10 часов
По скованной льдом реке со стороны Петропавловской крепости дул сильный, пробирающий до костей ветер, мудреными вихрями он носил снежную пургу по безлюдной площади, обрамляющей величественного медного всадника. Высокие окна желтого здания Сената были ярко освещены, но за ними никакого движения. Утро началось с плохих новостей. Пущин, Рылеев и Разумовский прибыли на площадь, дабы встретиться с избранным лидером восстания — полковником Трубецким. Князь, живший неподалеку, вышел к ним хмурый и потухший, сообщил, что присяга сенаторов уже успела состояться рано утром. Они опоздали. Впрочем, Рылеев, ничуть не унывая, ободряюще улыбнулся: — Отбой уже не сыграешь! — Трубецкой на это лишь кивнул обреченно и удалился. Еще одну новость принес подоспевший Одоевский: поведал, что возле казарм Измайловского и Морского все тихо. Или офицерам не удаётся вывести полки, или они уже успешно присягнули государю. План трещал по швам. Главный день их жизни пошел наперекосяк. Офицеры-революционеры то отбегали, мотаясь по казармам, то просто наворачивали круги по брусчатке в несдержанном ожидании. Один Сергей, кажется, был спокоен. Спокоен, как обреченный. Все происходящее казалось ему каким-то нереальным, ненастоящим, словно игра. Вот они, не торопясь прохаживались по площади мимо стройки будущего собора, обсуждая возмутительный отказ Каховского от убийства государя; вот Пущин, вернувшись из казарм, прибежал, взволнованно обговорил что-то с Рылеевым и снова окликнул извозчика.***
Утро было морозное. В Петербурге всегда холод ощущался в тысячу раз сильнее из-за влажного морского воздуха. Бледные тонкие пальцы быстро околели без перчаток, потому что никто не напомнил их взять. И никто уже не напомнит — он уничтожил все своими руками, так что пускай мерзнут. Холод порой бывает полезен. Например, на время охладить сердце, заглушить чувства важной целью, чтобы не сгореть заживо и не сойти с ума от разрывающей его боли. И, конечно, охладить голову. Почему лишь в двадцать шесть до него дошло, что самые верные — взвешенные, холодные мысли? А эмоции — враг, если не контролировать их — они лавиной накроют, сбивая все то, что лелеялось годами. Эмоции мешают, портят все, рушат жизни, если слепо следовать им. Больше такой ошибки Сергей не допустит. Очень постарается. Вся эта театральная тожественность восстания, его значимость для мира и то, что это и вовсе мог быть его последний день, помогали отвлечься от выжженного пепелища его собственной жизни. Он не хотел думать, что будет дальше даже на секунду вперед. Понятия не имел, что делать, если они преуспеют, но вот погибнуть, пожертвовав собой на пользу будущего страны и правого дела, как нельзя лучше вписывалось в его картину мира, ведь он всегда знал и говорил тысячи раз: без Олега ему конец. И сам привел себя к концу. Металлический кулон холодил грудь под рубашкой, одновременно приятно и с тем нестерпимо больно. Прощальный подарок. Вероятно, на память, за все то хорошее, что было между ними. Неподалеку кто-то нетерпеливо выдохнул. — Неужто ни один полк в Петербурге не удастся вывести? — Нервно расхаживал вдоль ограды монумента Пущин. — И где все наши соратники, если время было обговорено сотни раз?! Где Оболенский, Панов, где Бестужевы, где Булатов, да где Трубецкой, в конце концов? Сергея интересовала лишь одна фамилия. Волков. На месте Олега абсолютно справедливо было бы не только не прийти самому, но и отговорить полк от восстания. Естественно, озвучил Разумовский лишь сдержанное и нейтральное: — Может, столкнулись с трудностями по дороге, — нервно прибирая свои красные, несгибающиеся пальцы, проговорил он. Все же, висящее в воздухе волнение передалось и ему. Стая галок слетела с крыши Сенатского здания, словно брызнули