В небольшой гостиной дома Рылеева на Мойке, у синего моста, было накурено и душно, но дышать полной грудью не получалось ещё и из-за напряжения, висящего в воздухе. Ощущение, словно стоишь на краю обрыва: либо упадешь и расшибешься, либо взлетишь.
Похоже, вообще все оказавшиеся в Петербурге «северяне» сгрудились в этих комнатах. Стояли по двое, по трое, прохаживались из угла в угол, сидели за столом, мешая ложечкой давно остывший чай, и говорили все разом.
А всё потому, что неделю назад, как гром среди ясного неба, по столице разнеслась весть о гибели Императора. И никакие покушения оказались не нужны.
Молодые революционеры давно пришли к выводу: смерть царя — самое выгодное время для выступления.
Но вот когда именно? Может быть, сегодня как раз надо начинать? Может быть, завтра — последний срок? А вдруг вчера? Вдруг упустили?
Но время шло, а трон пустовал. Константин, которому уже успели присягнуть войска, в столице так и не появился, и, по всей видимости, не планировал. Другие наследники также не спешили.
Ситуация до безумия заманчивая, российский престол так и манил, но отчего-то они всё тянули. Собирались чуть ли не каждый вечер, обсуждали, спорили. Кто-то требовал решительных действий, кто-то опасался, сомневался. И все же аккуратные действия предпринимались.
Братья Бестужевы, Рылеев и другие взялись распространять зажигательные слухи в войсках. Говорили, что Николай Павлович намерен забрать трон у нового законного Императора.
Ну не рассказывать же безграмотным солдатам о гражданских правах, равенстве и прогрессе.
Свободу крепостным и сокращение службы до пятнадцати лет они понимали, но слыша слово «конституция» из уст офицеров-революционеров, отчего-то были уверены, что это имя жены Константина, а не основополагающий государственный документ.
Вопросительный знак возле слова «действовать» мгновенно исчез, превращаясь в восклицательный, когда стало известно, что Николай все же решился действовать, утомленный постоянными отказами старшего брата приехать и написать официальное отречение.
И завтра, 14 декабря, намерен провозгласить себя императором. Произойдёт присяга войск, чиновников, и возможность будет безвозвратно упущена.
— Медлить больше нельзя, сейчас или никогда, — отрезал Муравьев.
— Начать восстание сейчас — значит погибнуть самому и понапрасну погубить других, — перебил его Пущин.
— Успеем ли собрать силы? На помощь «южан» и московских явно не стоит рассчитывать, слишком поспешно. Но тем не менее необходимо им отписать, — задумчиво протянул Якубович.
— Как бы ни были малы силы, нужно нанести первый удар. Успех революции в одном слове: «Дерзай!», — распалившись, уверенно и вдохновенно заговорил Разумовский, — Главное не дать присягнуть сенаторам, заставить их подписать и объявить народу наш манифест.
Азарт, запал, решительный настрой распространялись по залу, как самая заразительная хворь.
— Гибель за отечество позволит словно снаряду прорваться в историю! — Воскликнул Бестужев.
— Но только мгновенный успех оправдывает переворот, в противном случае произойдет резня. Главное — это точечно, смело обезглавить гидру, убить претендента на престол, а лучше все семейство, — хищно оскалился Каховский.
— Как считаете на какие силы мы можем рассчитывать, капитан? — Обратился к Бестужеву Муравьев.
— Я смею предположить, что удастся собрать порядка пяти тысяч солдат, — подал голос старший Бестужев, но неуверенно добавил, — в лучшем случае, конечно, точно неизвестно, на какие полки можно положиться.
Муравьев напряженно выдохнул:
— Ничего не поделаешь, играем теми картами, которые раздали, к утру разъедемся по казармам, сделаем все возможное, привлечем всех, кого удастся.
— Под контроль нужно взять три основные точки: Сенат, Зимний дворец и Петропавловскую крепость, — прохаживаясь возле стола, заговорил Трубецкой, потирая подбородок.
Якубович подал голос:
— Мы с Арбузовым постараемся поднять Морской и Измайловский.
