***
Олег распахнул глаза, резко отрывая голову от подушки, судорожно сжимая простыни, рвано хватая ртом воздух, словно секунду назад тонул. Тело потряхивало. Лицо мокрое то ли от слез, то ли от испарины. Тяжело дыша, он дико огляделся по сторонам. Темно, из приоткрытой форточки сквозняк. Маленькая комнатушка, из мебели стул да койка. Осознание себя приходило мучительно медленно. Но когда понял, что есть кошмарный сон, а что гложущая тоской реальность, дышать стало чуть легче. Он на постоялом дворе в окрестностях Новгорода, где Московский полк, а именно офицерский состав, расположился на ночлег по пути на Кавказ. Покинули они Петербург неделю назад. Едва дороги запорошило январскими метелями. Волков сел, закрыв лицо руками, пытаясь унять дрожь, отогнать картины, неизгладимым отпечатком застывшие в памяти. Сон настолько реальный, что все мышцы сводило от ужаса, а грудь пронизывало острой режущей болью, словно ребра впивались осколками в уже не бьющееся сердце. Не бьющееся, потому что оно отказало сразу как остановилось Серёжино. Но это сон, лишь сон, просто ужасный, чудовищный сон. Следствие идет меньше месяца, суда не было, приговор не вынесен, а снилась такая чертовщина, потому что Олег как одержимый, днями напролет непрерывно прокручивал события начала декабря, как заезженную пластинку, кажется, понемногу сходя с ума. Зациклился на мучительном ожидании, волнении, страхе навсегда потерять его, перестал замечать что-либо вокруг. Эти пару недель, не жил, а существовал по инерции. Чтобы окончательно отогнать остатки сна, Олег попытался сосредоточиться на окружающем его, а не на буре, бушующей внутри. Из приоткрытой форточки слышались далекие крики прапорщика, строившего солдат. Значит часов семь утра уже есть. Со стороны двери тянуло чем-то съедобным, хозяйка готовила завтрак для гостей. В дальнем углу что-то шуршало. Кажется, мышь. На ум сразу пришло, как еще в лицее Серёжа смешно вскрикивал, забирался на кровать с ногами и тряс Волкова за руку, умоляя убрать чудовище подальше. А ведь в тюремных камерах часто водятся мыши. Как он там? Он сильный, много чего уже преодолел, но в мыслях Олега всегда в первую очередь представлялся тонкой натурой. Он понимал, что таким ранимым, искренним, Серёжа был только с ним, для остального мира ему хватало иголок и хотя бы напускной, но твердости. И все же... Больнее всего было от того, что он не мог быть рядом, не мог разделить, забрать даже часть невзгод на себя. Сердце снова заныло. Что он вообще тут забыл? Так далеко от Петербурга. Так далеко от Серёжи. А что, если суд закончится через месяц или вовсе завтра. А он будет на Кавказе, сражаться незнамо за что. Вести дойдут очень нескоро, и еще дольше ему самому добираться до столицы. А вдруг будет уже поздно? От подобных мыслей кровь в венах стыла. Но после таких красочных сновидений они волей-неволей приходили на ум. Что он вообще забыл на службе? Службе стране, что в лице императора ополчилась против его самого дорогого человека. Сон стал отрезвляющей пощечиной. Привел в чувства. Помог наконец взять себя в руки, перестать отрицать происходящее. На смену беспомощности в груди заклокотал гнев: на себя, на императора, на систему, на каждого сколь-либо причастного к свалившемуся на их с Серёжей плечи испытанию. Если он сейчас же не соберётся, то уж точно потеряет все. Ведь, по сути, еще ничего не потеряно. Нужно лишь набраться терпения и ждать. Ждать и думать, как помочь. Олег, сжав кулаки, тяжело выдохнув, поднялся, стал поспешно натягивать сапоги и мундир. К черту мундир. Он ему больше без надобности. Решительно шагнув в коридор Волков, наткнулся на посыльного. — Ваше Благородие, — ойкнул он, отскакивая в сторону, чтоб не столкнуться, — а меня как раз послали вас к завтраку позвать. — Где полковник? — Резко перебил его Волков. — А, так в столовой. Его Высокоблагородие как раз завтракать изволит. Кивнув своим мыслям, он направился вниз по лестнице. Небольшая столовая встретила умопомрачительными ароматами. Впрочем, аппетита как не было, так и нет. За широким дубовым столом расположился весь штаб. Офицеры молча жевали, внимательно слушая полковника и кивая. — ...