чернила, рассаживаясь по заборам. Дни в декабре самые короткие, едва рассветало, как уже начинало темнеть. — Без четверти одиннадцать, — снова подал голос деятельный Пущин, поглядывая на задумчивого Рылеева. — Подождем еще немного, а затем двинемся в квартиру, продумаем, что делать дальше. Как еще можно расшатать лодку, — поднял воротник и потуже обмотал больное горло шарфом Рылеев. Сергей согласно кивнул, все еще витая в своих мыслях. Как вдруг птицы шумно взметнулись в небо, закружились, замелькали испуганно, и тотчас послышался скорый гром шагов, бой барабанов. Почти бегом ворвался на площадь гвардейский Московский полк. Реяло на ветру боевое знамя, а барабанщики били тревогу.11 часов
Разумовский стоял потерянно, кусал губы, вглядывался в приближающийся полк и не разделял общего ликования. Не верилось, что все то, что они обсуждали и планировали на словах, начало осуществляться, что все эти люди действительно на их стороне. Маховик запущен, теперь только вперед. Пущин подбежал, схватил за плечи, что-то восторженно прокричал, Сергей слабо улыбнулся и покивал, не отрывая напряженных, красных после бессонной ночи глаз от неровного строя. Одновременно он хотел и не хотел увидеть его. Хотел, потому что это же Олег, чувствами, сердцем он просто не умел не рваться к нему. А разум протестовал, жестоко одергивал. Не заслужил он после всего даже думать о нем. Честнее и справедливее будет, если он не придёт, окончательно отречётся от него, от всех связей с тайными обществами, и станет жить как захочет, без обузы в виде Сергея. Впереди, резво размахивая шпагой в воздухе, чуть ли не вприпрыжку несся офицер в парадном мундире и блестящих сапогах, то и дело оборачиваясь на строй, подбадривал московцев задорными криками «за конституцию» и «ура!». Сразу видно — Александр Бестужев, нарядился как на величайшее торжество, словно уже победил. Одна фигура держалась чуть поодаль, сбоку, в самом в конце строя, выбиваясь. На плечи была накинута простая солдатская шинель, но из-под нее выглядывал офицерский мундир. Ближе подходить было излишним, Сережа узнает его просто по силуэту, по твердой, уверенной походке, по выправке. Олег все же пришёл, помог вывести полк. Но почему-то от этого на душе становилось только паршивее. Он пришел, даже не желая участвовать в восстании, пришел, не желая видеть Разумовского после вчерашнего. На эту мысль подталкивало то, как спешно он покинул дом Рылеева, так что даже забыл в прихожей на вешалке свою офицерскую шинель. Видимо, поэтому и одолжил солдатскую, чтобы не замёрзнуть на пробирающем ледяном ветру. Пришел лишь потому, что он честный, ответственный человек. Потому что нет в мире ничего крепче его слова. Взял на себя ответственность и несмотря на эмоции, личное мнение, отношение ко всему происходящему, не подвел доверившихся ему людей, в отличие от десятка других самых деятельных революционеров. И это еще больше давило на совесть. Чувство вины и отвращения к себе скреблось под ребрами. Что-то на подсознании неприятным издевательским голосом рокотало, ковыряясь ядовитым кинжалом в едва бьющемся сердце. Мол, сказал, что он слово не держит, но вот он пришел, как и всегда, когда ты больше всего в нем нуждаешься, ты неправ и жесток. Ты чудовище. Ты не заслуживаешь даже дышать одним воздухом с таким человеком. Чудо, что ты так долго продержался. Тем временем полк подошел уже вплотную, Бестужев подскочил к ним с широкой улыбкой на лице, рассказывая про обстановку в городе, но Сергей пропускал все мимо ушей, мысленно закапывая себя все глубже. Не выдержав, он все же поднял глаза в его сторону. Волков, даже не подходя и не здороваясь ни с кем, сходу стал отдавать приказы солдатам. Держался сдержанно, хладнокровно, полностью погруженный в командование, лицо