Вместе
Уже привычно за последний месяц запершись в личных покоях, там, где точно никто не побеспокоит и не увидит, на мягкой, застеленной бархатным покрывалом постели валялись двое и увлеченно целовались. После того памятного признания это стало чуть ли не единственным и любимым занятием в течении всего дня. Возможно, сказывался скорый отъезд Волкова, возможно, желание нагнать упущенное время, может, юношеская пылкость и кипящая от первой любви кровь, а может, все вместе. Все время они проводили вместе: бесконечные разговоры ни о чем и обо всем на свете, поцелуи, объятья, долгие прогулки за руку. Прерывались лишь на приемы пищи, хотя частенько забывали и об этом. Глупые улыбки не сходили со счастливых лиц, губы расцелованы насмерть, а от пересекающихся взглядов, казалось, искрило все вокруг. Но в этот вечер все было по-особенному, голоднее, страстнее. Рука Серёжи юрко залезла под ткань чужой рубашки, а вторая начала медленно расстёгивать пуговицы. Олег на секунду оторвался от бледной шеи, которую увлеченно осыпал поцелуями секунду назад, с вопросительным взглядом. Серёжа, робко закусывая губу, пролепетал: — Давай, может?.. — Давай, — выдохнул Волков, даже не дослушав, с обожанием глядя в чуть помутненные голубые глаза. И вновь, словно впервые, припал к губам, нежно оглаживая поясницу сквозь слой одежды. Разумовский вскоре справился с застежкой и нетерпеливо стянул рубашку, точно распаковывая долгожданный подарок. Открывшийся вид дурманил еще сильнее. Прекрасно сложенное тело хоть и с присущей недавнему подростку худобой. Все равно Олег был сильнее, крепче и выше самого Серёжи, как показывала практика, без труда мог таскать того на руках. Разумовский ловко перебрался к нему на колени. Он целовал невесомо, нежно оглаживая широкие, крепкие плечи, чуть царапая ногтями спину, вызывая стаи мурашек, прижимаясь все ближе и ближе, тяжело дыша в самое ухо. Руки сами потянулись к бархатному пурпурному жилету и расправились с ним в мгновение ока. Олег уже было потянулся к рубашке, но его руку вдруг перехватила рука Серёжи. Он весь сжался, немного задрожав, и медленно поднял на него пронзающий душу взгляд, отчаянно вопрошающий: «ты же примешь меня таким, какой я есть? Ты же правда любишь?» И, обнаружив в карих глазах напротив то самое безусловное «люблю» без тени сомнения, обмяк, прикрыл глаза, уткнувшись лбом в плечо и вернул руку Волкова на застежки. Медленно и осторожно тот стянул ткань сначала с одного плеча в россыпи веснушек, оставив насколько смазанных поцелуев. Затем с другого, а потом и полностью обнажив хрупкий, бледный торс, исполосованный хитросплетениями белых заметных шрамов. Олег знал, откуда они, и знал, что Серёжа ужасно стыдился, вернее догадывался, так как даже на уроках плавания в лицее или купаясь в озере он никогда не снимал рубашки. Разумовский, наверное, думал, что они некрасивые и портят его, или что они показатель его слабости, думал, что людям станет его жалко. А жалость едва ли не хуже отвержения. Но смотря сейчас на опустившего глаза Серёжу, прячущего наверняка красные щеки в длинных, размётанных по плечам огненных волосах, такого ранимого, невероятно красивого, хотелось лишь расцеловать каждый шрам, каждую родинку, каждую веснушку, каждый сантиметр, прекрасного и самого родного на свете создания. Олег был абсолютно уверен: никого и ничего прекраснее просто не существовало. Деловитый и увлеченный на уроках в лицее, тактичный и остроумный среди знакомых, веселый и дурашливый в присутствии Маргариты Петровны, искренний и нежный наедине. Растрёпанный, язвительный, растерянный, смущенный, плачущий, вдохновленный, болтливый, раздраженный. Олег всем сердцем любил его любым, всегда любил, потому что просто невозможно не влюбиться. И как же он был счастлив, когда выяснилось, что это взаимно и можно больше не сдерживать всю эту накопившуюся, так усердно скрываемую в глубинах сознания любовь. Можно раствориться в этих хитрющих голубых глазах без остатка, забыть, что существует что-либо ещё кроме этих рыжих локонов, умирать и воскресать после каждого «люблю», сходить с ума от каждого поцелуя, каждого прикосновения. И кто Олег такой, чтоб отказывать себе в этом сладком мучении. Он целовал, прижимал к себе, как одурманенный или околдованный, не в силах оторваться. А Серёжа, разомлевший от ласки, томно вздыхал, зарываясь пальцами в темные волосы, и шептал что-то нежное на ушко: — Волч, мой хороший, мой замечательный. Мой единственный. Серёжа не так давно вообще осознал, что такое любовь. А когда понял, обнаружил, что любит его и никого больше. Все его мысли, все его тайные надежды всегда были только об Олеге. Только ему он доверял, только ему показывал настоящего себя. Ему становилось тошно от мысли, что, не осмелься он признаться тогда, после злополучной охоты, не решился бы уже