Ничто не важно, кроме тебя

      Каменная стена обжигала спину холодом. Дырявый тюфяк, набитый соломой, что служил матрасом на жесткой тюремной койке, тепла не давал. Об уюте и речи не было. Это не спальня с шёлковыми простынями и теплым боком любимого, и даже не дешевый постоялый двор. Это тюремная камера. Все здесь построено так, чтобы сломать человека, уморить, истощить и вогнать в отчаяние.       Но Серёжа ни капельки не жалел. Он принял правильное решение. Затеял все сам, вот и отдуваться ему. А не Олегу, который виновен лишь в том, что был слишком предан.       Слабый дневной свет едва проникал сквозь маленькое зарешёченное окошко, рассыпаясь сотнями пылинок.       Икона, висевшая в углу, осуждающе глядела свысока уже который месяц подряд. Серёжа бы с удовольствием снял ее или хотя бы перевернул лицом к стене, но не доставал, слишком высоко.       Руки и ноги были скованы тяжёлыми обручами кандалов, намертво скреплены замками. Привет от Его Императорского Величества, что в сопроводительной записке велел содержать не иначе как злостного преступника. А все, потому что упорствовал, отказывался сотрудничать со следствием.       Хлеб с водой да кусочек сахара — это был ещё хороший обед. В первые недели допросов порой и вовсе не кормили для сговорчивости. Но все впустую.       Разумовского отличало сказочное упрямство и безоговорочная убежденность в своей правоте. Если решил, что правильнее будет не давать чистосердечного признания, — значит станет гнуть свою линию до последнего, пока не переспорит всех. Так и произошло. Следователи сдались, перестали вызывать на допросы, оставили в покое в этой самой камере.       Тишина, гнетущая, давящая на нервы — ещё одна беда Петропавловской крепости.       Жандармам, солдатам было запрещено говорить с заключенными. Дежурные, проходящие в коридорах, даже носили накладки на сапогах, чтобы не было слышно их шагов. Везде тут стояла гробовая тишина, как в склепе. Невыносимо. Ни треска камина, ни тиканья часов, ни пения птиц — вообще ничего. Серёжа всегда недолюбливал тишину, было в ней что-то по-своему пугающее. Он словно ещё меньше чувствовал связь с реальностью, а внутренний голос становился невыносимо громким.       Обычно окруженный суетой жизни он не замечал, но сейчас, вырванный из всего привычного, не мог не думать и не вспоминать.       Такая же тишина порой наступала в лицее после отбоя. Но там она была какой-то легкой, полупрозрачной, её было не страшно развеять.       На ум невольно пришли шебутные вечера, перетекающие в ночи. Как до последнего, пока дядька не проходил по коридору, разгоняя шумных отроков по своим комнатам, Серёжа сидел у Олега или наоборот. Они хоть и не откалывались от коллектива, но все же всегда держались как-то обособленно. Вдвоем было интереснее и спокойнее, нежели чем со всеми ребятами. Когда подросли, конечно, поняли, почему зачастую общему шумному веселью предпочитали тихие доверительные беседы наедине.       И даже когда тушили свечи, а шаги в коридоре стихали, Серёжа, долго ворочался. И, не выдерживая, прижимаясь к тонкой перегородке, служившей стеной, звал шёпотом:       — Олег, ты спишь?       — Не-а, — зевая, отвечал тот, не признаваясь, что его разбудили. Никогда он не отталкивал Серёжу, только шагал навстречу. Даже к ерундовым проблемам и беспокойствам, которых у Разумовского было превеликое множество, относился со всей серьезностью.       — Не могу уснуть, расскажи что-нибудь? — просил он.       И Олег рассказывал, что в голову придёт, иногда прерываясь и спрашивая:       — Спишь? — и когда тот переставал отвечать, тепло улыбаясь, засыпал и сам.       От его бархатистого, обволакивающего голоса делалось так хорошо. Серёжа, расслабляясь, быстро отходил ко сну, чуть ли не вплотную прижавшись к стенке. Втайне мечтая, чтоб преграда, разделяющая их исчезла.       