его, казалось, не выражало ни одной эмоции. Сережа всегда восхищался тем, как легко и умело он держал себя среди вверенных ему людей, как взрослые мужчины намного старше уважительно поглядывали в его сторону, внутренне чувствуя, что командир он добрый и справедливый, но наглеть не стоит, ведь была в нем внутренняя жесткость, сила, опасность, впрочем, обращённая лишь на врагов. Солдаты, которыми ему доводилось руководить, всегда с теплом его вспоминали. В отличие от того же Николая Павловича, восходящего императора, охотно за малейшую провинность рассыпающего наказания и палками, и шпицрутенами, Волкову достаточно было просто посмотреть, чтобы добиться идеальной дисциплины. Так и сейчас. Эти солдаты не знали его, причислен он был Гренадерскому, а в Московский захаживал лишь в последние дни подготовки к восстанию, но и этого времени ему хватило, чтобы заполучить уважение и расположение полка. Солдаты беспрекословно слушались, направляемые его короткими командами. Стальной непоколебимый голос и бесконечная уверенность в праве отдавать приказы. Даже то, что одет он был в солдатскую шинель, кажется, только больше располагало служивых. Почувствовав на себе взгляд, Олег обернулся, да так неожиданно что Разумовский вздрогнул, но глаз не отвел, задержал ненадолго. С ужасом осознавая, что, кажется, впервые за те четырнадцать лет, что они знакомы, он не может понять, что именно он чувствует, хотя раньше хватало мимолетного взгляда. И это лишь подтверждало все мысли — между ними теперь пропасть. Сергей опустил глаза и больше не смел их поднять, по телу пробежали мурашки, а ветер особенно сильным порывом словно пронзал насквозь, игнорируя плотный плащ с меховым воротником, выметая из мыслей все, что когда-то делало его самим собой, все, что было дорого, все, что заставляло улыбаться, все, что позволяло чувствовать себя счастливым, живым. Все в прошлом. Осталась лишь цель, а дальше... Тем временем гвардейский Московский полк выстроился посреди площади боевым четырехугольником, каре: восемьсот солдат стояли в шеренгах лицом на все четыре стороны. Первый восставший полк. Бестужев радовался, как мальчишка, все еще гомоня где-то неподалеку. — Представляете, братцы, я и не рассчитывал, что может получиться, приехал утром в полк, а Волков уже там, солдаты отказались присягать, быстро разобрали ружья, боевые патроны и, сминая командиров, бросились на улицу. И бегом по Гороховой сюда. Веселье раскрасневшихся на морозе солдат-усачей и бодрое настроение штабс-капитана тотчас передалось революционерам. Все успокоились и повеселели. Распалившийся Рылеев принялся расхаживать вдоль рядов солдат вдохновенно зачитывать составленный тайным обществом манифест, который планировали принять в Сенате этим утром. Следя за этим движением краем глаза, Сергей заметил, как Волков встал в ряды, отстраняясь от командования и теряя интерес к происходящему дальше. Свою часть он выполнил, привел полк, находится на площади и ничего большего он не обязан, хотя и этого было незаслуженно много. — Хотите пистолет? Я прихватил два! — Похлопал себя по карману подбежавший Одоевский. Сергей принял оружие и благодарно кивнул. Решив, что пригодится, не отбиваться, так застрелиться. Шутка или нет, не столь важно. Идея погибнуть сегодня казалась ему правильной, пожалуй, даже здравой. Так он совершит доброе дело во славу революции и общего благополучия, заодно избавит мир от себя. Все равно он больше ни на что не годен и больше никому не нужен. А так хоть его имя войдет в историю. Время шло, новые полки не подходили. Надо было дерзнуть, начать, подать пример, но, как на зло, командующего Трубецкого на площади не было, его всюду искали уже битый час, но он словно испарился. Все больше товарищей по обществу объявляется на площади. Потихоньку вдоль домов на прилежащих улицах начал собираться люд, привлеченный выстроенным на площади полком в боевой готовности. Вероятно, вскоре и войска Императора будут тут.13 часов