— И двигайтесь на Зимний, — продолжил за него Рылеев своим осипшим из-за болезни голосом, — арестуйте императорскую семью и захватите дворец в свое распоряжение. А полковник Булатов,— кивнул он неуверенно переминающемуся в дверях мужчине в форме, — с Гренадерским и Финляндским займут Петропавловскую крепость.
— На Московский можете рассчитывать, солдаты готовы выдвинуться хоть сейчас, капитан Бестужев провел достаточно разъяснительных бесед. Я знаю настроения в полку, солдаты полностью лояльны, — выдыхая табачный дым, проговорил Волков, сидя чуть поодаль и задумчиво хмурясь.
— Прекрасно, — отозвался Муравьев, — раз так, вы с Бестужевым приведете Московский полк на Сенатскую площадь, заставим сенаторов признать манифест и уничтожение бывшего правления, — кивнул он в сторону Разумовского, подтверждая его предыдущие слова.
А Волков снова затянулся.
Не нравилась ему эта затея. Дурное предчувствие не покидало его последние пару дней. Даже с Сережей поговорить, обсудить свои опасения толком не удавалось.
То он сам мотался по казармам, агитируя и рассказывая солдатам о равенстве и свободе, которые настанут, если они взбунтуются.
То Разумовский метался охваченный своим лихорадочно-высоконравственным состоянием, не желая говорить о чем-либо кроме высокой цели, успеха и прекрасного нового мира, который их ждет, не «если», а «когда» они одержат верх.
Даже по ночам не пересекались: Серёжа почти не спал, никак не мог успокоиться, все гнался куда-то, суетился, спорил, предлагал, предвкушал. Вроде рядом мелькает его рыжий хвостик, но при этом сам Разумовский мыслями где-то в другом месте. Нервничал так, что губы все напрочь сгрыз. А в моменты, когда и можно было отдохнуть, на попытки Олега отвлечь, приласкать, успокоить, в ответ возмущенно вырывался из объятий с криками:
— Ты что! Какой отдых! Все потом! Нам выступать вот-вот! Дел невпроворот. Не время прохлаждаться! И ты поезжай в полк!
В общем, не нравилось Олегу все это, особенно не нравилась поэтичная обреченность и всеобщая одержимость высоконравственными идеалами и то, что, гонясь за ними, эти «стратеги» не видят реальной картины. Или видят и намеренно игнорируют, отдавая свою жизнь на костер разгорающейся революции.
Не нравился витавший возле этого плана нездоровый самонадеянный оптимизм. На словах да на бумаге-то оно все гладко и складно, но что будет на деле?
— Но что, если не получится, что, если все пойдет не по плану? — Озвучивая свои мысли в возникшую короткую паузу, здраво возразил Волков.
— Отступим в новгородские военные поселения, будем пытаться поднять их, — пожимая плечами, махнул головой Якубович.
На лицах застыло нечитаемое выражение, словно вариант «не получится» даже не рассматривался. А если и рассматривался, то обязательно в форме поэтичной смерти от рук жестокого неуклонного режима.
—Погибнем, — сказал Рылеев, — другим пример останется.
Тут уж у Волкова глаза окончательно на лоб полезли. Раздражение, до этого скребущееся на подсознании от всего происходящего, от несогласия с большей частью того, что слышал на собраниях, от этой инфантильной неуверенности взрослых офицеров, переросло в клокочущее негодование. Так беззаботно и мечтательно говорить о собственной гибели!
Только вот у Олега на жизнь были другие планы. Беда в том, что главная составляющая его счастья сейчас коварно потирала руки, застыв с решительной предвкушающей улыбкой на лице.
Олег привык любоваться, восхищаться тем, как Серёжа загорался какой-то идеей, вдохновенно погружаясь целиком, но сейчас от этих огней было по-настоящему страшно.
Страшно за Серёжу.
Недоброе предчувствие било по затылку все сильнее с каждым часом. Будь он волком, наверняка бы шерсть дыбом встала. Безрассудно, наивно, непродуманно, самонадеянно! Молча сопя, сгорал от возмущения и злости Волков.