ну а концу недели будем в Москве, а там уж можно и на денёчка три остановиться. Так что, господа офицеры, стройте солдат и готовьте сани, выдвигаемся через четверть часа. Большинство поднялись из-за стола и пошли исполнять приказ. Когда столовая опустела, Волков прошел вглубь, останавливаясь напротив трапезничающего начальства. Федор Иванович был добрым, но строгим командиром, любил гонять попусту штабных, зато уважал и считался с мнением боевых офицеров. — Волков, вот ты где, — подтянул ближе чашку чая полковник. — Ваше Высокоблагородие, - официозно начал Олег, и, выдержав небольшую паузу, проговорил твердо, — хочу просить вас составить приказ о моей отставке. Отхлебнувший в этот момент крепкий чай мужчина закашлялся, стуча себя кулаком в грудь. — Отставке? — Недоверчиво выгнул он бровь. Тихо переговаривающиеся в дальнем углу офицеры переглянулись и спешно вышли, скрываясь от гнева начальства. — Нет, — мотнув головой нахмурился командир. — Согласно манифесту тысяча семьсот шестьдесят второго года офицер в праве по собственному желанию выходить в отставку, — процитировал Волков спокойно. — А дальше что в манифесте этом, помнишь? — усмехнулся в густые седые усы полковник. Волков, играя желваками, опустил взгляд. — То-то и оно, — погрозил пальцем, — за исключением военного времени и трех месяцев до начала военной кампании. Так что не выйдет. Если память мне не изменяет, мы именно что на войну направляемся. Олег поднял на него не менее решительный взгляд: — Федор Иванович, не могли бы вы подсказать, за какой проступок офицеру надлежит принудительная отставка, хотя на шельмование с позором я тоже согласен, чтобы наверняка, — холодно произнес он. — Волков! — Выпучив глаза, рыкнул полковник, стукнув кулаком по столу, — не дури! Куда под трибунал рвешься?! — но, смягчившись, продолжил, — С кем мне на черкесов идти? С этими? — Он раздраженно махнул в сторону двери, — они же пороху не нюхали, штабные балбесы и сыночки генералов, их же солдаты ни во что не ставят. Если в штаны не наделают от звука пушек, уже успех кампании будет. Волков упрямо сверлил его взглядом, ясно давая понять — отступать он не намерен. Полковник устало выдохнул, потирая переносицу: — Волков, Его величество лично, хочу заметить, тебе только новое звание пожаловал. Отставить упаднические настроения! Ну от кого не ожидал, так это от тебя. С чего вдруг? Давай-ка поди умойся, поешь, в голове сразу прояснится и забудем эти глупости. Волков не сдвинулся с места, только отрицательно покачал головой. — Ладно, так уж и быть, постараюсь тебе медальку или даже орден выбить с руководства. На войнах знаешь, как щедро звезды на погоны сыпятся. Я в двенадцатом с корнета до капитана успел выслужиться. А ты отличишься, тогда уж не то, что медаль, новое звание можно ждать. Представь: Майор Волков — звучит солидно. В памяти невольно возник образ отца. Дослужиться до того же звания, что и он, — словно закрыть гештальт. То, к чему он подсознательно стремился, поступая на службу. Однако сейчас решение, что месяцами держало их с Серёжей на расстоянии, казалось идиотским. Баран. Просто остолоп. Повоевать хотел, приключений хотел. Когда дома его все эти годы, терпеливо тоскуя, ждало любящее сердце. Он ценил, но, казалось, ценил недостаточно. В голове не укладывалось, как он мог, как посмел, когда они только открылись друг другу, просто уехать, оставить заплаканного Серёжу на той опушке. Долг перед родиной — сказал бы Олег из прошлого. Да к черту долг, к черту Родину — скажет нынешний. Сейчас, на пепелище прошлой жизни, особенно обидно было за то время, что он тратил на бессмысленные приказы, долгие простои с полком без дела в разных городах, когда мог и должен был быть с Серёжей. А медали, звания — всё это пустое, бессмысленные фантики. Тогда, в семнадцать, он выбрал карьеру. Вот к чему это привело. Больше он такой ошибки не допустит. — Так что не буду приказ об увольнении составлять. Ты мне еще спасибо скажешь за то, что отговорил, — вырвал его из мыслей бодрый голос полковника. Олег глубоко выдохнул и прикрыл глаза, успокаивая себя: — Федор Иванович, мне нужно в Петербург, я должен быть там. От этого зависит судьба не одного человека — двоих. Полковник тяжело вздохнул и, качая головой, цыкнул: — Не заскучаешь по службе? Молодой ведь, погулял бы, повоевал еще, а потом уж остепеняться. — Отвоевался уже, — горько усмехнулся Волков, — не отпустите — в самоволку уйду, дезертиром буду, но больше ни дня Императору служить не стану. Тот испытующе посверлил взглядом, но не обнаружив и тени сомнения, махнул рукой: — Черт с тобой. Поезжай, куда хочешь, раз так надо, с документами все устрою — комар носу не подточит. — Спасибо, — благодарно кивнул Олег. Мужчина было одобряюще заулыбался в усы, но, напустив суровости в голос, пригрозил: — Денег на обратную дорогу даже не проси, сам выкручивайся. Раз уж ты теперь в отставке. — Так точно, — улыбаясь, отсалютовал Олег.***