К рядам восставших подъехал Петербуржский генерал-губернатор Граф Милорадович с адъютантом. Стало быть, царь велел вести переговоры. Губернатор был в парадном мундире, голубая Андреевская лента через плечо и два десятка русских и иностранных орденов на груди. Но отчего-то одежда мятая и застегнуты не все пуговицы, видать, из-под одеяла выдернули достопочтенного губернатора своим пикетом. Он боевой генерал двенадцатого года, солдаты знали его, многие прошли с ним и огонь и воду. Речь переговорщика была простая, без затей и лишних расшаркиваний. Приподнявшись на стременах, достав золотой клинок, он обратился к солдатам: — Скажите, кто из вас был со мной под Кульмом, Лютценом, Бауценом? На площади стало тихо. — Слава богу, — воскликнул Милорадович, — здесь нет ни одного русского солдата! Вы разбойники, мерзавцы. Вы пятно России. Столь напористые громкие обвинения поначалу вызвали возмущение в глазах солдат, но постепенно его слова стали достигать цели. Сергей видел в глазах солдат сомнение, видел, что слова этого старика доходят до сердец, и понимал, что нужно сделать. Прежний Серёжа мог бы запаниковать от навалившегося бессилия и страха проиграть; мог бы сбежать, опасаясь заговорить с генералом; мог бы попросить убраться. Но сейчас ему больше нечего терять, за пределами этой площади его ничто не ждет, он уже проиграл, и проиграть северному обществу он не позволит. Надо — значит надо, холодный расчет, без эмоций, просто стратегия, как в шахматах. Убрать угрожающую успеху партии вражескую фигуру, делов-то. От такого сравнения вся площадь представилась ему поделенной на клеточки шахматной доской. А сам он лишь пешка. — Вы преступники перед царем и отечеством, перед богом. Солдаты, кажется, готовы были его послушать. Сергей нервно огляделся. В ушах снова зазвенело, слышалось лишь собственное медленное сердцебиение. Он медленно достал вручённый ему мушкет. Губы генерала беззвучно открывались и закрывались, на лице мелькало презрение и надежда, конь под ним непоседливо вертелся. Сергей выдохнул, медленно поднимая орудие и направляя его на развернутого спиной всадника. «За конституцию, за свободу» — отчего-то подумалось ему, когда он, прикрыв один глаз, внимательно целился. И спустил курок. В воздухе метнулся острый язычок пламени. Всадник вздрогнул, а конь, испуганно встрепенувшись, пустился в галоп, адъютант Милорадовича устремился следом. Разумовский почувствовал множество обращенных на него взглядов: кто-то глядел равнодушно, кто-то любопытно, просто желая узнать, кто выстрелил, а Каховский даже улыбнулся, махнув в воздухе пистолетом, мол, сам собирался. Пущин же одобрительно кивнул. Сергей спрятал разряженный мушкет обратно в карман и, желая избавиться от всеобщего внимания, прошелся чуть в сторону, потирая замерзшие ладони. Все равно ему, что остальные думают, это он посчитал верным решением, да и обратно ничего не воротишь. Разговоры быстро утихли, все забыли и про Милорадовича, и про стрелка. Но лишь одна пара глаз все еще была направлена на него. Карие темные глаза выражали не осуждение или страх, лишь беспокойство и тревогу. Обладатель этих глаза с ужасом осознавал, что теперь уж точно нет пути назад.15 часов