Добром это явно не кончится. А они с Серёжей, в самом эпицентре.
Тем временем революционеры уже успели выбрать голосованием руководителя, диктатора. Полковника Трубецкого, его любили и уважали в войсках, потому практически единогласно было решено вверить координацию войск ему.
Теперь разговор плавно подходил к принятию решения о судьбе Николая Павловича.
— Его придется убить. Нужно лишить сенат альтернативы, — решительно кивнул Разумовский, — тогда у них не останется иного выхода, кроме как подчиниться.
Рылеев запальчиво обернулся в его сторону.
— Ты же вхож во дворец, тебе не составит труда пробраться туда и убить Николая, — а затем уточнил, — Хорошо обращаешься с мушкетом?
На бледном лице Разумовского проскочила тень сомнения и испуга, но быстро была задавлена азартом и этим нездоровым блеском глаз.
—Лучше меня стрелка не найти, — самодовольно хмыкнул Разумовский.
— Отлично, — заключил Муравьев, — там ты будешь нужнее всего, не офицер ведь, а так возьмешь на себя честь открыть ход восстанию, так сказать.
Не успел Серёжа рот открыть как Волков, поднявшись с кресла, приблизился и холодно заговорил.
— Не берите на себя слишком много, Граф. Вы же мажете пять выстрелов из пяти. А тут промахнуться и подвести всех никак нельзя. Идти на это явное самоубийство. Вы правда готовы? — Не отрывая взгляд, сдавленно произнес Олег чуть хрипловато.
— А мне помнится, ты в лицее хорошо стрелял, или я путаю? - Подал голос Пущин.
Сережа, возмущено хмурясь, из десятка устремленных на него глаз выхватил одни, карие. До ужаса серьезные и непреклонные. Было видно: не уступит, не позволит.
Сергей посверлил его взглядом с секунду, бесполезно.
Обида встала комом горле. Почему он не верит, что он справится, почему не верит в успех восстания, возмущение клокотало в груди. Но Сергей все же сквозь зубы раздраженно процедил.
— Ну может я и не такой хороший стрелок, как мне казалось раньше, раз уж поручик сомневается, не смею подвергать риску нашу миссию. Будет надежнее поручить это кому-то другому.
Голова гудела от неизвестно какой по счету бессонной ночи. Мысли, чувства путались, нервы работали на износ, и эти сомнения, скептицизм Волкова стали последним гвоздём в крышку гроба его моральных сил.
Думает, Разумовский не способен взять себя в руки и убрать с шахматной доски лишнего короля?!
Думает, он не сможет убить?
Да, до этого Сережа ни разу не причинял вред намеренно кому-либо кроме себя.
Только случайно. Да и несерьезный, самое худшее, что ему приходило на ум, это царапина. На одном из уроков фехтования на последних годах обучения в лицее случайно полоснул Олега шпагой по плечу, оставив глубокую царапину.
Олег тогда только чуть поморщился и, утерев кровь, похлопал его по плечу, одобряя, как ловко Серёжа парировал, про себя, конечно, подумав о том, что, не залюбуйся он самим Серёжей, наверняка бы отбил или увернулся. А Разумовский, забыв, как дышать, бросил оружие и долго не мог выровнять дыхание, унять дрожь в руках и произнести хоть что-то, пребывая абсолютном ужасе от себя.
Несколько дней не мог перестать беспрерывно извиняться и еще недели две не смотрел на Олега иначе как виновато, вечно порываясь прикоснуться к его руке, еще месяц отказывался брать в руки шпагу, и еще два — вставать в спарринг против Волкова.
Разумовский, прочувствовавший в детстве все краски и оттенки боли, искренне не хотел и не мог заставить себя причинить ее кому-либо. Но люди ведь меняются?
Сейчас ведь это необходимо. Бескровная, революция, конечно, намного заманчивее, но, если бы для победы нужно было убить, он бы смог. Как ему казалось.