Широкие серые улицы, каналы, пронизывающая слякоть и снег с дождем на голову. Петербург растерял свое очарование. Не чувствовалась в нем больше та жизнь, бурление страстей, праздная пышность зимних балов и душевность народных гуляний. Со снегом растаяло все напускное, искусственное, обнажая безжизненные хребты мостов, угрюмые фасады зданий и унылую серость бытия. Или Олегу просто так казалось. И город жил как ни в чем не бывало, словно не было кровавого восстания, словно не сидит под арестом более сотни именитых, влиятельных дворян. Месяц, Два, Три. Время летело в никуда. Стучало в висках, отзывалось мурашками по спине. Для него это просто очередной бесполезный день, для Серёжи это еще один день в тюремной камере. Волков как-то в юности два дня отсидел на гауптвахте, в сырой комнатушке, в полном одиночестве. И ладно бы за дело, так нет, по ошибке. Перепутали, а когда обнаружился настоящий виновник, выпустили и слезно извинялись, даже внеочередную премию выплатили. Но впечатление все же не из приятных. Даже солдат под своим командованием отсылал туда лишь в самых крайних, не терпящих попустительства случаях. А тут вовсе — Серёжа, его лисёнок. Каждая секунда, утекающая сквозь пальцы, больно била по совести, до краев наполняя сосуд его терпения. Но несмотря ни на что, все еще получалось не падать в бездну отчаяния, мыслить достаточно трезво, чтоб не бросаться к Императору или иным ведущим расследование с просьбами и прошениями, вызывая лишние подозрения, от которых так хотел уберечь его Сережа. Но вот мысль найти поддержку и покровительство у кого-то стороннего, но не менее влиятельного, кого-то, кто способен замолвить словечко за некого Разумовского перед Императором, показалась здравой и вполне осуществимой. Гораздо лучше бездействия и мучительного ожидания. Уже начавший было отчаиваться Олег загорелся этой целью. Логика казалась безупречной: если он добьется аудиенции, если уговорит помочь, тогда все это закончится, тогда Серёжу точно отпустят. Возможно, скажи он это утверждение вслух, или поделись с кем-то, увидел бы его безосновательность, но его взвинченное, подкошенное нервами последних месяцев сознание отказывалось мыслить критически, цеплялось за любую соломинку. Впервые в жизни Волков по-настоящему пожалел, что не уделял раньше должного внимания светской жизни, что не искал пустых, но полезных знакомств. Что не разгуливал по балам и театрам, очаровывая всех своей харизмой так же усердно, как Разумовский. Думал, что дела можно делать по-честному, а не по знакомствам. Ошибался, конечно. Слишком часто в последнее время. Связей катастрофически не хватало. Эффективнее казалось просто-напросто поджечь город и в суматохе выкрасть Серёжу, или же поднять еще одно восстание и свергнуть к чертям узурпатора. Но Волков ходил на приемы, вылавливая в толпе родственников других арестованных. Ходил по канцеляриям и ведомствам, щедро платил за любую информацию. И не сосчитать, сколько взяток он дал за эти месяцы, чтоб вызнать хоть что-то о заключенных, о ходе расследования. К его собственному удивлению, совесть не взыграла ни разу. Все ради цели, все ради Серёжиной свободы и их будущего. Но с каждым ответом появлялось лишь больше вопросов. Казалось бы, что можно так долго расследовать? Зачем так строго изолировать общественность от мятежников и мятежников от общественности? Писать письма арестованным позволяли ближайшим родственникам, и то под личным контролем Императора. Однако гарантии, что он эти слезливые строки от взволнованных жен, матерей, обеспокоенных отцов не использует как растопку для своего золоченого камина, не было. Ну а Волкову и пытаться не было смысла, только зря подставлять себя. Да даже если в обход Императора, что бы он мог написать такого, чего Серёжа не знал до этого? Что любит, ждёт — и так ясно, что волнуется, скучает — ещё очевиднее, что всегда будет на его стороне — только в их последнюю ночь вместе говорил. Да и дела всегда красноречивее слов. Вот вызволит его и скажет лично все это и много чего ещё, обязательно.***