— Где же Трубецкой, кто командовать будет? — Спросил кто-то. — За ним посылали уже много раз, но нет его, словно пропал, — отозвался Одоевский. К трем часам царские войска окружили площадь, перекрыли пути отхода и какое-то время стояли в ожидании приказаний. Их было десять тысяч против восьмисот мятежников, стоявших боевым четырехугольником. С приближением вечера мороз лишь крепчал, солдаты совсем замёрзли. В сложившейся ситуации наличие хотя бы импровизированного лидера просто необходимо. — Не нужен нам Трубецкой, Жанно, командуй нами, — вскрикнул Вильгельм Кюхельбекер, еще один знакомец со времен лицея, подошел не больше получаса назад, смешной в своём пальто в пол и высокой шляпе, наперевес с длинным пистолетом выглядел весьма комично. Пущин в ответ лишь по-доброму усмехнулся и хлопнул его по плечу. По тому, как бодро выдвинулись из общего построения конная гвардия и начала неумолимо быстро приближаться, стало ясно — Царь решил перейти в наступление. Топот сотни лошадиных ног. Конники в блестящих касках и нагрудных латах, кирасах, летели на полном ходу на ряды бунтовщиков. Чувствовалось, какая сила несётся. Разумовский стоял равнодушно, в лоб глядя летящей на полном ходу опасности. Ничто в нем не дрогнуло, обычно, он бы застыл от испуга, а сердце заколотилось. Сейчас же — абсолютно ничего. Словно инстинкт самосохранения вовсе отказал. Не потому что стоял за спинами солдат — вероятно, встань он на пути всадников, не убрался бы, так бы и стоял, упрямо и благодарно ожидая смерти. Московский полк, ощетинившись ружьями, отстреливался, сохраняя боевой порядок под грамотными командами офицеров. Слышно было, как стучат пули, отскакивая от металла кирас. Но отчего-то показалось, что конногвардейцы нападают вяло, без лихости. Мелькнула догадка, что несмотря на приказ, не хотят убивать своих. Толпа простого народа встречала кавалеристов градом камней, снежных комьев; дрова, сложенные штабелями на площади, тоже шли в дело. Даже видно было, как гнедая лошадь самого царя Николая шарахалась от летевших в нее со всех сторон поленьев. Это дало понять, что дух мятежников силен, и одного наскока кавалеристов явно будет мало, чтобы его сломить. Так еще и после безуспешной атаки со стороны Невы с криками «ура!» на площадь ворвался гвардейский Морской экипаж, примыкая к рядам восставших, преумножая силы восставших втрое.16 часов
Раздался первый предупредительный пушечный залп, но никто в строю не дрогнул. В воздухе ненадолго повисла тишина, но лишь на несколько секунд. Затем раздалось еще три выстрела. Снаряды, уже набитые картечью, выкашивали ряды солдат, свистели над головами, сбивали забравшихся на заборы зевак. Над Сенатской площадью поднялись крики, вопли боли и ужаса. Грохот орудий, от которого кровь застывала в жилах и все естество рвалось бежать без оглядки. Многие раньше слышали, как стреляют из пушек по праздникам: громко, но торжественно — но совсем другое дело, когда эти пушки направлены на людей. Небо покраснело от коротких вспышек, быстро затягиваясь серым пороховым дымом. Мирные жители, до этого уперто стоя и желая увидеть развязку, заметались, как муравьи, разбегаясь, поскальзывались на льду, расползались по улочкам, забивали мосты, спасались от гнева коронованного палача. Офицерам еле удавалось поддерживать дисциплину в рядах. Солдаты паниковали, испуганно озирались по сторонам. Но уже после первых залпов членам тайного общества стало ясно, что людей нужно уводить. Попытаться организовать отступление, не растеряв силы. Но это самое стратегическое отступление скорее походило на паническое бегство. Артиллеристы меняли наводку: ядра уже рвались на бульварах, срезая с голых деревьев хрупкие промерзшие ветки, ломали лед на реке. Грохот орудий, отзвуки эха, топот тысяч ног, торопливое дыхание тысяч грудей, стоны пострадавших, шорох снега, таявшего от потоков горячей крови, слились в общий непрерывный шум. Олегу не было страшно, таким его не напугать, он даже не пригибался. Пушечный огонь волновал его гораздо меньше, чем тревога за одного рыжего горе-революционера, которого, как на зло, он упустил