— Я готов, — шагнул вперед Каховский, — это честь, пожертвовать собой и войти в историю! — Выкрикнул он.
Услышав это, многие бросились обнимать его, восторженно восклицая слова поддержки. Из-за чего стало еще шумнее. Голова уже просто кипела.
— Умрем! — Вскрикнул откуда-то Одоевский, — ах, как славно мы умрем!
Ей-богу, Волкову показалось, что у него задергался глаз.
Недоверие заиграло в нем. Да, половина говорит все это лишь для громкого слова, узнав, что в их действиях нет истинной пользы, не примкнут к делу. Для них это игра.
Но только не для Сережи. Он ведь и правда желает лучшего стране, правда хочет сделать мир лучше. Хочет заполучить власть не ради денег или влияния, а ради возможности изменить, преобразить все. Олег видел его планы, расчеты, над которыми он корпел еще до того, как узнал об обществах. Подумывал, как наладить экономику в губерниях, Олег видел его наметки судебника с весьма здравыми и умными идеями. Видел расчеты по разделу своих земель поровну на всех крепостных, которых он мечтал освободить чуть ли не с первого дня, как получил поместье.
В глазах Олега он такой — бескорыстный мечтатель с большим сердцем, желающий нести свет. Но он не понимает своей чистой наивной душой, во что все это может вылиться.
Олег, поймав на себе его обиженный взгляд кивнул в строну, призывая отойти, переговорить наедине. Он в ответ прищурился, поднимаясь с места.
***
Едва дверь безлюдного кабинета захлопнулась, Сергей обернулся, возмущённо хмурясь.
Мрак, окутавший интерьер чужой квартиры, развеивался холодным светом пробивающейся сквозь легкую ткань штор луны.
Голоса спорящих революционеров приглушила тяжелая дубовая дверь
— Я думал, ты за, ты же сам говорил! — Возмущенно вскрикнул Сергей.
— Я за, но план откровенно наивный, и что мне, молчать, или так же восхищенно разглагольствовать о том, как славно вы все завтра поляжете? — кажется, впервые чуть повысил голос Олег. Злился не на Серёжу, конечно, а на ситуацию в целом.
— Вы? Значит, ты все же передумал, — язвительно зацепился он
— Я этого не говорил! Я лишь прошу повременить, собрать силы, подумать наконец не о прекрасном будущем, а о том, что делать, если все провалится! Это же не шутки, а государственный переворот!
— Но удачнее момента может никогда не представиться! С налета, наглая, дерзкая выходка, авантюрно, но реально!
— Дерзкая и непродуманная выходка, ты вообще им веришь? — Волков пренебрежительно махнул в сторону двери.
— Нет! Но выбирать не приходится! Ты же меня не поддерживаешь, — стал раздражённо метаться из стороны в сторону Разумовский.
— Поддерживать и слепо потакать, позволяя идти на собственную гибель, это разные вещи! Поумерь ты свой революционный запал и просчитай риски! Посмотри хотя бы на два шага вперед!
— Я и смотрю! — Уже почти повышая тон, раздраженно размахивал руками он, — захватить власть — раз, и построить идеальную страну — два.
— Серёж, — смягчил тон Волков, шагнул ближе, ловя его за руки, сжимая их в своих, и посмотрел, как на неразумного ребенка. Чем, кажется, только подлил масла в огонь. — Это все замечательные благородные цели, уверен, со временем получится их достичь, но они слишком глобальны, смотри менее масштабно, как это может отразиться на людях, которые завтра выйдут на площадь, на тебе, на нас. Могут последовать репрессии. Сам же говорил, за такое и головы можно лишиться.
— Значит, нужно очень постараться и выиграть! — Бескомпромиссно заявил Разумовский.
— Серёж, — кажется, ещё более отчаянно и жалобно позвал Олег, взволнованно заглядывая в глаза, но наталкиваясь на непрошибаемую стену самонадеянного оптимизма.
— А чего ты меня переубеждаешь! — Вспыхнул по-новой Разумовский, вырвал руки и шагнул назад, скрещивая их на груди. — Не хочешь — не выходи, сам решай! Ты ведь всегда все сам решаешь, а мне остаётся лишь смиряться, потому что тебе, видите ли, лучше знать!
