Rouge

Начало дня лепилось для Харучиё евангельскими трагедиями бытия. Плотина его созерцания едва сдерживала собою порывы созиданий, что чрезвычайно вульгарно очаровывали опасностями эмо-инвалидов во всех их хрупких амплуа. Внутри головы пели цикады совести, а за окном тем временем таяли сумерки вечера — совсем не утра. Ветер нёс на себе немного морозное похмелье. Оголённость прорывалась на ветвях кустарников вровень с сетью вен на предплечьях Санзу, загрузившемся в настроении куда более скверном, потому что не сумел даже проснуться в хорошее время. Сок с замороженных черешень тёк грязными пятнами по подушечкам его пальцев, окропляя корни голубой крови в цвет самый приземлённый и низменный. Небеса переворачивали вверх дном землю зеркалами мороси. Было холодно и сладко: один в один горькие поцелуи, от слова «горечь», что поёт о тоске. Вид у Санзу страшнее теней Хиросимы, и смеяться про него становится подло: Взгляд скоротечнего героя оседает под рушащейся гордостью. Одежда, гротеск запахов и эмоций, пестрит по порогу табачную дымку прожаренного кофе и грузной бессонницы, мелькая изредка спиралями затхлости и детского мыла для рук. Тонкий шёлк кимоно склочно прятался под старой курткой, нашедшейся в самых недрах гардероба Имауши, однако его полы вовсе не стыдились плести интриги с уличной пылью. Одна только рядом лежащая тарелка светилась мазком некого намёка на светлое чувство. Может, то были всего отражения уличных фонарей из промокших стен фарфора, но смиренность с которой Харучиё складывал на неё косточки и стебельки представала, в уникальном роде мышления, святой. Вакаса только подходил к дверям дома, но уже усердствует о побеге, встречая эту кошмарную разрозненность самосознания. — Выглядишь, словно проститутка из Кабуки-тё, — тон совсем бесцветен. Санзу вздрогнул, даже поднял глаза с пола, вправляя их вектор ровно во взгляд Имауши, но и там было пусто. Полумесяцы бровей поднялись, и тут же спрятались, — Всё скучаешь по прошлому? — Откинься, — обречённая на гильотину костянка сочно чпокнулась об острые жемчужины. — М? — пустое издевательство размножилось на губах Вакасы, — Слишком мало этажей для этого, не думаешь? Тот только промолчал. Всякий решивший вселиться в него демон, верно, извратился бы от кривизны его мировоспрития и души, потому что Харучиё, в минуту его ницшеанских философствований, нечаянно смешался в работе своих органов чувств и ими производимых результатах. Ибо если на свете живёт здоровый человек, то всё, что он видит глазами — запоминает изображениями, а то, что слышит, и то, о чём рассуждает — объемлет словами. Санзу же всегда нездоров, и постоянно «не такой» в самом пессимистическом исходе этих слов: тела мыслей и образов вращаются, и набирают у него Венерины обороты против часовой стрелки. Все зримые вещи неожиданно начинают слагаться перед ним сюрреалистическими заключениями из букв и слов, что у Харучиё создаётся впечатление о себе, как о грузном человеке, свалившемся с моста в реку, но не тонет, а даже продолжает плыть лишь благодаря тому, что поразительно оказался рыбою, и река ему очень комфортна. Мешает только человеческая суть. Однако мужчина отмахивается от невразумительных сравнений, и решает, что всему виною вода, застрявшая в ушах во время принятия ванны, и которая ещё не успела вытечь, вот и ставит его в неловкое положение. Но дурманы мыслей не изгоняются — распаляются в жаровнях. Именно поэтому Харучиё увидел не издевающегося надо ним Имауши, не мужчину и не человека, а образ вселенской пустоты, лишённую всякой любви; перед ним щёлкнула всего одна галлюцинация о коллапсарах, но и того было достаточно, чтобы вдруг повести себя не ожидаемыми действиями. Имауши ждал от него агрессии, громкой и острой, но продолжал лицезреть среднестатистического хиккикомори со сжавшейся горстью ледяных ягод на ладони. «У него просто болит голова», — оставил он несчастного в покое, и присел на ступеньку ниже своего гостя. Оба вперились на чёрную блестящую дорогу. Звуки исчезли из атмосферы в точности как в фильмах Аронофски: у Харучиё на уме всё та же мокрейшая вода и выкупленная у Сатоси Кона «bathroom scene». — У тебя ноги не замёрзли? — Санзу медленно выныривает из болота собственных монстров, подаваясь вперёд к собеседнику, наверняка, в желании лучше впитать суть вопроса. Не удалось. «Хлопает глазами, как у рыбы», — подумал Вакаса, оборачиваясь на него, но тут же вспоминает, что у рыб век не бывает, и хлопают они — губищами. Оно становится очень похожей на нашего солитера очередную метафору, потому что Имауши видит, и понимает более чем абсолютно: Санзу что-то говорит ему, отвечает, но отнюдь не языком. Сей орган у него атрофировался начисто, и потому ответы необходимо разыскивать под кладезью ослепших водянистых глаз. У Харучиё они блестели, как его погребённая во фруктовом мусоре фарфоровая тарелка, или тот же ещё голый асфальт, траффик на который приходился почему-то в большей мере по ночам. Ему хотелось непомерно плакать. Вакаса, очнувшись от гипноза из разряда «бездн и монстров», не заметил как Харучиё ушёл с лестничной площадки, мерно стуча деревяными гэта, надетые на одни лишь босые ноги. Слабый отзвук природного материала еле оживлял мрак этого района, но и он вскоре утих за щелчком металлического язычка. Горсти изъеденных черешень так и остались на посуде мелкими курганами; Имауши понятно отчего Санзу не захотел заносить их обратно в дом — сквозь розовую мякоть с косточек на него глядела тысяча и одна неупокоенная душа. Снова на загнивающий ум приходят клочки немецких трудов и важнейшее сумашествие нигилиста Фридриха. Перед Вакасой скатертью протянулась долгая минута размышления, весьма сопоставимая своей ценностью перепутным договорам:

«Встретиться ли с монстром или нет? Сыграть в рулетку или нет? Он заразит чудовищностью или нет?»

Но металлический язычок вскоре снова цокнул. Морось за ним обратилась в ливни, смывая костянки на горшки уличных акаций.

***

На полу зала тяжело переводили дыхание раскиданные стопки старых книг. Среди них: университетские учебники по анатомии, золото любви Петрарки, записи о рае больного амнезией, прочая разваливающаяся макулатура, и много-много газетных вырезок из 90-х, на всех которых мелькали роковые силуэты прошлого. Не заглядывая в них, но оглядываясь назад, Вакаса быстро и бережно собрал их — далеко, над задней обложкой сказок Андерсена, хлопнув сверху сотней печатных страниц. Харучиё на это только дёрнул губами: стекло на них затрещало паутиной явно не мечущего сатин нефила-кругопряда, но неизвестного паука под воздействием химических волшебств. «Не туда заглянул,» — покачал он головой. Вакаса бы тоже ответил ему качанием головы из стороны в сторону, воскрешая в своём удивлении немое спокойствие бодхисаттвы: «Блять, неужели? Ты же здесь всё разгрыз, как собака». — Извини, — распахнутое окно ударилось о пластик рамы. — Всё нормально, я тоже так читаю, — мокрый ветер нагло заливал подоконник песчаной водой, пока его не выгнали хлопком. Но наблюдавший за ним Санзу замечал, что у Имауши «всё нормально» — прозрачно не нормально, и эмоция, которой даже не дали не то, что скрыться, а хотя бы малость выплеснуться, пахла солью. Немного по морскому и океаническому — околоплодными водами или просто слёзами. Кроме всего прочего, Санзу прекрасно предвидел и его трескавшуюся соматическую оболочку, всякий раз стоило ему нечаянно подать о себе знать то мерзким полускрипом дивана, то случайно хрустнувшей конечностью. Напряжение накалилось очень неловкое. Мало кто согласится на практической аутопсии этой проблемы с тем, что куда действеннее свести нервное возбуждение в его разрушительнейший пик, потому что по истечению срока случая у его виновников ни в коем образе не останутся подсознательные волнения и треморы. Всё равно, что тривиальность битой вазы: не выберешь признаться в своей вине — изворотишься в попытках починить, приклеить, закрасить, и в конец — купить новую, одинаково тревожась, и не уменьшая душевные бедствия. Харучиё целый день, проведённый в доме Имауши, только и делал, что носился по нему с этим оборзевшим куском глины, перерывая язвы прошлого в проекции не только ментальные, но, к сожалению, физические тоже. Пусть чахоточность его самочувствия разыгралась к вечеру табором, он не собирался давать Вакасе возможность идиотически легко разгладить сложившиеся между ними вопросы и исповеди. Харучиё по-юношески захотелось взрывов, и лопающимися звёздами этой ночью, непременно станут они оба. Кто знает, быть может, им вместе даже повезёт обратиться братьями-сириусами, и будет совсем не так скучно, как уже сбежавшему с небосклона высокомерному солису-солитеру с комплексом Бога и манией величия. Санзу, наверное, и дальше продолжил бы вооружаться аргументами перед самим собой, если только не оказался вдруг с какой-то лунатической особенностью прямо перед лицом Вакасы. Похоже гиперболу «разрушительнейший пик» он избрал лучшим проявить в трактовке очень буквальной, а именно — раздавить Имауши тяжестью своего качающегося, как церковные колокола, тела. Неловкое напряжение между ними зарделось неадекватностью. — Что ты творишь? — взмокшие волосы старшего скрутились вокруг первой попавшейся ленты ильберсовым клубком шерсти. — Что? — Я спрашиваю, что случилось, Санзу? — хмурая усталость взгляда немного отодвинула недееспособного собеседника, и сбежала мерными шагами на кухню. Он встал вступор. — Да, блять, я — не Санзу! — пронзительный вопль ввёл Имауши в совсем неподходящую для него растерянность. Только щёлкнувший электрический чайник сразу же вырубили, оставляя в пространстве больше места для новых звуковых волн, но по иронии судьбы, вся та рвота бушующего негодования залилась только глубже внутрь, изъедая глотку и бит сердца Харучиё, — Я больше не хочу, чтобы меня так называли, — послышался шёпот за стенкой. — Думаешь, что сможешь сбежать, отрёкшись от имени? Это паскудно, — чайник снова забурлыкал. На деревянный