Сейчас преград, увы, слишком много.       Просидел в камере полгода, лишившись всего привычного: дома, еды, одежды, развлечений, человеческого общения. По-настоящему, нестерпимо не хватало только Олега.       Никакое барахло, поместье, деньги, титулы, ему не нужны и никогда не были. Даже без книг прожить скучно, но возможно. А отсутствие светских мероприятий, бесед и вовсе вызвало в нем облегчение. Как выберется из этой передряги — непременно выкрасит фасады поместья в серый цвет в знак того, что решил удалиться от общества. Если выберется. Вечно он забывает это «если». Но даже осознавая всю безвыходность положения, искренне хотелось верить в лучшее. Тем более что обстановка в крепости сама по себе давила, словно намерено желая свести с ума.       Вот и крепился, держался на одних наивных надеждах, впрочем, прекрасно понимая, за что и зачем он здесь.       Потому что правда виноват. Разве же он не заслужил? Разве же не сам стал причиной всего?       Серёжа, чувствуя, что начинает закапываться, встряхнул головой. Опять накрывало. В последнее время всё чаще.       Ясное дело, вся эта бодрость была напускной. Врал сам себе, потому что слишком хорошо знал, а вернее уже проходил: упадет в эту бездну уныния и сам, без помощи, уже нипочем не выберется. Поэтому должен держаться. Ради себя, ради Олега.       Бодриться помогали мысли о том, что бы делал Волков на его месте, как обычно действовал в сложных ситуациях.       Он бы не жаловался, с достоинством стерпел бы все тяготы и неудобства. Олег бы не давал волю чувствам, не терял бы голову, ни за что не стал бы совершать импульсивных поступков, поддаваться эмоциям и унывать раньше времени. Вот и он не станет. Намеренно или нет, Серёжа всегда стремился быть хоть чуточку похожим на него. Впрочем, нет ничего удивительного в том, чтобы тянуться к своему идеалу.       Серёжа делал все, что мог, хотя и было невыносимо тяжело.       Забыться получалось лишь во сне, а выбор дел, которыми можно занять себя, отвлечься хоть ненадолго, был крайне скуден. Он считал шагами комнату, сочинял оскорбительные антиправительственные стихи, увы, особенно удачные записать было некуда, пытался царапать камешком на побелке стен какие-то узоры, но дежурные жандармы так недобро хмурились, что Серёжа перестал. Хрупкий мир со своими мучителями лучше не нарушать, ведь даже тут ему было что терять.       Он привычным движением нащупал на груди волчий клык и крепко сжал его в ладони. Металл приятно холодил кожу. Он наизусть выучил все изгибы этого кулона, постоянно вертя его в руках. Он дарил спокойствие, не позволял разгореться дурным мыслям, взамен окуная в теплые, дорогие сердцу воспоминания.       Вообще все личные вещи у заключенных забирали. Но на досмотре, когда его только привезли, видать, попался сердобольный жандарм, да и Серёжа так ожесточенно вцепился в кулон, ясно давая понять: лучше расстанется с жизнью чем с этой безделушкой, — что в итоге закрыли глаза на эту мелочь.       И это единственное, что по-настоящему грело душу: волчий клык и мысль, что с Олегом все хорошо. Что живет спокойно в своем родовом имении или уехал в очередную командировку по службе. Возможно, переживает немного и скучает, но главное — на свободе и делает все, что его душе угодно. Именно этого Серёжа и добивался.       Ржавые петли скрипнули, в дверях показался солдат.       — Вас требует комендант в караулку для оглашения приговора, — звонко отрапортовал он и выжидающе замер.       — Приговора? Уже? — Поднял бровь Разумовский, — а не должно ли было позвать подсудимых на суд? — исто риторически пробурчал он себе под нос, быстро пряча кулон под рубашку, поближе к сердцу, и поднимаясь на ноги. «На удачу» невольно вспомнились слова Олега, с которыми он отдал его тогда, ещё до восстания. Он горько улыбнулся своим мыслям, направляясь вслед за солдатом в караулку. Посмотрим, повезет ли.

