Лепестки отцветшей примулы

Шикамару не верит в перерождение как таковое, скорее, в метафизическое состояние перед посмертием. Он верит, что духовная энергия в момент смерти человека с достаточно развитой кейракукей оставляет едва ощутимый след на земле. Он верит в это с тех пор, как родители представляют его оленям в лесу их Ичизоку, что дики ко всем, кроме Нара. Мама светло улыбается, а отец вполголоса втолковывает историю их клана, пока маленький Шикамару, чуть побаиваясь, кормит с руки огромного оленя с ветвистыми рогами, следящего за ним внимательными человеческими глазами. Олени — это духи предков, последняя оставшаяся ниточка с миром живых. Они достаточно разумны, чтобы даже гражданскими не считаться обычными животными, но с недостатком чакры, чтобы родиться в призывном мире. Энергетический след умершего человека минимален, но он всё же есть, а после мирной, необычайно долгой для зверя жизни пропадает навсегда. Благородное животное фырчит, тыча носом в покрытую мхом урну с выгравированным «Шикарай, тринадцатый глава». Шикамару, расслабившись и более не стесняясь, гладит за ушами оленя, в котором чуть-чуть осталось от прадеда, которого никогда не встречал. Но теперь Шикамару не знает, во что ему верить. Единственное путное объяснение — он вновь человек потому, что случилась чудовищная ошибка, из-за которой его душа так и не достигла Чистого Мира. Но почему ему нужно было заново родиться здесь, а не там, где всё знакомо и понятно? Ведь это место будто безжизненное. Шикамару поначалу не совсем понимает, откуда у него чувство бесчеловечного дискомфорта, словно он постоянно обнажён, пока не осознаёт, что здесь нет самого главного — чакры. У всех — природы, людей, его самого — отсутствует, как данность, система циркуляции. Мир не связан меж собой тонким ручейком энергии, когда в каждой капле дождя, в каждой рисинке в тарелке, в каждой надоедливой букашке чуешь отголосок живого. Шикамару чувствует фантомную боль от насильственного изъятия важнейшего органа, бывшего ему даже нужнее сердца — сердце ещё можно заново запустить, а вот обнулённый резерв всегда равен гибели — и погружается в медитацию в надежде дотянуться до ошмётков хотя бы одной привычной стихии. К счастью, на его зов слабо откликается интон. Тени шепчутся по углам, ластятся по ночам и, будто дразнясь, лижут кончики пальцев, не подпуская к себе, не поддаваясь, словно намекая, что пока рано. Шикамару приходит к выводу, что это — то, что местные обзывают причудой. Далеко не чакра, всего лишь бледная, примитивная, однобокая имитация, не объединяющая его с круговоротом жизни, ещё и, согласно историческим справкам, чуть ли не новейшее приобретение, но это по крайней мере хоть что-то. Если верить собранным разведданным, к четырём годам тени вновь станут ему подвластны, хотя он надеется добиться лучших результатов. Полупрозрачная в солнечном свете Ино, лежащая с ним рядом и плетущая клеверный венок, закатывает глаза и по слогам поёт «за-ну-да». Шикамару знает, что должен умереть правильной согласно Кодексу смертью, чтобы быть достойным быть пущенным на порог Чистого Мира. Для того, чтобы понять, как ему это организовать, Шикамару нужно в первую очередь хотя бы немного разобраться во всём. Он по широкой дуге обходит книжонки с неправдоподобными сказками, которыми пичкают местных детей, и тянется к обрывкам знаний, запрятанных на верх книжного шкафа для ребят постарше. Атлас ему показывает, что мир по размерам примерно одинаков с родным домом, но жесток в своём сюрреалистичном многообразии языков и народностей. У этого мира нет края, ведущего в пустоту космоса — они почему-то живут не на главном плато Древа Сущего, а на планете, что движется вокруг огромного солнца и вдобавок не является центром Вселенной. Луна слишком маленькая, большинство звёзд незнакомы, отчего созвездия знатно перекошены, и лишь планеты, которые здесь невозможно увидеть без специальных приборов, одинаковы, хоть и двигаются в пространстве, что донельзя странно. Шикамару приучивает себя к бессмысленному летоисчислению и не имеющему последовательности календарю, потакает