Олег спешно, не глядя по сторонам, шел по мостовой. Путь он держал к зданию Военной коллегии. Там ровно на четыре часа ему была назначена аудиенция. Подходящая фамилия сама всплыла в памяти. Генерал Антон Павлович Беркутов. Тот самый человек, что много лет назад, после трагедии, обрушившейся на семью Волковых, по старой дружбе направил осиротевшего мальчика на учебу в царский лицей. Тогда просто генерал, сейчас, как выяснил Олег, член сената, временно взявший на себя полномочия губернатора Петербурга. На короткой руке с Императорским семейством. Идеальный вариант. Его влияния точно хватит, чтоб освободить Сережу. Пришло время всколыхнуть старые связи, ностальгию, что угодно, лишь бы добиться своего. Остановившись ненадолго на набережной, Волков вгляделся в до боли знакомые крыши Петропавловской с другой стороны Невы. В последнее время ему так часто доводилось с тоской разглядывать их, что, казалось, этот шпиль уже должен был отпечататься на его сетчатке. Низкое давящее серое небо, наверняка к вечеру опять повалит мокрый снег. Несмотря на конец марта лед все еще стоял, даже не начинал трескаться. Поежившись от особенно сильного порыва ветра, Волков тряхнул головой отгоняя начавшую накатывать меланхолию. У него получится. Он убедит генерала, вызволит Серёжу и увезет, далеко, туда, где тепло, где небо всегда ясное, а море лазурное, совсем как его глаза, туда, где никто и ничто уже не сможет их разлучить. От этих мыслей на душе стало чуть теплее. Уверенность, твердость намерений выместили бессилие, преследующее, душащее его в минуты слабости.***
Едва ступил за порог кабинета, как на него посыпались вопросы: — Кто? С какой целью? У вас пять минут, — не отрывая глаз от бумаг и щурясь в свое пенсне, проговорил восседающий за широким резным столом. Это был щуплый, высокий мужчина на вид лет шестидесяти. Заостренные, грубые черты лица, седые бакенбарды, прямая осанка. — Отставной капитан московского полка Олег Волков, с прошением, Ваше Высокопревосходительство, — четко чеканя слова, приосанился он. Армейские привычки, кажется, не вытравить уже никогда, подумалось ему. — Волков, — задумчиво протянул Беркутов, ставя перо в чернильницу и откладывая бумагу в сторону. Затем поднял глаза и, щурясь, повторил снова, — Волков, — в глазах блеснуло узнавание. — Волков, — усмехнулся он, — ну вылитый батюшка в молодости, — заулыбался генерал. — Да, славно мы с ним турков били в девяносто первом. Жаль, конечно. Сколько лет прошло, как молоды мы были, — Антон Павлович поднялся из-за стола, скрещивая руки на груди, качая головой. — Я рос на отцовских рассказах о боевых подвигах, он, конечно, не называл имен, но уверен, многие истории были с вашим участием, — почтительно поклонился Олег, старательно изображая Серёжину манеру ведения беседы. Обычно он бы просто-напросто вывалил, зачем именно пришел, не тратя время на расшаркивания, но на кону стояло слишком многое. А значит, можно и постараться, проявить чудеса красноречия и лести. — Раз уж выдалась возможность хотел бы поблагодарить вас за помощь с зачислением в лицей. За то что посочувствовали и не бросили на произвол судьбы тогда. — Что уж там, пустяки, — довольно заулыбался Беркутов, поправляя ленту на груди. — Если бы не лицей, не представляю, как бы сложилась моя жизнь, но счастья своего я бы точно не нашел. — Что же тебя привело? Рассказывай, рад буду помочь, если смогу, конечно, — сложил руки в замок, присаживаясь на край стола, генерал. — Уверен, вам это по силам, иначе бы не стал тревожить, — вежливо улыбнулся Олег. И нервно сглотнул, заходя издалека: — Дело в том, что под стражей уже три месяца содержится безвинный человек, и я пришел просить вас посодействовать искоренению этой несправедливости. — В чем же его обвиняют? Что за дело? — Обвиняют в причастности к антиправительственному заговору, — проговорил Волков, непроизвольно задерживая дыхание. Обычно после этих слов люди резко менялись в лице, либо пугались, либо раздражались. Генерал не стал исключением. Взгляд его потемнел, а черты заострились. Широкие ноздри раздулись: — Заговор, — хмуро покивал он, — дурное дело. Тот, что вылился в мятеж четырнадцатого декабря, полагаю. Я неплохо ознакомлен с делом, много общался с главой следственного комитета, да и с Императором. Но, насколько мне известно, всех невиновных отпустили еще зимой. Но, само собой, ошибки имеют место быть. За кого ты хотел вступиться? — Граф Сергей Разумовский. Готов поручиться, этот человек невиновен. Под следствием его держат по огромному недоразумению, — выпалил на одном дыхании Волков. В комнате повисла тишина, только тихое тиканье часов резало слух. — Это какая-то шутка? — обжигая ледяным тоном, проговорил Беркутов. И тени былого добродушия не осталось. — Разумовский, как мне говорили, стрелял в генерал-губернатора Милорадовича, чудом не убил, каждый мятежник его фамилию называет. А ты смеешь заявлять, что он не виновен, — испытующе сверля тусклыми глазами, поднял