— Ты к чему это клонишь? — Приподнял бровь Волков, — Да хоть раз такое было, чтоб я не прислушивался к твоему мнению или останавливал твои задумки? Порой весьма опрометчивые, хочу заметить. Я на переворот подписался только потому, что это было важно для тебя! Не могу же я тебя бросить одного с этими, — он кивнул в сторону гостиной, явно показывая свое отношение ко всем его новым идеологическим дружкам.
— Но ты ведь уже бросал! — Горько и хлестко вскрикнул Серёжа. — Исчез на чертов год! Факт остаётся фактом. Я думал все забудется. Но нет! Это был худший год в моей жизни, я бы предпочел сдохнуть, чем прожить его снова! Как я могу быть уверен, что это не случится снова? Что ты снова не уйдешь, как всегда уходишь? Никогда не слушаешь меня, тебе просто не понять, какая это пытка. Или тебе просто плевать и тебе нравиться меня мучить! — Сбивчиво дыша и раздувая ноздри, гневно замолк, метая молнии из глаз.
Волков посмотрел на него как-то испуганно, а потом, хмурясь, опустил взгляд в пол. По ощущениям прошла бесконечность, прежде чем он подал севший голос:
— Значит, больше мне не веришь.
— Не знаю, — раздраженно буркнул Разумовский.
— Думаешь, я правда могу с тобой так поступить? И все обещания, все клятвы, что я тебе давал, пустой звук?
— Не я это сказал, заметь — уклончиво парировал он в ответ.
— Справедливо, — не поднимая глаз, все тише и тише продолжал Волков, — прости меня.
А Серёжа, никак не успокаиваясь, снова заметался по кабинету, отчего-то распаляясь все больше. В груди жгло, раздражало все: план, люди, восстание, писклявый голос Каховского, неразборчиво доносящийся из соседней комнаты, дурацкий уродский комод с книгами, этот разговор, даже луна за окном, но особенно то, что какая-то часть его понимала, что Олег прав. Голова гудела от мыслей, словно ее тисками сдавили, в ушах звенело.
— Знаешь, что? — Продолжил он нападать, - восстание и без поддержки твоего полка справится, сил более чем достаточно!
Но что Волков не поднимал глаз, словно вовсе не слушая, раззадоривало и злило еще больше:
— И забери! — Раздраженно стянул с пальца перстень Разумовский и вжал его Волкову в грудь, — он мне не нужен! — Морща нос, выплюнул он ему в лицо.
Олег сжал ладонь и поднял наконец глаза. Глаза, до краев наполненные болью и сожалением. Смотрел пронзительно, словно в самую душу, как никогда походя на побитую собаку.
Он, тяжело выдохнув, резким движение сорвал с груди цепочку и вложил в его руку, так же пристально глядя в глаза, словно пытаясь найти там что-то.
Проговорил еле слышно совсем севшим голосом:
— На удачу, — и вышел прочь.
***
Дверь хлопнула, от этого звука Разумовский вздрогнул, как от пощечины, в голове резко прояснилось, клокочущие мысли стихли, до этого разгорающийся в грудной клетке пожар словно залило водой.
И раздражение, нервы, гнев, волнение, ушло оставляя выжженную пустоту.
Он, пошатнувшись, ухватился за край стола, чтоб устоять на подкашивающихся ногах.
Словно почву из-под ног выбили, дали под дых. Не вдохнуть, не выдохнуть.
Зачем? Вот зачем он это наговорил? Как у него вообще язык повернулся такое сказать, сделать? Ну неправда же это, разумом понимал, но эмоции взяли вверх.
Да, все еще обидно, что бросил, но вернулся же, и раньше бы вернулся, если б мог. В ком в ком, а в Олеге и его преданности сомневаться просто глупо и смешно.
Сергей почувствовал себя самым худшим человеком на земле. Стало тошно от себя, от своих сомнений, нервов, и неумения держать себя в руках, от того, что досталось тому, кого обидеть не хотелось ни в коем случае.