привычке и учится читать звёздное небо (которое, как он позже узнаёт, редко видно в городе), внешне переходит на новые меры длины и массы, внутренне оставляя проверенный в бою счёт сякканхо, и отпечатывает на подкорке парочку доступных ему в виде немногочисленных учебников и пособий языков, которые преподают приютским в месте под названием школа. Шикамару за день проглатывает всё, что предлагает безыскусная образовательная программа японских младшей и средней школ (абсурдные самоназвания стран он решает игнорировать с той минуты, как вчитывается в атлас — для него в них нет смысла после кристально ясных Стран Лапши или Чая). Шикамару по диагонали пролистывает досягаемые книги, чуть дольше останавливаясь на химии, физике и математике. В нём даже шевелится что-то отдалённо похожее на заинтересованность, но он не обманывается. У него уже давно нет ненаносных чувств — вымерло всё. Шикамару слышит запах гвоздичных сигарет сэнсэя и теребит мочку без серёжки, возвращая внимание к грубой пропаганде, льющейся со страниц изданий по истории и географии. Шикамару, когда появляется возможность, «одалживает» у зазевавшегося воспитателя механизм под названием телефон с необходимой приблудой-зарядкой и открывает для себя японские, китайские и английские просторы противоречивого в его понимании Интернета. Шикамару взахлёб читает выложенную в общем доступе информацию, которой много, слишком много, бесконечно много. Он читает про бесчисленное множество теорий заговора, про дарвинизм, про промышленную революцию, про инопланетян (передёргивая плечами от такого напоминания Кагуи), про работорговлю прошлую и нынешнюю, про движения за права женщин и повсеместную дискриминацию, про мировые и религиозные войны, про Холокост и 731-й отряд, про биологическое оружие и концепцию ядерного сдерживания (особенно внимательно вчитываясь в последнее, как две капли напоминающее философию Пэйна), про политические партии и не имеющие для него смысла дворцовые перевороты, про исчезнувшие виды животных и загаженную человечеством природу… Шикамару копается в куче хлама под названием культура, которой накопилось так много, что даже вечному Орочимару всё не пересмотреть-перепрочесть. Шикамару поражается тому, насколько в этом полном грязи мире, состоящем преимущественно из гражданских, людям откровенно нечего делать. Они учатся непонятно чему вплоть до тридцати лет, доказывают не имеющие практического смысла теоремы и ежегодно пишут миллионы трактатов ни о чём — это если взять во внимание якобы образованную прослойку общества. У остальных отсутствует чёткий смысл существования как таковой, и они повально не замечают, как все как один прожигают свои жизни впустую. Вот что, оказывается, делает мир с людьми, когда он не выстрадан, когда он не передышка, когда за ним не следует войны. Шикамару одновременно читает обо всём и ни о чём, всё больше и больше закрываясь от противоестественности местных реалий. Здешние люди — наивные, недалёкие глупцы, каких он не видывал с начала Четвёртой Войны. У Шикамару рефреном в голове звучит, что все они ему противны-противны-противны. Чем больше Шикамару узнаёт, погружается, растворяется, тем больше самая первая гипотеза отдать себя службе хиленькой армии, что по-опасному жалко полагается на оружие вместо собственных дзюцу, или бесхребетному правительству, что непостоянно по желанию народа, рушится на глазах. Верхушки стран гниют не просто годами, а тысячелетиями, и само понятие здешней государственности кажется ему далёким от смешного анекдотом. Шикамару нельзя пачкаться. Шикамару ещё нужно найти путь в Чистый Мир. Шикамару существует как бы параллельно от остальных сирот. У него нет сил и желания разбираться в причинах, почему здесь так сильно берегут, заворачивая в вату, детей. Для него поистине дико то, как вокруг них ведут сюсюкающие хороводы. Даже бесклановые поступают в пять лет в Академию с базовыми навыками и способны постоять против «новокровного» собрата, что уж говорить о выросших в Ичизоку, где подвергают тренировкам с двухлетнего возраста! Чоджи, медитативно-знакомо хрустящий чипсами у него под