седые брови так, что на лбу образовались глубокие полосы морщин. — Это клевета! Они кого угодно оговорят, лишь бы перед Императором выслужиться, — не стерпев, перебил Волков, отчаянно продолжая стоять на своем. Так нагло врать, глядя в глаза, было легко, потому что сам он ни на грамм не признавал Серёжиной вины. — Да только за такие заявления в пору под арест брать, — угрожающе прорычал, хмуря брови, генерал. — Ни за что в жизни я не стану заступаться за преступников перед отечеством, — презрительно выплюнул он, обходя стол и усаживаясь обратно в кресло. — Если арестован, — стукнул кулаком он, — значит арестован за дело, как и остальная сотня человек. Жалеть их нельзя. Иначе отравят нашу страну хворью вольнодумства. — Распалился старик, повышая тон. — Да я бы на месте Его Величества расстрелял всех по законам трибунала. При этих словах глаза Волкова вспыхнули праведной яростью. Да как он смеет произносить такое. Олег сам не понял, каким чудом остался на месте. Он лишь, старательно стискивая зубы, концентрировался на дыхании, чтоб не растерять остатки самообладания. — Но да больно милосерден Царь-батюшка, всё вошкается с ними, разряды виновности определяет. А всё одно — изменники и государственные преступники, и Разумовский этот в первых рядах, — не унимался тот. — Как не стыдно! Тебе-то он кто? Сват, брат или денег должен? Олег молчал, до побелевших костяшек стискивая кулаки. Сердце в груди бешено рокотало, в ушах гудело, а на ум шло только: «он мое всё». — Предателя покрывать удумал. А еще Волков! Бессовестный. Отец воевал за Родину, за царя, а ты фамилию позоришь! — При всем уважении, вы ошибаетесь, — тут уж не сумев смолчать, удивительно спокойно для клокотавшей в груди ненависти проговорил Олег. — Честь и фамилию я опозорю, если останусь в стороне. И отец воевал не за царя, а за семью. — Ты меня учить еще вздумал, — скривился генерал, — Пошёл прочь, щенок, — Беркутов пренебрежительно отмахнулся, нервно потряхивая головой и деловито возвращая взгляд к бумагам. — Спасибо за уделенное время, — поклонился Волков, обозленно сверля взглядом, и вышел, подавив в себе ребяческое желание со всей дури хлопнуть дверью. Волков преодолел длинный коридор и спешно сбежал вниз по лестнице. Гнев распирал грудную клетку, больно обжигая сознание и туманя разум. Чёртов высокомерный старикан. Да что ему знать. Да что бы он понимал. Расстрелять мятежников, говорит, да он его голыми руками. Патриота из себя строит, прикрывает свою жестокость защитой родины. Где то отечество, что нужно защищать? Оно и само превосходно умеет бить по больному тех, кто посвятил ему жизнь. Серёжа был чертовски прав, все они были правы. И поплатились за правду, сминаемые шестеренками жестокой монархической системы. Он так много надежд возлагал на этот разговор, так долго шел к этому, чтобы сесть в лужу. Не удивительно, переговоры — это ведь Серёжин конёк. Любого вокруг пальца обвести мог. Да может! И сможет ещё! Не даст он властным князькам его в обиду. Не допустит того, чтоб кошмары, мучающие его каждую ночь, стали реальностью. Ярость требовала выхода, чтоб совсем уж не терять голову и не наброситься на кого-то с кулаками, Волков с чувством пнул высокую мраморную колонну, украшавшую выход из здания. Легче от этого не стало. Но сзади послышался возмущенный вскрик: — Уважаемый, что вы себе позволяете?! Волков зло развернулся, впериваясь гневным взглядом в душу, которой не посчастливилось застать его в столь губительном состоянии. — Олег Давидович?! — Воскликнул представший перед глазами офицер, лицо его показалось смутно знакомым. Невысокий паренек лет за двадцать, русые волосы. — Помните меня? Я Сашка Мальвинкин! — Восторженно затараторил он. — Я еще два года назад при штабе гренадерского посыльным был. Помните? — Подлетел он, протягивая руку и одновременно отдавая честь. Волков рассеянно кивнул, пропуская мимо ушей его болтовню. Гнев как-то быстро потух. — Так я теперь решил в парадный караул при Императоре проситься, поэтому и пришел. Да вот не взяли, представляете, сказали, ростом не вышел! Беспредел, в итоге в Петропавловку определили, помощником коменданта. Ну ничего, полгодика подожду и еще раз попробую. А то что же, все должны быть высоченными как на подбор. Не бывает так... Парнишка продолжал говорить, сверкая глазами и жестикулируя, но Олег перестал что-либо слышать. Все чувства словно притупились, в глазах потемнело, дышать полной грудью не получалось. Он только и смог, что молча развернуться и, навалившись на тяжелые двери, выйти