из вида после того, как начали палить по мятежникам. К нему подбежал раскрасневшийся Бестужев, до сих пор не растерявший блеска глаз: — Поручик! — Бодро заговорил он, — я думаю, еще ничего не потеряно, нужно вести полк в сторону Петропавловской по льду, и повернуть крепостные пушки на Зимний дворец, — он продолжал, перекрикивая гул, излагать свой воистину самонадеянный план. Но Олег лишь вертел головой, стараясь среди метавшейся по площади людской массе разглядеть одного-единственного. На душе кошки скреблись, волнение подкатывало к горлу, а дурное предчувствие, весь день стучащее в висках и отзываясь головной болью, накатывало с новой силой. До этого момента он старался держаться поодаль, не мешать Разумовскому бороться за то, что тот считает правильным. И само собой давая время побыть одному, остыть после их вчерашнего весьма болезненного разговора. Знал ведь, что отговаривать бесполезно, и знал, что продолжать диалог с разгневанным Разумовским еще бесполезнее. Вечно он наорет, а через десяток минут плачет, извиняется и кается во всех грехах человечества. Просто отчего-то в этот раз, когда ставки были так высоки, Волков понадеялся на его благоразумие. Но учился Сережа лишь на своих собственных ошибках. Искренне хотелось думать, что хоть сейчас у него хватило рассудка уйти с площади, но что-то подсказывало ему, что Сережа где-то здесь и даже не думает уходить. Оставалось надеяться лишь на то, что он цел и невредим. Тут, среди сотен фигур, бегущих в панике, он разглядел одну неподвижную рыжую макушку. Он просто стоял посреди этого ада на земле и смотрел в сторону надрывающейся батареи. Внутри все перевернулось. Да что он творит, почему не бежит? Испугался? Или настолько упрямый? — Волков, ну же! — Нетерпеливо толкнул его в плечо Бестужев. Он нехотя оторвал глаза от Серёжиной фигурки вдалеке, с раздражением зыркнув на очередного наивного идеалиста, без лишних слов бросился в водоворот людей. «Поручик Волков», опытный военный, ответственный командир — катится к черту перед более значимым, чем все на свете — «Волч». То, что происходит на площади, иначе, как бойней, назвать нельзя. Страшная, жестокая, кровавая бойня за власть. Лавируя между панически бегущими солдатами и обходя чернеющие на площади тела убитых и раненых, Олег бежал к нему. В воздухе висел солоноватый запах крови и гари. На ходу налетая, хватая за плечи, перекрикивая грохот: — Серёжа! Он никак не реагировал, все так же безвольно и обречённо глядел в сторону императорских войск. — Все кончено! Нас же просто расстреливают! Нужно уходить. Разумовский выглядел бледно и тускло, словно собственная тень. Смотрел словно сквозь него, кажется, вовсе не понимал, кто перед ним: — Зачем? — Меланхолично протянул он, медленно моргая. — Чтобы не погибнуть! — Тогда, полагаю, мне стоит остаться. Революция, мученики, Рылеев говорил, стану примером, — спутанно и равнодушно отвечал он. Волков чуть воздухом не подавился от возмущения: — Ты что такое говоришь?! — Встряхнул его за плечи, стараясь растормошить, привести в чувства. Сергей шире распахнул глаза, в них промелькнула осознанность и узнавание. Олег, видя, что его наконец-то слышат, продолжил: — Думаешь, твоя смерть что-то кому-то докажет? Разумовский молчал, виновато потупив взгляд и, как всегда, пряча лицо в волосах. — Правда думаешь, что когда разгребут эти горы трупов, а в одном из них узнают тебя, Государь все осознает, раскается, дарует всем свободу и отречется от престола? Или кто-то из твоих друзей революционеров, — Волков ткнул в сторону, — сильно будут скорбеть и станут восхвалять твое имя в истории? Сережа на секунду поднял неуверенные грустные глаза с синевой под ними. Каким же усталым, вымотанным и обречённым выглядел он, в груди защемило. Его