И все, что у него теперь осталось — чертов кулон в сжатой добела кисти и непомерные планы на захват страны.
Вот он и доигрался, проверил волчье ангельское терпение на прочность. Вот он и прогнал от себя единственного близкого человека. За такое не прощают, Серёжа бы не простил, наговори ему кто столько же необоснованных обвинений. Так еще и поставил под сомнение прочность его слова; честь все для Олега, а он втоптал ее в грязь.
В глазах потемнело, и он сполз на пол, пряча лицо в коленях, жмурясь со всей силы, не давая волю слезам.
Сердце бешено колотилось, словно норовя проломить грудь и сбежать от своего бессердечного хозяина. Темнота физически накатывала, давила со всех сторон, стискивала в своем мраке, не давая вдохнуть в полную силу или даже двинуться с места.
Сережа старался концентрироваться на дыхании, это обычно помогало. Вдох, выдох. Но перед глазами все стояло выражение лица Олега до того, как он хлопнул дверью. Ему было больно слышать все это. Да он еще не разу его таким раздавленным не видел. Что Разумовский за монстр?! Олег, его Олег, вообще ничем никогда ему не навредивший, которого он любит больше жизни, ушел. Он сам оттолкнул его.
Может еще людей начнет убивать?! Собирался ведь, царя! Но опять же, Олег не дал оступиться.
Воздуха не хватало, по телу била дрожь, первый приступ с тех пор, как Олег вернулся, жестокая закономерность или намек от мироздания, что нельзя им по отдельности.
Хорош революционер, чуть что — сразу в слезы и трястись от беспричинно сковывающего страха и тревоги.
Такой точно сможет страной управлять. Такой точно не будет идти на поводу у эмоций, будет рационально решать серьезные вопросы для процветания страны. И не наорет сгоряча на любимого человека, смертельно его обидев. Такой не будет трястись от публичных выступлений, не будет избегать общества как огня.
Было мерзко от самого себя. Не лидер он, как Муравьев, не оратор, как Рылеев, не душа компании, как Пущин, и никогда не был, как бы ни хотелось прыгнуть выше головы, он, спустя все эти годы, остался тем же забитым, дерганным, нелюдимым мальчишкой, нисколечко не доверяющим людям. Даже себе. Даже на себя он положиться не может.
Перед глазами все уже окончательно поплыло, Серёжа сильнее сжал в ладони кулон чувствуя, как острый конец впивается в кожу. Боль всегда помогала оставаться в реальности, отрезвляла.
Дышать стало легче, постепенно мышцы расслабились и к нему вернулась ясность ума.
Посидев так еще немного, массируя виски и глубоко дыша, он поднялся на ноги.
Выглянув в окно, увидел скованную льдом Мойку, безлюдные тусклые улочки и тёмное небо. Завтра все изменится независимо от того, преуспеют они или нет, мир не станет прежним.
Причастность к чему-то великому грела душу, но уже не вызывала того восторга, что был в начале вечера.
Но Олег прав, как и всегда. Нужно мыслить здраво, просчитывать риски и последствия.
Поразмышляв пару мгновений, кусая губы, Разумовский чуть приоткрыл дверь, выглядывая в щелочку, впуская полоску света. Все, как и раньше: споры, табачный дым и витающие в воздухе дух революции.
Волкова нет. Ушел.
В конце концов, он действительно ввязался во все это только ради него. Он вообще все делал ради него одного.
Сергей аккуратно прикрыл дверь и, подойдя к столу запалил свечу, взял бумагу, перо и принялся писать.
Закончив, он сложил исписанные листы втрое, убрал их в конверт и сунул во внутренний карман пиджака.
Задул свечу, поднялся из-за стола и уверенно направился назад, в шумную душную залу.
Споры, гомон, хлопанье дверей, разъезды по казармам и мандраж не иссякнут до самого утра. Тогда, в лучах ясного зимнего солнца, те, кого потомки будут называть декабристами выдвинутся в сторону Сенатской площади.