на улицу, подставляя лицо порывам холодного ветра. Гнев отступил и, словно тяжеленные мешки с песком, на плечи навалилось чувство бессилия, беспомощности и никчёмности. О чем он вообще думал. В конец потерял голову. Разве же возможно убедить хоть кого-то, что Разумовский не специально, что он просто запутался и никому вредить на самом деле не собирался. Что это случилось лишь потому, что Олег недоглядел. Просто смешно, несерьезно. Они не в лицее, где за разлитую чернильницу всего-то заставляли вымыть пол в классе. Это большой, безжалостный мир, где у каждой ошибки есть своя цена. Серёжа, кажется, наконец понял это. Но Олег не был готов дать ему расплатиться. И не будет готов никогда. Пронизывающий ветер не прояснил мыслей, стало лишь паршивее. Неужели погода в Петербурге всегда была такой отвратительной? Люди, бродящие по улицам, сливались в одну серую массу. Снова он пришел туда, откуда ушел. Снова не знает, что делать. Только сейчас еще и утратил веру в свои силы. Надежда, которой он жил, затерялась, утонула в липкой, душащей тоске и сожалениях. Надо было не дать арестовать Серёжу, надо было уехать из страны сразу после восстания, надо было отговорить его участвовать, надо было не уезжать тогда, не оставлять его одного надолго, надо было бросить службу по первому его зову... и еще множество других «надо было» крутились в голове, давя на чувство вины. Ноги сами привели снова на набережную. Ветер завывал над белесой далью, скованной льдом величественной реки. Чувство опустошенности, выедающего изнутри одиночества, мучившее его тогда, много лет назад, после потери родителей, и вытесненное Серёжиной любовью, вернулось. Накрыло с головой, утягивая в бездну отчаяния. Зачем ему свобода, если он не знает, что с ней делать? Где его хваленое терпение, сила воли, когда они так нужны? Раньше, во время командировок, Олег стойко переносил разлуку, но лишь потому, что точно знал, что Серёжа дома, в безопасности, пишет ему, часто рассказывает о своих делах, задумках или всяких очаровательных глупостях, не важно. Главное, что с ним все в порядке. Это понимание дарило спокойствие, придавало сил. Но вот из его жизни вырвали краеугольный камень и все рухнуло, превратилось в жалкие обгоревшие руины былого счастья, и сам он сломался. Ведь, как выяснилось, все держалось на Серёже. Он его константа, якорь, залог спокойствия и счастья. И теперь он там совсем один, мерзнет, голодает, терпит давление на допросах. Наверняка с ума сходит от тревоги и одиночества. И некому его поддержать, успокоить, хотя едва ли Олег был способен кого-либо успокоить. Он утратил контроль, перестал ощущать себя владельцем собственной жизни, лишь жалким, беспомощным наблюдателем. Даже эмоции собственные ему неподвластны, что уж говорить о сердце, что заперто там, по другой берег Невы, в одной из тюремных камер со своим истинным владельцем. Облака на западе разошлись, выпуская ненадолго из плена закатное солнце. Обманчиво нарядно блестели на фоне темнеющего неба крыши Петропавловского острога. Не может он потерять его, просто не имеет права.***
От придорожных дубов, качающих своими кронами в такт ветра, все внутри сворачивалось в клубок. Словно все это было в прошлой жизни. А ведь прошло всего шесть месяцев со дня восстания. Прошло шесть месяцев без одного дня со дня ареста. Прошло шесть месяцев без двух дней с того момента, когда он последний раз видел его. И ни разу за это время Олег не возвращался в этот дом. Как-то приезжал в свое имение навестить могилы родителей, но долго не продержался, вернулся обратно в город, в крохотную съёмную квартиру на окраине, там в одиночестве и обстановке упадка хотя бы совесть давила не так сильно без напоминаний о том, чего он лишился. Нет, он писал Маргарите Петровне о том, что сам не под арестом, писал о тех крупицах информации, что удалось добыть. Но не мог заставить себя приехать, хотя она и звала. Без Серёжи словно не было смысла, хотя, откровенно говоря, не только в приезде в усадьбу, смысла он не мог отыскать вообще ни в чем. Но в последние дни стало до того невыносимо, что он все же решился. Захотелось вернуться, захотелось почувствовать себя как раньше, схватиться за ниточку, связывающую с прошлой жизнью. При виде знакомых крыш и белоснежной колоннады с длинной лестницей к горлу подступил ком. Где-то на подсознании билась маленькая глупая надежда, что вот сейчас, как это бывало, когда Волков возвращался после длительного отсутствия, в дверях мелькнет рыжий вихрь, сбежит вниз по лестнице и бросится