***

      Олег замер посреди гостиной, когда, забрав предназначенную ему почту из рук посыльного, прочитал адрес отправления.       — Из суда, — только и смог выдавить он из себя, ненадолго оторвав взгляд от письма.       Он ещё весной заплатил писарю верховного суда, чтобы тот, как только будет принято судебное решение, незамедлительно отписал ему.       И теперь Волков сжимал в руках этот клочок бумаги, на котором изложена судьба Серёжи, а значит, и его судьба. Сердце бешено колотилось. Все вокруг затихло, Маргарита Петровна отложила свое вязание, даже горничная, протирающая сервиз, любопытно поглядывала, развесив уши.       А он забыл, как дышать. Руки дрожали, пальцы не слушались, отказывались вскрывать конверт.       Олег, истрепав все нервы, ждал этого решения полгода. Был уверен: неизвестность — худшая пытка. А теперь вот он, ответ, в руках. Возьми да прочти. Почему же тогда так страшно.       Переборов себя, он резко оторвал край конверта, откидывая его на столик и разворачивая лист письма. На скорую руку переписанный указ Императора.       Указ верховному уголовному суду.       Рассмотрев доклад о государственных преступниках, от верховного уголовного суда нам поднесенный, мы находим приговор, оным постановленный, существу дела и силе закона сообразный.       Смысл слов едва долетал до его взвинченного сознания.       Преступников перового разряда, верховным уголовным судом к смертной казни осужденных, а именно       Казни?! Какой ещё казни?! Нет.       Взгляд бешено забегал по странице. Буквы сливались в кашу. Олег читал, но ни слова не понимал. Только и мог, что искать среди всей этой официозной воды родные сочетания букв. Разумовский. Где же?       Полковник князь Трубецкой, поручик... князь Оболенский, подпоручик Борисов... Кюхельбекер...       Скользил от фамилии к фамилии, сердце бешено колотилось, а перед глазами все плыло.       Полковник Давыдов, штабс-капитан Александр Бестужев... Пущин...       Не он, снова не он. Хоть бы не он.       Князь Волконский, подпоручик... Пестов, мичман Дивов... и Граф Сергей Разумовский.       Глаза приковались к его фамилии. А дальше медленно, внимательно вчитываясь в каждую букву, он продолжил.       Но силу законов и долг правосудия желая по возможности согласить с чувствами милосердия, признали мы за благо определенные сим преступникам казни и показания смягчить, Даровав им жизнь, и по лишению чинов и дворянства сослать вечно в каторжную работу.       Олег смог выдохнуть, кажется, впервые за последние минуты.       Так испугавшись этого «смертная казнь» в начале, каторга, пусть даже вечная, показалась ему наивысшим облегчением.       В ушах в такт сердцебиению стучало «Не казнь», «он будет жить», «напрямую ему ничего не угрожает».       Какая-то его часть была искренне благодарна за такое милосердие. Нельзя исправить только смерть. Они оба живы. А значит обязательно найдут выход.       Глубоко втягивая носом воздух, он постепенно успокаивался.              — Ну что там? — услышал Олег встревоженный голос Маргариты Петровны, и только тогда понял, что забыл прочесть вслух.       Снова он выцепил нужную строку обвинения и зачитал.       — Граф Сергей Разумовский. Умышлял на Цареубийство и истребление Императорской Фамилии, возбуждая к тому словами, и принадлежал к тайному обществу с знанием сокровенной цели. Лично действовал в мятеже и совершил покушение на жизнь Графа Милорадовича. Посему приговаривается к вечной каторге с лишением всех титулов и дворянства.       — Боже правый, — схватилась за сердце женщина.       — Не понимаю, чегось с нашим барином делать будут? — вдруг подала голос горничная, перебирая в руках тряпочку, которой протирала посуду.       — Не барин он больше, Лерушка, — тихо отозвалась Маргарита Петровна с глазами, полными ужаса.       — А кто? Как? Чьи мы тогда? — Округлила глаза девчушка.       — Свои собственные, — поджала губы она, кивая своим мыслям, — после ареста я как стала в бумагах разбираться — нашла вольные грамоты на дворовых, подписанные, — дрожащим голосом проговорила она, — только у нотариуса заверить осталось, и свободны будете. Раньше думала, он вернётся — сам все заверит и объявит, но... — она смахнула покатившуюся по щеке слезу, — теперь уже не вернётся, — и закрыла лицо руками, — Сергея Викторовича на каторгу ссылают.       — Как же так? — подбежала к ней горничная, стала дергать за рукав.       Олег, задумчиво хмурясь крутил в руках письмо.       Разумовский. Может глупо, но, кажется, он соскучился даже по его фамилии, по тому, как она выглядит на бумаге.       — Скажите, Маргарита Петровна, что с вами будет? — вдруг спросил он.       Женщина растерянно огляделась по сторонам.       — Со мной? — удивленно переспросила она, утирая слезы платком, не понимая его спокойствия.       — Да, — кивнул Волков, наконец оторвав взгляд от бумаги.       — За меня не переживайте. Оленины давно звали вести их дела по имению, но это сейчас не важно. Главное Серёженька! Каторга, — снова схватилась за сердце управляющая, — он же там пропадет. Нельзя ему туда.       — Не пропадет, — сталью в голосе зарубил он на корню все причитания и слезы дам, — я вытащу его, чего бы мне это не стоило, — твердость так и сквозила в горящих решительностью глазах.       Она, видя этот огонь, только печально выдохнула, прикрыла глаза. А после поднялась с кресла, не спеша подойдя, обняла и еле слышно прошептала:       — Не оставляй его.       — Никогда, — ответил Волков так же тихо, но не менее уверенно. Сомнений даже не возникало.       Она грустно улыбнулась, тревожно хмуря брови:       — Буду молиться, чтоб у вас непременно все получилось.       Олег кивнул, уходя в свои мысли и, ещё раз окинув взглядом гостиную, удалился. В тот же день он покинул и поместье.

      ***

      Серёжа сидел в углу на холодном полу, опустошенно сверля стену взглядом с тех самых пор, как вернулся из караулки. Неподвижный, раздавленный.       Всё кончено.       Он правда старался не отчаиваться. Думал, что готов принять любой приговор, вплоть до казни. Думал. Может дело в том, что расследование затянулось, и эта задержка подарила ложную надежду. Вот если бы сразу, после первого допроса, расстреляли, он бы и испугаться не успел, и порыв решительности не растерял.       Ну а теперь, спустя шесть месяцев, в сердце взросла надежда. Что все образуется, что повезёт, что стратегия не признаваться принесет свои плоды. Он был уверен, что это выход, до которого не смогли додуматься остальные.       Глупо, наивно, по-ребячески, но он правда надеялся, что в худшем случае сошлют на поселение в какой-нибудь отдаленный город, для острастки. Тогда Олег мог бы иногда приезжать или поехать с ним, поселиться неподалеку, если бы, конечно, захотел и не был занят на службе.       Но все зря.       Показаний других и неприязни царя вполне достаточно, чтоб похоронить человека заживо.       Все эмоции, что откладывал на потом, все переживания, что давил в себе, все чувства, что сдерживал, вырвались наружу разом, захлестнули с головой, раздавили, уничтожили.       Больно, страшно, одиноко, плохо, беспросветно мрачно.       Он хотел быть сильным, хотел быть холодным, но не получается, не такой он. И так, кажется, долго продержался.       