слова заглушали крики, выстрелы, но Олег понял по губам. — А ты будешь? — Сразу пугливо опуская глаза, боясь своей наглости, словно он не заслужил такой милости. — Я не буду! — Резко отрезал Волков, утягивая его чуть в сторону, пропуская несущуюся тройку моряков. — Потому что либо буду лежать рядом, либо мы оба будем живы, здоровы и скорбеть будет не по кому, — твердо закончил он. Сергей удивленно распахнул глаза, пораженно хватая ртом воздух, словно до этого находился под водой, а после этих слов вновь смог вынырнуть, вдохнуть полной грудью. Спала серая пелена, вкусы, цвета и запахи стали ярче; он услышал, как оглушительно страшно звучат выстрелы, как глаза жжёт дымом, как холодит кожу мороз. И пришло осознание. Не хочет он умирать: не за идею, не просто так, не хочет. Если остальные готовы положить жизнь в борьбе, то он не хочет. Хочет жить так, как никогда раньше. Да, он страшно виноват перед Олегом, но не все потеряно. Вот он, рядом, прямо перед ним. Несмотря ни на что, все еще любит. Любит и готов умереть с ним или за него. После всего, что он наговорил, после всего, что сделал. Как он вообще мог подумать, что их связь способна разрушить одна глупая ссора? К тому же, мертвым он у Волкова прощения уж точно не вымолит, а пока он жив, еще ничего не потеряно, еще все можно исправить, и мир можно сделать лучше, не для всех конечно, но хоть для кого-то. Все эти громкие заявления, борьба за власть, сражения, гибель невинных — ничего не создает, а лишь уничтожает, как он раньше этого не видел? Справившись с накатившими чувствами, он почувствовал прикосновение руки у себя на плече. Олег умоляюще заглядывал в его глаза: — Пожалуйста, — аргументы Волкова иссякли, но их больше и не требовалось, Серёжа, подрагивая, часто закивал, жмурясь, шагнул ближе. Как вдруг глаза резанула яркая вспышка, а слух поразил громкий выстрел. Стоявшую впереди группу солдат раскидало, откинуло почти точным попаданием картечи. Завалившимися назад израненными телами сбило с ног, орошая чужой кровью и больно опрокидывая головой о каменную брусчатку, так что на секунду сознание отключилось. Даже вновь открыв глаза, Сережа ничего не мог понять, где он и что происходит. Не видел из-за ярких засветов, не слышал из-за звона в ушах, все плыло, кружилось. Сердце страшно колотилось, будто сейчас взорвется вовсе. Отчетливо чувствовалось только, как руку обжигает холодом льда, покрывающего площадь. Находя в себе силы чуть приподняться, понял, что не может пошевелить ногами, придавило тяжеленным, кажется, уже мертвым, телом. Дыхание сбилось, захотелось дернуться, отползти. Чужая кровь повсюду. Противно. Ужасно. «Олег?» — Всплывает в голове у Разумовского. Он, насколько мог, огляделся по сторонам. Хотелось скулить от бессилия и неспособности сфокусировать взгляд. Все размыто, одни силуэты да красное пугающее небо над головой. Люди гибнут напрасно, ничто не имеет значения по сравнению с жизнью: своей и близких; ничего ему не нужно, ничего не важно, кроме Олега. Но вот небо загородил силуэт. Сережа почувствовал ласковое прикосновение к своей щеке, как его под руки вытянули из-под безвольного тела погибшего солдата, ставя на ватные, негнущиеся от ужаса ноги, крепко придерживая, прижимая к себе. — Цел? Не задело? — Обеспокоенно спрашивал Олег, хотя у самого на плече медленно расплывалось кровавое пятно. — Все, уходим! — Так и не дождавшись внятного ответа, потянул за собой, смешиваясь с общей массой. А Серёжа не в силах думать ни о чем, кроме того, что пойдет за ним куда угодно, хоть на край света, лишь бы с ним, все крепче цепляясь окоченевшими руками за его шинель. Они покинули Сенатскую площадь, за спинами оставляя крики и кровь, ломающийся лед, выстрелы и втоптанные в снег надежды на перемены.