на шею, чтобы после можно было подхватить его на руки, закружить, целуя в мокрые от слез счастья щеки. Волков с горечью оторвал тяжелый взгляд от дверей и выскочил из седла, не поднимая потухших глаз от земли. Приветственно кивнув, передал поводья подоспевшему конюху. Дверь скрипнула, приоткрылась, на крыльцо, укутанная в светлую шаль, вышла Маргарита Петровна. Олег неспеша направился ей на встречу. — Все же приехали, — тепло улыбнулась она, но в уголках глаз виднелась печаль. Тоже переживает. Причем за двоих. — Есть новости? Он отрицательно мотнул головой. И протянул руку, чтобы по своему обычаю поцеловать ее. Темные глаза его ели тлели на фоне нездорово бледного лица. Осунувшиеся плечи, движения медленные, равнодушные ко всему. Боль так и сквозила во всем его облике. Это был не тот Олег, что полгода назад унесся на допрос с гневом и огнем в глазах. Словно именно его все это время держали в темнице. Отставив его протянутую руку в сторону, женщина приблизилась, крепко обнимая и успокаивающе гладя по спине: — Пойдемте внутрь, велю накрыть к чаю, расскажете, как дела в столице, а я расскажу, что нового было в имении? — приободряющее проговорила она, отстранившись, глядя по-матерински тепло.***
— В общем, во временное отсутствие Сергея Викторовича я тут никому спуска не даю, — идя сквозь проходные комнаты. рассказывала управляющая деловито. — Все работает как часы. Деревни приносят прибыль, поля засадили как снег сошел. Олег лишь тихо, безмолвно брел следом, разглядывая паркетные узоры под ногами, явно мыслями витая где-то в другом месте. — Ох, а на прошлой неделе была ужасная гроза, ветром повалило большой старый дуб, тот, что посреди сада рос. На который Серёженька все детство залезал, он вам рассказывал, наверное. — Рассказывал, — впервые за все это время подал голос Волков. Хрипловатый и чуть севший от долгого молчания. — Вот, совсем трухлявый оказался, благо не в сторону дома упал. Всю неделю его распиливали. Сто колец насчитали, так что этот дуб еще Петра Великого застать мог. Олег отвел глаза в сторону и вдруг застыл как вкопанный. Проходили они мимо Серёжиного кабинета. Он молча перевел удивленный взгляд на Маргариту Петровну. — Да, — грустно покивала она, — я велела горничным тут ничего не трогать, только следы обыска прибрать. А так порой прохожу мимо и кажется, словно он просто ненадолго вышел и вот-вот вернётся, — она шмыгнула носом и часто заморгала, поднимая глаза. — Простите, — засмущалась она, грустно улыбаясь, мимолетно смахивая все же сорвавшуюся слезу, — я пойду, велю подать чай. Буду ждать вас в гостиной. Олег только кивнул, жадно разглядывая каждую деталь. Его халат на плечиках кресла, его записи, рисунки на столе, книги, разбросанные по всему кабинету с его пометками на полях. Глядя на все это, никак нельзя было отделаться от щемящего чувства в груди. Дом был такой же, те же стены, те же убранства, все то же, но словно из всего вырвали душу. Не было в этих стенах больше того света, ничего, кроме воспоминаний, самых лучших, самых любимых, родных, но лишь воспоминаний. Серёжа всегда расписывал, как оживал дом, когда Олег возвращался, но он точно знал, что на самом деле зажигалкой, ярким салютом было именно его рыжее чудо. Звонкий, чувственный, говорливый, невероятный. Заполняющий все вокруг теплом, уютом, радостью, по крайней мере, Олег так чувствовал и помнил. А без него холодно и до ужаса пусто. А может, они как два огнива дополняли друг друга, полыхая в полную силу лишь рука об руку.***
— Вы не будете возражать если я останусь здесь ненадолго? — Проговорил Олег, рассеянно помешивая ложкой сахар в чашке. Маргарита Петровна тепло, сочувственно улыбнулась, качая головой. Волков как никогда походил на потерянного мальчишку. — Мне кажется, этот дом ваш больше, чем чей-либо ещё здесь. Тогда и Олегу этот вопрос показался глупым. Он отвел глаза и пригубил чай, совсем не чувствуя вкуса. — Что же так долго, полгода, — возмущенно проговорила женщина, — Всё тянут, пронюхивают что-то, ироды. — Ещё какие. Держат в одиночных камерах. Конвоиры даже имен заключенных не знают, только номера, — сверля свою чашку полными боли глазами, словно в никуда говорил Волков, — а чернила с бумагой разрешено давать лишь для написания обращений к Императору. Она только тяжело выдохнула, качая головой. Посидев немного в тишине, Олег вдруг вновь заговорил. — Не прощают в России мятежей. Стрелецкий бунт, Пугачевское восстание. Да что уж говорить, если Пушкин в ссылке годами сидит за стихи, что будет с ним? — если