Внутри оставался тем же, каким был всегда: слабым, несдержанным, отчаянно нуждающимся в тепле, в поддержке. Тепло это, кажется, всё, в чем он нуждался с самого детства. То, чего не хватило тогда, что он искал и нашел в Олеге.       Но все это неважно. Всему пришёл конец. Закончилась его история. Вечная каторга — вот что его ждет.       Волна за волной накатывали мысли, с каждым разом захлестывая все сильнее, и вот он уже и вздохнуть не может. Захлёбывается в отчаянии.       Чувствуя, как саднят стёртые жесткими кандалами запястья и щиколотки, как болит живот от голода, как тяжелы цепи, как разрастается в груди безысходность, опутывая своими сетями сердце, как больно оттого, что у него нет никакого будущего. Впереди его ничего не ждет. Совсем ничего.       Вечная каторга. Навсегда. До самой смерти. В Читинском остроге.       Так хорошо, как раньше, уже никогда не будет.       От клокочущих мыслей в голове затрясло, как на морозе, хотя тут всегда было прохладно. Серые, тяжелые стены стали наваливаться, а икона укоризненно глядела своим немигающим зловещим взглядом.       Он зажмурился, мотая головой, до крови кусая губы.       Тишина оглушительно шуршала, звенела в ушах. Темень, стоящая в камере, словно сделалась вязкой. Воздух застревал в горле, не попадая в легкие. Серёжа зашелся в кашле.       Опять накатывает, нужно взять себя в руки, нужно успокоиться, смириться, принять как данность, мелькало на краю сознания.       Да как, черт возьми, можно смириться?! Ему предстоит сгинуть где-то на задворках империи на каторге, от тяжелой работы, сибирских морозов и гложущего одиночества.       Никогда больше не сможет взглянуть в бездонные теплые глаза, никогда больше не сможет уснуть в его объятьях, вслушиваясь в его голос.       Серёжа больно прикусил запястье, чтоб не заскулить от разрывающей сердце пустоты, задыхаясь.       А после как мантру начал бормотать, чуть покачиваясь «Смирись. Смирись. Всё. Конец. Смирись.»       Он не понял, сколько так просидел. Казалось, что пару минут, но, судя по тому, что дверь скрипнула, а в камеру зашел солдат с медным тазом, просидел он всю ночь, так и не сомкнув глаз, пребывая на границе между сном и сумасшествием.       — Вашблагородие, умываться пора, — в обход приказа не говорить заключёнными пробасил солдат, поставив таз прямо перед сидящем на полу Разумовским, и замер с полотенцем в руках.       Серёжа, пошатываясь, апатично наклонился. Отражение блеклое, искажённое, с трудом можно было разобрать.       Волосы, заслоняя лицо, кончиками опустились в воду. К горлу подступил ком.       — Ножницы, — севшим голосом еле выдавил он.       — Подстричься изволите? — подскочил усатый солдат и выудил из поясной сумки большие ножницы, хотел протянуть, но замер в нерешительности, — не положено колющее в руки давать, — начал он, но, задержав взгляд на безвольно сверлящем дно таза пленнике, махнул рукой, — только вы побыстрее, вдруг дежурный зайдет проверить.       Разумовский принял предмет не глядя, отделил большую прядь. Тупые ножницы долго хрустели, нехотя кромсая то, что напоминало о прежней жизни. То, что делало его собой.       Он выпустил отстриженную прядь, роняя на пол и отделяя следующую. Снова мерзкий хруст ножниц.       Длинные локоны падали в воду, темнея, на серый каменный пол, ярко полыхая пожаром.       Криво, небрежно, клочками выбивались волоски подлиннее, покороче, идя волнами.       Мысли в голове бегали короткие, односложные.       Что уж теперь. Теперь неважно. А так удобнее. На каторге вряд ли расчески выдают.       Закончив, Серёжа протянул ножницы солдату. И откинулся назад, впериваясь опустошенным взглядом в стену напротив, беззвучно шепча искусанными губами «смирись», «теперь всё».

