inner demons

      Иногда тишина необходима. Порой всё так давит на виски, что голова трещит, и кажется, будто спасения нигде не сыщешь. Ощущение такое, словно даже в собственной комнате не спокойно.       Пальцы Джисона соскальзывают с дверной ручки, слишком громкий щелчок замка бьёт по ушам, и он сжимает рукава толстовки так же крепко, как губы. Там, за дверью его спальни, вновь носятся младшие братья и спят под орущий телевизор бабушка с дедушкой. Громко, но что он может сделать с этим? Семья.       Конечно, иногда Хан осознаёт, что семья — это взаимное уважение и понимание, вот только в таком случае его семья — Чан. Губы вновь наливаются кровью, разжимаются, превращаясь в усталую улыбку, пока он глядит на своего бойфренда, который снова забрался к нему через окно под покровом темноты вечера. Светлые кудри старшего небрежно упали на лоб, скрывая часть лица, необычно яркая сегодня луна слабо освещает его белую футболку и штаны, скрещенные руки на груди. Видимо, случайно уснул, пока ждал. Джисон должен расстроиться, испугаться, ведь в любой момент в комнату могли зайти и обнаружить Чана, но уставший мозг вяло бормочет о том, что его парень бы не допустил подобного.       Грудь сжимается всё сильнее, пока Хан крадётся по ворсу ковра к кровати. Охота просто лечь, облепить старшего своими конечностями и провалиться в самый сладкий сон на свете. Он блаженно выдыхает, когда, сбросив джинсы рядом с тумбочкой, наконец укладывается Чану на грудь с левой стороны. Долго в такой позе он, конечно, не проводит: сильные руки перекладывают его нормально на кровать, тело рядом тоже нормально укладывается, а одеяло забрасывается по шею. Мягкий поцелуй в макушку изолирует от всех проблем и дарит самое ценное — защиту и тишину.       Снов Джисон не видит, но всё равно чувствует себя тепло и спокойно, потому что рядом Чан — с ним по-другому не бывает. На щеке остаётся след от подушки, как клеймо хорошего отдыха, взъерошенные волосы с одной стороны встали домиком, пока Хан с удовлетворением глядит в окно, где из-за забора встаёт апельсиновое солнце, а после на размеренно вздымающуюся грудную клетку парня рядом. Часы на тумбочке сонно показывают полседьмого, но даже это не может потревожить Джисона. Позволив себе скинуть толстовку, не снятую вчера, и удушающее одеяло (даже с мыслью, что ноги будут холодными), он сворачивается вокруг Чана, незамедлительно падая обратно в вязкий поток снов без картинок.       Поначалу, кажется странным, что конечности не стали кусками льда. Ощущение, будто что-то постоянно отогревает их, поднимает температуру тела. Например, чьи-то горячие губы и руки, вес чужого тела сзади. След остаётся на другой щеке, пока Джисон сладко мычит на пальцы под своей футболкой, пересчитывающие рёбра. В тишине звуки учащённого дыхания становятся громче, но они не раздражают.       Говорить ничего не хочется, только этого и не требуется, потому что Чан понимает и так, потому что знает, как нужно Сони. Нужно мягко вдавить любовью в кровать, нужно оттянуть ткань одежды и расцеловать аккуратное плечико, нужно проникнуть под кожу и поселить там наслаждение.       Теперь на часах почти девять, Джисон знает, что младшие и старшие родственники спят, отчего спокойствие так приятно окутывает разморённое тело, что Хан теснится спиной к груди Чана ближе, вздыхая от настойчивого прикосновения к соскам. Места между матрасом и туловищем совсем нет, но старший уверенно гладит грудь и живот, мурашками помечая кожу.       Пространство между и вокруг них теперь похоже на густой ком, и Джисон сдаётся. Чан гладит его член через боксеры — наверняка на зажатой руке останется след — и пахом жмётся к ягодицам. Движения всё настойчивей, и марево утра медленно спадает, уступая место возбуждению. Хан хнычет, когда пальцы заползают под мокрую ткань и окольцовывают горячий ствол. Смущает, пока он не вспоминает, что с Чаном смущаться нет смысла — тот примет его любым: заспанным, не желающим говорить, даже неумытым.       Бан полностью не наваливается, чтобы младший мог дышать, на что Джисон, в свою очередь, всё равно вжимается мягкой задницей в его бёдра, выгибаясь от ощущений. Хан вжимает лицо в подушку, старается не вскрикнуть от большого пальца, гладящего красную головку. Чан целует его шею часто, зная, насколько его мальчику нравятся влажные следы губ повсюду. Чертовски жаль, что нельзя раскрасить смуглость кожи нежно-красным надолго. Вместе с Чаном Джисона целует утреннее солнце, сияя и блестя на обнажённых участках спины.       Пальцы свободной руки старшего находят руку Хана и сплетаются в подобие сердца, которое качает не кровь, а всеобъемлющую нежность. Хан дрожит, вслушиваясь в дыхание Чана, которое будто синхронизируется с его. Он дышит чаще — сзади вздохи тоже становятся чаще, — оргазм разливается по внутренностям так же, как утро заливает бледно-голубым молоком небо: долгожданно, трогательно и мягко. Чувство такое, словно он заново проваливается в сон, так тепло и сладко. Чан, тоже, видимо, испытал своё удовольствие, обнимает так крепко, но не даёт задохнуться.       И всё так молча. В блаженной тишине утра, странной и редкой. Джисон наконец-то переворачивается на спину и мягко притягивает лицо Бана к себе, уложив руки на покрасневшие щёки. У того взгляд очарованный, потому что мальчик под ним такой нереальный и чудесный, что хочется любить-любить-любить, мять-мять-мять сладкие изгибы и целовать-целовать-целовать пухлые маленькие губы, чем он прямо сейчас и будет заниматься, пока солнце не перестанет сиять на их коже.