это прозвучало как крик измученной души, то дальше и вовсе исповедь. — Мне страшно. Страшно, что я ничего не смогу сделать. Что не смогу защитить. Она сочувственно улыбнулась и погладила по руке: — Я каждый вечер молю Господа за его избавление. — Если он есть, искренне надеюсь, что он поможет, — горько усмехнулся он. А потом с отчаянием и ненавистью в голосе добавил, — потому что больше Серёже надеяться не на кого, я ни на что не годен. Ложка, выпущенная из руки, звякнула о блюдце. — Было бы лучше, сиди я за решеткой. — Не говорите так, — строго проговорила Маргарита Петровна, — не лучше, конечно. Лучше, если бы никто нигде не сидел. Вечно вы норовите сложить голову друг за друга. Волков поднял удивленные глаза. — Не отрицайте, — покачала головой она, весело и немного укоризненно прищурившись, — помню я все ваши ранения, все его истерики. Все помню и вижу, не слепая. Но не лучше ли не умирать за, а жить ради? Олег потупил взгляд, не получалось отделаться от стойкого чувства, что он мальчишка, которого отчитывают за какую-то несусветную глупость, что он учудил. — Нет ведь, оба безбожные фаталисты, ни капли холодного расчета, кто бы что не говорил, одни эмоции, самоотверженность и граничащая с глупостью отвага. А раз боитесь — тем лучше, — продолжила она, тепло гладя по плечу, — страх будет толкать вперед. Но по секрету скажу, вы, может, и сомневаетесь в себе, но я в вас уверена. Если появится даже малейшая возможность, вы ни за что не упустите ее. Тепло улыбнувшись, она встала из-за стола. — Засиделась я, еще столько работы, имение само собой управлять не будет. Олег долго не мог стереть едва заметную улыбку с губ. Ее слова, то, как живо, да и если быть откровенным, точно уловила она все. Почему-то сделалось теплее. Словно время, расстояние, преграды, разделяющие их исчезли. Олег как никогда раньше почувствовал единение. Образ, что за полгода успел выцвести, поблекнуть в памяти, вновь стал таким отчетливым, ощутимым, близким, как если бы Серёжа стоял прямо перед ним. Захотелось закрепить это чувство, и он, пока порыв любопытства и решительности, вызванный словами поддержки, не отступил, направился в сторону кабинета. Замерев на пороге, осторожно двинулся вглубь комнаты. Обошел кресло проводя кончиками пальцев по спинке. Всегда так делал, когда Серёжа, потеряв счет времени засиживался допоздна. А потом целовал в макушку, шею, губы и за руку увлекал уже забывшего про свои неотложные дела графа в спальню. Подошел к окну. Там Сережа развешивал свои самые удачные картины, впрочем не проходило и недели, как он находил тысячу и один недочет и либо брался исправлять, либо забрасывал в закуток в библиотеке. Хотя, на скромный взгляд Олега, все они были идеальны. Сейчас тут висел натюрморт, букет пионов. Взгляд скользнул ниже, там, прислоненные к стене покоились еще два холста. Перевернув первый, Олег только грустно усмехнулся, тепло глядя. Тот самый портрет его родителей что так приглянулся Серёже. Вот же лис. Все, что по душе, к себе тащит. Но перевернув второй, чуть не выронил, сердце ухнуло в пятки. Олег отступил на шаг назад, пораженно прикрывая рот рукой. Тоже портрет. Он всё-таки нарисовал. Как и обещал. С холста на него глядели две пары глаз: карие и голубые. Ну как на него, скорее друг на друга. Эта лисья хитринка в одних и преданность в других. Такие живые, настоящие, любящие. И ведь не показывал. Наверняка думал, что недостаточно хорошо прописал драпировку на фоне или не так тень упала, или иные глупые придирки, заметные лишь его взгляду. Но Олега пробрало. До мурашек, до влажных глаз, до нестерпимого желания оказаться на этой картине вместо того, нарисованного Олега. Для того чтобы Серёжа снова так смотрел на него, снова бродил в своем халате по кабинету с книгой в руках, снова расписывал свои великие планы за широким столом, чтоб посадил новый дуб, взамен старому, сгнившему. Снова таскал по глупым театрам и кабакам, впутывая в неприятности. А пропадал ненадолго, лишь для того, чтоб сходить на прогулку или пленэр. Чтобы просто был рядом, своим существованием делая Олега самым счастливым. Олег думал, что вернись он сюда, станет лишь хуже, но на деле, кажется, впервые за последние мрачные месяцы отчаяния получилось вдохнуть полной грудью, расправить плечи. Почувствовал, что за это утраченное тихое счастье он любого порвет. И Маргарита Петровна говорила правду. Сможет. Все ему по силам. Мир большой злой и ужасно несправедливый, но Олег не станет сдаваться без боя. Ведь он Волков, и он будет бороться.