      ***

      Узкие извилистые коридоры Петропавловской крепости змеились, распадаясь множеством поворотов и закутков.       Олег шел, внимательно глядя по сторонам, ни на шаг не отставая от своего проводника. Или подельника, если проникновение в острог вскроется.       Впереди шагал Сашка Мальвинкин, старший помощник коменданта крепости. Волков вспомнил об этом говорливом парнишке и его словах слишком поздно. Впрочем, найти его вновь не составило труда, а вот уговорить провести в крепость оказалось невероятно тяжело.       Тот долго отпирался, ссылаясь на правила, и что от начальства достанется. Олег понимал, но отступить тоже никак не мог.       В итоге сошлись на пятидесяти рублях, внушительной для молодого кутежника сумме, обещании, что если заметят, Волков возьмет вину на себя, сказав, что угрозами заставил нарушить устав, и, конечно же, честном офицерском слове что пленник, которого он так рвётся навестить, будет цел, невредим и ни в коем случае не попытается сбежать.       В крепости было сухо, прохладно и темно. Он в самых худших мыслях представлял себе сырое подземелье, но на деле оказалось не так плохо. Все же не звери тут руководят, понимают, что это не злостные убийцы, а просто оступившиеся дворяне.       Коридор вильнул, выводя их в усыпанное пронумерованными дверями помещение.       Сашка замедлил шаг, почесывая макушку и оборачиваясь, тихо переспросил:       — Рыжий, говорите?       — Да, — подал осипший голос Волков, — глаза голубые, чуть пониже меня, — судорожно подбирать максимально нейтральное и сухое описание было непривычно.       — Это вроде тринадцатый, тот, что на строгом режиме с самого начала, — кивнул Сашка, — но знаете, Олег Давидович, с тех пор, как приговор огласили он немного... — парнишка замялся, подбирая слова, — ну, того, — неопределенно махнул рукой.       Волков в ответ только обдал тяжелым взглядом. Как чувствовал неладное.       — Вот эта, — кивнул Сашка, начав отворять металлический засов, стараясь не шуметь и воровато оглядываясь по сторонам, — Олег Давидович, только недолго, пересменка через пятнадцать минут, тогда вы должны уже уйти.       Волков кивнул на автомате, все пропуская мимо ушей. Сердце замерло в волнении.       Мальвинкин, стараясь не скрипеть, осторожно приоткрыл дверь.       Взору открылась камера.       Огарок от свечи на столе, крошечное, замазанное сажей окошко под самым потолком, койка. А в дальнем углу, привалившись к холодной каменной стене сидел он, безжизненно глядя вникуда.       Помятый, всклокоченный, исхудавший, но безгранично родной.       Дверь за спиной тихо прикрылась, отделяя их от всего мира. Сердце Олега вновь пустилось в бег.       — Серёж? — глухо позвал он, сделав шаг вперед.       Даже не шелохнулся, словно не слышит.       Он подошел совсем близко, опускаясь на колени, и позвал снова, мягко скользнув рукой по плечу:       — Серёжа, слышишь меня? — Олег всегда пугался, когда он так отрешенно, словно полностью уйдя в себя, замирал. Но тут, от прикосновения или голоса, не столь важно, он заморгал, удивленно распахнул свои голубые, как небо в ясный день, глаза.       — Олег? — тихо, неуверенно спросил он, недоверчиво хмурясь и тут же согнулся в кашле. Когда снова поднял взгляд, уже более твердо проговорил:       — Тебя тут быть не может, — замотал он головой.       Глядя на него, такого потерянного, в горле встал ком, а все слова выпали из головы, Олег только и смог податься вперед, бережно заключая в объятья, подтягивая с пола к себе на колени. Цепи зазвенели и Серёжа надрывно, но уже утвердительно всхлипнул:«Олег!» — утыкаясь носом в шею.       