие Волкова наполняло все светом и теплом, сразу становилось хорошо и безопасно. Эти пару недель, проведенные в поместье, словно очистили все вокруг от гнили человека, жившего здесь, и паутины мерзких воспоминаний. Старые, болезненные сменились новыми, яркими, звонкими и веселыми. Все здесь словно заиграло новыми красками. К примеру, рабочий кабинет старшего Разумовского, за проникновение в который Серёжа ночь просидел в погребе, сходя с ума от страха, теперь стал его кабинетом, в котором они с Олегом, воображая из себя серьезных взрослых джентльменов, важно восседая в креслах, распивали припрятанную бутылку настойки, но, порядком перебрав (хотя, много ли алкоголя нужно на шестнадцатилетних недорослей), случайно поломали глобус, которым так гордился дядя. Или раскидистый дуб под окном теперь был памятен тем, как Волков на спор решил забраться на него, повторяя подвиг маленького Серёжи из прошлого. Но, уже слезая, не удержался и свалился прямо на страхующего его Разумовского, вызвав приступ неконтролируемого смеха и кучу синяков у обоих. Нахождение здесь больше не вызывало у Серёжи леденящий сердце ужас, кто бы мог подумать, что простые дружеские забавы исцелили это место и его.