никогда. Так и ходили бы вокруг да около, сгорая от чувств и тоскуя от одиночества. А не плавились, сливаясь в одно целое душами и телами. Или, со временем отчаявшись, обреченные на вечное несчастье, вступили бы в брак с какими-нибудь девицами и до самой смерти сожалели, что так и не решились открыть своих чувств. А не нашептывали клятвы вечной любви друг другу на ушко, утопая в нежности. Волков с наслаждением потянулся, поправляя одеяло и притягивая ближе и так лежавшего в его объятьях Серёжу, и затих, довольно зарывшись носом в длинные волосы где-то за ухом, чуть ли не урча от удовольствия. Впрочем, как и Разумовский, который, осоловело медленно моргая длинными ресницами, расслабленно гладил, изредка прикладываясь губами куда доставал. — Лисёнок, нужно потушить свечи, — расслабленно прошептал Волков, целуя того за ушком. — Лисёнок? — Встрепенулся и переспросил Серёжа. Олег смутился и прикусил язык. Случайно вырвалось. Мысленно он называл Серёжу по-разному, и рыжее чудо, и лисёнок, но вслух духу не хватало произнести, а тут разомлел в объятьях этого самого лисенка, и напрочь забыл, что нужно как-то себя контролировать. — Ну да, — подтвердил Олег. — Потому что я рыжий? — Поднял бровь Разумовский. Банальная ассоциация. Волков умилённо фыркнул. — Потому что, когда улыбаешься, у тебя взгляд такой хитрый становится, как у лисы. В ответ Серёжа улыбнулся, подтверждая слова. — Вот, говорю же, — рассмеялся Олег, чмокнув того в щеку. — Я сразу как тебя увидел, так подумал, — зевнул он. — Лис и волк, значит, — усмехнулся Серёжа, удобнее устраиваясь на его плече постепенно проваливаясь в сон.Прощание
Утренняя изморозь покрыла голые ветви деревьев и желтый ковер осенней листвы. У широкой лестницы, ведущей в поместье, стояли двое. — Я провожу?! — жалобно взирая своими голубыми глазами снизу вверх, молил рыжеволосый юноша, не желая выпускать руку другого, статного брюнета в дорожном плаще. — Не стоит, — со смешинкой в глазах и всепоглощающей нежностью в голосе отвечал Волков. — Прошу, — не унимался Серёжа. Но тут из-за угла вышел конюх, ведя на поводе запряженного коня. Рыжий, заметив это, отпустил руку, опуская голову, в уголках глаз уже блестела влага. Он отступил, пока Волков принимал повод у Якова и цеплял к седлу небольшую дорожную сумку, время от времени бросая взгляды в Серёжину сторону. Хотелось насмотреться друг на друга про запас, впрочем, оба прекрасно понимали, что это невозможно. По веснушчатым щекам катились слезы. Ведь обещал не плакать, а все равно, в этом весь Серёжа, такой чувствительный, родной и горячо любимый. В груди неприятно щемила тоска. — Может, хотя бы до начала рощи? — уже не надеясь, жалобно протянул Разумовский. В ответ Волков слабо улыбнулся и кивнул: — До начала рощи можно. Они не разрывали рук, пока шли по размытой осенними дождями дороге в сторону березовой рощи. Сухая трава, покрытая инеем, и затянутые льдом лужицы от копыт хрустели под сапогами. Изо рта вырывались клубы пара, походя на крохотные облачка в лучах рассветного солнца. Едва они скрылись за поворотом, укрытым редкой березовой порослью, Серёжа, всхлипнув, набросился, изо всех сил вжимаясь щекой в дорожный плащ так, словно ослабь он хватку, Волков сию же минуту исчезнет. Все слова, прощания, обещания уже были сказаны бесчисленное количество раз, а вся минувшая ночь состояла из тихих всхлипов, грустных вдохов, прощальных объятий и «честно, самый распоследний поцелуй и ляжем спать.» И бесконечно повторяемыми по кругу «Люблю, Вернусь. Обещаешь? Обещаю.» Олег ласково гладил рыжие пряди, целуя макушку, чувствовал, как его плечо намокает от тихих слез. Не сдержав своей натуры, рыжий все же заговорил, чуть отстранившись: — Если ты не будешь писать мне хотя бы раз в две недели, я приеду в полк, а лучше вообще устроюсь на службу. И если вздумаешь рисковать собой и не дай бог погибнешь, я умру от горя, это я тебе точно могу гарантировать! — строго поучал он, разглаживая складки на плечах. В ответ получая лишь трогательную улыбку. — Что ты улыбаешься?! Я не шучу, — тихо всхлипывал он. — Я знаю, и я обещаю, что все будет хорошо, я буду осторожен и буду писать очень часто и вернусь очень скоро, ты и не заметишь, как время пролетит. Рыжий устало выдохнул и опустил уже было взгляд, отступая, но Волков подался вперед, соединяя их губы в трепетном, прощальном поцелуе, чувствуя вкус соли на губах. И на мгновение Сереже показалось, что никто никуда не уезжает, и они вовсе не прощаются, все перестало существовать, но лишь на одно мгновение. Они отстранились, уже не глядя друг другу в глаза. Волков ловко запрыгнул в седло, поудобнее перехватывая узды. Знал: заглянет в эти голубые омуты печали снова и уже не сможет уехать. Конь сорвался с места, унося всадника вдаль и оставляя позади одинокую фигуру на опушке золотой березовой рощи.