В словах отпала нужда. «Я скучал» читалось в том, как крепко прижимали к себе сильные руки. «Я люблю тебя» в том, как оглушающе громко стучали сердца. «Я не могу без тебя», в том, как до темноты в глазах Серёжа втягивал носом родной запах. «Такой безрассудный и такой отважный» в том, как нежно Олег целовал стертые грубым металлом запястья. «Я уже и не надеялся вновь увидеться» в том, как, отчаянно жмурясь, Серёжа рвано всхлипывал, умостившись головой на плече.       — Как ты сюда попал? Зачем? Опасно ведь, — чуть отстранившись, чтобы заглянуть в глаза, спросил он, кажется, понемногу приходя в себя.       Олег в ответ лишь еле заметно улыбнулся, глядя так тепло, ласково. Как же ему не хватало этого взгляда. Всего его не хватало.       — К черту, хоть глоток счастья, — тут же сдался Разумовский, несдержанно припадая к губам. Голодные, жадные и безмерно тоскливые, словно наверстывающие всю долгую разлуку.       — Солнце моё, лисёнок, — тихо, на ушко шептал Олег в перерывах между поцелуями, обволакивая вымотанное, измученное сознание желанным теплом, безопасностью и блаженным спокойствием.       Серёжа впервые за долгое время добровольно дал волю чувствам. Олег ведь рядом, можно хоть немного побыть слабым, пожалеть себя и свою незавидную судьбу.       На мгновение он даже забылся, словно события этого полугода были каким-то дурным сном, а сейчас он наконец проснулся.       Но тяжесть, звон цепей отрезвлял, возвращал с небес на землю.       С любопытством разглядывая перемены друг в друге, Олег заметил. Провел рукой по коротким ,едва прикрывающим шею медным прядям.       — Волосы остриг, — скорее утвердительно отметил он, ласково потираясь носом о щеку.       — А зачем они мне на каторге, только мешать будут, — с отчаянием, звенящим в голосе, ответил Серёжа.       Олег оставил смазанный поцелуй на шее и горько выдохнул. Соприкасаясь лбами и гладя на уже не такие веснушчатые щеки. В отсутствие солнца их стало гораздо меньше.       — Ты не попадешь на каторгу. Я этого не допущу.       — Что ты такое говоришь? — Округлил глаза Серёжа, чуть отстранившись, и снова согнулся в кашле.       — Меня привел сюда знакомый, если надавлю, он покажет, как незаметно выбраться, — уверенно заговорил Волков.       — Олег, нет, — проговорил он севшим голосом.       — Ты бы накинул плащ, никто бы не заметил сразу, а мы к тому времени были бы уже в другом конце города. Новые документы тебе я заказал, нужно только дождаться... — Речь его становилась все тише и тише, ведь Сергей в ответ лишь смотрел с грустной нежностью.       — Не нужно, не рискуй, прошу. Не для того я лгал и подделывал доносы, чтоб ты так глупо подставился.       — Серёж! — упрямо, с нажимом проговорил Волков.       — Как ты вообще себе это представляешь?! — вспылил Разумовский. Но видя, как возмущенно поднялись темные брови, снова коротко поцеловал:       — Тебе пора идти, — проговорил он, гладя по щекам и глядя так отчаянно и тоскливо, что слезы наворачивались. Это был взгляд-прощание, оба понимали, такой, что навсегда отпечатывается в памяти. Чтобы Олег запомнил его именно таким, любящим.       Отпускать Волкова не хотелось, даже на сантиметр дальше уже больно. А нужно отпустить навсегда.       — Нет, — тихо выдохнул Олег, утыкаясь в острое плечо.       Серёжа, ласково гладя по темным коротким волосам, давя из себя улыбку, бодро проговорил:       — Можешь меня иногда навещать там, в Сибири, если будет не лень тащиться так далеко.       — Зачем ты так? — жалобно почти прорычал Волков.       Серёжа рвано выдохнул, собирая остатки душевных сил. Все вокруг расплывалось от слез.       — Тебе нужно идти Волч. Уже ничего не поделаешь, — меланхолично выдохнул он.       На это Олег только возмущенно засопел. Как всегда упирается, спорит, отказывается сдаваться. В этом весь Олег, но это не тот случай.       Тогда Серёжа продолжил предательски дрожащим голосом:       — Спасибо что пришел попрощаться, — слезы покатились уже не переставая,       — Спасибо за всё, — заглядывая в глаза продолжил он.       — Ты мое счастье, Волч. Я люблю тебя, слышишь, люблю. Поэтому я отпускаю тебя.       — Прощай, — выдохнул он и отстранился, ускользая из рук, как и надежда.       Но Волков ухватил ее и Серёжу, притягивая обратно, утыкаясь носом в его макушку.       Ну уж нет. Никаких прощай.       Олега как кипятком обдало от этого «Волч».       Он так долго не слышал этого обращения. Ведь только Серёжа его так называл, в моменты, когда они были одни на свете друг для друга. Ради одного этого «Волч» он готов горы свернуть, лишь бы слышать ещё и ещё.       Все, чего он когда-либо желал, в ком по-настоящему нуждался, находилось в этой тюремной камере. А он должен уйти? Ещё и как-то жить дальше? Да как это вообще возможно?! Когда хочется лишь намертво вцепиться в Серёжу и никогда, никогда не отпускать.       Олег устал. Невероятно устал, хватит с него, с них всего этого. Этих балов, интриг, революций, судов. Хоть  немного спокойствия и человеческого счастья. Разве же это много?       Империя со своими войнами забрала его родителей. А теперь снова. Императору не понравилось поведение горстки аристократов, только взошел на престол, а уже казнил пятерых, и ещё под сотню хочет сослать куда подальше, хочет забрать у него Серёжу. Ну уж нет.       Не победить по правилам в игре, в которой даже тот, кто их устанавливает, им не следует. Значит к черту правила и к черту игру.       Он лишь развязал Олегу руки. Не осталось у него ни совести, ни чести, все выжгло огнем. Осталась только желание больно кусать каждого, кто встанет на пути, лишь бы защитить того, кто дорог.       Он не тот человек, который остановится в шаге от цели, он тот, кто грудью проломит себе дорогу. Неважно, кто встретится на его пути, хоть сам император, хоть все государство. Ничто его не остановит.       Обняв покрепче и взъерошив коротенькие рыжие волосы, Олег поцеловал в макушку притихшего Серёжу, и, нехотя разжав объятия, поднялся на ноги.       Уже подходя к двери, обернулся:       — Знаешь, я ведь, кажется, соврал тебе, — Серёжа поднял на него непонимающие потухшие глаза.       — Тогда, в ночь после восстания, я сказал, что не оставлю тебя, пока сам не попросишь. Ты просишь, а я не могу.       Все будет хорошо. Я обещаю, – глядя в глаза уверенно, без тени сомнения в голосе проговорил Олег и, собрав всю силу воли, решительно вышел за дверь.       Едва засов стукнул, Серёжа, так и не поднимаясь с пола, спрятал лицо в руках, стирая горькие слезы.       Как бы ему хотелось, чтобы это было правдой. Он бы все отдал, чтобы вернуть свое тихое счастье назад. Но беда в том, что у него ничего не осталось. Он все потерял. И обрек их обоих на вечные страдания.       И от обещаний Олега делалось только больнее. За него, за себя.       Серёжа злился на него за то, что дарил надежду, неоправданную, невозможную, невыполнимую. И злился на себя за то, что не умел не верить ему.