ухом, резонно отмечает, что это, скорее всего, связано с заторможенным развитием. Шикамару не может не согласиться, от себя добавляя пункт, с его точки зрения, общей моральной деградации данного мира: он вычитывает, что раньше срок жизни был примерно одинаков с ниндзя, а потому дети психологически росли намного быстрее. Шикамару можно даже назвать удивлённым, когда он натыкается на информацию о долгожителях вроде Жанны Кальман или Канэ Танака. Сандайме Хокаге с командой считались в Конохе рекордсменами со своим возрастом под семьдесят, и он знает, что в Суне были Эбизу-сама и Чиё-сама, чей возраст к моменту смерти всё же перевалил далеко за седьмой десяток — и это учитывая то, что фонтанирующая чакра в принципе делает шиноби физически крепче и здоровее обычного человека, кроме исключительных случаев некоторых неподвластных шосену болезней. Неудивительно, наверное, что, имея возможность прожить больше века, психика современного человека разленилась до неимоверности, отчего дети сравнимы с безмозглыми капризными марионетками (небоевыми, конечно). Неудивительно, да, но от этого не менее мерзко. Шикамару достаёт из закромов памяти все упражнения, которые в двухлетнем возрасте в него вбивали отец, мать и старейшины. Методом проб и ошибок Шикамару делает необходимые вычисления, подстраивая тренировки под лишённое чакроканалов тело. Слишком маленькие и толстые пальцы плохо гнутся в доведённые до автоматизма ручные печати, неустойчивое чувство равновесия зависает как только перестаёшь за ним следить, а время реакции на любой раздражитель оставляет желать лучшего. Шикамару терпеливо продолжает приспосабливаться сам и приспосабливать мышечную память к новому-старому телу, с усилием стараясь не думать о том, что хенге под ребёнка удавалось не в пример легче и быстрее. Всё равно, по сути, ему больше ничего не остаётся, кроме как тайно тренироваться по ночам и наблюдать за облаками в течение дня. Взрослые, периодически вспоминая о своих прямых обязанностях, пытаются его иногда растормошить, но он их игнорирует — зачем они ему вообще нужны? Приютские детишки ожидаемо начинают его сторониться, а самые старшие, как оно всегда бывает в относительно замкнутом, со звериной иерархией, нездоровом коллективе, начинают дразниться. Шикамару узнаёт, что отказники с самого рождения, как и клеймо «беспричудности», довольно редкое явление. Без семьи остаются из-за признанных органами опеки дисфункций, из-за умерших от болезней-аварий-катастроф-злодеев родителей с отсутствием родственников, из-за банальной нехватки денег на растущий проглот-организм. Если от тебя отказываются ещё в роддоме, значит, с тобой гарантированно что-то не так. Шикамару привык к другой логике: для него в новинку сама концепция добровольного отказа от ребёнка, а несколько приютов Конохи редко были забиты, потому что если ты клановый сирота — то тебя даже с плохой кейракукей, естественно, пристраивают к кому-то внутри клана, а если бесклановый, но со всеми задатками ниндзя — то всегда есть немалый потенциал усыновления достаточно состоятельными гражданскими, которым хочется получить квоту на усечение налогов за воспитание будущего шиноби. Исключения были редкими, но меткими: сироты-гражданские с недоходящим до минимального порога уровнем чакры почти всегда оставались в приюте до тринадцатилетнего совершеннолетия, после чего их отпускали с благословением ками к крестьянам в качестве рабочей силы или же различные мастера разбирали их к себе в подмастерья; перегруженность после войны или нападения Кьюби тоже сильно била по возможности людей взять к себе сироту — Шикамару знает, что Ируке-сэнсэю как раз из-за этого не повезло застрять в приюте на год до выпуска из Академии; ну и исключение в лице джинчуурики, который остался без поддержки клана, не был представлен богам, а значит, официально бастард, и из-за своего статуса оружия не мог быть передан кому бы то ни было. Обзывательства с каждым днём становятся, по идее, всё «больнее». Шикамару не замечает потуг ребят вывести его на эмоции. Ему глубоко плевать на издёвки — гражданские дети, да ещё и отсталые, что