столик поставили вазочку тёмного конфетюра и горькую плитку шоколада, страшно разломленную руками не иначе как Пикассо. От одинокой гигантской лампы сквозь узоры стёкол разбивались капилляры самой Антарктиды: кристаллические, льдистые, со своей строгой геометрией линий. У Харучиё кричало внутри. Вакаса заваривал сенча. «Что он понимает об именах?» — трещал вопрос у обоих. И был до того провокационен, что в двух минутах в дверях кухни перед Имауши показалась тень воскресшего ото дневного сна Лазаря. Немного тормозя, немного застывая от растекающихся перед глазами чернил, Харучиё всё же присел за котацу, разъезжая ногами по полу. Вакаса добавил на поднос ещё один крохотный тяван. Как только в висках Харучиё прошёл электрический гул с набатом сердечного мотора, перед ним снова встряли воспоминания. Впрочем, они всегда встревали — где-либо и как-либо. Всё равно что непромытые уголки полок при генеральной уборке, или застрявшие в сито лепестки фруктового чая. В его чувствах Сенджу была именно таким моментом — неоконченностью, раздражением; тем, к чему нужно вернуться, чтобы закончить. Почему сейчас на уме снова она? Наверное, потому что только младшая Акаши могла звать его ещё в детстве придуманным псевдонимом, и потому что интимность этого семейного момента требовала запечататься как можно сильнее, без щелей, чтобы мумифицироваться с абсолютной точностью вплоть до загробной жизни. Харучиё всегда был Акаши, и ничего не станет, если он продолжит им быть. Никто не запомнит его по документам, подписям, договорам, абонементам — только бесчисленное количество лиц под именем «государство»; и только для Сенджу он останется Санзу с заляпанным списком желаний, клубком будущего и каплей истероидного расстройства. Вакаса же обозревал всё иначе. В его глазах — единственная неисправленная бестолочь вполне счастливой семьи убегала от беспорядка проблем, зарывая их то под кроватью, то по полочкам рабочего стола, то за шторами, которые к его личному неведению — совершенно прозрачные. Имауши не хотел, чтобы Санзу забывал какая он тварь и мразь. Имауши хотел, чтобы он всю свою жизнь нёс крест за то, что вечно бросал младшую сестру в каких-то дебрях подростковой жизни, а ему приходилось отдуваться за него и депрессующего идиота Такеоми. За то, что предпочёл вместо неё Майки, из которого в конце концов не выросло ничего хорошего; и за то, что ни разу за тот период, пока урод семьи Сано не выбыл на время из жизни, не задумывался хоть раз принести лилий на её могилу. Но Вакасе совестно. Все его поддакивания и улыбки в ответ на восхищенное решение Шиничиро во время роспуска драконов утекают водой, прямо как разливаемый им сейчас чай. С самого начала байкерская группировка только и делала, что кричала о своей вишнёвой несерьёзности. Театральность босодзуку и чересчур мягкосердечный глава были теми самыми столпами круговорота юношеского максимализма. «Нам некуда больше бежать, Вака,» — говорил ему Шиничиро, но Вака, к их совместному сожалению, не успел схватить ни разогнавшегося по крутому склону Майки, ни последовавших за ним Санзу с Сенджу, ни свалившихся вместе с ними Такеоми и Эмму. Юла игривости разворотилась наихудшим концом во взрослую карусель, и Имауши теперь хочется напрочь забыть о присутствии здесь Харучиё, которому с самого начала жизни не везло с друзьями. Вакасе его сердечно жаль, но он уверен, что уже слишком поздно выражать свою такую никчёмную отеческую опеку. Харучиё же хочется весенней теплоты. Чай совсем не греет. Он раздувает перед ним пары, обращающиеся под порывами ветра в галлюциногенные. — Майки? — вот и началось гниение иллюзий.

***

— Майки! — слёзные мольбы вновь повторяются, как и комнату — вновь заносит Антарктидой; на любви Харучиё образовался гигантский грибок, растующий ввысь на этом мёртвом материке вулканом Эребусом. Сей монстр отвращает и пугает. — Майки! Майки! — титаны страсти льются из обветренных губ Санзу, разрывая всё на своём пути, как разрывают сейчас небеса в марево сумерки вечера. Снег и холод разносятся бурей, ничего кроме них не слышно в пространстве. — Мой любимый Майки, за что же ты? — магма вырывается из жерла белого чудовища, испаряя в водянистые и чёрные ожоги снежные долины.