с них взять? Его пытаются задеть, что-то лепеча про то, что он немой инвалид — Шикамару не разговаривает потому, что его нынешний писк вместо привычного тембра голоса мало удобоварим. Его пытаются задеть, что-то лепеча про то, что он скучный заучка — Шикамару за считанные секунды решает все «задания» потому, что он хочет поскорее вернуться к моно-но аварэ небесных просторов. Его пытаются задеть, что-то лепеча про то, что он брошен мамочкой — Шикамару всё равно потому, что он только через несколько месяцев, когда они отбивают часть фронта, вытаскивает из-под завала полуразложившиеся останки своей настоящей, родной матери, и своими же руками вместе с Темари готовит её к погребальным обрядам, бережно отмывая от гнили и насекомых. Не получившие желаемого задиры вскоре почти переходят к крайним мерам. «Почти», потому что у Шикамару кошмары по ночам и рефлексы убийцы со своей страницей в Книге Бинго, а за плечами сотни миссий и около шести лет непрекращающейся войны. Выбитые суставы вызывают у неженок предвидимые им слёзы и визги. На ор воспитателей он пожимает плечами, но когда директриса пытается его наказать, Шикамару в своей отстранённой манере отвечает, что всего лишь преподал этим шакалам, строящим из себя альфачей, болезненный урок, и не понимает, почему он должен делать за взрослых их работу. Крикливо накрашенная и, как вскоре оказывается, злопамятная глава их приюта, похожая на свинью, на подобное хамство только рыбкой открывает-закрывает толстый рот и пучит изумлённые глаза. Шикамару в течение последующей недели достаются самые плесневелые куски хлеба и самые жидкие остатки похлёбки. Если она думает его так запугать, то это убого: Шикамару помнит месяцы самого настоящего голода из-за перебоев поставок пилюль и пайков, когда все животные, гады и птицы в ближайших лесах съедены и приходится, обманывая ноющий желудок, посасывать горчащие корни растений. Шикамару ближе к утру после тренировки пытается заснуть. Он мелко дрожит под тонким одеялом, а в ушах детонируют кибаку фуда, свистят сюрикены и лязгают друг о друга кунаи. Он вдыхает жирный от сгоревшей плоти пепел и смахивает льющуюся со лба тягучую кровь. Шикамару поудобнее перехватывает громоздкий свиток с запечатанными в стазис ранеными, ища какого-нибудь генина, которому можно доверить важную ношу. Вместо своих на глаза попадается девочка в кирпичной форме с традиционным одним рукавом, в ступоре стоящая над трупами, наверное, кого-то из знакомых. Она замечает направленное на неё внимание и даже пытается что-то изобразить руками, но поздно. Шикамару лень тратить на неё чакру, в мгновение ока появляясь за узкой спинкой и ломая цыплячью шейку. Невысокое тельце падает грудью вперёд, но лицом к нему. В изумлённых голубых глазах — как же он ненавидит их цвет, если б кто только знал! — медленно пропадает искра жизни, пока Шикамару по-привычному быстро вытряхивает из подсумка убитой трофейное оружие. Он останавливает проскочившего мимо генина на этот раз в правильной болотной форме, передаёт тому ценный груз и, прикрывая его отход к ирьёнинам, с тенями наготове влетает в бой сразу с двумя кумовцами. Шикамару с рывком просыпается раньше всех от свинцового чувства в груди. Он садится в медитацию и тянется к доселе незнакомому ощущению. Проходит некоторое время, прежде чем что-то приятной щекоткой проходится по всему телу туда и обратно и с тихим хлопком срывает образный замок с тяжёлого места в грудной клетке. Предрассветные тени с щенячьей радостью кидаются к нему со всех сторон, будто прося прощения за то, что так долго. Шикамару щёлкает особо наглую сумрачную плеть, полезшую к нему на колени, и устало вздыхает под громкий хрипловатый смех отца, сидящего с ним на койке рядом. Он, конечно, предполагал что-то такое, когда тени по-ребячески отказывались сразу повиноваться, и всё же быть вынужденным заново дрессировать интон оказывается тем ещё сюрпризом. В любом случае, он не разочарован. Шикамару одновременно двадцать шесть и три, и к нему возвращается стихия Инь. Он уже, считай, на полпути в Чистый Мир. О пробудившейся «причуде» он никому не говорит.